Александр Гиббон
«Наш мед, ваши …»I

В чем разница между приключением и трагедией? Как все сложное, все очень просто. В финале. Если происшествие оканчивается благополучно, оно становится для нас приключением, если нет — оно для нас уже ничего не значит, исчезая вместе с нами... И рассуждения на эту тему банальны, настолько все просто. Но почему же нас эта тема влечет, что в ней, если все ясно? Какой-то хищный интерес вызывают кровавые детективы, человек, чудом оставшийся в живых, привлекает внимание толпы... А как же — ведь приключение же! Что вы, что вы! Разве можно пройти мимо?
Тогда, в то далекое лето мы собирались пройти на яхте.
На борту нас было шестеро: сам Игорь Вердамский, актер МХАТа, импульсивно экспансивный, командирски, агрессивный, он часто прежде делал, потом думал, был быстр, скор и реактивно подвижен, как футбольный вратарь; Костя Новиков шел старпомом, по профессии инженер-электронщик, тугодумистый, основательный, настойчивый и упорный в деле; два матроса — Леня Шерш, чиновник-экономист, полный новичок в «мокрых» делах, и ваш покорный слуга — оба телевизионщики. Своим присутствием нам оказали честь две мадмуазели: моя Варенька; девятнадцатилетняя реквизиторша с нашей студии и двадцатитрехлетняя Рита, наложница Игоря, длинноногое, худенькое, весьма миловидное созданье, которую, после того, как она легко вскарабкалась на мачту, мы прозвали Мартышкой.
И плаванье началось с того, что я едва не погубил нас всех   заснул за рулем.

II

В кубрике было тихо и жарко. В иллюминатор молча косил пыльный луч горячего солнца. Оса спокойно летала по кубрику, обследуя его содержимое...
И первая моя мысль стеной отгородила меня от этой безмятежности: где были бы сейчас наши щепки, как далеко разнесло бы их по Волге, и где были бы наши кости, пропущенные через»мясорубку винтов...
Н-да.;. В яхте — никого... Тихо. Только оса... И я полез наружу; на свет божий.
Высунулся, огляделся. Ослепительно! Сколько света!.. А где все? Что, меня оставили одного? Странно... Выбравшись в кокпит, я посмотрел назад, в сторону носа. Привалясь спиной к невысокой, наклонной стенке рубки, на палубе сидела Варенька, верная хранительница моего сна. Закрыв глаза и подняв лифчик, она наслаждалась солнцем, покоем и одиночеством.
По узкому борту я прошел к ней и сел рядом. Она вздохнула, будто говоря: «Как хорошо!» Я свесил ноги за борт, откинулся на горячее дерево рубки и тоже закрыл глаза...
Прошедшая ночь стояла передо мной спокойно и бесстрастно, как то ли сон, то ли явь, где все застыло, как мертвый слепок с тех секунд... С тех мгновений, когда чудом удалось увернуться от удара уже занесенной косы Старухи... Время остановилось, уткнулось колом под левую ключицу, и я чувствовал только горячие потоки света, ало кружившие в закрытых веках...
М-гм, первый день... Сегодня первый день новой новой жизни... На другом берегу...
Я открыл «глаза, повернул голову. Рядом молчало запрокинутое лицо моей подруги. Ее закрытые глаза, длинные ресницы… Фантастически длинные — мы укладывали на них по четырнадцать спичек. А какие милые веснушки! Их почти не стало видно под загаром... Картошинка носа... Широкие скулы... Во всем облике — значительность и покой. Значительность сфинкса и славянский покой. Это все не опять, а снова принадлежит мне, и это все — не судит меня... В каком же долгу я перед этой красотой! Перед этой, простой величавостью!..
Я спокойно смотрел на лицо подруги и не думал ни о чем... Это были не мысли, это было — растворение, растворение в дивной картине остановившегося времени... И фоном ее были нацелившиеся на нас молчаливые ночные лбы. Какой, покой был и в том, и в другом!.. Перевел глаза на белую, совсем без загара грудку. Оказывается, веснушки забрались и сюда, а я их прежде не замечал. Сидят дружной стайкой, окружив темной башенкой выступающий сосок...
Я тихонько тронул пальцем эту башенку, ощутив ее размякшую на солнце нежность и легкую упругость... Да, вчера — холод, сегодня — тепло... Мы находимся в вечном перекрестии прицела, кому уж как повезет...
— Не заслоняй солнце, — не разжимая губ сказала Варенька.
Легкий ветерок умерял висевшую над Волгой жару. Неужели несколько часов назад мы могли ступить на новый для всех нас путь, который пролег бы только в холоде и тьме, а все это сияние, тепло и покой, перестали бы быть нашим .достоянием, нашим обладанием, стали бы принадлежать кому угодно, всем, — но не нам? Всем — только не нам?.. Только, только не нам? Не нам... Мы стали бы Волгой, ее илом, выпали бы в осадок, стали бы ее дном, ее водой, до этого было — шесть секунд, двадцать метров, расстояние вытянутой руки!.. Бред, бред какой-то! Нет!! Этого не могло случиться, не могло! Только не с нами! Вообще могло, — но не с нами! Господи! Я мог убить их всех! Я уже почти убил их! Я! Убил! Почти убил...
Вздохнув, я улегся на палубу. Я не находил себе места. Ужас осознания случившегося и еще более того, — что могло случиться, постепенно стал охватывать меня, обволакивая как холодным, мокрым одеялом. Не пошевельнуться и не избавиться от него! Хотелось замотать головой, чтоб стряхнуть это приблизившееся вплотную к моему лицу безжалостное наваждение! Но его объятия становились все плотнее, все явственнее стискивали мой мозг, все мое существо!.. Что я наделал? Как я мог?!
