Zerkalo

Проснулся я, когда еще было темно. Сквозь полусон посмотрел за окно, наполовину задернутое дымчатыми занавесками, на кружащиеся в тусклом свете уличного фонаря мелкие снежинки. С улицы доносился рокот двигателя и приглушенная речь.
"Закидывай... в багажник... не торопись… главное аккуратность": донеслись обрывки фраз.
Я встал, на негнущихся ногах пошел к окну посмотреть, что там происходит. Тем временем глухо хлопнула дверца, и мотор с надрывом заревел, а я увидел лишь алые точки задних фар, быстро исчезающие вдали.
"Сколько времени?"
Я попытался разглядеть циферблат часов, висевших над дверью. Но глаза никак не хотели сойтись в одной точке, и разглядеть сквозь ночную мглу цифры не выходило. Попытавшись протереть глаза костяшками пальцев, я добился лишь головной боли.
Тело отказывалось меня слушаться. Ноги подкашивались, как будто были сделаны из глины, в руках чувствовалась болезненная слабость, а шея был настолько ослабла, что голова безвольно клонилась на бок.
Вчера был такой же день, как и все другие. Я пришел поздним вечером с шабашки, после смены на заводе, где работал упаковщиком на конвейере. Работа тяжелая, но привычная. И раньше усталость валила меня с ног, но никогда еще не была такой всепоглощающей. Сейчас меня сунь в соковыжималку – ни капли не выцедишь.
"Приболел может, хер его знает... Как на работу идти?.."
Напротив выхода, на низкой самодельной кровати, укрывшись с головой, спала Настя. Она лежала очень тихо в этот момент и спала, как мертвая. Она тоже вчера пришла поздно. В соседней комнате спала дочка – Маша.
Почему-то сейчас, думая о маленькой дочке и о жене, когда они умиротворенно спали, я ощутил тоску. В темноте, в ночном сонном тумане, в промерзлой квартире, силуэт Насти казался каким-то мутным, жалким и далеким. Возможно, это подступающая болезнь, приближение которой я ощущал отчетливо, преломила восприятие этого холмика, одиноко лежащего под парой дырявых и старых одеял. Но кроме слабости, появилось еще и отвращение к жизни, которую мы ведем. Бедную, холодную, бессмысленную. Из-за меня.
Я мотнул головой, пытаясь отогнать это чувство, и пошел на кухню искать анальгин.
В гостиной я пошатнулся от слабости в ногах и, чтобы не упасть, оперся на спинку стула. В один момент послышалась какая-то дрожь, и я с удивлением обнаружил, что стул мелко трясется под тяжестью руки.
Наконец, я добрался до кухни, нашарил в шкафчике над плитой таблетки и проглотил одну не запивая. Постоял минуту, дожидаясь, пока она проскользнет в желудок, и пошел в уборную.
Хмурясь от колючего света, я неторопливо умылся под слабое гудение крана. Ледяная вода немного освежила меня, я даже один раз подставил макушку под струю. После этого, обхватив голову полотенцем, быстро обтерся и почему-то уставился на старую, потрепанную мочалку, лежавшую на дне ванной. Вид у нее был смешной, почти жалобный, будто у дворовой собачонки.
"Даже мочалку новую не куплю... Ничего не скажешь, хозяин в доме".
Мне стало холодно, и я сдернул с бельевой веревки синюю, мятую майку. Сперва накинул её, а потом заметил сбоку у самого края, в месте, где проходил шов, небольшое пятнышко размером с рублевую монету. Оно было похоже на те пятна, которые остаются на одежде, если случайно капнешь на неё подсолнечным маслом. Я потер его ногтем.
"Черт с ним, с пятном...".
После умывания, я почувствовал бодрость, но вместе с тем духоту. Приложив ладонь ко лбу, я ощутил на ней жар. Еще больше контраст был от того, что после холодной воды она заледенела, а пальцы отказались гнуться.
Наконец таблетка подействовала, и стало легче. Я спустил воду и вышел в коридор, щелкнув выключателем. Свет погас.
В квартире было все так же темно и прохладно.
В гостиной я неожиданно остановился и замер в одной позе. На долю секунды у меня появилось смутное ощущение чего-то неправильного. Я резко оглянулся и стал всматриваться во тьму коридора, пытаясь увидеть что-то необычное, что могло привлечь моё внимание. Но разглядеть что-либо в густом мраке было невозможно.
"Ничего там нет": устало подумал я.
Через секунду тревога поутихла, но проснулся слабый интерес. Я вернулся обратно в коридор.
Мои зрачки уже приспособились к темноте, и первое, за что зацепилось внимание – зеркало, квадратное, метр на метр, висевшее на стене напротив дверей уборной.
Глядя на него, я пытался припомнить, когда оно появилось в нашем доме. Может быть, Настя повесила его после нашего переезда, пять лет назад? В последние годы я исключительно мало запоминал из того, что происходило вокруг, так что мог запросто не заметить, или забыть о том, как это зеркало оказалось в коридоре.
"Как это – не заметить зеркало в коридоре? Каждый раз ведь мимо ходишь. Может, оттого и не замечал, что всегда мимо ходишь?"
