Выставив вперед руку, чтобы заслонить глаза от колючего снега, Октавия вслепую пробиралась через свирепую вьюгу. Ноги ее утопали в высоком плотном снегу. Октавия была совершенно истощена. Почти все аугментации в ее теле отказали. Гидравлические усилители конечностей и автономная система жизнеобеспечения стали бесполезными железками, лишь отягощавшими ее обрубленное, неполноценное тело. В животе накопились и бурлили теперь зашлакованные соки, которые требовали очистки, но соответствующие модули вышли из строя пару часов назад. Еще немного, и органы попросту сварятся в этой кислотной среде. Октавия даже не знала, куда идти – просто брела вперед, ни на что не надеясь. Остальные солдаты Эвристики эвакуировались без нее. Она не успела к транспортному кораблю. Ее наверняка уже списали на боевые потери.
Еще и записали на доску почета, небось.
Когда впереди показалась убогая хижина волька, вроде тех, что они с солдатами разрушили в огромном количестве во время кампании, не щадя и обитателей, Октавия почти уже утратила способность к передвижению. Ее тело встало намертво, не в силах нести себя дальше. Пересилив себя, Октавия сделала еще один шаг. Последний, как она уговаривала себя. И еще один. И еще. И еще. Наконец она оказалась перед хижиной. Перед глазами у нее все расплывалось цветными пятнами, в ушах гудело, а пальцы ощущались бесчувственными неживыми обрубками. Октавия подняла руку и постучала. Удар вышел совсем слабым, вряд ли кто-то расслышал его. Все бесполезно. Закрыв глаза, Октавия потеряла сознание и рухнула спиной вперед в снег.
Когда она очнулась, вокруг было тепло, даже жарко. Она лежала под меховым одеялом, судя по ощущениям, полностью раздетая, а над ней стоял молодой волька в рубахе, сшитой из шкур, и протягивал ложку с янтарного цвета жидкостью. Лицо у него было суровое и сосредоточенное.
- Пей, - сказал он на федеральном языке, довольно чисто.
- Ты не убил меня, - сказала Октавия, с трудом ворочая языком. – Почему?
- Нужна жена, - сказал волька.
Несмотря на свое состояние, Октавия расхохоталась:
- Люди и волька – разные виды. Давно уже разошлись, даже генетически.
– Ты сильная. Работать сможешь. Будешь работать над шкуры. Научу. Еще научу еду готовить. В постели любиться будем. А сейчас пей, а то умрешь. У тебя в крови яд.
Все еще пребывая в веселом состоянии, Октавия подчинилась. Жидкость оказалась настолько гадкой, что ее немедленно вырвало на жесткую подушку. Волька хлестко ударил ее по щеке и сказал:
- Плохо. Надо еще пить.
Боевые рефлексы едва не побудили Октавию ответить ударом на удар. Однако зов был почему-то намного слабее, чем обычно, и она смогла удержаться. Глупо было бы в таком состоянии нападать на своего спасителя. Подняв тяжелую и безвольную сейчас руку, Октавия оглядела ее. Железные вставки, неактивные, выглядели тускло и безжизненно, и смотрелись чужеродно. Волька, вернувшись от очага, указал на них:
- Надо снять.
- Как ты это сделаешь?
- Не знаю. Пей.
И она выпила.
- Не плюй, - сказал волька строго. – Не плюй.
Пересилив себя, Октавия проглотила жидкость и угрюмо уставилась на него:
- Есть.
Прошло несколько дней, прежде чем она смогла встать на ноги. Дни на этой планете длились значительно дольше, чем земные. Терапия оказалась мучительной. В первые дни, когда она еще лежала пластом, ее периодически лихорадило, и она начинала бредить, погружаясь в длительные и яркие воспоминания о своей жизни: детстве, учебе, службе в рядах Эвристики, многочисленных сражениях, в которых она принимала участие. Гормональный баланс сбился, и обычное спокойствие, характерное для всех солдат Эвристики, было утрачено. Она много плакала, сама не понимая, над чем. В такие моменты ее спаситель, которого звали Эйву, стоял рядом и держал ее за руку. Порой Октавию неудержимо рвало. Из нее разноцветными потоками изливалось содержимое вживленных, но сейчас стремительно отторгаемых желез. Потом вышли и сами железы. Когда Октавия окрепла настолько, что смогла уже вставать с постели и передвигаться без дополнительной поддержки, укутываясь при этом в одеяло, Эйву велел ей подойти к очагу и поднять руки. Октавия отказалась.
