Маленькая гумилевиана

За черным железным забором, который замыкает Детский дом, расстилалась долгая проезжая часть. По расхлябанному асфальту со стёртыми лучами разметки проносились автомобили, несясь либо в Москву, либо в остальную Россию. Детский дом стоял на задворках города – у быстротечного потока МКАДа, шум и гул которого трубил в уши. Однако московский человек удивительно легко приспосабливается к городским потокам. Даже больше – люди стараются существовать в ритме этих шумов. Многим же была безразлична суетная трасса – те люди были благодарны жизни хоты бы за то, что та дала им шанс сбежать из гниющей провинции.
Воспитанники Детского дома тоже покорно принимали какофонию из гудков, рева моторов, стона торможения и забористого мата водителей. Для детей трасса была постоянно шумящей длинной рекой, которая ни на минуту не прерывал своего грузного течения, в которой плавали разноцветные рыбы-автомобили.
Лева особенно любил наблюдать за трассой из окна Детского дома, как, впрочем, и другие мальчишки. Тем нравилось рассматривать машины, угадывать их марки и навскидку высчитывать их скорость. Лева же любил смотреть на водителей машин и восхищаться их свободой. Свободой передвижения, свободой в выборе направления, свободой распоряжения своим личным транспортом. Слово «свобода» плотно въелось в его сознание и быстро стало в нем доминировать. Лева вожделел свободу, не понимая всецело ее значения. Для него «свободой» было все, что находилось за пределами черного железного забора. Наблюдая за свободой, Лева жалел себя и свою жизнь никому не нужного детдомовца.
В свои четырнадцать Лева был довольно начитанным ребенком, по сравнению со своими сверстниками из Детского дома. За его плечами была, пожалуй, вся библиография Хемингуэя и даже «Колымские рассказы» Шаламова. У Шаламова Лева научился любить неведомую свободу и приобрел обоснованную одними лишь массовыми казнями ненависть к Советскому Союзу. Иногда Лева воображал, что Детский дом – это концлагерь, а он – трагично заключенный туда узник, который погряз в лагерном быту. Из-за влияния Шаламова обыденные вещи в Детском доме у Левы превратились в лагерные атрибуты: столовскую еду он с отвращение называл баландой и не глотал ее, сигареты, которые таскал у охранника поштучно проворный Мишка Исаев, Лева величал цигарками. Так, в Леве гротескно сочетались немая мечтательность, поверхностный юношеский интеллектуализм и хулиганский образ жизни.
Наблюдение за МКАДом прервал басистый женский голос, огрубевший от табачного дыма. Это была Татьяна Ивановна – воспитатель, точнее, единственный человек, которому было дело до брошенных детей. За обслуживание конвейера по однотипному и мелкому воспитанию хулиганов Татьян Ивановне прилагался оклад в размере 13 500 тысяч рублей. Безусловно, она не считала справедливым уровень своей зарплаты. Но, будучи по натуре человеком скрытным и малодушным, старая воспитательница решила, что за такие деньги и пальцем не пошевельнет ради своей прямой функции -- воспитания. Она лишь про себя определила, что ее обязанности будут ограничиваться охраной покоя детей, объявлением времени принятия пищи и наказанием в случае проступка, чтобы выплеснуть свое раздражение от бедной жизни хоть на кого-то. Все время Татьяна Ивановна только и занималась тем, что изрыгала междометия от зубодробительных сюжетов Дарьи Донцовой, тюленем лежа на старой софе.  Во всех остальных начинаниях дети были пущены на самотек.
Татьяна Ивановна безучастно забасила:
-- Дети, за стол! Лева, если будешь ерничать, еду за шиворот вылью!
Из-за глагола «вылью», произнесенного Татьяной Ивановной, Лева понял, что на обед опять будет гадкая баланда и, закатив глаза от разочарования, последним вклинился в колонну голодных детей, направляющуюся в столовую.