Я подумал, что, пожалуй, оно висело здесь и до переезда. Но наверняка вспомнить не мог, хоть убей, поскольку ряд одинаковых дней, изнуряющих забот о семье отбили у меня интерес к таким мелочам, как зеркала.
Но  тем более удивительно было охватившее меня минуту назад тревожное ощущение.
Я какое-то время смотрел на смутные очертания зеркала, на сгорбленную тень, отраженную на ее поверхности, как вдруг вспомнил, что именно недавно привлекло мое внимание. Тогда, проходя мимо зеркала, краем глаза я заметил, что оно еле колыхнулось. Или же мне показалось?
Я включил свет и прикрыл ладонью глаза. Своими костлявыми бледными пальцами, – я изумился, какие они стали тонкие, – подергал простенькую, деревянную раму, покрытую темным, облупившимся лаком. Она не поддавалась, очевидно, прикрученная к стене намертво. Тогда я оставил ее в покое и сделал шаг назад, чтобы посмотреть на свое отражение.
С той стороны глядел на меня молодой, но сгорбленный мужик лет тридцати. Впалая грудь мерно вздымалась под синей, мятой майкой. Линялые трусы вяло висели на тощих бедрах, а из колен росли худые, костлявые ноги.
Лицо с острым носом, с морщинами вокруг глаз и рта, имело неприятные, угловатые черты; резко выступали скулы над впалыми щеками. Глаза, зажмуренные от света, опоясанные голубоватыми кругами, смотрели неприязненно и недоверчиво. Губы скривились, обнажая желтоватые, влажные зубы. Мокрые волосы торчали в разные стороны и казались темнее, чем обычно.
Это был я.
В этот момент я даже не узнал себя. В череде дней мне не удавалось найти минуту, чтобы остановится и взглянуть на себя со стороны. Из зеркала глядел мертвец, в этом я не сомневался.
Повинуясь неожиданно охватившему меня тоскливому злорадству, я усмехнулся и сказал:
– Привет, мертвец.
"Я" с другой стороны повторил.
Постояв с минуту, глядя на этого неприятного, ощетинившегося человечка, я вздохнул и решил идти досыпать. Перед этим оглядел коридор через зеркало.
Все выглядело совершенно обыденно: желтенькие обои с уродливыми розовыми цветочками, дыра под самым потолком, через которую выглядывала газетная передовица за 93-ий год, облупившаяся белая дверь уборной, потертый линолеум цвета апельсина, пожелтевший потолок. Все смотрелось одинаково жалко.
"Жалкий я, жалкое – все вокруг..."
Я вздохнул и сделал шаг назад, чтобы в последний раз посмотреть на себя целиком, и уже собирался выключить свет, как вдруг заметил кое-что на боку майки. Точнее, заметил то, чего не было на майке моего двойника в отражении. Не было того самого "масляного" пятнышка.
Тело замерло, в голове словно кто-то выключил все мысли, только в животе стал расти тяжелый, плотный комочек, сдавивший потроха.
Через минуту безмолвия я медленно перевел взгляд на пятно на майке, а краем глаза заметил, что "я" в отражении сделал то же самое. Проклятое пятно отчетливо выступало на бледно-синей ткани.
Я снова поднял глаза на отражение.
«Мне кажется, глаза плохо видят и обманывают меня. Я знаю».
Но нет, не было пятна на майке у того, мертвенно-бледного типа, который с ужасом смотрел из глубины зеркала.
Я смотрел ему в глаза какое-то время, но запаниковал, чувствуя что-то большое и страшное, растущее в сознании, что-то похожее на безумие, и закрыл глаза.
– Чертовщина, - неожиданно сказал я и испугался собственного голоса, скрипучего и сдавленного.
Этот какой-то неестественный звук прошелестел вглубь квартиры со слабым эхом и затих. Прислушиваясь невольно к нему в это мгновение, я внезапно для себя отметил одну странность. Восприятие, воспаленное общим болезненным моим состоянием, казалось, обострилось настолько, что слух улавливал малейший шорох в квартире, малейший оттенок звуков спящего города, доносившихся с улицы через хрупкие старые окна. В этом эхе я уловил не только свою интонацию – испуганного человека, но и какую-то другую, удивленную, даже с оттенком возмущения, которого я в данный момент не ощущал.
Не помню, сколько я стоял так, съежившись, как пойманный таракан. Сквозь веки начали просвечивать желтые пятна от света коридорной лампочки, с оранжевыми бликами, а я стоял и смотрел на них, словно ждал от них объяснения, что за пакость сейчас со мной происходит. Голова моя стала кружиться, я уже не чувствовал ни пола под собой, ни своего тела, настолько меня захватил ужас. Вдруг, как издалека, послышался хрип, грудь бешено заходила, и я понял, что все это время не дышал.
Жадно хватая воздух, я начал понемногу успокаиваться. Страх не уходил, но нервы, кажется, истощились.
Я прислушивался к своему дыханию, ставшему ровнее и спокойнее, заметил какой-то слабый отголосок, будто ослабленную гитарную струну, которая издавала фальшивый звук.
Вдруг я снова задержал дыхание.
