Алексей Ильич остановил машину подле уходящего в серое Московское небо офисного здания.

— Держи, боно. — он провел наручными часами над часами парковщика, оплатив услугу. Счастливый гарсон услужливо кивнул и сел в автомобиль, чтобы отвезти его на стоянку, а Алексей Ильич вошел в здание.

Завидев высокого мужчину во всем черном, фия-рецепционистка подскочила.

— Здравия. Вам назначено?

— Да, у меня аудиенция со Степаном Ивановичем Кузьминым.

— Головной Алексей Ильич? — девушка провела рукой по монитору.

— Он самый.

— Прошу, — она выдала электронный ключ, и Алексей Ильич направился в сторону лифтов.

В скверном настроении он пребывал уже третий день, с тех пор как поговорил с отцовским душеприказчиком. Подумать только, единственный сын, кровиночка, а старый говен с ним так обошелся!

Лифт прошуршал на двадцать восьмой этаж, раздвинулись двери. Бросив взгляд на зеркало, Алексей Ильич улыбнулся себе — такая метода специальная перед важным разговором, дабы произвести на собеседника наилучшее впечатление. Унылых никто не любит, а уж унылых просильщиков и подавно.

Вывеска на двери офиса гласила: “Out Of This World. Ритуальные услуги”. Алексей Ильич провел ключом по замку, и тот щелкнул, впуская юношу в капитального вида комнату: был тут и шелестящий фонтанчик, и sexy голограмма за стойкой, и автомат с квасом и шипучками.

— Здравия. Чего изволите? — sexy голограмма приветливо склонила голову.

— Аудиенция у меня, боно. — Алексей Ильич поправил черную свою рубаху, оглядывая светлую комнату. На миг sexy голограмма задумалась, изучая гостя, потом сказала:

— Извольте ожидать, Степан Иванович вас скоро примет.

Алексей Ильич присел в кресло. На столике рядом покоился инфопад, но читать не хотелось. В мыслях своих снова и снова он прокручивал предстоящий разговор. Просьбу его, весьма экзотичную, даже в современном малодуховном обществе мало кто примет, ибо к мертвым отношение на Руси издавна было особое. Впрочем, Степан Иванович известен в тусовке был как мужчина хоть и в годах, но современный, а также до капитала охочий, что Алексею Ильичу играло на руку. В конце концов, малая часть, которую папенька — крупный землевладелец — ему оставил, была ультимативным аргументом, коли все другие Кузьмина не тронут. Он снова улыбнулся сам себе.

— Пожалуйте, вторая дверь налево, — сказала sexy голограмма.

Перед дверью Алексей Ильич вновь поправил рубаху, пригладил волос темный, напустил на себя уверенность — показать волнение теперь нельзя — и вошел.

Кабинет у хозяина фирмы был капитальный — тут и там дерево натуральное, окно — в целую стену с видом на обновленный Павелецкий вокзал. Покрытие напольное мягкое: ступать по нему, что по травам луговым. Напротив двери — широкий стол, а за ним — широкий человек.

— Здравия вам, здравия, дорогой Алексей Ильич, — сказал Степан Иванович, с трудом поднимаясь из кресла, чтобы приветствовать гостя.

— И вам здравия, — мужчины пожали руки, и юноша сел напротив хозяина фирмы, рассмотрел его повнимательней, но ничего не увидел: любые эмоции скрывала дружелюбная, растянувшая толстое лицо улыбка.

— Как батенька ваш поживает? — спросил Степан Иванович.

— Увы, отец позавчера испустил дух.

— Да что вы! — Степан Иванович схватился за грудь и выпучил глаза, что, впрочем, было жестом скорее вежливости, чем искреннего изумления — в тусовке все знали о бедном здоровье Головного старшего. — Это ж сколько ему лет было? Сто десять?

— Сто одиннадцать, — Алексей Ильич натянул печальное выражение.

— Что ж, примите мои глубочайшие. Добрым был человеком Илья, мы с ним ого-го… Вы ко мне, я так понимаю, по этому самому вопросу?

— Вы правы, по этому самому.

Глаза Кузьмина загорелись. Почуял старый фирмач запах наживы — с такого клиента втридорога можно взять.

— Позвольте-с вам тогда предложить. Вот, — он провел толстыми волосатыми пальцами над столом, и возникла голограмма с надписью “Sunny retreat”. — Последняя мода в деле нашем. Только для важных господ. Светил, так сказать, земли русской. Батеньку вашего упакуем как следует, да отправим прямиком на солнце. Сто пятьдесят миллионов километров-с. А там…

Видя серьезное, задумчивое лицо Алексея Ильича, он замолчал.

— Но ежели вам что поприземленней угодно, то вот-с. — зажглась новая надпись, “Smoke on the water”. — Дорогого Илью Петровича ликвифицируют, а затем пульверизируют над Байкалом. Все по новейшим технологиям, eco-friendly. И местечко будет, где отцу поклониться можно-с.

