Как родился пидор

История, которую долг заставляет меня поведать, настолько невероятна, что скорее покажется читателю глупым вымыслом, вызванным душевной болезнью автора, нежели реальным жизнеописанием. Но хотя полотно моей памяти действительно выцвело, и мне все труднее рассмотреть на нем картины прошлого, в своем повествовании я не дал места ни обманчивому образу фантазии, ни ложному воспоминанию, непреклонно, шаг за шагом следуя за своим героем, как бы не был чудесен его путь.
Признаюсь, что я немало раз отступал и бросал перо, не в силах продолжать, но каждый раз какая-то неведомая сила возвращала меня к моему делу. Сила эта, могу сказать точно, исходит не из души человека, но спускается как благодать, с той лишь разницей, что благодать не терзает сердце и не оставляет его изрезанным, как острые бритвы Искусства. И горе вам, если вы Поэт не по надписи на фолианте, а по рождению. Крест ваш - страдать ради красоты, ибо не замечаемая человечеством, она стремится к вам, к вашему сердцу, с такой силой, что воссоединяясь с ним, рвет его на части своими ясными гранями. Оттого настоящий поэт и не может изъясняться двусмысленно, пускать пыль в глаза - сердце его ему не принадлежит. Впрочем, довольно о страданиях писавшего эти строки, ведь он всего лишь божественный инструмент, и не может стоять с героями сей повести, с которой я и предлагаю наконец познакомиться милостивому читателю.
I.
Жизнь Максима Эфедрина - единственного в мире гей-экзорциста - начинается с банки. Банка эта была во всех отношениях самой обыкновенной: чистого стекла, выпуклая как дородная советская продавщица, трехлитровая, с широким резным горлышком, словом, добротная банка, из которой, случись торжественное мероприятие, уважаемым гостям в стаканы было бы розлито Rose Champagne, Cuvees de prestige или Его Величество Советское шампанское. И как же обидно, что столь замечательный предмет мы находим не где-нибудь, а на запыленной привокзальной помойке.
О, жизнь, мудрость ли это твоя или насмешка, что самых прелестных созданий мы обнаруживаем в тех обстоятельствах, которые идут им менее всего на свете?! Испытываешь ли ты брошенного в грязь, ожидая, что его дух падет, что его гордость и изящество покроются изничтожающей пошлостью? Или ты приносишь его в жертву, напоминая нам, что только в сравнении с серостью можно познать истинную красоту? О, как это жестоко: человеку не суждено понять замысел судьбы, но он наделен душой, чтобы чувствовать ее великие, как она сама, удары.
Таковы первые мысли поэта, когда он представляет трехлитровую банку на помойке. Однако сей случай представлял собой нечто исключительное. Хоть банка и валялась около мусорного контейнера, посреди картонных упаковок, окурков, вонючих отбросов и разноцветных пакетов, весь ее вид источал самоуверенность, обособленность, как человек, что в кругу незнакомцев держится статно, находя спасительное общество в свЯзи со своей целью, устремляясь целиком к воспоминанию о том, зачем он здесь. Истинно говорю вам, что это чувство и не позволяет нам размазать границ своего благочестия.
Не могло быть сомнений, что банка имела божественное происхождение и только ждала своего часа, чтобы исполнить волю высших сил. Об этом говорило не только производимое ею впечатление, но и самые ее физические свойства, например, паривший над ней едва видимый символ окружности крышки, необычайно крепкое стекло без единой царапины, как будто Фетида, искупав в Стиксе Ахилла, вымыла в нем затем и эту банку. Как она оказалась на вокзале да еще и в столь неблагополучном месте - доподлинно неизвестно, но раз Провидению это было угодно, то было бы невежливо испрашивать у него объяснений. Отметим лишь одно: нашей банке было суждено сыграть такую роль, какой история человечества не видала со времени рождения Иисуса Христа.
II.
