Тихий час.


Вокруг так свежо, что я готов задохнуться. Лежу, подложив руку под голову, на мягкой траве и это даже мягче, чем лежать на матрасе. С утра она ещё мокрая, но мне плевать. Светит солнце, как будто огромная лампа, под которой я лежу. Огромная лампа на огромном голубом потолке. Только этот потолок заслоняют ветви деревьев. Свежая листва мягко шелестит от ветра, то пряча от меня слепящие яркие лучи, то снова их открывая. Лежу, как будто в центре вселенной, как будто собираясь уснуть. Вокруг жарко, где-то в траве чуть поодаль стрекочет кузнечик, с другой стороны детишки бегают, играют в "...болы" и всякие там жмурки-пряталки, а я лежу здесь, как выброшенная на берег морская звезда и, охваченный полуденной истомой, медленно засыпаю, утопая в жаре и ослепительных солнечных лучах, звуке шелестящего ясеня, стрёкота кузнечика и детских криков. Представляю себе, что она приходит, на секунду заслонив головой солнце и мне плохо её видно - я вижу только силуэт, обрамлённый спутанными белыми волосами, и уже улыбаюсь. Сонно и лениво. И вот солнце снова бьёт мне в глаза. Она ложится рядом, слушать ясень и кузнечика и как-то случайно задевает мою руку, а потом решает положить руку так, чтобы я чувствовал ногтем её ноготь, чтобы я чувствовал, что она здесь. И мы лежим как будто в центре вселенной, двое безмолвных засыпающих детишек, как две выброшенные на берег морские звезды. Хотя она скорее похожа на прозрачную медузу. И, сглотнув, я осторожно переплетаю кончики наших пальцев. Только самые кончики. Её тонкие пальцы розовеющие к кончикам между моих, с грязью под ногтями, и я так счастлив, что журюсь и задерживаю дыханье, стараясь не разрыдаться. Я так чертовски счастлив, что снова не могу дышать. Снова готов умереть. Я снова готов пролежать здесь до седых волос, сжимая эти тонкие прозрачные медузьи щупальца. Всё, о чём я могу думать так это о том, чтобы нас никто не заметил, никто никого из нас не позвал и чтобы Мышь не ушла и мы лежали здесь, переплетя пальцы. Я чувствовал их недолго, забываясь от счастья в полудрёме, а когда мне начинало казаться, что я придумал её, я осторожно, едва ощутимо дёргал кончиками пальцев и снова чувствовал её пальцы между своих и у меня в горле снова вставал ком.
Но я всё таки уснул. Не знаю спала ли она, но меня что-то сморило. Проклятый кузнечик застрял у меня мозгу, как ангельская трель. Его стрёкот похож на звук тысячи градинок, падающих на тонкий лёд. Или на капли дождя, стучащие по тонким зелёным листьям. Придумывая различные невообразимые сравнения, я незаметно уснул. И по сути не видел ничего особенного, только Алины коричневые сандалии, надетые на носки, её дурацкий бесформенный сарафан-треугольник, развевающийся от каждого шага и её дурацкую панамку-гриб. Аль тоже когда-то носила панамки, как девочки из четвёртой. Она тоже была одной из стайки этих белых мотыльков, идущих кучкой, тесно друг к другу прижавшись, из школы, где по субботам они рисуют, вышивают или плетут из бисера. Аль тоже когда-то сидела по-лягушачьи в этой дурацкой панамке и, выуживая из дурацкого ведёрка разноцветные мелки, рисовала на асфальте всякую чепуху. Увидь прошлая Аль меня такого, она испугалась бы. И глядя на этот сон я боялся, что эта смеющаяся девочка обернётся. Я видел её только со спины, слышал её радостный смех, наполняющий безжизненные стены восьмого странным отголоском чего-то детского, придающий атмосфере какого-то нереального извращённого контраста. Но особого контраста этой девочке в белых носках мелькающих на фоне белых стен придавал ярко-красный мяч. Я видел, как в замедленной сьёмке, она бежит и, хохоча, пинает красный шар по пыльным полам осыпанным побелкой и битым стеклом. За окном идёт дождь, деревья шумят и сильно пахнет липой. Аль решила переждать дождь здесь. Попинать мячик и посмеяться. Картинка меняется. Аль меня заметила. Мы сидим с ней на балкончике. Она сидит прямо на ржавом бортике, болтая ногами, и я всё  думаю о том, что когда она встанет на её сарафане останется ржавый след. Она смотрит на меня с немного сумасшедшей улыбкой и поднимает к глазам стекло, всё в штукатурке и побелке и, сжав кулак, отгибает руку, как будто разглядывая локтевой сгиб. Всё с той же улыбкой она нежно, как -то даже ласково прижимает стекло к своей пухлой ручке и словно играет на скрипке, мечтательно закатив глаза, вспарывает кожу. На белую-белую юбку падают яркие красные бусины. От этого контраста захватывает дух. Это так красиво, что я даже не останавливаю её и продолжаю смотреть на окровавленное стекло в её пальцах, снова ласково скользящее по её бледной коже поперёк руки. Она болтает ногами, от чего пара капель через ремешки сандалий падает на её носки.
- Лисичкина наругает... - шепчу я, продолжая глядеть на рану. Её рука похожа на сосиску, потому что кожа от любого прикосновения так легко расползается... как если сосиску прямо в шкурке кинуть в кипящую воду и через какое-то время ткнуть её ножом. Шкурка на ней лопнет и легко расползётся. Кожа Аль тоже расползается так, словно натянута, и мне страшно от того, что я так явственно вижу розовое мясо под тонким слоем, которое сразу же покрывается каплями крови и ничего становится не видно. От ран, украшающих её руку тянутся вниз красные ручейки. Крови так много, что мне кажется она вот-вот упадёт с этого бортика и перестанет болтать ногами и улыбаться так, как будто не происходит ничего страшного. Она всегда любила это делать - улыбаться, говоря что-то плохое, или когда плохо, и от этого становилось не по себе, как будто ей совсем плевать на происходящее. Её рука стала полосатой и самое странное, что она резалась так, как будто отмеряла расстояние между порезами с линейкой - они были одинаковые и равно удалены друг от друга. На полу уже растекалась большая лужа. И тут я задумался о том, что могу вступить в неё. А потом я здумался о своём месторасположении. Я не мог понять где на этом балкончике я вообще нахожусь. Кажется, я находился везде, потому что видел Аль и её руку с разных ракурсов. И тут я вспомнил о том кто вообще такой я. И принялся вспоминать дальше. И сон тут же начал рызравываться и расползаться, как будто кто-то сдирает обои с картинкой. Я долго не мог вспомнить кто я вообще такой, пока у меня в голове не пронеслось слово "Мышь" и тогда всё встало на свои места. Я лежу на траве, между кончиков моих пальцев кончики пальцев Мыши. Жарко. Стрекочет кузнечик, шелестят и пахнут ясени. Где-то вдали детишки играют. И мы. Две оторванные от них и к ним не причастные лужицы крови на подоле чьего-то белого сарафана.

            Мышиное сердце.


Мы сидим на лавочке все вместе нашей дружной маленькой компанией и эта лавочка нас уже не вмещает, так что одному из нас пришлось забраться на ветку ясени. Сидим мы, шесть мушкетёров, ведя полуденные беседы о полудне. Аль плетёт какой-то браслет из разноцветных ленточек, почти участвуя в разговоре троицы о парнях. Снежанна сидит между Анной и Мивако, поворачиваясь то туда, то сюда, и всё накручивая, накручивая, накручивая кудри на пальцы. Я знаю как болит её несчастная голова от ежедневного сна на бигудях, но она хочет локоны так сильно, что готова терпеть. Она уже обещала однажды, что мы увидим её кудрявую, когда она станет старше. Она обещала, что станет самой красивой девочкой в мире, хотя все, кто с ней знаком, думают, что уже. Она мечтательно закатила глаза и с улыбкой положила голову на плечо Анны. Анны, которая сейчас сидит, пиная носами кед камушки. Она делает это пока не видит Снежанна и прекращает, когда та поворачивается:
- Ты попортишь обувь! Девушки не должны ходить в попорченной обуви.
Аль то-ли хмыкает то-ли ухмыляется.
Мивако прячет сигарету между разноцветных дощечек лавочки, когда мимо проходят воспитатели. Фюрерша внимательно смотрит на дымящую лавочку, а затем на Мивако, в её узкие хитрющие глаза, затем морщит нос и идёт дальше. Не хочется связываться с человеком у которого такие недобрые узкие глаза. На самом деле они вовсе не узкие, но она любит щуриться, чтобы казаться страшнее. Удаётся.