Но кто-то рядом продолжал сипло дышать.
«Я сплю, сплю, сплю... Это Настя дышит. Да, это она...»: подумал я и заставил себя поднять веки.
Но передо мной был не пожелтевший, грязный потолок спальной, а зеркало, и "я" в нем, с широко открытыми, воспаленными глазами и позеленевшим лицом. И "я" смотрел с ужасом.
- Это я? - спросил я.
- Кто - я? - спросил меня он.

***
Не глядя в зеркало, я минуту выворачивал кожу на ладони. Она покраснела и воспалилась. Было больно, но я был не в силах остановиться.
– Что, не спишь? - произнес он.
– Сплю, сплю... - ответил я и продолжил терзать кожу.
– А ты знаешь, - продолжал он, - что люди во сне не могут читать?
Я не ответил.
– Знаешь или нет?
– Знаю, знаю! - ответил я, почти крича, и почувствовал раздражение, что кошмар всё не кончается.
– А ты не огрызайся, не надо...
Я посмотрел на него. Он, поймав мой взгляд, почему-то усмехнулся, кривя рот, и издал короткий смешок.
– Я это к чему… Ты подними газетенку, да проверь, сон или не сон.
После он нагнулся и поднял газетный листок с двумя расплывшимися грязными пятнами от ботинок.
– Почитай! - он снова улыбнулся и помахал у меня под носом этим листочком, тот издал слабый шелест.
Я вытянул из-под ботинок газетный листок и пробежал глазами по заголовку.
– «Отопление в этом году отключат раньше»... Тьфу, а я думаю: чего так холодно, как на кладбище! - донесся скрипучий голос.
Я отшвырнул листок и выпрямился.
– Мерзнешь поди? - сказал он.
Потом подмигнул и, запрыгав на одном месте, стал растирать свое тощее тело, будто пытался согреться. При этом он говорил:
– Физкульт-привет, физкульт-привет... Вет-вет, физ-физ, культ-культ, брррр...
Он, кажется, изображал шута. Я уже не чувствовал ни страха, ни удивления, а одно только раздражение.
– Ты зачем паясничаешь? - спросил я.
"Я" вдруг остановился, покачнувшись на одной ноге, и едва не упал. Бросил быстрый взгляд из-под черных, неровных бровей и ответил немного даже удивленно:
– Ну, как же?.. Представь, что ты встал утром, прошел мимо зеркала, и вдруг заметил, что у твоего отражения на маечке есть какое-то пятнышко, когда твоя совершенно чиста. Ты бы что сделал?
Он смотрел на меня уже серьезно, без тени издевки.
– И представь себе, – продолжал он, – представь, что твое отражение начинает вести себя по-другому: то дышать перестанет, то слова исковеркает? Ну? Что бы ты подумал?
Я слушал спокойный ровный тон, "собственный" усталый голос и во мне стало нарастать какое-то чувство.
– Понимаешь, – он вздохнул и опустил глаза, – я сошел с ума и вижу галлюцинации. Сперва я испугался, и у меня аж поджилки затряслися, когда пятно приметил, но, как говорится, если в стенах видишь руки – не пугайся, это глюки.
Он тихо засмеялся.
– Так получается, - начал я сквозь туман в голове, - получается, это я галлюцинация?
– А кто же еще? - резко ответил он, подняв злые глаза.
В этот момент я понял, что этот жалкий, как раздавленная букашка, человек твердо уверен, будто он, а не я, – настоящий, что я, а не он, – отражение в зеркале и больше ничего.
От возмущения, по-видимому, мое лицо изменилось, потому что "я" в отражении подозрительно сощурил глаза, как-то подался ко мне всем телом и медленно произнес:
– Погоди-ка... Ты ведь думаешь, я – ненастоящий! - он стал тыкать указательным пальцем себе в бледную грудь. – Я – глюк, так ведь?!
– А кто, если не ты?! - я вдруг закричал. – Я что ли?!
И продолжал кричать, не думая о том, что мог разбудить жену и дочь, что Настя, вероятно, вызовет скорую, когда увидит меня, истошно орущего на собственное отражение. В эту минуту я не думал об этом, а хотел доказать ему, а, может, и себе, что именно я – настоящий.
– Это я, каждый день встаю с болью в руках и ногах, тащусь на чертов завод, чтобы полдня таращиться на коробки, которые едут мимо без устали, без смысла! Это я хочу вынуть себе глаза, чтоб не видеть больше эти унылые, постные рожи, что окружают меня на работе, на улице, дома, да везде! Это все мое! Я настоящий!
Все время, что я вопил, он смотрел на меня злобными глазами и с открытым ртом. Когда, наконец, я остановился, чтобы перевести дух, он тоже закричал и тоже истошно:
– Нет, врешь! Это мое! Все мое! Ты гад, вор! Это моя жизнь!
Он бросился в сторону кухни, и через мгновение вернулся с ножом в руке.
– А так ты сможешь? Сможешь?! - закричал сильнее прежнего, трясясь от ненависти.
Он подскочил к вешалке слева от входной двери, сорвал пальто и стал кромсать его ножом.
– Сможешь?!