Я положил щеку на толстую, теплую Варькину ляжку. Как будто искал защиты. Но защиты я не искал, я понимал, что не имею на это права и должен бороться сам, в одиночку. Это было импульсивное движение, как будто я в отчаяньи хотел хоть как-то защитить ее от обступившей нас черноты!.. Как будто я молил ее о чем-то, о прощении, о пощаде, но нет — никакого прощения! Ни какой пощады мне не нужно, быть не должно! Только она бы осталась!..
Сквозь ресницы я смотрел на округлость Вариной ноги. Округлость начиналась из-под моей щеки, от самого глаза и уходила вверх, составляя нижнюю половину мира, поднималась, простиралась туда, к небу, которое составляло его верхнюю половину. Там, вдалеке, у самого неба, эта округлость, загибаясь, уходила вниз, образуя с небом странный, фантастический горизонт. У этого горизонта округлость ярко светилась на солнце. Этот яркий блик своим алюминиевым, ослепительным блеском напоминал блеск холодного, неподвижного в полете, несущегося над облаками крыла самолета, я никогда не думал, что человеческая кожа способна с такой интенсивностью, так полно и мощно отражать падающие на нее солнечные лучи. Внизу, у глаза нога была темная и от загара, и от тени, которую образовывала ее круглая форма. Мой глаз почти прикасался ресницами к этому затененному месту, и оно, выпадая из фокуса, расплывалось и превращалось в некую странную, почти — абстрактную массивность. Фантастическую картину дополнял нежнейший, золотистый пушок, покрывавший эту овальную поверхность. Пушок тоже светился, насквозь пронизанный солнечным светом. Рядом с глазом эти искрящиеся блестки расплывались, и каждой из них образовывал маленький, совсем малюсенький радужный кружок, радужную, светящуюся свою собственной радостью, разноцветную световую точку. Тончайший лучик, вылетев из недр бушующего в огненой драме Солнца, вырвавшись на свободу, пролетел в своем бездумном порыве огромные пространства космической бездны, вдруг пал на этот золотистый волосок, и, не в силах унять своего радостного порыва брызнул разноцветной феерией желтого, зеленого, багрового и голубого кругов! И как это возможно — попасть с расстояния в миллионы километров в ничтожный по своим размерам волосок?.. И именно в Варькин волосок!.. И попасть как раз в тот момент, когда я думал о своей перед ней вине, казня себя за ее возможную по моей вине погибель!..
Эта странная округлость, где яркий свет соседствовал с глубокой тенью стала казаться мне невесть откуда взявшимся космодромом, куда кто-то послал мне в ободрение этот незаслуженный мной радостный привет. Привет с неба, синего, бездонного... И я подумал, что может быть недаром Любимой песенкой Вари было: «Небо, ты так близко, и ты так далеко...». Да, только она и небо — и ничего больше в этом мире и нет! Только темное небо и эта округлость под моей щекой. Я подсунул под нее руку и крепко обнял свое единственное в мире достояние.
— А ты знаешь, где мы могли бы сейчас быть?..
Она молча положила ладонь на мое лицо.
— Мы могли сейчас быть там, где ничего нет...
Глядя сквозь ее пальцы, обращаясь, пожалуй, больше к ним, чем к ней самой, я стал тихо говорить о том, как пожалел ребят и не стал будить их, хотя сам уже хотел спать, как боролся со сном и как сквозь дремоту мне примстилась крамольная глупость, когда ходовые огни на идущем нам навстречу судне я вдруг принял за его стояночные огни и повел яхту точно на нега, в лоб, целясь в нашу смерть... Меня как — прорвало, мне надо было выговориться перед самим собой, вслух, честно провести разбор этого дикого ночного происшествия...
Она молча слушала мою тихую истерику, и только гладила, гладила прижавшуюся к ее ноге голову. Ее ладонь, накрывавшая мои глаза, была темная, теплая, ласковая, а пальцы светились горячим, алым солнцем, пропуская .сквозь себя его лучи. Неужели я мог ее убить?
— Неужели Я мог убить ТЕБЯ?! Я — тебя!..
Я поднял голову и попытался заглянуть в ее лицо. Но она вернула мою башку на прежнее место и с нежностью прижала к себе. Варенька старалась как-то успокоить меня, размягчить, снять закаменевшее напряжение. Ее рука гладила мое плечо, ключицу, шею, ласково рисовала кончиками ногтей на моей груди домик. Слабые, искристые токи побежали по всему моему телу. Ей было жаль меня, и ее пальцы излучали почти материнскую нежность...
— Как я успел?.. Не знаю... Ведь метров двадцать было...
И Варенька не знала, не знала, как остановить этот поток сухих слов, сухих слез, что еще она может сделать, чтоб унять этот приступ самобичеванья. И тогда она прибегла, к последнему, уже радикальному средству: рука ее медленно, чтоб не спугнуть меня, тихонько поползла по моей груди — вниз... Как слепец, наощупь прошла по животу, и потом ниже, еще ниже… и, наконец, осторожно, но по-хозяйски забралась под плавки...
Недаром я называл мою милую Таблеткой! Ее умение успокоить, облегчить душу было потрясающе! Она умела... Ах, да что тут говорить!.. Она всегда была рядом, всегда готова уберечь, охранить, успокоить... И сейчас, под ее рукой... Я затаил дыхание, боясь пошевельнуться... Только б не нарушить это солнечное волшебство!.. Только б не нарушить!..
Чайки кричали, прогоняя залетевшую на их территорию ворону...
С чувством простодушной безгреховности я вслушивался в ласку этих дивных пальцев, и прижался плечом и щекой к Варькиной ноге и таял, таял, таял в сладкой патоке окруживших меня любви и света... В приливе благодарной доверчивости я крепко обнял ее ногу, надежную, полную спокойной силы, тяжелую, тугую, бархатистую... Слегка втянув живот, я пропустил под плавки Варькину руку, и рука освобождение и привычно погрузилась по самое запястье в их легкую тесноту... Ворона упрямо каркала, не хотела отступать.
