Богатство

 Богатство
В долине Гольтра сезон ветров всегда приходит вовремя, принося с собой сырость и грязь, чего и так полно в жизни местных. Этот года стал ещё хуже, потому как на зимовку в эти бесхозные земли пришли отряды ордена. Сперва подались они в село, что стояло в самом центре долины и называлось тогда Голык, люд простой обирать да закон свой устанавливать. Народ сопротивляться начал, не по нраву им был новый порядок, сетовал, что это их родная земля и не позволят они её топтать всякому. В неё их и положили через два дня после бунта.
Кроме Голыка стояло в долине ещё две деревеньки: Дарань и Санава. По паре десятков домов в каждой, общая конюшня на местную общину, кузня, а больше и нет ничего. Собирай с деревни налог, то в год больше пятнадцати золотых не получишь. Да и кому какое дело, если налога они все равно не платили, а долина расположилась так неудачно, что её защита стоила бы цельного сбора с крупного города, не меньше.
Никаких проблем у ордена, после судьбы Голыка, здесь не было, всех страх забрал. Так забрал, что нужно только паре солдат орденских показаться в деревнях, так половина местных либо в лес уходит, чтоб шкуру свою спасти, либо дверь открывают и к себе зазывают, за даром кормят, только чтобы не прогневать.
Конечно, никому не понравится так жить, но что поделать, когда ты простой крестьянин и всё, что ты можешь и умеешь – скот разводить или землю пахать. Хорошо, если за жизнь хоть одну лисицу палкой забил, что в курятник к тебе влезла, а коль волка прирезал или вепря дикого, так вообще героем прослывешь, не меньше. Уж больно спокойная земля здесь была, крови и злобы человеческой здесь не знали.
Жили здесь всё равно в достатке, пусть и не большом. Соседям не завидовали, свой запас зерна на темное время имели, так что не складывайся всё так, как вышло, может живыми и остались. Да что поделаешь. Все знают, что с орденами всякий проступок – либо смерть, либо разорение. Тем более с дланниками. Орден Белой Длани, по-ученому.
Была середина сезона холодов. Орден стоял лагерем уже как четвертый месяц. Расположились они на пепелище села, оставшиеся дома заняли под казармы и покои офицеров, а что осталось без дела на дрова пустили. Хутора, что окружали село, обставили под заставы. Амбар стоял высокий, или мельница ветряная, так они крышу ломали и обзорной башней делали. Ума то нет, чтобы крышу оставить. Хотя как знать, может они змиев летающих боялись, или ещё какой нечисти.
Весь провиант у людей местных к тому времени иссяк, потому, кто схроны свои вскрывать пошел, кто кору съедобную с деревьев сдирать и в дуплах орехи и белок искать. Но куда же у нас без инакомыслия? Никуда! Потому были и те, кто мериться с орденом не хотел, но трусость все равно верх брала, за жизнь свою страшился каждый. Дальше разговора обычно дело не шло, но черт бы побрал этот молодняк.
Парнишка один, в Санаве он жил. Осталась у него только старуха мать, отец же пропал месяца четыре как. Думали деревенские, что отче помер с солдатней орденской в стычке, когда они на Голык пришли. Ну думали и думали, только на самом деле за день до этого его кузнец сельский придушил, когда тот пьяным в его кузню ввалился, да инструмент ломать начал. Только никто об этом теперь не узнает, да и шут с ним. Одним пьянчугой меньше, а плодородной земли больше. С таким удобрением не мудрено.
Так вот, парня звали Петрик. По крайней мере, все в деревне его так звали, а, значит, имени у него другого и не было. У матушки его имя было знатное, потому как не отсюда она была, а по слухам из города какого-то большого бежала. Эльза её звали, но кому до твоего имени в этом захолустье? Потому и кликали её Элькой.
Очередные вечерние переговоры молодежи о том, что орден уже терпеть невозможно, что вся еда уходит в их ненасытные рты и животы, что весь алкоголь и девок они себе присваивают, извечно поднимали в молоди боевой, а лучше сказать бойцовский, дух, потому как дальше мордобоя между собой это и не доходило. Под двумя кубками крепленого пива, привели эти разговоры Петрика к мысли, будто нужно наведаться на заставу, которую орден организовал на хуторе старого Вельского. Так и пошел наш парень один, поддержки у своих дружков не найдя. Остановить они его тоже не пытались, тем более, раз Петрик пойдет на хутор, постель Цисси на эту ночь пустой будет, а займет её тот, кто первый поспеет.