Он яростно резал старое пальто, делал в нем прорехи, потом рвал руками, потом снова заносил нож. Пальто затрещало с жалобным стоном, и меня самого неожиданно захватила необъяснимая злоба. Сдернув свою зимнюю куртку с вешалки, я стал рвать его голыми руками. Я чувствовал в себе какую-то дикую, первобытную силу. Найдя еле заметную дырочку на шве, поддевал её пальцем и отрывал куски один за другим. Подкладку содрал зубами, вдыхая носом запах пыльной ткани. Потом бросил испорченную куртку на пол и стал топтать, топтать...
Оно превратилось в какие-то жалкие ошметки, когда меня наконец отпустило. Дрожа от холода и обиды, я поднял голову.
"Я" в отражении нашелся в такой же позе, только с ножом в руке, и глядел на меня увлажненными, воспаленными глазами.
– Ага, заповторялся, дурак, –  устало засмеялся он, – заповторялся! Все равно не докажешь, что настоящий!
– Зачем мне доказывать? Я не сомневаюсь, что настоящий. Я знаю себя и свою жизнь.
После этих слов, к моему удивлению, сказанных вполне твердо, я почувствовал себя спокойнее.
"Я" изумленно моргнул и выпрямился, казалось, в растерянности.
– У меня есть дочка Маша, - продолжал я, - у меня есть жена. Поженились мы лет десять назад. Я встретил её в парке, под лиственницей. Я обронил перчатку, она окликнула меня, я обернулся и увидел её тоненькую ручку с серебряным колечком, её зеленые глаза и улыбку...
"Я" в отражении вдруг как-то потемнел весь, поник и сказал:
– Да, была весна, снег еще не растаял, но пахло теплом и жизнью. И от нее тоже веяло жизнью. Мы поженились. Родилась дочка Маша, чернявая и бойкая. Я растил ее и любил...
"Я" вдруг занервничал и заходил взад-вперед.
– Но потом все пошло не так, совсем скверно пошло!
– Да, были проблемы... - произнес я, но другой "я" снова перебил меня.
– Проблемы! Да не ври себе-то! - закричал "я" и метнул дикий взгляд, – Проблемы – это когда ключи потерял или дорогу забыл в аптеку... Нет! Это не проблемы! Проблемы, это когда работы нет три года, а со всех сторон галдят: на садик дай, на школу дай, на одежду дай, на врача дай; кушать хочу, в кино хочу, цветы хочу, шубу хочу, хочу, хочу, хочу!.. «Мужик ты или хлам, хлам или мужик»?!
- Так ведь лучше стало...
"Я" остановился, изумленно глядя на меня.
- Нет, ты точно моя фантазия! - "я" вдруг расхохотался. - Хлам и есть! Хотя, нет, нет, точно! ты и есть я! Только я могу так врать! И кому? Самому себе!.. Забыл, да? Забыл, как она домой приходила пьяная и врала, что корпоративы там, дни рождения, поминки, пасхи, свистопляски, а у самой взгляд говорит: «хлам ты и есть, ничтожество, вру тебе в глаза и не краснею, неудачник»?!
Я помнил.
– Время было сложное. Теперь покончено...
"Я" оторопело уставился на меня.
– «Покончено»? Чего покончено, дурак? – он снова захохотал. – «Покончено»! Найди-ка ее телефон!
У меня подкосились ноги, в голове застучало, словно гвоздь забивали. Словно в тумане я достал телефон жены из кармана её куртки.
– Погляди сообщения, погляди! - услышал я за спиной "свой" голос.
Я открыл сообщения и прочитал первые два.
– Настя! - закричал я не своим голосом. - Настя!
– Чего разорался, дурак?! Дурак! Дурак! Дурак!
– Замолчи!
Я подпрыгнул к зеркалу и ударил по нему кулаком со всей силы.
Поверхность захрустела, покрылась трещинами, несколько толстых кусков упали на пол. Отражение исказилось, распалось на сотни фрагментов. "Я" в них почти не был виден, только в двух его кусках сверкали его глаза и злобная улыбка.
– Настя! - закричал я снова.
"Я" засмеялся, обнажая ряд кривых зубов.
– "Настя, Настя"! Успокойся, дурак!! Думаешь, откуда пятнышко-то?! Вареньем капнуло, али маслом? Кровь это! Нету больше Настюши твоей и дочки, нету! Чик-чик – головка прыг! - бесновался "я", тряся ножиком в большом куске зеркала.
Я бросил телефон и побежал в спальню.
– Кто теперь настоящий?! Кто теперь дурак?!

***

Настю я нашел в постели, устремленной лицом вверх, накрытой одеялом до подбородка. На закрытые веки, увитые ниточками капилляров, падал тусклый уличный свет. Блестящая, светлая челка лежала на влажном от капелек пота лбу, волоски слиплись и собрались в мелкие косички. Но она была жива, мёртвые не потеют.
Я не видел, чтобы грудь вздымалась. Но красные и матовые от сухости губы приоткрылись, зашевелились и пропустили легкий выдох, а потом вдох.
Я подался к ней, наклонился, чтобы ощутить её тепло. От шеи исходил привычный, мягкий запах, сладковатый аромат духов, которыми, кажется, навсегда пропиталась кожа Насти и её волосы.