И вдруг произошел резкий спад напряжения! Я почувствовал, ощутил всем своим существом Варьку здесь, рядом, в своих объятиях, живую и теплую! милую, милую, желанную! Мы вместе, она тут, рядом! Ничего нет, кроме нее! Все миновало, сгинуло, кануло! Какие там еще лбы! Есть только солнце и она, моя -девочка! Моя девочка!..
Я вскочил! Подхватил подругу под руки, рывком поставил на ноги!
Удивленная этой неожиданной переменой и слегка испуганная моей резкостью, она воскликнула:
— Са-ань, ты что-о?
— Пошли, пошли, пошли! — скороговоркой выпалил я и, крепко ухватив за запястье, поволок Вареньку в каюту.
Спрыгнув в кокпит, торопливо подал ей руку. С неоправленным лифчиком, смущенная, она ступила на банку, с нее на пол и, воровато оглянувшись в сторону берега, юркнула следом за мной в дверь кубрика. Ей все стало ясно: сейчас она подвергнется насилию...
Снять плавки в этой спешке оказалось делом не столь уж и простым: то они зацепились за разъяренно вставший член и он никак не хотел их отпускать, то в них застряла пятка, и я запрыгал по каюте на одной ноге! Наконец, справившись с этой зловредной тряпицей, я зашвырнул ее в угол.
— Санька, не на-до... Они приду-ут.
А-а!.. — только и прозвучало в ответ, и я решительно сдернул с нее трусы. Варенька, желая мне помочь, подняла колено, и все запуталось снова. Суета!..
— Ну, подожди, подожди же, я сама...
Трясясь от нетерпения, я отпустил ее. Она мягко мягко, по-кошачьему, вытащила из спущенных трусов одну ногу, потом другую. Выпрямилась. Стала расстегивать сзади лифчик. Господи, как долго! Ну что она там копается?!..
— Са-ань, я бою-сь!..
— Скорее! Скорее! Сейчас помру!..
Сняв лифчик, она положила его на трусы. С опаской глянув на раскрытую дверь, перешагнула через груду парусов и шмотья на полу и тихонько пробралась мимо меня к рундуку, где было устроено лежбище. Еле сдерживая себя, я с жадностью провел руками по ее телу:
— Скорее! Сдохну ведь!!.
Она повернулась и, готовясь сесть, опять занудила:
— Ой, Са-ань, правда, я боюсь... Может не надо, а?.. Даже коленки сжала. Стоит, смотрит на меня, голая, красивая! Я всей ладонью накрыл ее между ног, сжал пальцы:
— Может быть, — и повалил спиной на рундук поперек, резко раздвинул вдруг ослабевшие коленки, встал между опущенных на пол ног! Открылось гнилое, покрытое русыми волосиками, знакомое и до одури аппетитное, сочное гнездышко! Трясясь от нетерпения, руками расправил его мягкие, податливые губы, раздвинул их и — ввел в призывно-влажную темноту головку члена! В глазах потемнело! Варька обреченно пропустила член в себя, и он туго ворвался в девичье тело, заполнив собой все мыслимое и немыслимое!!...
— Ой, как горячо!.. Боже, наконец-то!..
— Тише, сумасшедший!.. — глаза ее закрылись, голова откинулась — и началось, полетело, по...
Понеслось вскачь!!.
Это было, как очистительная гроза, как тропический ливень, хлынувший на измученную зноем землю! Ливень, смывающий тяготы и заботы, освежающий душу, дарящий бодрость и радость! «Жизнь продолжается!», кричат небеса, и струи дождя, заливая рот счастливыми потоками, смеются вместе с тобой и дразнят тебя твоею же силой!
Надо сказать, что Варенька любила меня, а я любил ее, и подобные «омовения» мы готовы были производить всегда и везде, где нас застанет случай, и ни что не могло удержать наших грозовых разрядов — ни горы условностей, воздвигнутые людьми, ни леса их зависти. Наша любовь, наша тяга друг к другу были так сильны, что на протяжение двух лет этого чудесного романа каждый день, два раза утром и два раза вечером мы купались в этих радостных потоках — и сносу нам не было! По четыре раза в день в течение двух лет! И откуда только силы брались! Но все нам было мало!.. И все трудности нашего с ней бездомного существования отступали перед этой открытой, дикой силой природы, перед нашим восхищением друг другом, перед нашей нежностью, нашей любовью. И если у одного из нас на душе было пасмурно, — мы снимали одежду и, слившись телами воедино, ласкали друг друга до тех пор, пока снова ни выглянет солнышко!..
Так у нас было заведено, так.
Так у нас было заведено, так было и на этот раз. В ослепительных потоках Варькиной жертвенности, в ее почти материнской ласке и самоотдаче я вновь обрел уверенность в своих силах и с благодарной яростью стискивал в объятиях ее распластанное, трепещущее от сладкой муки тело.
Варька отдавалась самоотверженно, с молчаливой жестокостью к самой себе. Сна терпела мое буйство, покорно ожидая, когда схлынет этот первый сумасшедший порыв и поток войдет в нормальное, более спокойное русло. Она не знала, что случилось прошлой ночью, она спала. Она только помнила испуг, когда яхта вдруг накренилась, и каюта наполнилась грохотом летящей в темноте над головой посуды. Она помнила, как ее сбросило с рундука под стол, помнила какие-то крики, но что случилось там, на верху, что стало причиной этого неожиданного погрома, она так и не узнала.