Мышь, болтая ногами, сидит на ясени и что-то рисует в своём альбоме. Я знаю что там - наверняка очередные сказочные герои из сказочных сказок. Откинувшись на спинку лавочки, я умиротворённо гляжу на Мышь и мне становится так спокойно. Эти тощие бледные лодыжки в царапинах, так смешно раскачивающиеся в воздухе туда-сюда и эти милые красные вишенки на башмаках. Я думаю, если бы Снежанна однажды посмотрелась в зеркало и увидела, что одета как Мышь, она закричала бы от ужаса - это пастельно-розовое платье с оборками которое доходит аж до колен, сверху пастельная голубая кофточка, в белых белых волосах, находящихся в творческом беспорядке, потому что она забиралась на дерево, как гриб от ядерной бомы заколка-апельсин, оранжевая настолько, что если смотреть на неё долго начнёт болеть голова. И ко всему этому несочетанию ещё и красные ботинки с вишенками. Мышь изредка высовывает язык, чтобы вывести что-нибудь особенно сложное, а мне кажется, что я самый настоящий шарик пломбира - таю и растекаюсь по лавочке. Заметив моё дурное счастливое лицо, Аль пихает меня локтем в бок.
- Отставить... - бурчит она, и я прикрыв глаза улыбаюсь. Обожаю когда она строит из себя суровую.
На улице тепло. Пятые снова ползают по разноцветному городку и обрывают ясень. На лавочке снова сидит, нахохлившись, Синица, а рядом с ней какой-то мальчишка, как будто просяще, печально, "щенячьими глазками" глядящего то на неё, то на ребят, бегающих по этим городкам. Если кто-то провинился, Синица берёт его за руку и заставляет сидеть с ней на лавочке и думать над своим поведением. Рука в руке как сигнализация, чтобы если она "чуть задремала" то могла почувствовать побег. Мальчишка еле может усидеть на месте, весь крутится и кажется как будто виляет хвостом. От волнения и нетерпения у него дрожат уши - детки поймали бабочку и нацепили ей ниточку вокруг головы как ошейник, чтобы она не улетала, и мальчишке тоже безумно хочется посмотреть, подержать, может даже побегать с ней. Он снова смотрит на Синицу, которая склонила наконец голову и осторожно, как вор в банке, принялся извлекать руку из её. Едва  ему это удалось он сорвался, как бабочка с нитки и побежал в толпу своих друзей.
Мимо бежит Королёв. Пробегая мимо нас, он остановился и свернул прямо к нашей лавочке. Вид у него взволнованный, лоб вспотел, в руках какая-то бумажка.
- Вы тут! - воскликнул он, подбегая. Мивако наконец докуривает и тушит сигарету о лавочку. Аль продолжает плести наощупь, глядя на Королёва. Мышь его присутствия не замечает вовсе. Кончик её языка снова высунут.
- Куда же мы денемся. - отвечаю я - Тебе чего?
- Вот, - он демонстрирует нам бумажку - велено доставить Лабораторной Мыши. Где она?
Я хмурюсь и киваю в сторону ветки ясеня. Какие такие передачи может передавать третий для четвёртого? Тем более для Мыши. Мы одна группа, но девочки и мальчики ещё слишком молоды, чтобы общаться друг с другом, а потому как-то получается так, что они попросту разбились на два лагеря и с чего-то решили друг друга ненавидеть. Ни Владик, ни Лисичкина исправлять ситуацию не спешат - прекрасно знают, что как только детишки позврослеют, то Саныч Сан еле будет удерживать ночных гостей от посещения девятого.
Королёв явно взволнован не на шутку. Переминается с ноги на ногу, прячет глаза. Весь вспотевший и покрасневший он тихонечко пищит:
- Мышь, это тебе...
Но Лабораторная его не усышала, оставаясь в своём мире. Явно видно, что то, что Королёв уже сказал, стоило ему колоссальных усилий, так что не решившись повторить, он просто суёт бумажку мне в руки:
- Передай пожалуйста ей.
И тут же срывается с места и бежит в сторону третьего, как испуганный заяц. Я хмурюсь ещё больше. Мышь не заметила Королёва. И о записке не знает.
- Читать, - улыбается Снежанна, хитро протягивая руки к записке - что там такое?
- Слушай, я не думаю, что это хороша идея... - я вежливо убираю записку от её рук - это ведь чужое дело.
- Миш, ты чего как не родной, - делает брови домиком - тебе же самому интересно.
- Интересно, - кивает Аль - погляди на него, вон как разнервничался.
- Ничего я не разнервничался, - бросаю ей, поджав губы - просто это нехорошо чужие записки читать.
- Посмотрите на нашего мистера паиньку, - улыбается Мивако - ты свои кроссовки видел?
Я гляжу вниз на те самые белые кроссовки. После пробежки по лесу они ещё больше запачкались. Лисичкина отругает. Блюстители правил в такой обуви не ходят и Лисичкину слушаются, когда она говорит, что за одеждой и обувью нужно следить. Не то, чтобы говорит, она орёт. Она мечтает чтобы все детишки были чистюлями и послушными лапочками, как четвёртая или пятая.
- Всё равно нельзя - мотаю головой, но уже приоткрываю. Мне как-то страшно, но я хочу узнать что внутри.
- Ну же, - пищит Снежанна.
- Это что там такое? - доносится до нас голос Лабороторной и мы дружно вздрагиваем. Она отложила тетрадь и теперь, болтая ногами, с улыбкой смотрит на нас. Глубоко вздохнув, я поднимаюсь и протягиваю записку ей:
- Только что прибегал гонец из третьего. Тебе послание.
- Мне? - удивляется она, принимая записку и тут же углубляясь в её чтение. По окончании её лицо становится ещё более удивлённым.
- Что там такое? - спрашивает Снежанна и явно видно, как её заинтересовало содержание, особенно после Мышиной реакции. Она сейчас похожа на того мальчишку, что несколько минут назад сидел с Синицей.
Мышь глядит куда-то в сторону и протягивает уже развёрнутую записку обратно нам. Мивако сидит ближе всех и, забирая её, наконец проявляет тщательно скрываемые эмоции. Они со Снежанной прижавшись друг к другу щеками читают записку вместе. Их лица становятся уивлёнными.
- Эй, а нам! - Анна пытается заглянуть, но у неё ничего не выходит. Дочитав они переглядываются и протягивают записку Анне. Мы склоняемся над ней. На рваном клочке бумаги корявыми буквами написано:
- Я тебя люблю. Приходи после обеда в беседку. Ментол.
У нас всех разом перехватывает дыханье. Анна поднимается и возвращает записку Мыши, Мышь внимательно смотрит на ветку на которой сидит, Снежанна и Мивако с любопытством смотрят на неё и на её реакцию, я смотрю в землю. Мне хочется сжаться, как губка, и ичезнуть. Или как какой-нибудь жук закопаться глубоко в землю и сидеть там, в холодной и сырой ямке в темноте, скорчившись в три погибели. Аль смотрит на меня с волнением и спустя какое-то время кладёт руку ко мне на плечо.
* * *
Я был бы рад если бы этот день прошёл быстро, как пластырь отодрать, и всё бы наконец разъяснилось. Стало бы понятно чего от неё на самом деле хочет Ментол, что она сама думает по этому поводу, но день длился. Длился и длился и я прикинулся больным и Аль суетилась вокруг меня, спрашивала хочу ли я чаю, включала мне музыку в магнитофоне, который нам великодушно одолжил Владик, сбегала даже в мед корпус, проконсультироваться о наличии "Глицина" или валерьянки, чтобы наглотаться сразу горстью и расслабиться. Анна и Снежанна убежали в девятый, видимо перетирать события сегодняшнего утра в муку, а Мивако зачем-то в седьмой. Не припомню, чтобы у неё был ухажёр... Мышь, как ни странно, сидела и преспокойненько рисовала у себя на кровати и кажется ей вообще всё равно где сидеть на ветке или на кровати или даже на огромной льдине плывущей по ледяной воде северного полюса - у неё всё то же выражение лица. Она что, будет рисовать при любых обстоятельствах? У неё нет никаких других важных дел типа накрасить ногти выпросить у троицы помаду или юбочку покороче?
Наконец нас позвали на обед и это было как будто избавлением от этих ужасных часов ожидания. Я наспех прикончил суп и второе и уставился на Ментола, который сидел как ни в чём не бывало и беседовал с ребятами.
- Фто? - спрашивает он, замечая мой взгляд.
- Что? - переспрашиваю я.
- Чего смотришь? Я стесняюсь, не смотри.