Около того места, где лежала наша банка, спокойно текла река жизни, серая, как поток бегущих харчеваться мышей. Тут трепали пакеты и салфетки вороны и воробьи. Часто здесь можно было увидеть прохаживавшегося истертого за 17 лет поглаживаний привокзального кота, потом... впрочем, больше в русских городах обычно никого более и не водится, исключая, разумеется, жителей да уличных собак. Но кроме всего прочего, помойка была и местом свиданий двух местных бездомных. Чем она так их привлекала - неизвестно, быть может, теплотой выброшенных объедков, напоминавших о домашнем уюте, но они тянулись к ней, как пчелы к цветам. В то утро бомжи несколько часов провели около мусорного бака, беседуя, смеясь, в общем, выказывая друг другу нежнейшее обхождение. Затем они разошлись по своим делам, очевидно, условившись встретиться еще раз. И действительно, часу в пятом вечера, когда начинает темнеть, к баку подошел один из них: статный молодой бомж лет 35, заросший бородой, с длинными каштановыми немытыми волосами, о котором можно было бы сказать, что он музыкант или художник, но, к сожалению, род занятий его нам неизвестен, а известно лишь то, что он, верно, любит жить под открытым небом. Он картинно уперся в кирпичную стену вокзального здания, у которого и располагалась помойка, и стал отстукивать какую-то мазурку костяшками пальцев (что требует высокого мастерства) по крышке мусорного бака. Спустя какое-то время подошел другой бездомный.
Первый бомж, завидев друга, заулыбался. Он осадил свой поношенный пиджак, слегка дернув за лацканы, и еще раз поправил бутоньерку, которою  служил пластмассовый цветочек от погребального букета, найденный тут же, на помойке.
- Приве-е-т- промурлыкал бомж, которого за утонченный стиль звали Джентельменом. Друга же его звали просто бомж, потому что не могут все бездомные быть благородными и иметь отношение к высшему свету.
- Привет - улыбнулся в ответ бомж, подойдя ближе.
- Ты потрясающе выглядишь. Карамелька! - Джентельмен элегантно поднял руку бомжа, и тот сделал красивый поворот как в бальных танцах. - Ах, розочка, как ты прекрасна! - С этими словами Джентельмен дернул бомжа на себя и заключил его талию в объятия.
- Давай сделаем это, я не могу больше терпеть... - он гладил бомжа по спине, спускаясь все ниже. - Ах, искуситель!
Бомж робко посмотрел в дышавшее страстью лицо товарища своими большими выразительными глазами.
- Я хотел помыть там, но в здании отключили воду и я только причесал волосы в туалете. Охранник никак не хотел меня пускать.
- Не думай о нем, он несчастный человек.
- Он так ругался, - продолжал бомж. - угрожал этой своей дубинкой, говорил, что после работы пнет меня, когда я буду спать. А я лишь хотел помыть там. Для тебя.
- Не думай о нем, он ничего тебе не сделает. - Джентельмен продолжал мять брюки бомжа. - Ты сильно напугался? Не бойся, я люблю тебя. Давай сделаем это, ты все забудешь...
- У меня и мыло душистое было с собой...тебе бы понравилось.
Джентельмен понял, что бомж расстроился не на шутку и, быть может, даже потерял соответствующее настроение, поэтому решил задействовать свое истинно уальдовское поэтическое красноречие. Он перестал гладить бомжа, взял его за плечи и сказал:
- Никакие духи на свете, даже приготовленные лучшими парфюмерами Парижа из напоенных последним в жизни закатом Солнца роз и магнолий, не способны заменить мне твой аромат. Ты пахнешь любовью и девственной нежностью, и сегодня я единственный вдохну этот запах. Он будет наполнять мое сердце, разноситься по каждой клеточке моего тела, славя Любовь. Ах, это выше моих сил! - Джентельмен быстрым движением развернул бомжа, и тот покорно оперся на мусорный ящик.
С умением портного Джентельмен, упершись лицом меж задних карманов, расстегнул спереди все препоны на штанах бомжа и спустил их, обнажив кучерявые ноги. Джентельмен потерял рассудок. Он врезАлся своим орлиным носом в заросли упругих черных волос, буравил их языком, откусывал присохшие кусочки, как он это называл, "глазури". Когда ласки наконец остановились, у бомжа там все было настолько мокрое, что капли дождем осыпались на землю.
Джентельмен расстегнул свои брюки, торчавшие уже подобно индейскому вигваму, послюнявил ладошку, нагнулся к бомжу и тихо спросил:
- Можно войти?