И вот теперь моя исповедь, мой рассказ об ужасе, который подстерег нас минувшей ночью, а еще больше — мое волнение, сопровождавшее этот словесный поток, породило в ее душе встречную волну эмоций. И не мысли о возможной смерти вспыхнули в ее душе, а женская жалость ко мне, ее всегдашняя забота о моем покое, стремление растворить меня в себе, вновь обрести безраздельную власть над моими мыслями, над моим телом, и, преодолев минутный страх, она легла на спину, с чувством высшей справедливости горячо обхватила меня руками, подставила себя, прижалась, сомкнула надо мной свои ноги.
Она знала, что мне нравится ее тело. Крупное, сильное. Ей нравилось, что я не боюсь снимать его с той полной мощью, когда объятия уже превращаются в железный обруч, ломающий хребет. Ей нравилось, что я знаю, что это тело выдержит все. И она подставляла себя с гордостью, радуясь моей беспощадной ярости, принимая ее, как закономерный, естественный дар, ниспосланный ее природой и небом. Какие лбы могут сравниться с этим?! Какие лбы! Страница перевернулась!..
Простые и знакомые действия перекрыли неприятное беспокойство, вызванное моим рассказом, и Варька с уверейной радостью слушала у себя под сердцем безостановочное движение Молоха любви, слушала, как вместе с этим движением, согласно и в такт с его могучими ударами в ней самой растет, нарастает такое же могучее и необоримое круговращение мучительной сладости, желанной и сводящей с ума слабости и одновременно силы, превращающей тело в раскленный, несущийся в пространстве камень!..
И тут яхту слегка качнуло. Мы оба были уже мокрые, как две волжские рыбки, а Варька, мотая головой, готовилась разрешиться от бремени страстей, поэтому я не обратил внимания на слабое движение лодки: ну качнуло и качнуло! Что с того? Яхта есть яхта. Мало ли, может, прошел кто рядом, и волна от него подкатилась нам под борт. Но дело оказалось не столь простым, а моя беспечность и вовсе неуместной. Яхту качнуло не набежавшей волной!..
Боковым зрением я увидел в дверном проеме какой-то предмет, что-то там появилось. Невольно обернувшись я увидел Мартышку, вернее ее силует. Это было, как удар в висок! Внутри груди что-то резко напряглось: «Погорели! — пронеслось в мозгу. «А-а, ч-черт! Как некстати!» Но мозг тут же просчитал: если яхту качнуло один раз, значит на борт вошел один человек. Это она, Мартышка. Голосов ребят на пирсе не слышно — значит их нет, она одна!.. Так, уже легче! Ну, а она — да шут с ней! Ее ли мне бояться, эту клячу?! Даже забавно, пусть посмотрит, в конце концов! Тем более, что деваться-то нам всем троим теперь все равно некуда!.. Только бы не вскрикнула от неожиданности, не испугала бы Варьку! И я, не спуская с вошедшей косого взгляда, продолжал свое занятие...
Варька же, на ее счастье, вообще ничего не заметила, отворотя голову и трудно дыша она была поглощена концовкой процесса, и ни видеть, ни слышать что-либо уже просто не могла, ей было не до этого...
Мартышка, действительно, шагнув с яркого света в полумрак кубрика, тоже в первое мгновение не заметила нас. Бочком, как слепая, придерживаясь за поручню, она тихонечко спустилась по ступенькам в каюту, и, только оказавшись перед нами, остановилась. Замерла! Глаза ее округлились, рот открылся!.. Я состроил ей зверскую роду и затряс головой, мол, тише, молчи, стой там! Мой мимический монолог, видимо, выглядел настолько выразительно, что Мартышка сразу поняла меня и застыла, как была с открытым ртом и квадратными глазами. Локти в стороны, шея втянута в плечи — смотрит на весь этот ужас! В метре! В двух шагах от нас! Она смотрит, как я ебу Варьку! Голый! Ебу ее голую, бесстыдно, отвратительно, прекрасно голую! Ебу глубоко, сильно, всерьез! Вот так, вот так, вот так!..
А Варька кончала бурно, бурно, с удовольствием, раздав полные ноги, хватая воздух открытым ртом, извиваясь всем телом и работала тазом так, будто хотела поглотить меня целиком, без остатка. Она кончала мучительно долго, то чуть затихая, то вновь подбрасывая меня, снимала руками мой зад, втискивала меня в себя, дыхание ее замирало, она вслушивалась в колебания своей матки, и новая конвульсия судорожной волной пробегала по ее телу, изгибая спину, каменея в напружинившихся ягодицах!..
Мартышка стояла слева от меня. Проявляя похвальную тактичность, она замерла, стараясь не спугнуть подругу и давая ей спокойно кончить, Она понимала, что после ночного происшествия то, что она тут застала, явилось своеобразной разрядкой для нас обоих. Затаив дыхание она смотрела на меня, и взгляд ее, храня еще непрошедший испуг, наполнился жадным любопытством, которое она сгоряча не успела скрыть, и я заметил его. А, может быть, оказавшись в безвыходном положении, фактически в западне и, не имея вариантов для выбора поведения, она и вовсе не посчитала нужным скрывать свою, в общем-то, естественную реакцию на эту ужасную сцену, невольной свидетельницей которой ей пришлось теперь стать, и стыдливость в данном случае могла бы показаться чем-то более надуманным, чем открытое, прямое любопытство к происходящему на ее глазах совокуплению двух молодых, крепких тел. И, если это действительно было так, то, наверно, она была по-своему права, и я не взялся бы судить ее за проявленную смелость.
Дождавшись, когда Варька обессиленно затихла и только шумное дыхание выдавало бурю, постепенно успокаивающуюся в ее взбунтовавшейся крови, Мартышка подала голос и с некоторой даже веселостью громко сказала:
— Ага, мы, кажется, уже просну-лись!..
Варька вздрогнула, на мгновение окаменела, замерла, — и вдруг забилась, как пойманная птица, стараясь вырваться из моих объятий, освободиться, выпихнуть меня из себя, сдвинуть ноги!