Там и впрямь давали баланду, которую повариха, грубая провинциалка, с автоматической небрежностью выливала из огромной чугунной кастрюли. Лева по обыкновению не приступал к трапезе, надменно скрестив руки на груди. Остальные дети покорно вливали в свое чрево чуть теплую жидкую субстанцию из толченой картошки и тушенки. Татьяна Ивановна знала, что Лева не будет есть, и даже не жалела об этом, ведь ее дворовому цепному псу достанется больше объедков. Однако она нарочито сыграла искреннее удивление и злобу, чтобы упрочить свой авторитет у детдомовцев.
-- Ах ты мразота такая! Пригрела гадюку! Живо ешь, либо пошел вон в комнату! Чтобы духу твоего здесь не было, гадина! – не поскупившись на брань старая воспитательница декламировала поток своей искусственной ненависти.
Лева демонстративно встал, задвинул стул и со словами «…подали тут какую-то парашную баланду!» скрылся за дверьми столовой. Он был нисколько не опечален своим изгнанием, ведь в этот редкий час, когда все сотрудники Детского дома скапливаются в столовой, пусты все остальные комнаты. Лева с ехидной улыбкой пошел не в «детские казармы», а в детдомовскую библиотеку.
В небольшой библиотеке на первом этаже было темно. Лева снял свои туфли, чтобы не скрипеть, достал из широких штанин зажигалку для цигарок, чтобы воспитатели не заметили, как он включает свет. По сторонам от него располагались полки с детской литературой, которую Лева не жаловал из-за наивного эскапизма. Ему хотелось получить еще одну дозу лагерной прозы, поэтому он искал что-то вроде Шаламова. Лева знал, что ему стоит обратиться к полке с буковой «С».  К его горькому разочарованию, кроме парочки книг Салтыкова-Щедрина там ничего не оказалось. Однако Леве на глаза неожиданно попалась средняя по толщине матовая книга с манящей средневековой фреской на обложке. Лева тут же взял ее, оглядел обложку, на ней были изображены какие-то люди в хламиде, какие-то ангелы, черти, какие-то облака, на облаках патлатый тощий мужчина в мантии --, наверное, Сын Божий. Наконец Лева прочитал название: «Конец и вновь начало» за авторством Льва Гумилева. Леве изначально запала в душу эта книга и своей красивой фреской, и автором-тезкой. Он положил книгу под подмышку и, убедившись, что в столовой до сих пор поедают парашную баланду, поднялся в детскую спальню.
Каждый день Лева вгрызался в книгу Гумилева. Многое он не понимал из-за изобилия терминов, многое просто улетучивалось из его головы. Однако наиболее эмоциональные пассажи Лева все-таки впитывал, повторяя их про себя как мантру. Ведь сущность мантры как раз такова, чтобы повторять и повторять ее, не вскрывая смысла. Леве нравилось обилие исторических персонажей. Он даже начал отождествлять некоторых из них со своими детдомовскими знакомыми. Так, самыми статными и успешными, вроде Цезаря или Александра Македонского, он награждал, конечно, себя. Наиболее скользкие и аморальные персоналии, такие как Сулла или Нерон, доставались Мишке Исаеву, искусному вору сигарет. Те же, кто просто не нравился Леве, вроде Дария или Жанны д’Арк, накладывались калькой на Татьяну Ивановну. Спустя неделю после первой встречи с Гумилевым, Лева прочел его труд окончательно и триумфально громко захлопнул том, чтобы все услышали. Для себя Лева отчеканил вывод о том, что появление пассионарного человека в истории происходить томительно редко и зависит от каких-то там всплесков энергии. На слуху у Левы была только одна энергия – это энергия солярная. О ней ему рассказала его родная бабка – страстная поклонница Задорнова, точнее его просветительских фильмов про ведическую культуру.  Оба ныне покойны.
Лева решил, что истинным знанием, которое он впитал из умной книжки, нужно поделиться с детдомовцами и завязал диалог сперва со своим лучшим товарищем, которого он окрестил Нероном, Мишкой Исаевым.
-- Мишка, ты вот знаешь, что такое консорция? – спросил Лев.
-- Мне-то покуда знать? Я же литературу отродясь не читаю. Там же одну бредуху гонят.
-- Может быть. Но вот от этой книжки репа начинает расти, можешь поверить. – Лева слегка постучал томиком по своему темени. – Так вот, я сам, честно сказать, не понял, что это за словцо, но красиво звучит – кон-сор-ци-я! Скажи, а, Нерон?