Алексей Ильич все молчал, оперев голову на кулак, и внимательно смотрел мимо голограммы на лицо Кузьмина. Под взглядом этим улыбка медленно сползла с лица хозяина фирмы.

— Скажите, дорогой Степан Иванович, что вам о моем батеньке известно было?

— Да как же… — растерялся он, — что и всем. Уважаемый человек был, важный.

— Это да, само собою. Однако ж о его взглядах на религию и всяческие дела духовные известно ли вам что-либо?

— Увы, — Степан Иванович сощурил маленькие глазки, подозрительно глядел на гостя. — В таких деталях не изволил он со мною говорить. Мы хоть и друзья с ним были, и все же…

— Батенька мой, — перебил Алексей Ильич, — человек был исключительно секулярный. Любая метафизика, любые вопросы души его не волновали и даже злили. Религию терпеть не мог, а к попам испытывал лишь презрение, кое иные испытывают к мошенникам. Отец стало быть являлся совершенным прагматиком и материалистом.

Степан Иванович кивнул понимающе. Юноша пригладил волосы и продолжил спокойным голосом:

— К тому же человек он был исключительной душевной доброты. Известно, помогал страждущим, жертвовал многое в фонды… Согласны? Добрый человек был мой батенька?

— А как же. Известный благодетель. И все ж о деле-с...

— Обождите, дорогой Степан Иванович, к делу я как раз перехожу, — Алексей Ильич быстро облизнул губы. — Изначально завещал мне батенька тело его на благо науки отдать. Однако ж не примут его в институт, здоров был, что бык, никакими особенностями анатомическими не отличался. И все же я думаю… Нельзя, чтобы вот так, в никуда. Нельзя же?

Степан Иванович покачал головой, однако глядел подозрительней прежнего.

— Нельзя. Батенька всегда для людей старался. Последнюю краюшку отдаст, но бедного, больного и голодного (голодного!), Степан Иванович, в беде отец мой не оставлял. Давеча говорил я с душеприказчиком нашим, Петром Антоновичем, так знаете, что отец в воле своей указал?

— Что же?

— Велел он весь капитал свой, честным трудом нажитый, раздать.

— By god! Куда же раздать? —  ошарашенный Кузьмин принялся скрести ногтями по ладони, будто почувствовал, как ускользает добыча.

— Тем, кто больше нашего нуждается. Бедным, больным да голодным. А единственному сыну… — Алексей Ильич поспешил прикусить язык, гнев едва ни обуял его.

— Что ж это получается… Сколько ж он вам..?

— Немного, увы, немного. Но вы, кажется, хотели говорить о деле?

— Коли изволите-с, — уже несколько обреченно сказал Кузьмин.

— Изволю. Я у отца своего многому научился и философии его придерживаюсь со всякого краю: и во взглядах материалистических, и альтруистических. Из этого же непременно следует единственно верное решение, которое мне, признаюсь, в силу некоей зашоренности, принять нелегко, — Алексей Ильич наклонился ближе к столу. Глаза его сделались холодные, а пальцы так и вцепились в подлокотники. Сердце стучало в молодой груди, но волнения юноша не выдал.

— Тело отца моего я желаю пустить на благое дело. А именно, на корм бедным, больным и голодным.

Кузьмин молчал, ожидая, что собеседник изменится в лице, или продолжит речь, вставит пояснение…

— Простите, я, кажется, не вполне понимаю, о чем вы говорите, дорогой Алексей Ильич.

— Очень просто. Дабы почтить память отца и его убежденья, я желаю, чтобы из его мяса сварили суп и накормили им тех, кто в этом нуждается. В Москве, мне известно, много ночлежек…

— Вы шутить изволите?

— Я совершенно серьезен, дорогой Степан Иванович. Поверьте, батенька оценил бы подобный жест. В этом выражается не только прагматичное отношение к мертвому телу, что отец разделял, но и некое, признаюсь, темное, чувство юмора.

— Простите, но мне кажется, вы не thinking straight, что не мудрено, вы должно быть все еще убиты горем.

— Мой разум ясен, как слеза девственной фии.

— Нет, простите. Решительное нет, — Кузьмин, наконец, справился с охватившей его тревогой.

— Я понимаю, — Алексей Ильич снова откинулся на спинку кресла и приветливо улыбнулся. — Не все столь продвинуты в отношении мертвого тела, как мой батенька; живет в людях воспитанное долгой традицией, но совершенно безосновательное мистическое благоговение перед покойным. В таком случае позвольте сделать вам капитальное предложение.

Кузьмин глядел исподлобья. “Говен старый, боно, — подумал Алексей Ильич. — Но уж я-то знаю куда надавить. От чего ты не откажешься”. Он провел по наручным часам, и в воздухе засияла голограмма с цифрой.

Зашевелил Кузьмин перстами, задвигался в кресле да брови седые сдвинул — задумался, крепко задумался над предложением. Алексей Ильич же терял терпение.