— Ах!.. А, пусти! Пусти! Ну пусти же! Ну!..
— Лежа-атъ! — рявкнул я на нее и железно сжал бедняжку, аж что-то хрустнуло внутри.
— Лежать! — повторил я и, уже обращаясь к вошедшей, выдохнул:
— Где ребята?
Варька, поняв бесполезность сопротивления, испуганно выглядывала у меня из-под плеча.
— В музей пошли, — отвечает Рита. — А я вот пришла готовить обед. Ты же спал, на тебя надежда какая? Остаться голодными?
А я смотрю на нее, слушаю и думаю про себя :»Ага, -в музей, хорошо... Значит пока угрозы нет. По крайней мере она не столь велика, теперь мы их услышим...»
Ритка стояла в метре от меня, Я не то что бы стеснялся вынимать из Варьки ломом стоявший хуй, но что-то в этом роде... смотрит, зараза, хоть бы отвернулась, что ль! И глазом не моргнет! Хуй мягко упирался в Варь кину матку, надежно спрятавшись от нескромных Риткиных глаз по самый корень. Странное это было чувство: не все ли равно, увидит-не увидит, а все-таки... Ей было бы стыдно, давно бы отвернулась, да и вообще теперь можно и выйти на верх, оставить нас одних! Но нет, не уходит. Плетет что-то насчет обеда и торчит тут, смотрит на нас. И я продолжал крепко держать Варьку, не давая ей сдвинуть ноги. К вдруг, совершенно неожиданно для самого себя я снова стал тихонечко подталкивать Варьку, совсем чуть-чуть, еле заметно. Варька видела, что Рита смотрит на нее и сердито завозилась:
— Санька, ну не надо, не хами! Нельзя так, слышишь? Пусти!.. Ну же, черт какой...
— Когда они придут?
— Ну, не знаю, через час или два. Вы уж извините, я напугала вас? Я ж не знала — со свету вошла, вообще ничего не видела, чуть шею ни свернула. А тут вдруг такое!.. Я сейчас уйду...
Варька довольно миролюбиво, но еще тяжело дыша выглянула из-под меня и вдруг говорит:
— Да ла-адно, чего уж теперь! Попить принеси, по... пожалуйсто...
Рита взяла со стола кружку, полезла на верх.
— Откуда она взялась? — тихо шепнула Варя.
— Откуда-откуда, с неба!..
Ополоснув за бортом чаинки, Мартышка набрала воды и с кружкой в руке осторожно спустилась к нам подала воду подруге.
Дрожащей рукой Варя приняла кружку и, прикрыв ресницами глаза, стала с жадностью пить. Она пила долго, большими глотками. Пить, лежа на спине было не удобно, и я придержал ее за шею. Я посмотрел на Ритку, так, украдкой, Наши взгляды встретились, я чуть улыбнулся ей. Она ответила такой же незаметной улыбкой. И я до половины вытащил из Варьки хуй, поглядел на Мартышку, и плутовски подмигнул ей. Мартышка в пандан моей игривости шутливо округлила глаза и закусила нижнюю губу!..
— Ну, как Кострома? — спросил я Риту.
— Хороший городок, только уж очень жарко!
Запрокинув голову, Варька допила последние капли и вернула кружку подруге:
— У-ух... Спасибо!.. и снова повалилась на спину.
Рита приняла кружку, поставила ее на стол и просто, без жеманства сказала:
— Устала, ноги гудят! Можно я тут посижу?
Я на рынок зашла, зелени притащила.
— Сиди, конечно, — ответили мы в два голоса.
Я, говоря откровенно, не ожидал такого поворота. Ситуация принимала характер совсем не тот, на который я рассчитывал, подмаргивая Рите. Я хотел просто немного смягчить неловкость нашего пикантного положения, а вышло вон что! Она решила... Хм!.. Ну, ладно! Если она не считает свое присутствие неуместным, если Варька вдруг запросто согласилась, то я-то уж!.. Она что, хочет в тайне от ребят пощекотать себе нервы?.. Пожалуйста, я готов оказать ей эту маленькую услугу. Посмотрим, что из этого выйдет!..
Мартышка уселась на рундук напротив нас, прямо позади меня. Чувство сладкого кайфа пробежало по моим плечам, по спине, остановилось где-то в груди.
— Ух и жарко тут у вас! — начала Рита деланно безразличным тоном, чем лишь подтвердила мое предположение. Почти чувствуя сзади ее нервическую близость, я молча стал тихонько покачивать, подталкивать Варьку. Варя без слов поняла меня и также тихо ответила мне животом и тазом.
— А ты раздевайся, — тоном радушной хозяйки предложила она, незаметно помогая мне.
— А я вам не мешаю?
— Ну, что ты, нисколько! — и тут голос Вари чуть дрогнул. Искусственное спокойствие не получилось. Ее недавний испуг прошел, и теперь ей было даже приятно от того, что старшая подруга видит ее распятую, смотрит на нее голую в моих объятиях, воочию свидетельствует ее женские возможности и качество. И вместо предполагаемой стыдливости присутствие Риты вызвало в ней желание самоутвердиться. Варя обняла меня и демонстративно привлекла к себе.
Мартышка не заставила дважды повторять приглашение. Я услышал позади себя шорох снимаемой одежды и покосился через плечо. С независимым выражением лица она сняла джинсы, через голову стянула майку и, оставшись в одном купальнике, уселась на прежнее место. Обернулась, достала с полки сигареты и спички, прикурила. Положила спички на место, сунула туда же сигареты и через нижнюю губу выпустила целое облако дыма. Облако, пронизанное солнечными лучами, поплыло по кубрику. Косой столб, насыщенный движением, по своей структуре напоминал малахит.