Бомж опустил изящные черные ресницы, доставшиеся ему от древних персов, и едва заметно кивнул головой.
..Убаюкивающие размеренные толчки подобно мягко накатывающим волнам уносили бомжа в упоительные мечты. Они с Джентельменом живут в своем собственном домике в Калифорнии, посреди живописных пейзажей, под небом таким чистым и голубым, что кажется, чувствуешь его легкое освежающее прикосновение. На небольшом земельном участке они разбили сад, в котором растут абрикосовые и персиковые деревья и, конечно же, цветы, целое море цветов нежного кремового цвета. ... Джентельмен, завязывая галстук в гостиной, кричит, что уходит на работу - его взяли на городскую торговую биржу клерком. На кухне нервозно хрустят бумажные пакеты, стучат закрывающиеся дверцы шкафа, доносится нарастающий звук коротких шагов - это он, бомж, в красивом передничке, приготовил Джентельмену сандвичи с собой на обед и сейчас торопится их отдать.
- Милый, ты все неправильно делаешь. Держи. - ласково говорит бомж, вручая пакет с сандвичами, и принимается правильно завязывать галстук.
- Что бы я без тебя делал. - задернув кверху подобородок, с улыбкой ответил Джентельмен.
Оформляя атласную ленту на шее Джентельмена, бомж на секунду отвлекся, выглянул за его плечо и увидел, что времени до прибытия автобуса, который едет в город, осталось совсем немного.
- О, Господи! Без пяти восемь. Не опоздаешь? - он подтянул узелок, выровнял галстук вдоль рубашки и одним движением разгладил его.
- И впрямь, - сказал Джентельмен, - могу опоздать... - тут он игриво добавил. - Разве что твой поцелуй придаст мне сил добежать вовремя.
Спустя мгновение их губы слились в поцелуе настолько сочном, что любовь, как гранатовый сок, брызнула во все стороны, наполнив комнату густым карамельным ароматом. Джентельмен легонько укусил бомжа за краешек губы, развернулся и поторопился по тропинке в сторону остановки.
Бомж секунду стоял с закрытыми глазами в сладостном благоговении, потом вышел на крыльцо и, махая рукой, крикнул:
-Благослови тебя Господь!
Джентельмен, не останавливая шага, повернулся на сколько мог и послал воздушный поцелуй. ...
По вечерам они сидят на траве в своем саду.
Джентельмен прислонился спиной к стволу персикового дерева и кушает собственно персик; на колени ему положил свою кудрявую голову бомж, который рассматривает каталог красивых винтажных автомобилей: если на работе у Джентельмена все будет так же хорошо, как сейчас, уже через полгода они смогут позволить себе купить в кредит один из них.
- Как тебе такой: красный с откидным верхом? - спрашивает бомж.
- Очень красивый. - отвечает Джентельмен, поглаживая его волосы.
- Посмотри, какие элегантные изгибы, не то, что вон эти, - бомж перелистнул страницу. - Как будто терема на колесах.
- У мистера Реддиша такой. - Джентельмен, кусая персик, ткнул пальцем в один из некрасивых автомобилей.
- Потому что мистер Реддиш старый парикмахер, у него нет вкуса к таким вещам.
- А я всего лишь клерк на бирже.
- Ты же не вечно им останешься. - бомж перевернулся на живот, лицом к Джентельмену, и уперся на локотки. - Миссис Сноупс говорит, что у мистера Мэннигана, президента банка, сердечные боли, и недолго, как он отойдет от дел насовсем, он и сейчас появляется только раз в месяц на собраниях, всю работу за него делает вице-президент.
- Ты что же, прочишь мне кресло мистера Мэннигана?
- Глупенький. Неужели ты не видишь? Если уходит самый главный, то все остальные продвигаются на одну ступеньку выше. Ты на хорошем счету у своего начальника, и хоть сразу ты в банк не попадешь, твой начальник, я уверен, поднимется, а потом и тебя пристроит. Ты создан для того, чтобы быть банкиром, благородство видно сразу, а знаешь, что лучше всего подчеркивает благородство?