--Что? Как ты меня назвал?
-- Не-ро-н. Это римский император такой. Только вот сжег Рим, потому что любил представления.
-- Я бы Рим никогда не сжег, слово пацана!
-- Да не в этом же дело, Мишка. Главное, что ты теперь пассионарий – главный в истории. Понял?
-- Да хватит меня своими словечками пичкать, Лева, заебал уже, ей Богу. Что такое «пассионарий», а?
-- Да это хорошее слово. Что ты взрываешься-то сходу? Пассионарий – это типа главный человек в истории. Но чтобы стать пассионарным, нужно специальной энергией зарядиться, понял?
-- Слабовато. А что за энергия такая?
-- Солярная, то есть солнечная.
-- И как ею зарядиться? Знаешь?
-- Предполагаю. Нужно, наверное, напрямую перед солнцем стоять и заряжаться. Не знаю, как еще можно.
-- Что, просто у окна стоять, что ли?
-- Да не знаю я. Миша, устал я от твоих вопросов!
-- А я… а я от твоих словечек!
Мальчиков опять прервал звонкий и грубый голос воспитательницы. Она созывала деток на очередной акт чревоугодия. Детки стремительно построились в колонну и мелкими шажками заключенных пошагали в столовую хлебать парашную баланду.
В полдень Мишка и Лев не пошли на обед, а вышли во двор с клумбами из покрышек и лебедями из той же материи и застали там зенит солнца.
-- Ну что, начнем? – спросил у Мишки Лева, расставив руки так, чтобы они образовывали с боками туловища прямые углы. Он поднял голову, захлопнул веки и от этого зажмурил лицо.
Мишка воссоздал Левину позу из своего тела. Дети застыли в форме буквы «Т».
-- Долго еще? У меня все тело чешется! – завопил Миша.
-- А я тебе говорил, свинота, что душем пренебрегать нельзя. Ты же Нерон! Забыл, что ли? У тебя же волосы уже как резина стали и воняют отходами. Отныне буду заставлять тебя каждый день принимать банные процедуры. А то из тебя римлянин как из лаптей сапоги.
-- Да зачем мыться, скажи пожалуйста, Лева? Мне пот тело обмывает. Чем не вода? Круговорот жидкости в организме!
-- Нерон, ты совсем не исправим! Я же просил называть меня не Левой, а Цезарем. Мы же теперь почти пассионарии, забыл? Так, все, давай без болтовни, а то энергия понапрасну выходит из наших ртов. Мы же ее копим для толчка!
Нерон счел слова Цезаря здравыми и повиновался. Римляне еще долго преклонялись перед солнцем, жадно впитывая его лучи каждой частью своих тел.
-- Все, достаточно, по-моему, у нас уже акматическая фаза во все поля бьет! – простонал Лев Цезарь.
-- Здраво… – отомкнул губы Мишка Нерон, и потоки пота с его лица стекли ему в прямо в рот. – Солёно, то есть, солярно… -- сказал он, облизнув свои потрескавшиеся губки. – А что это ты только что сморозил? Каме… Акме…
-- Ак-ме-ти-чес-кая фаза. По вашему детдомовскому языку – перегрев. Потом разжую. Идем уже.
Мальчики сбежали от солнца в свои «детские казармы».

В течении семи дней Нерон и Цезарь упорно пропускали обед, чтобы вновь пасть ниц перед солнцем. За покорность солнце награждало их пассионарной энергией, которая, накапливаясь, верно ждала своего часа. За неделю перед солнцем мальчики поплатились розовым пигментом своей кожи. От загара он стал коричневым, рабским. Мальчики тоже старались не плошать и час от часу совершенствовали свой мозг и свое тело, чтобы соответствовать своим статусам римских императоров. Мишка Нерон, под влиянием Цезаря, начал с особым тщанием мыться и читать свой новый настольный труд «Конец и вновь начало». Вынес сути он оттуда гораздо меньше, чем Лева, но зато, из-за стыда, перестал спрашивать его о значениях терминов, которые тот то и дело молвил.