— Ну? Ваше слово, Степан Иванович?

— Материалист, говорите?

— Закоренелейший.

— Хотел в институт тело сдать, да не приняли?

— Увы!

— А предоплата-с?

— Сто процентов! — Алексей Ильич расплылся в довольной улыбке. Кузьмин молчал еще с минуту, переводя взгляд с цифры на младшего Головного, и, стукнув по столу толстым кулаком, выпалил:

— Fine. Оплата сейчас же, на месте. Сделано будет через два дня — найти людей для такого дела непросто. Адрес морга сообщите.

— Само собой. Извольте только весточку кинуть, когда все готово будет, я вам адресок ночлежки дам, где кормление происходить будет.

— А с останками что? Все ведь не пойдет в… Использовать все не получится.

— Поступайте по своему усмотрению. В той мертвой плоти батеньки моего уже нет. Теперь жив он только здесь, — Алексей Ильич коснулся виска указательным пальцем, затем поднялся, протянул руку. Нехотя Кузьмин пожал ее.

— Вот и славно, — юноша сделал несколько движений по голограмме, и цифры пропали, — Капитал ушел. Жду вашего звоночка.

Спускаясь в лифте, идя к машине и всю дорогу домой Алексей Ильич улыбался, довольный собой и дивился странному свойству ума человеческого: коли достаточно о чем-либо думать, мысль эта нет-нет, да и обоснуется в мозгу, будет себя как дома чувствовать, и вот уже не заметишь, как сам в это верить начинаешь. И хоть предприятие свое он задумывал исключительно с целью мести, теперь же он и сам уверился в некоем благе, что сотворится вследствие сего дела.

Время шло. Разные мысли приходили на ум Алексею Ильичу: не обманет ли говен? А коли решит свинью нарезать да сварить, а от отцовского тела иным способ избавиться? Или, того хуже, попросту присвоить капитал? Бумаг никаких ведь подписано не было. Однако делать нечего — потому мысли подобные Головной от себя гнал.

На третьи сутки, как сговаривались, позвонил казачок от Кузьмина, мол, все устроено. Обрадовался Алексей Ильич, да тут же засобирался, одновременно знакомым газетчикам сообщая о важном событии.

Вечером того же дня прибыл он к назначенной ночлежке, где уж поджидали журналисты важных сетевых изданий. В непосредственном здании же было грязно и смрадно: от бездомных пасло, что от мусорной кучи. Волосатые и лысые, болезненно-обрюзгшие и худощавые, они пустым взглядом встречали важного гостя. За прилавком у дальней стены дымилась уже кастрюля, а рядом довольные стояли гарсоны и фии — работники ночлежки. Немало пожертвовал им Алексей Ильич, дабы такое представление устроить.

— Здравия, дорогие мои! — заговорил юноша в объективы камер. Бездомные повернулись к нему, замолчали, видя, что человек непростой перед ними. Смакуя каждое слово заготовленной речи, он продолжил:

— Сегодня я чту память отца своего Головного Ильи Петровича, известного благодетеля. Скольким помог он! Сколько всего сделал при жизни, и сколько оставил после себя. Как многим известно, большую часть капитала завещал он фондам помощи людям, таким же, как те, что пришли сегодня в эту ночлежку в поисках постели и горячего супа. Признаюсь, мне, единственному сыну, он оставил лишь малый процент, что, впрочем, является капиталом немалым в чистом выражении. Нужно сказать: решение дорогого батеньки я полностью поддерживаю и, дабы помянуть его доброе имя, единственным носителем которого теперь являюсь, мною было решено устроить этот ужин. Обращаюсь теперь к пришедшим сюда обездоленным. Об одном прошу: помяните моего отца добрым словом, когда будете явствовать.

Он открыл высокую кастрюлю. Пахнуло оттуда вкусно, даже помойный запах на миг перебило. Под аплодисменты и вспышки камер протянул хромой дед тарелку. Алексей Ильич опустил в кастрюлю половник, зачерпнул супца и вылил жижку в дедову посудину. В красноватом от свеклы отваре плавал серенький кусочек мяса.

— Благодарю, дорогой Алексей Ильич. Царствие Небесное батюшке вашему.

— Ешь, боно, — отозвался он. — Да помяни отца моего добрым словом.

Улыбаясь сквозь грязную бороду, дед отошел, за ним в очереди ждала с оплывшим от хмеля лицом женщина. Ей достался кусочек мяса на кости. И благодарила она Алексея Ильича, и в любви к отцу его признавалась.

Закончился суп, расселись бездомные — кушают. Журналисты разъехались, а совершенно радостный Алексей Ильич смотрел, как смакуют пищу обездоленные да голодные, как вгрызаются в посеревшую от варки отцовскую плоть гнилыми зубами, да приговаривают: “Ай да мужик был Головной, и сына какого вырастил! Человечище!”.

Алексей Ильич задрал голову и ухмыльнулся куда-то в небо. И даже капитала на такое предприятие было ему не жаль.