- Что? - улыбается Джентельмен.
- Красный роадстер - хихикает бомж, легонько тыкая Джентельмена в носик.
Так проходят их вечера: бомж мечтает о будущем, Джентельмен гладит его волосы, а когда солнце садится и небо подергивается багровым румянцем, они вместе, обнявшись, смотрят на закат и занимаются любовью.
Вся картина была настолько явственной, что бомж почти физически ощущал зеленую мягкость травы, волнистые поглаживания Джентельмена, конфетный вкус его губ, тонкие струйки прохлады, скользившие у его глаз. И вдруг все, к чему уже привык замечтавшийся бомж, все стало меркнуть, истончаться и горкнуть. Грудью он еще силится вдохнуть сладкий эфир мечты еще раз, но грубый кованый варвар - грузовой поезд из такой же загрубелой реальности - уже начал разрушение. Стальной стук колес подъезжающего к вокзалу поезда становился все громче и громче, пока, наконец, он не тряхнул воздух так сильно, что замок, выстроенный бомжом, рассыпался в прах. Вслед за ненавистым дребезжанием тысяч килограммов железного скелета вернулись и мерзкие ощущения. Все оскорбляло чувства бомжа: грязная ребристая крышка мусорного бака отвечала жестокостью на нежные прикосновения его пальцев, его теплое дыхание сметалось встречным холодным ветром, убранство их любовного уголка - очистки, пакеты, картонки - причиняло боль его глазам, привыкшим во сне видеть только сцены любви около персиковых деревьев.
И тут внезапная безумная мысль захватила его: надо лишь произнести "Я люблю тебя", и тогда сон вернется. "Я люблю тебя" - и зыбь мечты превратится в нерушимое изваяние.
Джентельмен, как опытный любовник, уловил по напряжению в теле бомжа какую-то интенцию и добавил своим движениям амплитуду и скорость. Мысль все настойчивей звучала в голове бомжа, и наконец нахлынувшая на него буря чувств надежды, страсти, отчаяния и нежности вырвалась наружу:
- Я люблю тебя!
Джентельмен, который тоже стал чувствовать сильное томительное напряжение, почти что продышал в ответ:
-Я...я тоже, я люблю тебя...
И так сладко прозвучали эти слова, что бомж закрыл глаза и ему показалось, что он вновь видит свою гостиную, свой красивый передничек, а в окне - кремовые лепестки тюльпанов и красные - роз. Джентельмен что-то забормотал, но бомж сквозь меланхоличную дремоту смог разобрать только "пирожок". Словно по наитию он вновь произнес: "Я люблю тебя". На этот раз взволнованный Джентельмен ответил, хоть и с придыханием, но вполне отчетливо:
-...Пирожок...я сделаю тебе пирожок...
- Пирожок? - все еще в полудреме спросил бомж.
- Cream pie... пирожок. Я сделаю тебе пирожок. - сказал Джентельмен.
Надо сказать, что "пирожок", который собрался сделать Джентельмен, оказался очень скор в приготовлении и не потребовал ровным счетом никаких дополнительных ингредиентов, кроме тех, которых лиц мужского полу ежедневно снабжает сама природа. Процесс изготовления "пирожка" занял всего пару секунд. Конечно, любой столичный повар скажет, что это смехотворно, что никакой пирожок за такой срок не испечешь, и действительно, на вид он был похож скорее на большую белую соплю, свисавшую из разверзнутого красного рукава бомжа. Джентельмен некоторое время продержал раструб рукава бомжа открытым своими сильными пальцами, и только потом, вдоволь налюбовавшись, дозволил рукаву закрыться.
- Как же хорошо...
Джентельмен подтянул штаны и уже стал застегивать ширинку.
- Ан нет, - он расстегнул ее вновь. - надо спустить. - и уже приготовился сделать это прямо на землю, когда бомж запротестовал:
- Ты же джентельмен! - с чувством напомнил он. Если Джентельмен хочет устроиться на биржу, то он не должен справлять свои надобности где попало.
- Ты прав... - задумчиво произнес Джентельмен, озираясь. - О, банка! Пойдет? - он поднял ту самую банку и показал бомжу.