Вдруг она приподняла веки, тяжело, будто печные задвижки, и посмотрела на меня невидяще, как на старую люстру.
– Это ты. Ты живая?
Её рот раскрылся, обнажая маленькие зубы, в страшно долгий, ленивый зевок. Раздался в черной тишине, обрамляющей её лицо, стон усталости, гнетущей своей протяжностью.
– Почему не спишь? - наконец сказала она.
– Не знаю.
Тень тревоги или раздражения, не знаю, мелькнула в зёленых, блестящих глазах.
– Ты как труп. Уйди, страшно, - сказал она тихо и твердо, но проявила милость, - ты заболел?
– Не знаю.
Маленькая бледная рука выползла из-под одеяла, медленно, нехотя появилась в комнате, и осторожно теплая ладошка коснулась моего лба. И как улитка, дотронувшись до кучки соли, рука тут же спряталась в раковине одеяла.
– У тебя лоб горячий.
– Да?
– Горит.
В пояснице заныло, и мне пришлось выпрямиться. Стены тут качнулись, в них зашевелилась какая-то серость.
Фигурка Насти отдалилась от меня, стала каким-то свертком, куколкой неизвестной бабочки. Я глядел на неё с высоты и не мог понять, кто лежит в кровати – Настя или какая-то букашка.
– Выпей таблетку, ладно? - как трубы услышал я её тихий шёпот.
– Хорошо, Настя, я выпью таблетку, - сказал я и повернулся на месте, к черному дверному проему, ведущему к разбитому зеркалу, и к тому, кто ждёт меня за его осколками.
И медленно пошел туда.
Ничего, кажется, не изменилось в обстановке гостиной. Все вещи были на своем месте. Лишь во мне полыхал жар, создающий в поле зрения какую-то пляску предметов. Как на верхушке пламени, там, где горячий красный огонь сжигает воздух, сквозь который невозможно четко рассмотреть предметы. В голове искрилась мысль, что все происходящее со мной в эту ночь – кошмар, от которого невозможно пробудится. Именно вечность этого кошмара угнетала меня сейчас, стойкое ощущение вечности этой ночи, наполненной неопределенностью, тоской и тупой болью в голове.
Я не знаю, что там, в коридоре. Есть ли то зеркало, нет ли его – это не столь важно, когда эта тяжесть неопределенности поселилась у тебя в голове навсегда.
Наконец, я заставил ноги идти туда, где меня ждёт или не ждёт кто-то страшный, так сильно похожий на меня, такой дикий и злой, способный на циничные шутки и издевательства.
Свет почему-то потух. Лишь какая-то тень света, настолько зыбкая и слабая, проникала сюда из гостиной. Я сделал шаг, и под ногами захрустели обломки зеркала. Я понял, что сцена с зеркалом на самом деле была, и что я стоял здесь почему-то, и почему-то разбил его.
Но это совсем не означает, что тот "я" на самом деле существует.
Я сделал еще шаг и остановился перед рамой, тускло очерченной в серой стене. Почему-то оно расширилось, вытянулось в человеческий рост, но я не мог сказать наверняка – реальны ли эти изменения, или вызваны воспаленным восприятием, исказившим размеры, подобно зеркалам в комнате смеха.
Странно, но я не видел ничего внутри рамки. Кажется, серая стена еще как-то воспринималась мною более-менее целостно, клянусь я даже различал убогий цветочный узор. Но всё, что было внутри рамки – пустота. Будто кто-то натянул в проходе черную тряпку, вымоченную в смоле, навсегда закрыв зеркальный коридор с той стороны.
Или, наоборот, открыла? Ведь черная пустота – это не предмет, не субстанция, это ничто. В ней одинаково хорошо может укрыться и черная, и белая собака, черный человек и белый, черное солнце и белое солнце. Потому что чёрный – это отсутствие света, пустота – отсутствие пространства. В пустоте может скрываться что угодно, там найдется место для всего мира.
Кажется, оттуда потянуло на меня чем-то, неуловимый ветер прошелестел, легкое дыхание какого-то покоя. Но я знаю, что там ничего нет. Это обман и ничего больше.
Но как притягательно это дыхание бездны, что выросла в стене, на месте зеркала.
В голову врывается мысль, что именно там неопределенность, которая мучает меня в эту ночь, растворится и станет незначительной, слишком мелкой по сравнению с бесконечной пустотой.
Она может растворить в себе всё.
Я шагаю. Шаги даются с трудом, а между мой и зеркалом будто выросли километры. Тогда я поднимаю руку, делаю еще один шаг и ясно вижу, что через миг пальцы коснутся гладкой черной поверхности зеркала.
Но здесь руку мою обхватывает чужая рука, такая же тощая и костлявая, и тянет вниз, далеко от зеркала.
– Не надо играться, - произносит знакомый голос.
Рядом со мной вырос он, такой же бледный, тощий и смеющийся, как я.

***

– Страшное дело, брат, думал не успею, - смеялся он, наполняя чайник водой из-под крана. Кран натужно гудел, раздраженно выталкивая воду.
– Кто ты такой?