Прищурившись и глядя на нас сквозь дым, она откинулась на локоть. Варькино влагалище тихонько, в плавном ритме сжимало меня своими мышцами. Оса жужжала, побеспокоенная дымом. Я отвернулся...
Риткин голос позади меня с какой-то задумчивостью произнес:
— Ребята, а вы молодцы! Я думала вы разбежитесь... Так и надо, мне даже завидно!..
На этот раз ответа не последовало. Тишина наступила в яхте, и только наше дыхание да редкие слабые постанывания Варьки говорили о тайной, подкожной борьбе, происходившей в темных глубинах ее нутра...
Ритка молча курила и следила за нами, за помаленьку разворачивающейся перед ней жутковатой в своей бесстыдной прелести сценой.
Бедная Мартышка! Ее молчание, ее нервное курение невольно вызвало во мне прилив жалости, и я вспомнил, как похожее чувство возникло у меня, когда однажды, год назад у меня в гостях были Марик и Женя.
Мы провели неплохой вечер, и около часа ночи они собрались уходить, чтобы успеть на метро, а я еще никак не мог оторваться от Вареньки. Раздвинув огромную двуспальную тахту, мы трахались на ней вчетвером, расположившись — поперек ее широченного ложа. Но теперь им было пора.
Я жил на первом этаже, и напротив моего окна был фонарь, свет от которого проникал через комнату в коридор. С тахты мне было видно, что Женя стала уже надевать сапоги, а Марик подает ей шубку. Женя говорит:
— Ребята, мы пошли. Спасибо вам!
Я слез с Варьки и голый пошел их провожать. Помню до сих пор восхищенно влажный блеск ее глаз, когда с угрожающе торчавшим членом я приблизился к ее шубке, подошел вплотную, ощутив мягкое прикосновение волосков меха и тихое, тайное во тьме тепло Жениной ладони. Она незаметно там, внизу дотронулась до уткнувшегося в шубку члена и говорит:
— Саня, твой хуй блестит, как железный!..
Видимо блик фонаря упал на его влажную поверхность, фонарь, устроил эту провокацию. И глаз Жени влажной искрой ответно блеснули в темноте коридора. Тогда меня охватил странный прилив нежности и отчего-то жалости к моей подруге, и, хоть и прошло с тех пор много лет, до сих пор Женины ресницы вздрагивают, когда при встречах сходятся наши взгляды, а недавно, перед своим отъездом навсегда в далекую Америку она прямо сказала мне, что та сцена запомнилась ей навсегда.
Она уехала, а странная, беспричиннная жалость к ней, к тому, чего не было и ничего уже никогда не случится — осталась со мной...
Так вот, нечто подобное я и испытал теперь по отношению к бедной Мартышке, которая сидит там одна на рундуке и молча смотрит, как вздрагивают раскиданные ноги ее подруги...
Так прошло какое-то время — и вдруг я почувствовал сзади легкое прикосновение... Я не обернулся, ни чем не помешал ей... Только слушал, как остренький маникюр тихо ласкает, бродит по моему телу...
— Ишь, как загорел... — мечтательно, почти нараспев негромко сказала Рита.
Варька, откинув голову на бок и закрыв глаза тихо извивалась подо мной, сжимая в объятиях мою спину. Другие ладони, другие ногти тихо ласкали меня сзади...
— Да-а, како-ой зага-ар!..
Я через плечо покосился на Риту.. Она встретила мой взгляд спокойно и просто и не отвела рук. Она видела, что Варька не замечает ее вольностей и тихонько приворовывала для себя свободные участки моего тела. Просто так, совсем чуть-чуть.
Я протянул руку назад. Прикрыл Риткину ладонь, прижал ее к себе. Продолжая качать Варьку, я держал ладонь на своей заднице, позволив Рите ощутить движение моего тела. И ладонь послушно затихла, замерла, растворилась в этом движении, слилась с ним, стала им...
Рита знала о ночном происшествии — немного больше, чем Варя. Ребята сказали ей; что я, видимо, заснул за рулем и лишь в самый последний момент увернулся от вставшего перед носом яхты сцепа двух барж. Она знала, что я чуть было ни стал виновником гибели всей компании. Но они все простили меня, и теперешнее ее прикосновение ко мне, пусть тайное, было наполнено тихим, нежным сочувствием к моей вине, к моим угрызениям, к моей виноватости перед всеми, кто любил меня и кого я чуть было ни угробил. Это было, как знак прощения от имени всех и от нее самой. Но сама она тем самым как бы приобретала и некое право дотронуться до меня, право, которого раньше у нее не было и дотронуться так, как раньше она дотронуться не могла. Я как бы поступал в ее распоряжение, пусть частично, совсем чуть-чуть, но свое право на долевое участие в обладании мной она теперь все-таки, как ей казалось, получила. Право странное, в некотором роде мистическое, но, как оказалось и, как я теперь это ощутил, абсолютно реальное и неоспоримое.
И Рита негромко, обращаясь как бы к никому, сказала:
— Ва-арь... какой он у тебя...
— Что, нравится? — ответила Варя, тихо повернув голову к подруге. — Иди сядь сюда, погляди на него отсюда...
Изящным движением перешагнув через груду парусов на полу, Мартышка пересела к нам.
— Дай руку, — коротко сказала Варя, отпустив меня и протягивая ладонь Рите.
Я распрямился, встал, опираясь кулаками в крышку рундука, положил руки на Варькины бедра, глянул на Мартышку. Наши взгляды встретились. И снова, как в прошлый раз, дрогнули ее ресницы. Ее лицо было прямо передо мной. Рита смущенно опустила глаза. Это уже было слишком! Она перебирала Варькины пальцы, глядя куда-то вниз, а я смотрел на ее макушку, на тонкие пряди светло-пепельных волос, на плечи с зелеными брительками купальника. Мартышка медленно подняла голову, совсем медленно насовсем немного. Робко скользнула взглядом по моему телу. Посмотрела на Варьку:
— Ва-арь !..