- Что тебе от неё нужно? - спрашиваю я, наблюдая за тем, как он отрывает от куска чёрного хлеба мякиш и скатывает в шарик, как кусочек пластилина.
- Органы. - спокойно отвечает он, поглощая чёрный шарик - У неё, говорят, печень отличная. Ходовой товар знаешь ли, особенно в наши времена. - деловито запив шарик компотом, словно приигубив шампанское, он мечтательно глядит в середину своей кучки пюре.
- Не поясничай, - раздражаюсь я, сжимая вилку. Стараюсь скрыть волнение. Королёв уставился на меня так, как будто всё знает, Бочка продолжает есть, не замечая никого и ничего вокруг. У него кажется даже уши дрожат, как у голодного щенка - все знают как он обожает пюре. Антонов и Стас внимательно следят за разговором, изредка нехотя отправляя в рот ложки с едой.
- Ладно, на самом деле мне нужно её сердце.
- Ментол,... - начинаю я ещё более раздражённо огромную тираду, но вдруг меня как будто хлопает огромной ладонью, как комара - он серьёзно. Сердце. Её сердце.
- Всё, закрыли тему. - хмыкает он, пряча глаза в тарелке и я оборачиваюсь на стол девочек. И кажется телепатически Анна услышала, что со мной что-то не так потому что как раз в этот момент смотрела на меня. И, увидев моё испуганно-взволнованное лицо, толкнула Снежанну, которая, поглядев на меня, толкнула Мивако, которая, тоже посмотрев на меня, пнула под столом Аль и по губам было видно, что прошептала моё имя. Аль развернулась ко мне так резко, что я удивлён как только не опрокинула на себя свой компот. Мы смотрели друг в другу в глаза и от моего выражения лица она сама испугалась и, кажется, поняла, что оправдались наши худшие опасения - Ментол влюблён в Мышь.
- Это чёртова брехня, - шипит Мивако, скрестив ноги и лежа на кровати как султанова жена. Анна и Снежанна сидят у неё в ногах. Аль по турецки на тумбочке, я на кровати Снежанны. Мышь на своей. Как всегда рисует.
- Я думаю у неё вообще отсутствует какая либо сексуальность. - говорит Снежанна, оценивающе и по-новому глядя на Лабораторную - Как в сериале говорили "Однажды наестся слишком много тайской кухни и разделится на два человека". Вот так и здесь будет.
- Не, ну ты погляди на неё, - хмыкает Аль - сидит, как будто вообще ничего не делается. Эй, Мышь! - окликает она.
- М? - коротко и тоненько мычит она, поднимая глаза от рисунка.
- Ты не собираешься в беседку?
С минуту она хмурится и пытается сообразить о чём идёт речь, а потом всплескивает руками, роняет альбом с рисунком и карандаши, вскакивает с кровати и быстро начинает натягивать ботинки, приговаривая "Ой, ой, как невежливо".
- Да уймись, девушка должна опаздывать. - строго говорит Снежанна, скрестив руки.
- Никакая я не девушка, - бросает она и вылетает из комнаты, оставив нас с озадаченными лицами сидеть, глядя ей вслед. Анна резко хватает Снежанну за руку и смотрит на часы на её запястье. Снежанна таинственно смотрит на неё. Кажется, они телепатически общаются, затем переводят глаза на Мивако, которая, хитро прищурившись, коротко кивает. Ничего не хочу знать об этом их сговоре. Прохожу к кровати Аль и обрушиваюсь на неё как мешок картошки. Сестра спешит присесть рядом и положить руку мне на плечо. Вряд-ли я смогу сейчас уснуть, но очень бы хотелось.
В дверь стучат. Я тут же как ошпаренный вскакиваю и гляжу на дверь. Неужели он решил зайти за ней?! Если он сейчас причёсанный, с цветами и при параде, клянусь, я его поколочу. Хотя наверное мы услышали бы вопли из коридора о том, что мальчишка в корпусе...
- Приветик, - медово произносит гостья, лучась улыбкой и внося в комнату ароматы каких-то индийских трав - где виновник торжества?
Трое кивают в мою сторону, а я ничего не могу понять. Русалка проходит ко мне и садится напротив, на Мышиную кровать, протягивая мне какую-то маленькую круглую флягу.
- Опустошайте, пти-гарсон - улыбается она. И мне хочется ей возразить, повыёживаться на тему сказанного, но заворожённо глядя в её глаза болотного цвета, я принимаю флягу из маникюрных ногтей и послушно откручиваю крышечку. Аль метает взгляд на троицу.
- Да, это они меня пригласили. А Мивако позаботилась о виски.
- Это виски? - воскликает Аль, готовясь отнять у меня флягу, но Русался жестом её останавливает:
- Это четвёртый так называет. На самом деле водка с колой или самогонка. Я в общем не уверена, но скорее второе, потому что у Рустама на подобные случаи всегда припасено.
Зажмурившись, я припадаю губами к узкому горлышку и начинаю вливать в себя растопленный и проспиртованный янтарь, чувствуя, как парализует мои органы и как выворачивается от ужаса желудок. Разумеется, за один присест опустошить не получится, а поэтому я откашливаюсь и чувствую прошибающий, отчётливый и до одури знакомый запах самогона в носу, от которого тянет вытошнить, но только первые пару секунд.
- Ну что? - обеспокоенно спрашивает Аль.
- Забогон... - хриплю я, чувствуя, как слезятся глаза. Сестра разочарованно вздыхает, как будто говоря "Ладно, что уж тут поделаешь".
- Держи, - Русалка кладёт мне на колени красивую белую водную лилию и продолжает - мне тебя искренне жаль, приятель. Девочки рассказали мне что с тобой стряслось. Это, я так понимаю, она? - она хлопает по кровати - Беленькая.
Я киваю.
- Кто-то заикался про новенькую, с погонялом Лабораторная Мышь, она?
- Она.
Русалка усмехается своей проницательности. Это так странно и немного волнительно наблюдать взрослую девочку из пятого в нашей комнате. Ту самую легендарную Русалку, которая вот так вот запросто общается со мной.
- Оригинально... помню меня тоже окрестили, - она мечтательно смотрит в потолок. - Я была совсем махонькая.
- А почему тебя так назвали? - заворожённо спрашивает Анна, глядя на неё во все глаза. Русалка улыбается ещё слаще:
- А вот поэтому. Замечала, что я нравлюсь людям?
Анна кивает. Мивако давит смешок. Помнится, она над ней одно время по этому поводу подшучивала, что вгоняло и без того тихую Анну в краску.
- Не знаю, чего это с ними такое делается. Ну вот однажды один человек действительно на меня рассердился и назвал Русалкой. Русалка ведь по сути ведьма. Морская ведьма.
- Ты же совсем не ведьма, - тихо говорит Анна. Я мысленно подумываю отдать ей Русалочью лилию, когда она уйдёт.
- Кто знает, - улыбается Русалка, а затем снова глядит на меня - Ты умничка, Михаил. Я верю, что ты однажды обязательно всё ей расскажешь. Но не сегодня. Сегодня опустоши этот сосудик и задумайся о том, что вашим с ней отношениям это может послужить отличной проверкой.
Я хотел многое ей возразить, но не решался. Мне хотелось слушать этот жидкий бархат, изредка глотая ядовитую горечь с соками дубовой кожи, и глядеть на её дьявольские, но очень добрые болотца.
- У тебя это в первый раз?
Я осторожно киваю, не прерывая зрительный контакт.
- В первый раз всегда всё самое сильное, если конечно не считать сальвию, - последнее она говорит немного тише и немного смущённо - так что не реши, что это что-нибудь, что будет преследовать тебя до конца в жизни в случае неудачи. Со всем можно справиться. Тебе стоит только подождать.
- Долго? - спрашиваю я тихо. Мне уже не верится, что мы всё ещё в комнате, на кроватях, что мы всё ещё в этом реальном мире. Она творит что-то невообразимое, как сотворила Мышь, играя на гитаре, и мне это нравится. Скорее всего алкоголь отзывается.
- Никто не знает. Может пару дней, может пару месяцев. Но я тебе обещаю, что если ты будешь старадать, то это потом обязательно закончится. А сейчас думай о хорошем.
Я жмурюсь, чтобы эти слова как следует отпечатались у меня в мозгу.
Русалка поднимается и, потрепав меня по щеке своими холодными тонкими пальцами и немного задев ногтем, что оказалось даже приятно, удаляется. Она похожа на полуденный сон - как то странно пришла и как-то странно ушла. Не совсем даже верится, что она и правда была, единственное тому подтверждение наполовину опустевший сосуд в моих руках.
- А... - я приподнимаюсь и уже собираюсь её догонять, чтобы вернуть флягу, но Мивако тихо отзывается с кровати:
- Оставь себе. Я договорилась. Знала, что быстро ты всё не выпьешь.