Сам Лева Цезарь перестал питаться вовсе. Теперь он принципиально отказывался не только от парашной баланды, но и от вареной картошки, к которую раньше любил жевать на ужин. Теперь он окрестил всю еду скверной, которая поглощает энергию из общего сгустка, и та никак не может накопиться до вожделенного толчка. Цезарь вообще ограничил все свои активности, чтобы все свои телесные токи концентрировать на впитывании солярной энергии. Он отказался от всех суетных телодвижений и вставал на ноги только по первой нужде. Целыми днями Лева Цезарь фотосинтезировал то у окна, то на свежем воздухе. В темное время суток он плохо, но все же пытался спать. Засыпая, Лева бубнил себе под нос новую мантру: «Гомеостаз, вон! Обскурация, прочь! Только толчок сможет нам помочь!» Так, все чаяния императоров были направлены на возвращение былой славы, давно растворившейся пассионарности.
Как-то раз Мишка Нерон спросил у Левы:
-- Слышь, Цезарь. А почему ты мне кличку дал «Нерон», а? Я вот тут прочел недавно, что он херовым монархом был, да и человеком он считался херовым. Скажи, я что, по-твоему, херовый человек?
-- Ну да, ты плохой. – лаконично отрезал Лева Цезарь, чтобы понапрасну не тратить энергию на поучительный разговор с невеждой.
-- И что же во мне такого плохого, скажи пожалуйста. – возмутился Нерон, явно ожидая утешительных оправданий от своего товарища.
-- Ну, ты сигареты крадешь. – все также сухо ответил Лева.
-- Так я их не только для себя ворую, с тобой же и делюсь.
-- Я теперь с цигарками на вытянутой руке. Зачем себе легкие гробить? Мне ими еще дышать, когда ход истории изменять буду. Вдруг я сразу же сдохну от рака легких, после узурпации трона…
-- Сигареты же не делают меня плохим человеком! – запротестовал Нерон, не поняв слова «узурпация».
-- Эх, вот смотри, -- поучительно начал Лева Цезарь. – пассионарий – это не обязательно человек хороший. Ты можешь быть сильным, энергичным, бошкавитым, но не обязательно добрым и хорошим. Думаешь, мой тотемный Цезарь был белым и пушистым? – спросил Лева, ухмыляясь от своей элегантной словесной конструкции. – Нет, конечно. Он же галлов пачками рубил! Думаешь, галлы были злыми? Да нет, обычные варвары, что с них взять?.. Однако рубил же!
-- Теперь понял. Теперь, когда ты тоже стал херовым, мне не одиноко. – все с той же обидой произнес Мишка Нерон.
-- Ладно, Нерон, дай отдохнуть. Я тут на лясоточение с тобой уже половину энергии испустил. Отвлекись от меня, достал.
Мишка Нерон отвлекся от Левы Цезаря.
Следующим утром Нерон увидел, что Лева Цезарь совсем изнемог от недельной голодовки. Миша жалостливо смотрел на его исхудавшее медного цвета тело, лежащее на матраце и тихо сопящее от сонных грез. Цезарь спал, и поэтому Нерон твердо решил во что бы то ни стало насильно накормить своего товарища и идейного вдохновителя. Он достал из-под своей подушки украденный ломоть монастырского хлеба, который пропах табаком по соседству, разломил его на маленькие кусочки калибром по глотке и начал по одному заталкивать их прямо в рот Леве Цезарю. Лева заглотнул, как обычно это бывает во сне после раздражения, и его кадык отдачей дернулся по коже шеи. После третьего куска мякиша Лева открыл глаза и обомлел от происходящего: Мишка Нерон заботливо подносил к его рту фрагменты серого хлеба.
-- Что?! Что ты творишь, Мишка? – Лева был в недоумении.
-- Я тебе поесть принес. Ты уж совсем что-то изнемог. Вот я и принес хлеба.
-- Ты совсем поехал, что ли?! Окстись! Ну вот, всю медитацию испортил! Бестолочь!
-- Лева, да у тебя уже перегрев точно. Хватит заряжаться энергией уже. Неужели ты еще не чувствуешь толчка? Уже можно и поесть. Я вот чувствую! Я горы готов свернуть! – Мишка Нерон гордо поднял сжатый кулак вверх.