Я сидел на холодном табурете, возле стола, и разглядывал странного человека, так удивительно похожего на меня. Его можно было принять за моего близнеца, но он был будто старше, бледнее. Был он сутулый, скрюченный, под кожами набухшие вены ясно говорили об отсутствии жира.
Лицо его улыбалось всеми морщинами, можно было углядеть далекую тень юности в движениях больших, влажных глаз. Но в общем ему не дашь меньше сорока, кое где на давно не бритых висках торчали седые, жесткие волосинки.
Он постучал костяшками пальцев по блестящей трубе крана и глухо сказал:
– А это менять надо...
– Ты кто такой? - повторил я вопрос.
Он быстро оглянулся, ухмыльнулся, скривив тонкие губы, показывая острые желтые зубы.
– А ты не знаешь? – сказал он, повернувшись с чайником в руках, и подмигнул.
Глухой стук – чайник ухнул на плиту.
– Нет... Кажется, ты похож на меня, но на старого... Я не могу понять.
Он засмеялся, мелким и дробным смехом, будто дятел застучал клювом по дереву. Потом он прекратил смеяться, подмигнул и, схватив с подоконника зажигалку, подпалил газ под чайником.
– Почему ты смеешься? Разве я смешно говорю?
Наконец, он прекратил возится с плитой, повернулся своим подвижным лицом ко мне и сказал:
– Да потому что ты не узнал меня. Это разве не смешно?
Он вытащил из-под стола еще один табурет и сел на него. Мы оказались почти напротив друг друга.
– Я ты и есть, - он подмигнул уже обоими глазами, - ты и есть я.
Неужели этот старик – я?
– Да, это ты, - вдруг произнес он отчетливо.
Он смотрел теперь серьезно, но с каким-то оттенком притворства, будто бы в любом момент мог рассмеяться.
– Не обижайся, брат, но именно так ты сейчас выглядишь – мужиком, неумолимо идущим в скорбную старость, хотя тебе только минуло тридцать. Не обижайся, потому что я сейчас вижу в тебе те же черты, и мне тоже досадно...
Он медленно качался на табуретке и глядел на блестящую столешницу, задумавшись, слово отыскивая нужные слова. Наконец он сказал:
– Знаешь мне тоже дико смотреть на себя со стороны. Но я принял как данность, что сидит напротив меня. Так что не обижайся на мои слова, или на внешность – на себя обидишься.
Он глядел сейчас печальными глазами на меня, и почесывал обеими руками поднятые плечи, будто говоря: «извини, но вот так».
– Но кто из нас настоящий? – наконец спросил я.
Он как-то странно моргнул, сделал удивленное лицо и приоткрыл рот.
– Как же!.. – он засмеялся, а потом снова поник, – я вообще-то не знаю… Но, кажется, ты, ведь именно я вышел из твоего зеркала, а не ты из моего...
Табурет под ним перестукивал ножками, следуя за покачиванием его тела. Он потер руками лицо, стирая сонливость, утер влажные глаза и уставился на меня, улыбаясь.
– Табурет починить надо, никуда не годится...
– Послушай, - перебил я, - но зачем же ты издевался надо мной в коридоре? Я думал, что... сделал зло Насте и Маше...
При этих словах он встал, подошел к окну, через которое глядело мутное звездное небо и снегопад.
– Тогда я не совсем не знал, что думать, - наконец ответил он, - понимаешь, тогда я был за той границей. Тогда для меня всё существовало, как для тебя. Меня взяла злость, - он повернулся и глянул на меня черными круглыми глазами, - а потом ты разбил зеркало, и я выпал из него...
Он снова сел за табурет.
– Видимо, я ненастоящий, - продолжил он, потом дотронулся холодными пальцами до моего лба, - а у тебя лихорадка, брат. А у меня все хорошо, холодный, как нос у собаки. И вообще я ничего не чувствую. Наверное, я твое видение…
Он сидел, сгорбленный, свесив тощие бледные руки, с опущенной головой, в такой же как у меня синей, потасканной майке и глядел невидящими, блестящими глазами в стол. Мне стало жалко его, от того что этот мой брат, выдуманный или привидевшийся, сейчас осознает свою иллюзорную природу в полном душевном одиночестве.
– Слушай, брат, - сказал я, - забыли старое! Давай дружить.
И подал ему руку. Близнец изумленно поднял голову, через секунду его лицо вспыхнуло нечеловеческой широкой улыбкой, и с размахом его ладонь ударилась об мою, раскатился по квартире хлесткий шлепок.
– Ну, брат! – воскликнул он, – давай пить чай!
Вовремя чайник зашипел, завыл, распираемый изнутри паром. Близнец выключил плиту, достал две кружки и стал заваривать чай, на ходу растекаясь в речах:
– Знаешь, на тебя страшно смотреть! Глаза ввалились, нос – красное яблоко, грудь как у цыпленка. Знаю, работаешь до черта, а за здоровье никто не доплачивает. Хреново на конвейере-то, в конце дня – ноги гудят, руки гудят, голова гудит, как паровоз домой идешь, ей богу. Знаю я все это… Сильно голова болит?
– Не сильно, просто как-то нехорошо.