- А ему обязательно всё пить? - спрашивает Аль.
- Обязательно. Это лекарство.
- Спасибо, - улыбаюсь я, но, кажется, улыбка выходит какой-то печальной. Перевожу взгляд на Анну и Снежанну - И вам спасибо. Она мне помогла.
Дверь снова открывается. Я уже решил, что она вернулась за чем-то, но это Мышь. Я не совсем верю своим глазам, может напился? Да нет, точно она. Дурацкое девчачье платьице, башмачки, взгляд отстранённый. Мы все дружно уставились на неё так, как будто она убила человека, но она этого не замечает и, что-то тихонько напискивая себе под, нос садится на кровать, подбирает карандаши и альбом, скидывает ботиночки и укладывается в привычную позу.
- Мышь! - восклицает вдруг Снежанна. - Ты почему не там?
- Где "не там"? - спрашивает она, а потом спохватывается - Ты про беседку! Я сказала ему, что мне очень жаль и я не люблю его, - она посасывает кончик зелёного карандаша - и что хотела бы с ним дружить.
- А он чего? - выпытывающе глядя на неё спрашивает Аль, держась за спинку кровати, как будто собираясь вскочить и куда-то бежать.
- Он расстроился. Мы немного поговорили о том, о сём и ушла. Всё, вроде. - она смотрит на Аль, как ученица на учительницу. Я прижав к груди флягу, с глухим стоном обрушиваюсь обратно на подушку. Что, вот так просто? Просто взяла и отшила? И зря что-ли я переживал и мучился? В коленях что-то шебуршится и я вспоминаю про лилию. И спохватываюсь и понимаю зачем Русалка дала мне её. Тут же вскакиваю и схватив за тонкий стебель протягиваю Мыши. Удивлённые как выстрелом лица девочек вокруг раствояряются в бесконечном белом. Белом поглотившеим и меня и её. Жужжащем белом, заключившем в себя меня, цветок и Мышь, смотрящую на меня так же озадаченно как мы, когда смотрели ей вслед. Но что-то в моей дурацкой и счастливой улыбке заставляет её неуверенно и смущённо улыбнуться в ответ и забрать цветок. Это абсолютно ничего не значит, простой дружеский жест, но меня сейчас кажется вырвет от счастья. Я хочу смеяться и прыгать прямо в ботинках на кровати как на батуте, больно задевая пустой от радости башкой потолок. Я не слышал ничего вокруг около полуминуты, пока какой-то звук извне не привлёк моё внимание. Моё и девочек. Где-то вдалеке, в стороне клуба громкий крик, движущийся по дорожке между корпусами до самой столовой и наверняка до мед корпуса, а потом крюком и к самому полю. Разрастающийся, как снежный ком, становящийся всё громче. Мы знаем этот крик так хорошо, что эта схема его передвижения как-то сама по себе вычерчивается в головах у всех, кто её отследил.
- Телефоны! Несут телефоны! Телефоны! - кричал какой-то мальчишка из пятого в рупор, который, наверное, стащил из ди-джейской. Наверняка за ним уже гнались парочка молодых вожатых и где-то вдали ковыляла встревоженная Синица. Самое трудное проскочить через второй и Саныч Сана, стоящего там, как краб, и отлавливающего "гонца", всполошившего всех. Такое происходит каждый год. Рупоры прячут и перепрятывают, но детишки их всё равно находят, бегут и кричат, а воспитатели их ловят. Бегут и кричат страшную новость, которая заставляет нас всей комнатой переглянуться.
- Что за телефоны? - хлопает глазами Мышь, а у меня всё холодеет, когда я смотрю на Аль и снова и снова слышу крик мылыша "Телефоны". Как выстрелы прямо мне в висок. Мне и всем остальным, кто не хочет слышать этого слова. Скорее всего всем жителям лагеря.
                   Алина, бабушка и Мама.


Мы сидели, нервно, прижав колени к груди, и каждый раз вздрагивали, слыша какие-нибудь неприятные слова. Во всём отряде было тихо, как если бы мы оказались в спящем курятнике - непривычно тихо. И хоть никому и не хотелось этого слышать, я уверен слышал весь отряд:
- Да, Аня со мной. Да, тепло. Нормально. Хорошо, мам...
Снежанна сидела за столом у телефона и, сложив ногу на ногу, деловито накручивала телефонный провод на палец, тогда как рядом сидела Анна, изредка что-то говоря в трубку. Как бы мы не старались абстрагироваться, мы всё равно слышали каждое произнесённое слово, как только не услышали, что говорят на том проводе?
Мивако у себя на кровати уткнулась в телефон, выражая абсолютное безразличие, а Мышь, сидя на подоконнике по-турецки, вздрагивая от постоянного ветра, что-то рисовала. Погода сегодня была пасмурная, прямо как мы сами. Анна и Снежанна вернулись в комнату минут через десять и по Снежанне не было видно, чтобы её что-то огорчало, так что они втроём быстро уселись играть в карты. Мы с Аль переглянусь:
- Ну ты погляди каковы.
- Ну может только нам до этого такое большое дело?
- Да поди ж ты, у них своих скелетов в шкафах предостаточно.
- Только то, что Анна и Снежанна сёстры, но это же и ежу понятно, об этом просто никто не говорит. Это же совсем не то, что ожидает нас.
Со стороны могло показаться, что мы сидим и молча смотрим друг на друга, но мы общались. Не знаю как, мы просто понимали, что думаем, мыслили синхронно, в одну и ту же сторону. Мне хотелось притянуть свою толстую сестрицу за плечи и сжать, как большую свежеиспечённую тёплую и пышную булочку, укнуться в неё носом и ни за что не разжимать руки, но я молча отвернулся и уставился на носа своих ботинок.
- Ну, вот значит туз... - говорит Снежанна, отрешённо, - валет с ним. Я легко покрою твои две шестёрки. Эти твои шестёрки пожалеют, что связались.
- Уверена ли ты, что моим шестёркам так же жаль, как твоей даме? - Мивако прищурилась, покрывая Снежаннину даму своей козырной. - Дама бьёт даму. Дама ей совсем не рада.
И тут мы с Аль уставились на троицу глазами похожими на яйца. Так вот они как общаются! Вот что значит такое эти спокойные девочки. Они не будут говорить, что их тревожит открыто, даже если в комнате все свои. О ком говорила Мивако? По-моему, у неё замечательная мама. Что-то совсем странное с этим днём. Я поморщился.
Вечер подкрался незаметно. К отбою я уполз в свою конуру, где парни уже всё прибрали, всё подмели и почистили, выстирали грязные носки, отыскали чистые рубахи и отложили грязные в пакеты для милых дам, которые милые дамы должны будут забрать и выстирать. Мне для моей милой дамы, пожалуй, тоже нужно всё найти и достать, но заниматься этим среди ночи мне не хотелось. Посреди чистой и красивой комнаты только моя часть была грязной, но это ничего. Завтра... всё завтра. А рубашка у меня и так стиранная - Мышь принесла. А носки это совсем не долго. Я лёг спать со свежей головой, я не говорю, что не рад её появлению, просто этот день всегда очень волнительный. Все сегодня поговорили по телефонам с "ними", абсолютно все. Даже Стас наверное сидел, как послушный мальчик, изредка гудя в трубку что-то вроде "люблю тебя тоже". Я тоже говорил. Она такая же бодрая, как всегда, я рад, что ничего не меняется. Но этому дню я совсем не рад. Я ненавижу терять Аль.
Утро было волнительным. Мне даже ночью ничего не приснилось. Я встал, ощущая прохладу, тянущуюся из приоткрытого окна, и запах свежести и сразу без "пяти минуточек" поднялся, как только нас разбудил Влад. По нему тоже было видно, что он нервничает, потому что я уверен, Лисичкина проела ему плешь. Хоть он не первый год работает вожатым, Лисичкина думает, что "день родителей" для него что-то новое. Всего лишь быть вежливым, обходительным с родителями, делать вид, что любишь всех и каждого в своём отряде, говорить, что мальчики и девочки друг к другу не ползают, что все ежедневно чистят зубы, что все сами прибираются, и что Королёв совсем не просит добавки, и, кажется, даже начал немного худеть, и не обращать внимания на то, что происходит с детьми, а Незнакий с Кофениками совсем не дерутся. Никто ни с кем не дерётся, и плакаты, висящие в холле каждого корпуса, не вожатые, а сами дети, высунув языки, рисовали каждый вечер.