-- Да я-то давно уже пассионарий. Все тебя ждал. Но похоже ты уже…
-- Делать-то что теперь? Надо же упрочить достигнутое.
-- Ну у меня здесь есть немного вариантов… -- Лева Цезарь почесал свою голову, будто бы сортируя мысли. – Есть идея, что можно взять в плен Татьяну Ивановну, еще можно устроить погром во всем здании. Что тебе больше по душе?
-- Не-не, я без криминала. – запротестовал Нерон.
-- Как сигареты воровать – у тебя деликтоспособность не дрожит… -- ехидно заметил Цезарь.
-- Так это же одно, а над человеком истязаться – другое, поганое. – завыл Миша Нерон, примерно распознав значение слова «деликтоспособность». – Может просто сбежим, а? Татьяна Ивановна, конечно, ведьма шизонутая, но ведь не стоит она того.
-- Ну, раз ты трусишь…
-- Да не боюсь я! Просто не по-людски это, не по чести. – с новой силой завыл Мишка.
-- Ладно, здесь необходим консенсус. Ты же мой советник, верно? – Нерон доверчиво качнул головой. – Я думаю, мы сбежим, но перед этим оставим воспиталке письмо. Напишем что-то… что-то циничное, но в то же время моральное… Чтобы записка ее, как копьем, пронзила. Понял? Чтобы поняла, старая ведьма, что детей нельзя заставлять парашную баланду насильно пожирать!
-- Вот это будет хорошо. Когда бежим-то? – спросил Нерон.
-- Да хоть сегодня. Перелезем через забор, и здравствуй, свобода! Ты главное вещи собери за нас двоих. Все необходимое клади, понял? А я наш манифест буду излагать!
-- Понял. – отрезал Мишка Нерон и скрылся в ванной, чтобы взять так полюбившиеся ему в последнее время шампуни и мочалки.
Лева Цезарь взялся за перо. Через пол часа из него вылезло это:
«Дорогая (зачеркнуто) Татьяна Ивановна, пишу вам с высока. Я стал пассионарием и, когда вы это читает, уже сбежал из-под вашей кабалы! Если что, я взял с собой моего апологета Нерона, более известному вам как Мишка Исаев. Хочу сказать спасибо вашей псине, которая старательно пожирает скверную пищу за меня. И все же знайте, что вы – барьер истории. Пока в мире существуют такие, как вы, он не будет развиваться и погрязнет в вечной обскурации! Мы с Мишкой Исаевым предаем вас нашему пассионарному остракизму! Мы вернемся за вами, когда у нас будет много власти. Мы легитимно избавимся от барьеров прогресса, вроде вас, Татьяна Ивановна. В этом антропогенезе вы проиграли. Смиритесь и продолжайте читать Донцову.

С отвращением, Лев Цезарь.»
Лева перечитал свои каракули, и ему показалось это весьма недурственным и сильным заявлением. Цезарь уже представлял, как Татьяна Ивановна, после прочтения, тянется к петле от осознания того, что она всего лишь жалкий «барьер». Лева решил не давать Мишке почитать, ведь он все ровно ничего не поймет и будет назойливо задавать свои глупые вопросы о значениях слов, которые сам Лева не до конца понимал. Но он думал, что никто из его окружения не знает точного значения и поэтому уверенно оперировал заумными словечками.
Мишка Нерон уже давно закончил собирать вещи и сейчас, с чувством выполненного долга, поедал монастырский хлеб, который он украл в столовой. Лева все еще не чувствовал голода и поэтому с отвращением оглянулся на звук чавканья Нерона.
Так, я тут кое-что набросал… -- начал Лева Цезарь. – Сейчас пойду подложу ей, а ты, Мишка, иди жди меня возле забора. Я скоро прибуду.
А мне дашь почитать?.. – Мишка задал вопрос в никуда, потому что Лева уже успел ускользнуть за двери «детских казарм». Нерон, с осознанием того, что предводитель лучше знает, что ему делать, направился к забору. На пути он не встретил сопротивления, ведь мальчики угадали сбежать как раз в обыденное обеденное время.