– Это ничего, пройдет. Сейчас мы тебе таблеточку найдем.
Он открыл шкафчик над плитой и стал шарить в его темной глубине.
– Так, это не то, и это не то… Фурацилин… Уголь… Живот не болит?
– Нет.
– Ну, семь бед – один ответ: анальгин!
Он повернулся, вертя что-то в маленьких ладошках, будто закручивая бумажку в трубочку. Зашуршала бумага.
– Вот, держи, - сказал он, положив передо мной на стол толстую таблетку, - сейчас остынет чай, подожди минутку…
Он принес два дымящихся стакана и поставил их на стол. А сам сел на табурет и заговорил:
–  Знаю я, как тяжело тебе. Жена не любит, работа дрянная, живешь без радости, плывешь как лист в реке. Вот и сейчас, – он взял в руки стакан и стал усиленно дуть на горячий чай, – голова чугунная от такой жизни у любого сделается, а тут еще заболел дрянью какой-то. Ничего, брат, наладится всё. Оно ведь как – полоса черная, полоса белая… А тут бы ремонт сделать, а? Ремонт бы сварганить, и глазу бы приятнее смотреть было… Ты чего уставился, брат?
– Ты похож на лягушку.
Он поднял брови, перестал дуть и оглядел себя всего, резко двигая головой, будто искал чего-то, потом заглянул зачем-то под стол. Поднял смеющееся лицо с раскрытым ртом, и беззвучно захохотал, трясясь всем тщедушным телом.
– Подловил брат, подловил. Шутник, ага. Выпей таблетку.
Я сунул таблетку в рот и залил горечь горячим чаем. Изнутри распирал жар, так что тепло чая исчезло в нём бесследно, как спичка сгорает в костре.
– Нет, – сказал я, – это не белая или черная полоса, а серая.
Он прекратил смеяться и просто улыбался.
– О чем это ты? – спросил он.
– Серая жизнь это, будто все полосы выкрасили в серый. Я почему про лягушку подумал… Помнишь, как в деревне лягушек ловили?
Он помотал головой.
– А я помню. Мы тогда каждое лето у бабушки жили… И там, за пролеском, болота, где этих лягушек по кустам, как комаров. Помню, что они были землистого цвета какого-то, почти черные… жирные черти! Мы их хватали руками с соседской девчушкой, –помнишь, у бабы Нюры дочка? – а они всё выскальзывали, упрыгивали в траву. И все-таки мы их легко ловили, потому что трава ими кишела… И какая радость была, брат, какая радость нас забирала, когда в руках барахталась эта скользкая тварь! А руки потом красные всё были, распухали, но к вечеру проходили… Вот это белая полоса и черная. А сейчас одна серая…
– Да я, понимаю, понимаю… Молодость, оно, брат, золотое время, - закивал близнец, захлебывая чай.
– Да нет, не в молодости дело! – закричал я почти, чего от себя и не ожидал. – Оно было и потом! Помнишь, как в первый раз выпили водки? Башка в веселом тумане, все вокруг такие приятные, хорошие, честные… Матершиной обложишь друга, а он смеется и сам тебя матершиной кроет, а потом и подеретесь. А голова болела на следующий день, зато как хорошо на душе!..
– Да, это помню, только устал я от алкоголя, нехорошо делается от него.
Я продолжал, будто не слышал.
– И за что ни возьмись – либо восторг, либо печаль, но как всё быстро проходило, будто дым от сигареты. Минута и нет. Всё летело легко: белая, черная – плюешь и идешь дальше великанскими шагами вперед, вперед!..
– К чему, брат? К чему идешь?
– К серости… Теперь что ни случилось, за что ни возьмешься – все дребедень, всё какая-то слизь будто налипла на глаза… Смотришь, а не видишь; ощущаешь, а не чувствуешь.
Близнец помотал головой, лицо сделалось у него печальное, как похоронах. Он произнес:
– Беда, брат, беда… Говоришь, а каждое слово в сердце вонзается, как игла, всё понимаю…
Он встал и заходил по комнате.
– Нехорошо живешь! Несчастливо. А надо как? Пришел домой, всё накормлены, здоровы, улыбаются. А у тебя жена гуляет, денег нет, никто не любит.
Он вдруг остановился и долго, пристально посмотрел на меня.
– Слезы на глазах наворачиваются. Да только что делать? Жить, брать, надо жить и радоваться тому, что есть. Другие как живут? Хуже, что ли? У других и страшнее бывает.
– Да знаю я, знаю! Но я себя лягушкой ощущаю! И ловят меня чужие пальцы…
– А чем лягушка других хуже?.. Это пройдет у тебя. Скоро пройдет, и ты отдохнешь.
Он неожиданно вырос около меня, положил мне холодную руку на плечо.
– Ведь у тебя дочка есть, ты помнишь? Ладно тебя жена не любит, но дочка-то!
– Да, Машенька…
– Она тебя точно любит. Маленькие дети умеют это делать, пока они еще не узнали жизни… А жена! Да что она, ей надо немножко строгости показать, она и присмиреет. Они силу понимают, а не сопли, брат.
– Да… - только успел вымолвить я и заплакал, закрыв лицо.