- Очень хорошо. Наполняй, а потом я смою пирожок.
- Сделаем проще, а то опоздаем в Ресторан, - (он имел в виду площадку около магазина, куда каждый вечер выбрасывали испортившиеся продукты). - Повернись и раздвинь ножки, чтобы я видел пирожок.
Бомж, хотя и не понял, что задумал Джентельмен, послушно выполнил его указания: занял прежнюю позицию и отверз свой рукав.
Джентельмен поставил банку ровно под бомжом, и тугая струя ударила в него, смывая все на своем пути. Когда дело было кончено, бомж попросил банку, чтобы сделать то же самое. В конце концов она наполнилась почти до горла, и, застегнувшийся последним, бомж с пиететом поставил ее на землю.
- Интересно, если через сотни или даже тысячи лет какие-нибудь археологи найдут этот сосуд, что они скажут? Что они смогут понять о нашей культуре, о нас, об этом месте? Представь, сколько это будет стоить! Вот бы нам хоть немножечко этих денег... - жалостливо закончил бомж, вспомнив о домике в Калифорнии.
- Моя любовь, нам не дано знать, что будет через тысячу лет. Быть может, эта банка треснет тотчас, как мы уйдем или завтра ее разобьет какой-нибудь хулиган. Но если случится чудо, и она сохранится до далекого будущего, то она превратится в прекраснейший янтарь, самый драгоценный янтарь на свете, потому что в нем люди найдут не мошку или паучка, а пирожок - символ моей любви к тебе.
- Ни слова больше. - дрогнувшим голосом прошептал бомж и сжал руку Джентельмена. Его глаза блестели от слез.
III.
Заходившее солнце в последний раз осветило стекло наполненной банки. О, Муза, как поэтичны расставания! Будто невинная, едва познавшая сладость любовного чувства девушка нежно гладит лицо своего возлюбленного, перед тем, как проститься. "Прощай! Как же больно мне покидать тебя! - скрепя сердце сказало солнце. - Ах, если бы я хоть что-то могло для тебя сделать!"; банка будто молвила в ответ: "Напрасно волнуешься ты за меня. Уже вижу я сапфировый месяц среди темного неба - древнего хранителя тайны царя Иудейского. Надежным защитником будет служить он мне в эту ночь. Не свидимся больше мы, но оставь печаль, ибо благостен долг мой".
Желал бы я сказать, что напрасно переживало солнце, но история величайших событий всегда трагична. Непостижимым нам, смертным, образом темные силы всегда узнают об угрозе постановленному ими порядку вещей, если хаос можно назвать таким порядком, но только на свете появится хоть какой-то призрак, предзнаменование возможной светлой перемены, как тут же они устремляют своих приспешников загубить это в зародыше. Так было и с младенцем Гераклом, когда Гера послала ядовитых змей ему в колыбель, так случилось и на сей раз. В темноте ночи, опираясь на стену, к мусорным ящикам, у которых стояла наша банка, неровной походкой шел какой-то человек. По всему было видно, что он - посланник тех разрушительных сил: мятое грязное одеяние, душераздирающий угарный смрад, исходивший от него, как свет от керосиновой лампы, скрюченные и в то же время расслабленные члены (он еле стоял на ногах). Подойдя к банке, он остановился, и с обезумевшим видом произнес на своем латинско-сатанинском наречии те страшные слова, которыми даже священников во время долгой и утомительной службы стращает сам Дьявол: "Diabolus, ut vos volo ad pee, bleat schas obossus". И вот расстегнуты штаны и уже видно, что первая капля летит в самое горлышко, как вдруг она, а затем и вся пущенная струя, отражается от невидимой преграды и со злостью обдает человека: непроницаемой гладью кристального голубого света банку накрыла Луна. Мужчина громко выругался и усилил напор, и тогда лунные лучи превратились в кнуты и огненные плети и, извиваясь, ударами стали оседать на его теле, вынудив его, в конце концов, позабыть о данной Дьяволу клятве и со спущенными штанами бежать.
Долго еще светила на небе бледная сапфировая луна, а когда утром вновь встало солнце, искрящееся в надежде, что вновь увидит банку, той на месте уже не было.
IV.