— Вот... Ну?
— Ну, Варь!.. Это ж... Я даже не знаю, что сказать!.. Вы такие... оба...
— Мгм... Давай вот так, — и Варька положи ладонь Мартышки себе на ляжку. Я ритмично, с затяжкой вытаскивал из нее член, а она, сжимая его своим нутром, ловила меня распахнутыми ляжками, и Риткино участие стало опять почти достоверным. Рита смотрела на это бесконечное движение, и грудь ее стала взволнованно подниматься.
Она подняла ко мне лицо — в его выражении было что-то жалобное, совсем, как у Жени. Ее глаза были в полуметре от моих и, глядя в их расширенную зеленость, я видел в их смятенном взгляде то, чего скрыть она уже была не в силах!.. Мой же взгляд, как я чувствовал был нахально спокоен и глядя в ее глаза,
«Ты хотела видеть это? На, смотри!.. Я не только не боюсь твоих глаз, я рад тому, что ты здесь, рядом, что я не хочу прятаться от тебя, что ты видишь меня, видишь все!.. Это все я делаю сейчас для тебя... Делаю это для тебя... для тебя... Смотри на меня, смотри туда, не бойся!»
Ее глаза, как завороженные, прямо смотрели, чуть вздрагивая веками, и говорили, говорили: «Я вижу, что тебе хорошо, и я тоже рада этому. Но я не знаю, можно ли мне смотреть на это, я боюсь чего-то, стесняюсь Варьки, но я не могу уже справиться с 'собой, не могу глаз оторвать от тебя!» Я взял ее руку и положил себе на поясницу, а глаза мои отвечали ей: «Что ты, глупенькая! Смотри, сколько хочешь! Давай пойдем туда вместе...» И наши глаза, будто тоже взявшись за руки, тихо опустились и встали над бездной..  И долго так стояли они над пропастью рядом, пока у нее ни закружилась голова.
Мартышка покачнулась! Опустив руку с моей задницы, она взяла валявшуюся рядом чью-то майку и обтерла ею мою грудь, бока, живот и, вдруг осмелев, со спокойной заботливостью обтерла, опустившись в самый низ, мой лобок и — корень торчавшего из Варьки члена! И все так запросто, легко и свободно, абсолютно невинно, как медсестра!.. Неторопливо, неспеша вытирая его, она подняла глаза и тихо сказала:
— Я люблю вас обоих.
— И мы тебя любим, правда, Варь?..
— Да-а-а, — нараспев ответила Варенька. Она продолжала держать руку подруги на своей ляжке и, почувствовав, что та вытирает нас с силой сжала ладонь.
— О-о-о ! Рада слышать столь сладостные речи! Ха-ха-ха! Это же порочно любить друг друга втроем! Ха-ха-ха! Нет, правда, ребята, какое чудо! Я и не знала, что так может быть! Это ж праздник любви! Ва-арь, какие у тебя ноги! Это ж я не знаю, какая красота! Какой Санька счастливый! — и она, хищно растопырив под Вариной ладонью пальцы, провела всей пятерней по ее ляжке до самого паха и там сжала всю эту аппетитную толщину.
Взвинченная неожиданным участием подруги и новыми, вызванными этим участием ощущениями, Варька, уже не очень-то соображая, что делает, схватила Ритку за другую руку и с силой притянула себе на грудь. Мартышка, потеряв равновесие, повалилась на нее, и обе кобылицы весело заржали. Я, естественно, повалился на них, обхватив обеих и довершив тем самым веселую свалку. Визг и хохот, наверно, были слышны на берегу.
— Ой, Варь, я сейчас с ума сойду!
— Ты не с ума, ты лучше к нам сойди! Ха-ха! — и Варька запихнула Риткину ладонь между нашими с ней телами, туда, в самый низ!..
— Ой, дура! Что ты делаешь!!.. Фу, какие вы мокрые! Ха-ха-ха!
— Да? Зато ты сухенькая! Ха-ха-ха!
— Ой, Санька, не дави так, задохнусь!
— Ха-ха-ха-а! Души ее! Дава-ай, души-и!
Обстановка резко накалилась, и от яхты по Волге, наверно, пошли круги! Нервный хохот, визг, возня! Я, обхватив сзади Ритку за грудь, сжав их обеих, стал снова накачивать Варьку, Ритка под шумок и делая вид, что вырывается, уже присутствовала своей рукой при нашем совокуплении, с жарким любопытством ощупывала мои причиндалы. Она ассистировала нам, трогая пальчиками Варькино гнездышко, обхватывала член в кулачок, слушая, как он вздрагивает, входя в ее тело и мешая мне войти в него на всю глубину. Свободной рукой я спустил с Риткиных плеч брительки ее зеленого купальника, и две белоснежные груди молочно-восковой спелости с торчавшими от возбуждения сосками тяжело вывалились наружу! Это вызвало новую бурю восторга, и Мартышка, извернувшись змеей, выпростала руки из брителек, мгновенно расстегнула сзади застежку лифчика и отбросила его в сторону. Голой грудью навалилась она на Варьку и принялась целовать ее шею, лицо, губы!..
Вдруг она вскочила! Я настороженно прислушался, ожидая новой опасности! Но Мартышка вскочила не от того, что кто-то хотел нарушить наше уединение. Обернувшись, я увидел, как она быстро и ловко, одним движением спустила с бедер трусики и бросила их на пол! О-о! Что за ви-идт! Возбужденная своей наготой и моим взглядом, как голая молния она стремительно метнулась к нам, и, перекинув ногу через Варькину уселась на нее верхом. Отпихнув меня, жадно обхватила ладонями груди подруги.