- Я же голая, - сказала она. – А ты мужик, как-никак. Стесняюсь. Дай мне трусы. Хотя бы свои.
- Глупости, - отрезал Эйву. – Волька трусы не носят.
- А откуда ты тогда знаешь, что такое «трусы»? – спросила Октавия хитро.
- Я учился в вашем городе. До войны. Многих людей знаю. Все трусы носят.
- А моя одежда где?
- Выбросил. Там много дрянного железа. Оно тебя убивало, травило. Делало из тебя не женщина, а мужчина, - сказал Эйву. – Вставай, как есть, быстрее. У тебя еще много железа в руках, в ногах.
Преодолев внутреннее сопротивление, Октавия выползла из-под одеяла и встала перед очагом. Эйву долго осматривал ее. Октавия почувствовала, как неудержимо краснеет под его вдумчивым взглядом. Волька был заметно меньше ее ростом и пропорциями тела больше напоминал вымерших земных приматов, только без шерсти. Они происходили от земных колонистов первой, спонтанной волны расселения. Федеральный Совет Эвристики не признавал волька людьми, как и множество прочих обитателей галактики. Однако сейчас Эйву не казался ей инопланетянином. Его взгляд заставлял ее смущаться. Далекий от ее переживаний, а потом спокойный, Эйву продолжал осмотр. Наконец он переместил ей за спину и ткнул вдруг пальцем в позвоночник.
- Вот тут узел, - сказал он. – Если сломать, все прекратится.
- Я же умру, - сказала Октавия угрюмо.
- Умирать не будешь.
- Если ты про парамедуллярный ганглий, то он вживлен прямиком в спинной мозг. Чтобы достать его, нужна сложнейшая операция, для которой у тебя нет и не будет инструментов, ну и умения, само собой.
- Резать не буду, - ответил Эйву загадочно. – Придумал другое.
Спустя несколько дней он вернулся в хижину с мешком за спиной. Когда он разложил его содержимое перед Октавией, то она не смогла удержаться от экспрессивных выражений. Это были части висцелярных протезов солдат Эвристики, явно вырезанные прямиком из плоти. На ее глазах Эйву стал невозмутимо перебирать протезы, пока не нашел то, что нужно – передатчик с подведенными к нему проводами.
- Если сделать вот так, - и он соединил два провода с чипом, - то узел будет думать, что солдат мертвый. И узел отключался. Это защита. Ваша Эвриска так отключала ненадежных. Если надо своих убить, по-тихому. Мы прознали об этом. Научились. Когда мы так делали со спины, солдат падал, как мертвый. Только барахтался, как рак. Солдат попадал в плен. Его дальше держали в клетке или убивали.
- Ты воевал против нас? – встревожилась Октавия.
- Все воевали, - пожал плечами Эйву. – Все воевали со всеми. Иди сюда.
Октавия неохотно приблизилась. Эйву развернул ее к себе и для примерки прижал палец к позвоночнику. К нестерпимому своему стыду, Октавия задрожала от страха. Ей не хотелось боли. Заметив это, Эйву сказал:
- Не бойся. Ты мне нравишься. Не умрешь.
После чего прижал передатчик к ее спине.
Это было как удар молнии.
Издав ужасный, протяжный, мучительный крик, Октавия в конвульсиях рухнула на пол и после первой порции судорог потеряла сознание. Когда она ненадолго пришла в себя, то заметила, как Эйву поочередно сдирает с ее руки железные вставки, обнажая сморщенную бледно-розовую плоть, увитую отвратительно вздувшимися венами. Это зрелище заставило ее закричать. Бросив все, Эйву бросился к ней, прижал ее голову к своей груди и стал проталкивать сквозь зубы губку, смоченную в какой-то жидкости. Октавия ощутила во рту привкус чего-то морозно-обжигающего, открыла рот, чтобы гневно возразить, после чего вновь потеряла сознание.