После завтрака, который я пережил, сотрясаясь всем телом, я отправился в корпус, прибираться. Отправился поскорее. Кажется, почти даже бежал и мне было грустно осознавать от чего я бегу, но убежать мне не удалось. В затылок вдруг что-то больно ужалило и, схватившись за ушибленное место и зашипев, я оглянулся. Сзади никого не было. Спереди тоже. Тогда где?
- Эй, придурок, ты что, глаза потерял?
Я задрал голову, и стоило мне это сделать, как мне прямо в лоб прилетела жёваная бумага. Я выругался и принялся брезгливо утирать лоб. Ненавижу это говорить, но:
- Здравствуй толстая, давно не виделись.
- Ещё бы столько же не увидеться, - Алина сидела на ветке ясени у лавочки, свесив ноги в дурацких разноцветных кедах, и плевалась жёваной бумагой или кидалась желудями. Такой я её и запомнил - толстая, злая девочка в очках, которые совершенно точно должны увеличивать её глаза, но почему-то не увеличивают. Как бы я хотел врезать ей по носу, чтобы она свалилась с ветки и перестала строить из себя крутую, но тут я бессилен - она заняла самую выгодную позицию, мне отсюда до неё не дотянуться.
- Ну что, малыш, как у тебя дела? Мамочка так и не вернулась?
У меня сжались кулаки. Ненавижу, когда она поднимает эту тему. В мозгу что-то такое начинает жечь, как будто маленькая нить накаливания, и что-то сумасшедшее ударяет по мозгам. Раньше было трудно с этим справиться, в школе до сих пор поколоченные окна и разломанная табуретка, а книги в шкафу, который я перевернул, уже никогда не будут стоять по алфавиту, потому что мадам русичка уволилась очень давно, и из всей школы только ей было дело до расположения книг в шкафах. Сейчас я подрос и уже могу себя контролировать, но фантазии в голове подавить всё равно не получается. Пепеля её взглядом, я шагаю дальше, изредка уворачиваясь от жёваной бумаги, а сам вижу, как хватаю бензопилу и спиливаю чёртово дерево вместе с ней. Она ударяется о ветку, ломает руку, но это ещё не всё, потому что той же самой бензопилой я, как тоненькую веточку, перепиливаю её шею и, радостно, с песнями и плясками начинаю прыгать вокруг её головы с удивлённым выражением на лице. Я так отчётливо вижу её очки, заляпанные кровью, что становится как-то не по себе. Когда мы ещё дружили, где-то в первом классе, я рассказал ей, что случилось с мамой. А потом что-то случилось, и она теперь постоянно это припоминает. Постоянно, чёрт её дери. Рядом с ясенем вдруг возникла странная белая девочка. Юбка у её дурацкого девчачьего платьица торчала, как шапочка гриба, белые волосы были убраны в два хвостика, бантик на груди завязан ровнее, чем обычно, а в тощих пальцах неизменная тетрадь с рисунками. Она подошла к дереву, посмотрев на меня со страдальческим выраженем лица, затем так же печально она посмотрела на всадницу ветки. Алина посмотрела на неё строго, как будто выпытывающе. Я тоже немного напрягся. Интересно, удастся ли ей играть и сейчас?
Девочка глубоко вздохнула и, зажмурившись, громко закричала. Она чуть-чуть согнулась и, жмурясь, продолжала кричать, крепо прижимая к груди тетрадь, как будто я собираюсь её стащить. Этот крик был похож на мышиный писк, я стоял как вкопанный, не в силах шелохнуться. На крик начали оборачиваться прохожие, Алина, кажется, немного побледнела, и тут из отряда вылетела Марина Викторовна. Всплеснув руками, она подбежала к пищащей девочке и воскликнула:
- Анечка, что случилось?
- Мальчишка, Мальчишка! Он хотел заползи в корпус! Я точно видела!
- Михаил, а ну иди сюда! - строго начала Марина Викторовна, но я сглотнул и, развернувшись, дал дёру в сторону третьего.
- Это просто кошмар, - обнимая плечи, Аня сидит в чемоданной под тусклой лампочкой и поджимает пальцы ног, только этого не видно в её зелёных ботиночках с гусеницами. Разглядывая их и ничто, кроме них, поглаживая её по плечу, Алина позволет себе пробормотать отрешённо:
- У тебя вся обувь такая?
- Какая? - Аня поднимает на неё заплаканные глаза. Они сейчас кажутся ещё больше.
- Как будто из детского магазина, - Алина морщит нос.
- Ну, есть другие, - тихо говорит она, утирая слёзы, и поднимаясь с чемодана, открывает его крышку. - Вот.
Алина внимательно смотрит на короткий рядок из одинаковых по форме и размеру блестящих чистых ботиночек. Жёлтые с солнышком, чёрные с пчелой, голубые с колокольчиками, белые со снежинкой и розовые с розочкой.
- О, Господи, - вздыхает Алина, прикрывая глаза. Аня закрывает крышку и садится обратно, обхватив тощие коленки.
- Это так тяжело. Трудно смотреть на него, как на чужого, он ведь совсем не чужой, - она вздыхает. - Он меня от лося спас.
- Я всё знаю, мне тоже тяжело, но это только на один день, дальше будет проще. Один день, а потом ещё один такой же день, но через год. Целый год, представляешь!
- Я лучше спрячусь в лесу в следущий раз и совсем не буду выходить.
- Нет, тебе ведь с родителями нужно увидеться.
Заплаканная Аня кивает, разглядывая маленкую божью коровку, ползущую по футболке Алины. Все мысли из головы улетучились. Неприязнь отступила, осталась только пустота, заполняемая неслышимым шорохом перебирающих ткань крохотных лапок и блеском красивого красного панциря, похожего на плащик. Не удержавшись, она берёт и сажает божью коровку на указательный палец и, закрыв глаза, начинает внимательно про себя повторять заклинание. Алина улыбается, глядя на неё, а потом треплет по плечу:
- Дурочка, мы в комнате, тут нет неба.
- Всё равно. Она похожа на тех, что у меня на красных башмаках.
- К тебе скоро приедут?
- Ещё пара часов. А к тебе?
- Почти так же.
- А к нему приедут?
- Приедут, - кивает Аль. - Бабушка.
- Как хочется на неё поглядеть, - вздыхает Мышь. - А почему не мама?
- Ну... - она отводит глаза в сторону, разглядывая угол чемодана, размышляя рассказывать или нет. Они в полной тишине и безопасности. Здесь только чемоданы, тусклая лампочка, Алина, Аня и божья коровка, которая упорно ищет небо. Их всё равно нико не услышит. А завтра этот день сотрётся и его не будет. Совсем не будет. То, что происходит в родительский день, "не считается".

Она любила его. Всеми своими силами, как только могла. Безгранично и бескрайне. Это были целые моря, не знающие берега. Это были целые месяца за запертой дверью, проведённые в надежде на окончание этой тюрьмы, в надежде снова увидеть его, его серые глаза цвета дождя, моросящего на кирпичные стены, на бензиновые лужи, на голые спутанные ветви, на проржавевший заброшенный вагон. Их вагон. Их маленькая бесконечная вселенная.
- Манька, вот ведь шалава! Проблядушка мелкая! - ругалась её мать, стуча палкой по двери, за которой сидела Маша. Сидела, прижавшись к этой двери щекой и громко плакала.
- Я люблю его мама, - глотая слёзы шептала она и снова завывала, - отпусти.
Мама Александра Андреевна вовсе не была плохой матерью, суровой, даже строгой не была и дочь любила. Любила всеми силами, как могла и это тоже были бесконечные и бездонные моря, не знающие берегов, и самым страшным в жизни Александры Андреевны представлялась перспектива однажды её потерять. Однажды увидеть, как птенец встаёт на лапки и, уверенно взмахнув крыльями, покидает наседку мать, оставляя её одну в огромном и пустом гнезде.
Но потом эти месяца заканчивались. Сердце матери не выдерживало этого плача. Месяца заканчивались и, обливаясь слезами, Александра Андреевна смотрела, как Маша бегает по дому в колготках и юбке, ищет тушь, заколки, лифчик, суетится, волнуется и замирает только на пол часа. У зеркала с открытым ртом и щёточкой туши в руке. Эта тушь была привезена из Москвы Машиным дядей и ценилась ей как зеница ока. Точно так же, как колготки, которые ей подарила мама. Дорогие колготки, которые мама купила где-то из под полу за сумасшедшие деньги, которые наряду с тушью Маша берегла как зеницу ока и надевала только по очень важным случаям. Например как сегодняшний. Докрасив глаза, она взялась за губы, которые красить научилась на раз-два. Раз, два, повозила губы одну о другую, размазывая помаду, чмокнула и повернулась к маме, сияющая улыбкой.