Мария Капитолинова - или просто Маша, или даже Машка, как ее звали работники вокзала - заступила на должность уборщицы корпуса вокзала почти 9 лет назад. Будучи сиротой и почти что умалишенной (так все думали), она получила от государства в лице его железнодорожной компании не только работу, но и всю необходимую заботу, а именно: тряпку, швабру, метлу, ведро, каморку с кроватью рядом с вентиляционной шахтой, бесплатное питание отдельно от всех и гигиенические средства в виде воды и куска мыла, коими пользовалась в туалете в ночное время, опять же, отдельно от всех. Друзей среди работников у нее не было, но относились к ней хорошо, не обижали, разве что посмеивались, когда она начинала вновь рассказывать о своем тайном предназначении.
- У них для меня особое задание, цель. Буду ждать; дадут сигнал - так они сказали. Жди, говорят, знамения.
- Почем ты знаешь, что гудок паровоза - это не знамение? При тебе тут уже пять голов на рельсах подобрали. Может они все тебя ждали, чтоб ты их спасла? Паровоз гудит, самоубийцы лежат - ты бы и спасла их.
- Это не мои.
- А чьи же?
- Не знаю, но не мои. У меня ребенок будет, дитя.
- Тоже на рельсах лежать будет? Или свой?
- Может и так.
- Ты его в ведре, что ли, вынашивать будешь? (Машка была сильно худа).
- Как знать. Неисповедимы пути господни.
- Если только они не железнодорожные.
В ту ночь Маша как всегда лежала на своей кровати, скрестив руки на груди и уперив недвижимый взгляд в потолок. Равномерный гул бьющегося о железо воздуха перетекал из широкой вентиляционной трубы через уши прямо в Машину голову, находя там почти совершеннейший простор, встречая одну-единственную мысль, даже не мысль, а ожидание, и даже не сокровенное и благоговейное, а простое, безликое - быть готовой встать и что-то сделать.
Все произошло внезапно. Громкий голос, звучавший в Машиной голове даже ниже баса вентиляции, возвестил: "Снаружи, у стены, там, куда выбрасывают нечистоты, найди сосуд. Отнеси этот сосуд в железный ящик, куда кладут вещи путники, и жди грома. Когда после грома услышишь крик, забери ЕГО и отнеси в дом с детьми".







Эфедрин усталым бессмысленным взгядом уставился на стакан с виски. Его чайный цвет пульсировал в такт с болью, становясь то гуще, то темнее. На какой-то миг ему показалось, что в стакане лежит просто кусок мореного дерева.
- Ну что за дрянь.
Мужчина подошел к барной стойке и встал рядом с Эфедрином. Он был похож на байкера из американских фильмов, плотного, хорошо сложенного, закоренелого гетеросексуала, который побьет стриптизершу или шлюху, если она не отработает заплаченных за удовольствие денег. В уголке оскаленных зубов он держал сигару.
- Эй, ты. Пидор. - он грубо толкнул Эфедрина в плечо. - Вали отсюда.
Эфедрин повернулся и обвел взглядом мужика. Тот продолжал:
- Ты меня слышишь, эй? Пидор. Я видел, как ты сосал у того пидора-самоубийцы из газеты. Мы тут всяким пидорам сидеть не позволим. Давай вали отсюда, пока я тебе морду не разбил.
Пьяный мозг Эфедрина, представлявший тот момент сплошной алкоголизированный туман, тщетно пытался подобрать, что ответить:
- Иди бля... делать...бля...иди нахуй, короче. - и отвернулся.
- Сейчас ты у меня пойдешь, блядь. Даю тебе 10 секунд, а потом пеняй на себя.
Эфедрин согнулся над гладью виски. В отражении стекла он видел, что мужик тушит сигару в пепельнице на столе и закатывает рукава черной кожаной куртки.
"Проучить его что ли, - думал Эфедрин. - Может, во рту и осталось чего, - он повертел языком, отыскивая застрявшие между зубов сгустки. - Маловато, конечно. Дня два в би проходит, не больше. Хотя мне тот сатанюга не просто дался, может, скверна-то в нем и позлей.



Разговор Эфедрина с банкой.