Не знаю, почему я разрыдался. Наверное, единственный раз за последние пять лет кто-то выслушал меня. Тяжесть его руки, как тяжесть бессмысленной серости, навалились на меня и выжали из меня горечь.
– Ничего, поплачь, - глухо прошептал он надо мной, - это надо. Сейчас ляжешь спать, завтра как новенький проснешься. Отработаешь свое, заявление напишешь. Надо работу получше найти, может, Настенька спросит у начальства. Хорошо попросишь, покажешь силу свою… Денег ведь побольше надо, как о дочке без денег-то заботиться, брат? Дочке надо куклы покупать, в садик хороший пристроить. Кроватку новую купить…
– Да, кроватку… кроватку…
И тут я ощутил удар. Тупой и резкий, откинувший меня к стене. Руки ослабли и безвольно упали, и я увидел у себя в груди нож по рукоятку, которую держал в костлявой руке близнец. Он улыбался во все лицо.
– Всё станет хорошо, брат, - произнес он холодно, - будет кроватка Машеньке.

***
Я еще не умер.
Я видел мир из глаз своего убийцы, который держал нож в моём теле до тех пор, пока оно не иссушилось и не стало похожим на тряпичную куклу. Страшно было смотреть на себя со стороны, осознавая свою смерть.
Зрение моего убийцы было мутным, грязным, словно стекло, испачканное известью.
Он вынул нож, и моё тело свалилось на пол под стол, будто куча тряпья. На лезвии не осталось ни капли крови, так что либо мой близнец впитал её в себя, либо во мне её вовсе не оставалось на момент смерти.
Я видел, как он схватил тонкую, бледную ногу за пятку и потащил к окну, за которым иссиня-чёрное небо глядело звездами в кухню. Там убийца остановился, бросил ногу, положил ладонь на стекло и прошептал:
– Надо будет стеклопакеты поставить…
Я видел, как он раскрыл окно, как ветер забросил в комнату снег с карниза. Во дворе, убаюканным ночью, в лавках, укрытыми свежим снегом, в черных закрытых окнах дома, стоящего напротив, я ощутил последнее дыхание мира, предваряющего полное забвение, приближение которого мною отчетливо осознавалось.
Я видел, как под моим окном крутились два человека в черных одеждах, рядом с серой волгой, стоящей среди снега, как лодка у причала. Багажник у неё был открыт, а внутри виднелись какие-то бледные мешки.
– Эй вы, - свистнул мой убийца, - принимаете еще?
Один из черных людей остановился, поглядел в нашу сторону и снял кепку.
– Утро близится, - наконец сказал он, смахивая с лысой головы пот, - а нам жрать хочется…
Другой человек быстро закивал.
– Последнего возьмите, друзья, - не сдавался убийца, - он уже кончился, девать некуда.
И тут он легко подхватил мое тело и перебросил через окно, показывая его людям у волги, дескать «смотрите».
Лысый человек посмотрел на своего напарника. Тот пожал плечами пошел в сторону водительской двери.
– Ну, давай, - махнул рукой лысый, и потом закричал на весь двор, - больше не принимаем! Господа, скоро солнце встанет, люди на улицы повалят, а что нам прикажете делать?!
Со всех сторон донеслись разочарованные возгласы и несколько раз громко хлопнули ставни.
Я видел, как мое тело, смешно раскинув в стороны конечности, полетело вниз, в синий сугроб, но до того стало лёгким, что не потонуло в нём, а ударилось и покатилось вниз, забирая с собой часть снежной верхушки. Лысый подскочил к нему, на ходу нахлобучив шапку, и подхватил на руки. Затем он бросил его в багажник, придавил сверху руками, лихо хлопнул дверцей и помахал нам.
– Спасибо! – сказал мой убийца радостно и закрыл окно.
Я видел, как он медленно шагает по комнате, дотрагиваясь до всех моих вещей, будто помечает их. Как он зашел в тёмную комнатку Маши. Она лежала в старой детской кроватке с деревянными перегородками, поджав колени. Ножки еле влезали, и она, бедная, мучилась во сне, ворочалась и часто просыпалась. Но сегодня она спала крепко.
Я видел, как мой убийца подошёл к Машеньке, пригладил её черную челку и потрепал румяную щечку. Она мирно спала на боку, дышала, раздувая розовые губки, и была похожа младенца, хотя она уже совсем взрослая и скоро пойдет в садик.
Я видел, как мой убийца вышел из детской, пошел мимо гостиной, размахивая по-хозяйски руками, в сторону спальни.
Я видел, как он снял майку, кинул её на пол, как легко откинул одеяло, обнажая настино тело в тонкой ночнушке, когда-то горячее, а теперь холодное и мясистое. Он провел рукой по её бедру, животу, по кромке груди и легонько взялся за её шею бледными, но теплыми пальцами.
– Ты чего? – она возмущенно зашептала, – куда ты лезешь, холодно!
Я видел, как расширились её большие зеленые глаза, увидавшие моего убийцу, как изменилось её лицо при его словах:
– Завтра мы начнём новую жизнь. Всё у нас будет, всё как у людей.
И тут я навсегда заснул.