- Как я?
- Шалава, - плачет мама, утирая глаза краем платка.
- Ну не плачь. Я вернусь же. Вечерком вернусь, - улыбается девочка и мама бы хотела, хотела бы улыбаться так же, хотела бы радоваться, но мысли не дают. Страхи. Воображение в котором Машу скручивают сразу несколько парней, утаскивают в лес, там рвут её красивые колготки, сдирают с неё трусы и по очереди насилуют, а она плачет и чёрные потоки пачкают её искажённое от боли лицо. Ярче всего Александра Андреевна видела эти чёрные потоки, похожие на паучьи лапы, тянущиеся из под век.
Маша кладёт руки на мамины щёки и, наклонившись, нежно целует её в лоб, оставляя на ней помаду. А затем разворачивается и с улыбкой быстро бежит к нему. К долгожданному нему, который должно быть так же сильно соскучился по ней. Который, наверняка, тоже каждую ночь глядел в окно, утыкаясь носом в стекло и, глядя на звёзды, надеясь, что она сечас тоже смотрит на них и тоже думает о нём. Должно быть он тоже мечтал о том, как они снова будут целоваться в том заброшенном вагоне, жадно, мокро, с хлюпающими звуками и слюной, текущей по подбородку, хищно вцепившись друг в друга пальцами, как будто желающих срастись подобно сиамским близнецам.
Он слишком холоден. Она старается сдерживать своё волнение, но так сильно хочется кинуться ему на шею и плакать от счастья у него на плече, что дрожит голос. Хочется говорить, говорить, говорить о том как она любит его, как сильно она скучала. Она смотрит на него во все глаза и не верится. Собственным глазам не верится. Он так холоден, так спокоен. Слишком спокоен.
Вечер близится к концу, все друзья расходятся. Она нерно сжимает пальцами рукава кофточки:
- Вить, а пошли к вагону? - осторожно спрашивает она, а внутри от смущения и волнения всё пылает. Она боится показаться дурой, почти не смотрит ему в глаза. Он хмуро отбрасывает в сторону недокуренную папиросу и кивает:
- Ну пойдём.
По дороге молчат. Она боится сказать что-то лишнее, боится всего происходящего, ей не верится что это и правда её Витя. Ноги еле доносят её до вагона, куда она забирается вслед за ним и там, в темноте, уже сидя на холодном полу она наконец выдавливает шёпотом:
- Я так сильно по тебе скучала.
- М.
- Я мечтала как мы снова придём сюда. Этот вагон прямо как будто наш домик. Наша вселенная... - заворожённо говорит Маша, откинув голову и невидящим взглядом всматриваясь в черноту. - Здесь всё такое... такое сказочное... - шепчет она - Ты понимаешь?
- Угу.
- Я люблю тебя Витя. - говорит она ровно, и через секунду понимает какую сделала глупость, но ничего уже не вернуть. Она сидит в тишине, со звоном в ушах от только что сказанных слов и стараясь дышать как можно тише, слушает его дыханье. Тишина давит на черепную коробку как тиски. Внутри всё свербит и зудит от желания её разрушить и Маша наконец выдыхает:
- А ты?
Витя молча садится рядом и начинает её целовать. Маша волнуется, от волнения кружится голова и немного подташнивает. Сегодня что-то должно случиться. Сегодня что-то обязательно должно случиться.
Минута горячего поцелуя. Пять минут горячей прелюдии. Десять минут горячего подросткого секса. Её первого в жизни секса. Она счастлива. Ей больно, страшно, но, сжимая плечи Вити и наполняя дрожащие ржавые стены стонами, она думает только о том, как сильно любит его. Это фантастика. Это можно сравнить только с салютом, который взорвали внутри тебя и вот разноцветные искры рассыпаются, растекаются по её венам и счастливая, мокрая и охрипшая она мечтает лежать с ним в этом вагоне вечно. Лежать на холодном полу заброшенного вагона, как будто в центре вселенной, чувствуя рядом тело Вити. Но Витя поднимается и, быстро застегнувшись, кидает ей короткое "Пока" и уходит. Она боится, что сделала что-то не так, но потом снова улыбается "Наверное он просто очень застеснялся, ведь это наверняка тоже его первый раз". Возвращаясь домой, она не может думать ни о чём другом. В трусах всё ещё горячо и мокро, в голове всё ещё запах его кожи, на губах его вкус, во рту кажется ещё остался привкус сигарет, ноги всё ещё еле её держат. Кажется где-то над ней всё ещё взрываются маленькие фейерверки, как на Новый год, только ещё более яркие. Кажется это самый замечательный день в её жизни.
Маша шагает по дороге обходя лужи и камни. Она снова волнуется, но так каждый раз перед встречей с ним. Ей каждый раз сложно смотреть в его прекрасные глаза удерживая себя от излишних эмоций. Она приходит в его двор и двигается к знакомой стене, у которой они обычно собираются. Вся компания. Маша идёт, раздумывая о том, как они теперь поздороваются. Теперь то он точно не просто кивнёт ей. На этот раз они наверняка поцелуются прямо на глазах у всей компании и будут идти, держась за руки, как все другие парочки. Маша приходит и сразу натыкается глазами на Витю. Какая-то девушка обнимает его за шею. Витя улыбается и, наклонившись, целует её в губы.
- Что это?... - заикаясь, спрашивает Маша, подойдя поближе с округлёнными глазами. В голове что-то как будто бы протухает. Её тошнит и колотит. - Что это, Витя?
- Тебе чё? - хмуро спрашивает Витя, покрепче прижимая к себе девушку.
- Почему ты с ней? - спрашивает Маша уже чуть не плача.
- Слыш, проваливай отсюда, - велит девушка, польщённая Витиным вниманием - не поняла что-ли, он не хочет тебя видеть.
- Витя, в чём дело? - скулит Маша, а по её щекам ползут чёрные дорожки. От этого зрелища Витя морщит нос и, отворачиваясь, выпускает девушку из рук и отходит. Маша пытается пойти за ним, но что-то больно врезается ей в лицо и потеряв равновесие, она падает на асфальт. Девушка стоит над ней, немного ссутулившись:
- Я что-то непонятное сказала, овца? Вали отсюда лесом.
Маша бежит по той же дороге, прямо по лужам и камням. Бежит с одной единой мыслью в голове "Умереть". Она прибегает домой вся в слезах, чуть не до обморока напугав Александру Андреевну, которая тут же хвостом цепляется за ней, с воплями:
- Маня! Манечка что случилось? Маня ответь!
Маша запирается в ванной и хватает опасную бритву. Александра Андреевна молотит по двери кулаками:
- Маня что случилось?!
Но она не отвечает. Она сидит на полу изо всех сил сжимая в руке лезвие и завывая так, что эхо оглшает её саму и от натуги начинает болеть голова. Её трясёт. Ей хочется взорвать здесь бомбу, разнести эти стены в щепки, хочется вернуться и избить ту девочку до смерти, втоптать её безжизненное тело в грязь из смешавшейся крови и песка, хочется дать пощёчину Вите, а потом упасть на колени и целовать его руки, пока он не согласится вернуться. Реальность возвращается. Александра Андреевна наконец вышибает хлипкую дверь и, увидев дочку, с воплем хватает её за руку с лезвием и отняв его отвешивает ей звонкую пощёчину. Девочка начинает плакать ещё сильнее, но не от боли. Поднявшись и повиснув у матери на шее, она продолжает плакать и сотрясаться всем телом. Мама плачет вместе с ней, неустанно повторяя одни и те же вопросы, смысла которых уже сама не понимает. Перед глазами только дочь, сидящая на полу с лезвием в руке. Она начинает сквозь слёзы ругать её, ругать изо всех сил гадкими и грязными словами, но не от ненависти, а наоборот, от огромной огромной любви.
Маша лежит, прижимая к себе нечто маленькое, сладко пахнущее молоком. Лежит и снова плачет. Маша едва ли помнит когда она переставала это делать, даже странно как только она ещё не умерла от обезвоживания. Существо в её руках ворочается и издаёт короткие звуки. Маша прижимает его к себе покрепче и засыпает. Нереальное, потустороннее существо к которому страшно прикасаться.
Просыпаясь она не верит в произошедшее вчера. Она глубоко вздыхает, с улыбкой говоря:
-Сон...