Прошло не меньше двух дней, прежде чем она смогла как-то передвигаться. В ее теле остро недоставало необходимых деталей. Оно ощущалось пустым, выскобленным – просто шелухой, оболочкой из-под ореха. Октавия поначалу даже стоять прямо не могла. Ей все казалось, что у нее выдернули из спины позвоночник, и что она вот-вот обрушится вниз грудой мяса и внутренних органов без единой твердой части. Это была крайне навязчивая мысль. Невозможно было закрыть глаза хоть на какое-то продолжительное время. Приходилось постоянно инспектировать свои конечности, чтобы убедиться, что они на месте. Выглядели они, надо сказать, просто отвратительно. Эйву не смог избавить ее полностью от гидравлических вставок – основная их часть располагалась глубоко под кожей и крепилась к костям. Однако внешние их защитные оболочки он оторвал, обнажив некрасивую сморщенную кожу, продырявленную и изуродованную на всем своем протяжении. Эйву дал ей мазь, чтобы она постоянно эту кожу смазывала. От этой мази казалось, что мясо горит и дымится, однако Эйву настаивал, что так и должно быть.
- Ты правда думаешь, что этими операциями сделаешь из меня обычного человека? – спросила она однажды, когда они сидели у очага. – Это невозможно. На это не способна даже земная медицина. Обращение в солдата необратимо. Мы подписываем все необходимые бумаги перед этим. Внутри у меня по-прежнему много искусственной начинки, до которой тебе не добраться, как ни старайся. Странно, что я до сих пор жива.
- Ты жива, - отрезал Эйву.
- У меня даже матки нет, Эйву. Я никогда не смогу зачать ребенка.
- Чушь, - сказал Эйву.
- Ну, от тебя точно не смогу, - хмыкнула Октавия. – Мы генетически несовместимы.
- Это не так. Ложись под шкуры, - сказал Эйву и стал расстегивать тесемки на своих меховых штанах. – Любиться будем.
После продолжительной паузы Октавия подчинилась.
Когда закончился зимний сезон, Октавия стала вместе с Эйву ездить в поселение волька по соседству. Как оказалось, он был шаманом и знахарем. Эйву всем представил ее как свою жену. Местные жители отнеслись к этому по-разному. Кто-то отнесся равнодушно, кто-то добродушно, уважая его выбор, а кто-то – крайне негативно. В первое же свое появление Октавия оказалась окружена толпой возмущенных волька. Понадобилось все влияние Эйву и мощь его знахарского авторитета, чтобы отбить Октавию от разгоряченных линчевателей. Ей подбили глаз и разорвали меховую юбку. Сама же Октавия не сопротивлялась. Привычные ей боевые рефлексы совершенно не работали, и ей было очень страшно от этого. После этого она прижалась к Эйву и разрыдалась. Он же утешал ее, поглаживая по голове, и обещал, что волька привыкнут к ней – надо только подождать. Она будет совершенно своей среди них, и все полюбят ее, когда поймут, как она замечательная.
- Ох, Эйву, - вздохнула она, утирая слезы. – Я очень хочу поверить тебе, но не могу. Попросту не могу.
- Верь.
- Хорошо, - вздохнула она. - Верю. Верю…
Так оно и вышло.
***
- Итак, вы утверждаете, что волька признали вас за свою? – спросил федеральный офицер.
Женщина, сидевшая перед ним, равнодушно кивнула. Ее волосы были завязаны на манер замужних женщин-волька, и сама манера вести себя очень напоминала их.
- Это невозможно, - возразил офицер. - Они ненавидят людей.
- «Людей».
- А вы, стало быть, перестали быть человеком? – спросил офицер.
- Как видите, - равнодушно произнесла женщина и скосила глаза на свой большой, заметно округлившийся живот. – И я бы хотела знать, куда вы дели двоих моих старших детей. Если они не вернутся ко мне, я, как гражданка Эвристики, приложу все усилия, чтобы обанкротить, опозорить судебными исками и вас, и всех ваших проклятых солдат. Будто бы вам мало, что вы убили моего мужа.
- Ужасная угроза, - сказал офицер.
Он пододвинул к себе рапорт и, подумав, вычеркнул все упоминания о принадлежности пленницы к людям, а вместо них вписал «волька». Так было справедливо. И такое случалось неоднократно – когда люди по какой-то причине считали себя «волька», и даже вступали с ними в половые отношения, и даже зачинали совместных детей. Воевали на их стороне, пытались восстать против Эвристики. Благо, существовала цензура, которая с корнем уничтожала все подобные вещи, порочащие человечество.
Офицер еще раз смерил женщину взглядом и спросил:
- Какое у вас было имя среди волька?
- Окива, - ответила Октавия.
- Прощайте, Окива. Под этим именем вас и похоронят.