Холода в ту ночь не было, снег тоже не заметал. Всё казалось спокойным, особенно для хмельного и незатейливого парня, что после полуночи сторожил в кустах, когда, наконец, этот дурной страж закончит свои паскудные дела и вернется в теплый амбар. В тот момент Петрик даже не знал, зачем идёт туда. Он придумал свою миссию, только когда забежал в здание и осмотревшись заметил в углу несколько мешков брюквы. Хватанув один из них, да не рассчитав веса, пьяные ноги парня и обмякли. Он распластался на полу, а нож, которым он скотину резал дома, так брякнул о землю, что все мыши в амбаре разбежались с громким писком.
Тут-то к Петрику и пришло осознание того где он, и что делает. Только сейчас эта детина, семнадцатью годами от роду, поняла, что натворила и на какие неприятности сейчас напороться может, если не сбежит. Встав на ноги и подобрав с земли нож, Петрик начал оглядываться. Стало ясно, что страж уже идет в его часть амбара, спускаясь по лестнице с крыши. Не успевал парниша к выходу, не было шанса скрыться. Знал он, что по уставу ордена, кража провианта карается приданию смерти всей семьи, а этого Петрик точно не хотел.
Потушив пламя настенного светильника, что коптил в этой части амбара, в невозможной тряске перехватил он ручку мясницкого ножа и стал ждать. С каждый шагом Петрик чувствовал близость к своей гибели всё яснее, от чего боялся с каждой секундой все больше.
Через мгновение нервы юнца не выдержали, он выбежал с громким криком в проход, и начал дырявить лицо ничего не понимающего стражника мясницким ножом. Много не потребовалось, уже первый удар вошел в глаз солдата, проткнув его череп чуть ли не насквозь. Кто ж ждет такого нападения, выходя по нужде? Видно, похлебка была с порченой говядиной.
Петрик в страхе оставил нож на месте, забыл про тот мешок. Единственное разумное, что пришло ему в голову тогда, обшарить карманы трупа. На вид солдат был молодой, лет на пять старше нашего юнца, а значит и в отряд на постоянную службу попал недавно. В ордене по такому случаю «монету» дают, награду такую, её семье передавать должно, чтобы нужды и потери они не чувствовали, или на баб спускают, что бывает чаще, да и точно приятнее рядовой солдатне. Этот как раз из рядовых был и «монету» при себе держал. Какова ж была радость Петрика, когда вскрыв кошель уже дома, нашел там два золотых, ещё и горсть медяков.
Вернувшись в свою полуземлянку деревенскую, орал он Эльзе:
- Мать! – кричит Петрик, – Мать! Собирайся, чтобы завтра утром готова была уходить! Ух и заживем мы с тобой мать! Пекарню в городе откроем, а может две пекарни!
В ценах Петрик совсем не разбирался, да и вообще головой был туг. В неё то и вошел шестопер всадника орденского, когда они деревню жечь пришли. Сигнальный хворост, что лежал у амбара, зажгли два стража, которые кроме того, мертвого, оставались на заставе. Только они в то время за девками в деревню ходили. Цисси сюда привели. Хорошая была девушка, добрая, во всех смыслах.
Как только тело завидели, подошли глянуть, в чём дело. Может он просто нахлюпался как свинья. Оказалось нет, нож в лице всё пояснил.
- Вот паскуда! Ещё и «монету» забрал! Будем сигнал давать, а Збынько?- сказал тот из стражников, что правой рукой держал Цисси за пышности, а левой ковырял тем самым мясницким ножом лицо парня.
- Збынькой этого звали,- указал рукой второй страж.- я Фарко. Уже запалил кострище. Пущай лучше офицер решает, хоть по шапке не получим, если враг пошел.
Так и порешилось всё. Отряд, примчавшись на пламя, долго разбираться не стал. Раз нож какой-то то ли мясницкий, то ли на крапиву, значит кто-то из местных его прирезал. Тогда деревню надобно сжечь, а люд весь посечь, чтобы такого остатки не помышляли.
После того сезона не осталось в долине Гольтра больше селений. Когда орден уходил, в последнюю ночь стоянки пирушку решили закатить, да так закатили, что всех баб в Дарани перепортили, мужиков перебили, а дома пожгли. Зато земля теперь там плодородная, такая рожь на заброшенных полях растет, загляденье.