И это её первая улыбка за долгое долгое время. Бесконечно долгое время. Открыв глаза и повернув голову она обнаруживает на подушке рядом с собой маленькое кожистое розовое существо, напоминающее лысого кролика и, увидев его, она чувствует подкатывающий к горлу комок, а в больную голову лезут лоскутами события прошедшего дня: У неё сильно болит живот. Она громко кричит, крепко сжимая мамину руку. Всё о чём она думает это Витя  и боль, которую она испытывает. Над ней суетятся врачи. Какие-то полотенца, тряпки, пелёнки, тазики с водой, шприцы, ампулы. Маша чувствует боль в животе, но не открывает глаза. В носу застревает мерзкий солоноватый запах, кристаллизуется, царапает носоглтоку. Проснувшись, Маша сжимает в руках орущее, вонючее, лиловое существо. Весь день боится на него смотреть, плачет и не может ничего есть. Она не верит, что это живое существо. Она не верит, что оно появилось из неё. Это кусочек Вити... это называют "плодом любви", но Маша видит в этом только плод страданий. Плод девяти ужасных месяцев в постоянных истериках и еженедельных попытках покончить с собой. Маша ненавидит это ужасное существо.
- Витя... Привет.
Кивает, раздражённо теребя в руках сигарету. Один на один вовсе не так легко быть пренебрежительным. И новая девочка на помощь не подойдёт. Маша старается улыбнуться, но от этого только сильнее хочется плакать. Ей тяжело долго стоять, но она стоит, в надежде глядя на Витю. Пытаясь поймать вгляд его прекрасных глаз Они всё такие же, цвета дождя, но на неё совсем не смотрят.
- Витя, пожалуйста, посмотри на меня.
Он отворачивается.
- Что, так противно? - она кладёт руку на свой огромный живот, который похож на мешок картошки, спрятанный под платьем. Нечто внутри приветственно толкается. - Витя, он здоровается с тобой...
Он молчит. Он не хочет смотреть ни на Машу ни на живот. Маша больше не верит в мамины фильмы, где папочки со слезами на глазах кричат "Мальчик!"
- Я назову его Мишей. Тебе ведь нравится имя Миша? Ты так своего пса звал. Помнишь Мишку?
- Хм... - отвечает Витя, наконец сунув сигарету в рот, а затем, словно набравшись смелости, глядит на Машу. Её глаза блестят от слёз, она нервно сжимает пальцами ткань платья на животе. Волосы убраны в косу, платье старое, мамино, но Маша всё равно накрашена. Хоть и шестнадцать, но накрасилась так, что тянет на все сорок. Витя морщит нос :
- Ну и корова.
Маше казалось, что именно это маленькое уродливое существо виновато в том, что Витя больше не хочет её видеть. Если бы не оно, она бы так не потолстела и Витя непременно передумал бы.
Маша закрывает глаза. Открывает и видит перед собой подушку. Слышит из под неё громкие оры, чувствует как кто-то больно хватает её за руки, а она, сжимая зубы изо всех сил давит подушкой этого лысого жука, стараясь раздавить, чтобы он лопнул и забрызгал красными внутренностями кровать.
Её стаскивают с кровати и, прижав к холодному полу, что-то ей вкалывают. Кругом крики, гомон, суета, а Маша, сидя на холодном полу в слезах, хохочет и пытается выдавить. Пытается сказать ему:
- Верни мне Витю.
Но у неё ничего не выходит. Хохот душит каждое слово, выкручивает внутренности, сдавливает горло. Наконец он отпускает и руки обмякают, как будто ватные. Она старается пошевелиться, но движения плавные, как будто она обмотана нитками со всех сторон, как муха, увязшая в паутине. Чьи-то паучьи лапы поднимают её с пола. Она пытается закричать, но выходит только хриплый выдох. Веки опускаются, пряча от её глаз расплывающуюся картинку.
Всё это был не сон.
Прошло четыре года. Маша прижимает сына к себе. Она не любит его, но выхода нет, её заставили любить. Миша улыбается и встаёт на носочки, чтобы покрепче обнять маму за шею. Мама всхлипывает и выпрямившись, смотрит на меня сверху вниз. Всё её лицо в слезах. Длинные каштановые волосы рзлетаются на ветру и кажутся золотистыми от лучей заходящего солнца. Мама такая красивая...
- Мишенька, - шепчет она с улыбкой - подожди меня пожалуйста здесь.
Разворачивается и ныряет в золото колышащихся от ветра волн пшеницы. Огромное бескрайнее пшеничное поле. Я в ужасе вздрагиваю, но снова прокручиваю в глове её слова "Подожди меня здесь", а потому обрываю своё первое желание - броситься за ней следом. Я быстро бегу назад, в сторону дуба. Меня терзает странное предчувствие. Быстро забираюсь по веткам, не обращая внимания на ободранную кожу и, кое-как усевшись на верхушке, раскачиваясь вместе с деревом от ветра, я впиваюсь глазами в золотистое поле. Отсюда я вижу маму. Её юбка похожа на бабочкины крылья - колышется от ветра и путается в пшенице. Мамины волосы волнами разлетаются на ветру. Она быстро бежит, ветер дует ей прямо в лицо, а она всё отдаляется и одаляется. От света её волосы кажутся даже рыжими. Я смотрю на них и больше всего мне хочется снова зарыться в них пальцами, лицом, лежать и дышать этим запахом орехов и самогона. Мама не пьёт, но часто помогает бабушке варить самогон на продажу, от того она вся и её одежда пахнут этим едким запахом, который я люблю изо всех сил.
Стараясь удержать равновесие, я невольно протягваю руки к маме и заглушая ветер изо всех сил кричу:
- Мама!
У меня болит горло и колет в носу. Я тянусь к ней изо всех сил, изо всех сил стараюсь кричать громче, чтобы она услышала.
- МАМА!
Чтобы остановилась, перестала уменьшаться и исчезать в этом бесконечном золоте, чтобы развернулась, вернулась, подхватила меня на руки и я мог спрятать лицо в её спутанных ароматных волосах.
- Вернись!
Она не слышит. Как бы я не кричал. От этого бессилия из глаз всё-таки брызжут слёзы. Даже не стыдно. Пусть хоть весь мир видит и смеётся. Сейчас главное только докричаться: - МАМА! МАМА! Вернись! ПОЖАЛУЙСТА, ВЕРНИСЬ!
Время шло. Я слез с дуба, сел на землю и начал её ждать. Ждал долго. Смотрел на ползущих жучков, на гусениц, на небо, на летящих там птичек, слушал ветер и шорох пшеничных волн и всё ждал. Ждал что она вот вот прибежит и рассмеётся:
- Ты тут?
Я знал, что она отругает меня за то, что я сижу попой на земле, но мне было плевать. Я уже хотел, чтобы она меня отругала. Пусть отругает, пусть даже выпорет ремнём, пусть поставит в угол, пусть лишит сладкого хоть на всю жизнь, пусть на всю жизнь запретит мне смотреть телевизор, главное чтобы только вернулась. Мне было так страшно там сидеть. Мне было страшно от мыслей, что она не вернётся. Она же не может бросить меня тут одного... она же обязательно вернётся... У меня появлялся горький и острый ком, от него слёзы текли из глаз, несмотря на то, что я даже не хныкал. Они просто падали, как бы я не старался их удержать. Запрокидывал голову, чтобы они закатились обратно в глаза, старался дышать размереннее, но они продолжали капать. Горячие градины, на щёки, на нос, на губы, на руки, на футболку, на колени, некоторые даже закатывались ко мне в рот и они казались такими солёными, что потом становилось сладко. И я уснул. Прямо там, под дубом, на ворохе листьев и желудей.
Несколько дней мы ждали маму. Мы сидели на кухне, слушая радио: я, болтающий на стуле ногами и вслушивающийся в непонятные слова, и бабушка, бесконечно пьющая чай с молоком и утирающая глаза под очками. Она уже давно не варит самогон. Она сидит и смотрит на часы, которые тикают, как сердце, отмеряя время, которое уносит воспоминание о маме, растворяющейся в пшенице. У бабушки кругом висят веники и сухие грибы. Здесь стоят разные баночки с вареньями, висят иконы и календарь, здесь всё такое родное и знакомое, но такое горькое и холодное без мамы. Без мамы даже бабушка кажется не такой любимой. Большая и тёплая, как курица, она обнимает меня, гладит по волосам и всё плачет, утирая глаза под очками. Маму мы так и не дождались.
Через год мы переехали в город. Я отчётливо помню день переезда. Ночью я вылез через окно и убежал к пшеничному полю, где забрался на верхушку дуба и несколько бесконечных часов плакал и ждал, что увижу её. Я боялся, что она вернётся, а мы уже будем в городе и она не сможет нас найти. Пару раз я даже звал её, но она так и не пришла. Она же просила подождать... "Подожди", значит "Посиди здесь пока я не вернусь", значит "Я вернусь". Почему же она не вернулась? Тогда мне было трудно это понять.