Тем временем Лева Цезарь аккуратно подкрался к кожаной софе в коридоре, которая была протерта от постоянно лежачего на ней тела Татьяны Ивановны. Подле софы лежала маленькая книжка Донцовой с мягкой и вычурной обложкой в черно-желтых тонах.  Лева открыл страничку с загнутым уголком и подложил записку прямо меж страниц. «Хоть что-то конструктивное эта ведьма наконец почитает.» -- подумал Лева и побежал к месту встречи беглецов у черного забора.

Наконец мальчики встретились, поклонились друг другу и начали перекидывать мешки с вещами за забор, потом перекинули и свои тела. Переползти через забор не составило труда, и беглецы, воодушевлённые легкостью практики, побежали к МКАДу. На окраинах Москвы пахло дешевым фаст-фудом, горелыми покрышками и бензином. Лева подумал, что именно такой аромат имеет свобода.
Мальчики прошли по обочине около пяти километров. Цезарь предложил поймать машину и поехать. Нерон начал голосовать. На их нужду откликнулся кавказец на белой «Волге». Он ехал на юг, к родне. Нерон и Цезарь же хотели умчаться хоть куда-нибудь от надоевшей за долгие годы картины шумных и серых окраин мегаполиса, поэтому охотно сели вдвоем на заднее сидение.
Устав от долгой езды, императоры попросили кавказца, чтобы тот высадил их где-нибудь по среди воронежских степей. Кавказец долго и упорно пытался отговорить мальчишек от этой дурной идеи, проявляя истинную отцовскую заботу, но те были неуклонны в своем желании. Точнее, Лев Цезарь. Нерон по своему обыкновению находил все заявления Левы здравыми и обдуманными. Он даже ни на минуту не мог подумать, что Лева привык во всем доверяться сиюминутным порывам своего сердца, точнее, не умел иначе. Кавказец сдался, и его белая «Волга» улетала вдаль, ближе к морю.
-- Вот же гнида, наверное, хотел увезти нас в рабство или продать на кирпичный завод. – оскалился Цезарь.
-- Угу… -- только и буркнул Нерон. – Куда теперь-то пойдем?
-- Не знаю. Пошли прямо в поле. Авось найдем колхозик, переночуем. – авторитетно заявил Лева.
-- И-и-дем…

Пройдя около километра по бесконечному паханному воронежскому полю, Леву резко помутило, и он упал на землю.
-- Цезарь, что с тобой? – испугался Нерон. – Что случилось?!
Из последних сил цепляясь за сознательность и здравый ум, Лева хрипло начал свою последнюю речь:
-- Вот и кончилась энергия… Ха! Думал ее на подольше хватит. Ладно, что-то меня жутко мутит. Чувствую себя больше мертвым, чем живым… Хочется поскорее умереть… Мне тяжело говорить, понимаешь, Нерон? – Лева замолчал, но его веки все еще двигались взад-вперед. -- … а ведь неплохо я ее размазал! Ты бы видел, что за письмо я воспиталке написал. Эхх… Надуюсь, это можно считать лептой в становление пассионраности… -- Лева Цезарь решил закончить свою жизнь заученными им фразами из книг. – Миша, прошу тебя, запомни меня не Левой, а Цезарем… На сим откланяюсь, я полетел на встречу с Гумилевым. Расскажу ему и про тебя, и про то, как мы уделали Татьяну Ивановн…
Лева издал свой последний хриплый звук, и его глаза закатились, скрутившись в однотонный белок. Смерть наступила от безжалостного изнеможения юного организма. Еды и воды желудок Цезаря не чувствовал еще с прошлой недели.
Мишке казалось, что смерть происходит по-другому, не так, как сейчас. Он не знал, что ему делать, да и не хотел ничего предпринимать в глубине души. До ближайшего села было, скорее всего, далеко, на трассе его никто с трупом в машину не возьмет. Мише Нерону стало горько на душе, он даже пытался скорбеть над трупом четырнадцатилетнего пассионария. Скорбеть Мишка не умел. Он просто не знал, как искусственно вызвать подходящую палитру чувств. Мишка последний раз оглядел бездыханного Леву.
«-- Повезло тебе, ты умер Цезарем, а я без тебя погибну Мишкой Исаевым…» -- подумал он и, повесив голову, направился обратно к трассе.