Однажды я даже видел отца. Издалека. Бабушка говорила мне подойти к нему, но я не решился и тогда бабушка крикнула:
- Витя!
Он поднял голову и посмотрел на нас. И увидев меня, кажется, всё сразу понял. Он смотрел на меня всего несколько секунд, пока не сорвался со своей лавочки и не убежал.
Аня зажала рот рукой, чтобы не расплакаться снова. Алина глубоко вздохнула и, как и она, обняв колени, села рядом с ней на чемодан, надеясь не раздавить какие-нибудь из её башмаков.
- Посидим тут, пока к нам не приедут.

Алина выползла только когда приехали родители, но концентрировалась она в основном не на них, а вокруг. Анна и Снежанна сидели на кровати Снежанны и игрались с привезённой к ним их собачкой. Конечно же, это была чихуа-хуа, и, конечно же, у неё не могло быть простого имени, поэтому её звали Гертруда. У Снежанны как всегда были накручены кудри, Анна как всегда под неё косящая. Их родители выглядели абсолютно нормальной парой без каких либо особенностей, они распрашивали их о том-сём, как все нормальные родители и тем-сем интересовались, так же как и девочки, хотя они в основном были увлечены Гертрудой. Мивако сидела рядом с сестрой, которая как-то странно гладила её по руке. Одной рукой она гладила её пальцы, а второй, как казалось Алине, абсолютно точно, она готова была поклясться, она впивалась ногтями в её ладонь. Родители такие же обычные, только японцы и говорили они всей семьёй по-японски. Это напоминало лопотание священников на служении. Они говорили быстро, чётко и непонятно. Их было смешно слушать, Алина пару раз даже чуть не прыснула.
- Ну чего ты смеёшься? - спросила мама и Алина повернулась. - Не нужно так откровенно пялиться.
- Ты слышишь, как они говорят?
- Слышу, зайка, и я думаю, они над нашей речью тоже смеются.
- Мам, они и по-русски говорят.
- А, ну тогда ладно. Алюсенька, ты извини, папа опять на работе зашился. Я его просила...
- Да пёс с ним, пусть сидит.
- Алина!
- А что? Ничего страшного нет в слове "пёс".
Мама вздыхает, принявшись теребить кисточку на своей сумке:
- Ты знаешь, мы тут ремонт устроили. Как приедешь тебе понравится, я специально уговорила папку, и теперь у нас будет ещё и камин. Не настоящий, правда, но всё равно круто.
- Угу, - Алина наклонилась и принялся ковырять болячку на колене. Мама машинально её остановила, даже не глядя на неё, а наверняка уже витая в облаках и размышляя о ремонте и камине:
- Как классно будет. Потом ещё ванну новую купим. Я, кстати, думала ещё аквариум поставить. Хочешь рыбок завести?
- Да мне всё равно рыбки - не рыбки, я всё равно всё это дело кормить не буду.
- Может не рыбок? Давай ещё кого-нибудь.
- Хорошо, - вздыхает Алина и задумывается, снова возвращаясь к болячке, но не успев до неё дотронуться, она восторженно говорит. - Купим черепаху!
- Хорошо, купим черепаху, - кивает мама. Алина тем временем глядит на Аню, и начинает становиться тошно. Аня сидит на коленях у своего усатого папы, больше похожего на дедушку, обнимается с мамой, которая больше похожа на большой блин, и втроём они производят впечатление лучшей в мире семьи. Так любят друг друга. Им нравится обниматься? Они соскучились так сильно? Почему они не разжимают рук?
Наконец, они отлипают друг от друга. Аня сидит, облизывая чупа-чупс и глядя на родителей, которые с улыбками умиления изредка что-то ей говорят, но в основном они не говорят, а только смотрят на неё.
- Фу, извращенцы какие-то, - хмыкает Алина, опираясь подбородком о кулак.
- Ты чего?
- Ничего. Ты на долго? - спрашивает девочка, уже раздумывая, как распотрошит весь этот пакет с провизией и будет точить всё, что там есть, как хомяк, потому что чертовски давно не ела ничего подобного. Наверняка там есть любимые карамельки...
- Тебе что, совсем плевать на папу? - спрашивает Снежанна, чуть наклонив голову. Кудри смешно дёргаются.
- Да никакой он мне не папа, - Аль раскидывается на лавочке, подставляя лицо солнцу, - Отчим. И я терпеть его не могу, если честно. А он меня, но мама всё пытается сделать из нас семью, дууура.
- Странно у вас всё, - говорит Мивако, смазывая Алиным карандашом от царапин маленькие полумесяцы на ладони и изредка шипя через зубы.
- С тобой-то что? - спрашивает Аль, внимательно глядя на её лицо.
- Сестрица моя - прелесть просто, - спокойно говорит Мивако.
- Стой, стой, умоляю! - плачет Мивако, сидя на полу. На ней одно только полотенце, холодный пол неприятно касается голых ягодиц, но ей плевать. За дверью хохочет старшая сестра:
- Вылезай малышка, мы будем играть в рыбок.
- Я не хочу играть в рыбок! - её лицо искажается ужасом и болью. Она трясётся, покрываясь мурашками, то ли от того, что только что мокрая выскочила из душа и успела накинуть только полотенце, то ли от перспективы столкнуться с сестрой, которая, кажется, только и живёт ради того, чтобы над ней издеваться. Она ведёт себя, как любящая старшая сестра, когда родители дома, но, когда они уходят, она становится самым настоящим монстром. Она хватает её смартфон и подносит к стакану воды:
- Эй, Мива-тян, знаешь, кто сейчас вместо тебя будет играть в рыбок, если ты не откроешь мне дверь?
- Юми, перестань, прошу тебя. - всхлипывает Мивако, обнимая себя за плечи.
- Ох, как жалко будет маме потраченных на него денег...
Мивако представляет себе лица родителей, которые так долго выбирали ей подарок на день рождения. Её пробивает дрожь. Она снова всхлипывает и подползает к двери. Щёлкает замком. Юми влетает как фурия, швырнув смартфон в смешном чехле-пикачу на стиральную машину, хватает Мивако за волосы и подтаскивает к себе. Девочка пищит, жмурясь и хватаясь за волосы, но всё равно отчётливо слышит ужасный голос сестры:
- Если ты скажешь маме и папе хоть слово, я убью тебя, сучка, слышишь?
Мивако проклинает себя за тот момент, когда вернувшись домой зашла в гостинную и обнаружила какого-то парня, сидящего на общем диване, и Юми, стоящую перед ним на коленях и с чавкающим звуком делающую ему приятно. Он придерживал рукой её волосы, а она, закрыв глаза, как будто была чрезвычайно сосредоточена на процессе, но Мивако казалось, как будто это какой-то змей, который атакует сестру. Приглядевшись повнимательнее, чтобы убедиться, что сестре не больно, они и не заметила, как была обнаружена. Очнувшись и заметив на себе взгляд того парня, подёрнутый пеленой похоти, она выскочила из гостинной, тут же спряталась в ванной и включила душ, чтобы не слышать стонов, которые вот-вот должны были заполнить эти стены, но ничего не последовало. Только Юми начала скрестись в дверь и сыпать проклятиями. И теперь, сжимая её волосы изо всех сил и готовая, казалось, своими остренными когтями вспороть ей горло, она шипела как настоящая змея.
- Клянусь, я ничего не расскажу родителям!
- Не верю, гадина, - она отшвырнула её от себя и, покопавшись на верхней полке над стиральной машиной, достала какую-то корзинку и поставила её перед сестрой.
- Что это? - жалобно пропищала Мивако.
- Это моё, - улыбнулась Юми и подцепила ногтем красивые кружевные трусики, - И каждая из этих грязных вещичек стоит дороже, чем твоя жизнь. - она метнула этот кружевной лоскуток прямо в лицо сестре, которая не успела увернуться, и, рыкнув, - Стирать всё. - вышла из ванной.
Полотенце с неё уже свалилось. Она сидела напротив корзинки сестриснкого белья, сжимая вонючие трусики, и старалась сдержать слёзы, припоминая фразу "Младших в семье всегда любят сильнее, чем старших"
- Я никогда не была рада этой фигне, но это правда. Родители всегда любили Юми меньше чем меня, - она задумчиво посмотрела на ясень. - Может потому что Юми родилась дома, а я уже здесь...
- Это чёртов детский сад, - хмыкнула Аль и посмотрела направо. Рядом в кустах копошились какие-то первогодки, и, шугнув их, она откинулась обратно на спинку лавочки, выжидая Мишу с его бабушкой.
- Я больше не садилась на тот диван, - усмехнулась Мивако и засунула карандаш обратно в её карман.