Я поднялся, чтоб не мешать ей и сверху глянул, на все это безобразие. Я не ожидал от Ритки такой прыти, и мне было забавно видеть, как полная решимости получить свою долю удовольствия, она кинулась в бой. Я смотрел на ее прогибающуюся спину, смотрел, как сжимают ее ноги ляжку подруги, как она трется об нее своей промежностью, как напрягаются ее раздвинувшиеся ягодицы.
Это было похоже на лесбосский вариант, и я почувствовал укол ревности. Тогда, чтоб доказать, кто здесь командует парадом и кто, в конце концов кого ебет, я опустил руку под раскляченную попочку Мартышки…
Попочка ее была прелестна! Нежненькая, легкая! Кожа такая, что об нее хотелось потереться щекой! Если Варькино тело было плотным, как каучук, не ущипнешь, то эта представляла собой некую воздушную, подобною пене бизе и как-будто отделенную от костей легчайшую субстанцию. Внизу попка переходила во что-то еще более нежное, состоящее как бы из лепестков розы, горячее и влажное, сводящее с ума своей податливостью, живое существо...
Лишь только почувствовав прикосновение моей руки, Ритка приподнялась и пропустила руку под себя, туда, в эту таинственную, жаркую глубину. Я даже не понял, что произошло, только ахнул, когда пальцы мои погрузилисъ в тело Мартышки. И она аж взвилась! Затрепетала!
— Уа-а-а! — вырвалось из ее груди не то вскриком, не то стоном, то ли испуганно, то ли радостно!
Набрав полную ладонь ее, как бы готового вспорхнуть, тела, я стал мучать бедняжку, перебирая пальцами лепестки ее дивного цветка, с методичной жестокостью ласкать их, вызывая иступленные конвульсии во всем теле моей несчастной жертвы. Ее реакция на ласку, ее горячая страстность были неожиданны и удивительны!
Варенька снизу не могла видеть, что там у нас происходит, но, зная, что от меня можно ожидать чего угодно, не мешала нам. Почти безучастно мышцы ее влагалища медленно сжимали мой член, как-будто доили корову, как-будто мой хуй был коровьим выменем. Колхоз «Красный хуй»! И только!..
Ритка, с тихим стоном, изгибаясь в спине до хруста стискивала зубами сосок подруги, сжимая пальцами ее груди, сжимая ногами ее ляжку, вдавливала себя в эту ляжку и умирала от наслаждения, давая моим пальцам хозяйничать в своей межножной тесноте.
С почти циничной прямолинейностью и полным знанием предмета я возбуждал бедняжку, поочередно прикасаясь к ее самым чувствительным местам, лаская то клитор, то промежность. Я смотрел сверху на все возраставший вал эмоций своей жертвы, на ее наслаждение и муки и уверенно вел несчастную к пропасти... Понимала ли она происходящее с ней, не будет ли ей потом стыдно за это сумасшествие — сказать было трудно. Вероятно, нет , потому что сознание ее, судя по всему, отключилось, и она не понимала, что я с ней делаю. То ли она действительно изголодалась, то ли обстановка так подействовала, не знаю, но перевозбуждение Риты было, очевидным, и я с легкостью достигал своей шаловливой цели.
Наконец, видя, что она вот-вот может просто кончить мне в руку, я вытащил из-под нее ладонь и тут же не дав бедняжке опомниться, взяв за талию, поднял в воздух, снял с Варькиной ляжки и положил, почти бросил ее плашмя на Варьку.
— Ну-ка, дамы, полежите-ка вот так! Варь, держи ее, чтоб не дергалась! — и я, вытащив из Вареньки хуй, еше приподнял Мартышку и немного продвинул вперед, чтоб было удобней. Так! Теперь попочка бедняжки-Риты оказалась прямо передо мной, трогательно — светлея между темных от загара Варькиных ног, а девочки оказались лежащими друг на друге грудкой к грудке, пузик на пузик, лобок в лобок.
Ритка, не сопротивляясь, послушно позволила проделать с собой все эти манипуляции, и, тяжело дыша, опустив лицо в Варькины волосы ждала, что будет дальше.
А ждать было нечего, все и так было ясно.
Она почувствовала, — что мои ладони легли ей на ягодицы.
— Ну-ка, киса, раздвинь ножки! — и я коленом заставил ее выполнить приказание. Она раздвинула ноги. И тогда нагло, безцеремонно я взял ее за бока и овладел бедняжкой, вдул ей снизу по самые яйца!
— Ой, Варька, что он делает?! Варенька, я не хотела! Ой, Варька, он меня ебет! Прости, я не хотела! Прости меня! Ой, он меня ебет!
Я же, правда, не хотела! Ой, зверь какой! Ой, какой! Ой, Варь, прости, я не...
— Тихо ты, не ори, на пирсе услышат! А ты, что думала, он тебя так?.. Лежи уж! Я не сержусь!.. О, господи, раздавите!..
— О-ой, Варенька!!. Саня, поти-ше! Больно внутри! Ой, еб твою мать! Потише, милый!
— Тихо! Тише, тебе говорят! Не ори ты!
— Ой, не могу, как хорошо! Ой, господи, как хорошо-то! Ой, не могу! Ой, Варь. какой он! Бо-ольно так, Сан-нь-ка-а! У-ааа!
ТИХО! Убью, блядь! Тихо!
— Аммм...
Я., действительно, долбал ее с такой силой, что это были уже просто натуральные удары. При каждом новом ударе, когда хуй вгонялся в нее так, будто это был паровой молот, мои яйца стали прохладными, мягкими шлепками ритмично тюкали по Варькиной пизденке, шлепок за шлепком, шлепок за шлепком, раз за разом, тюк да тюк. И, несмотря на атакующее бешенство моег смертоубийства, я не мог сдержать озорной улыбки от мысли, что я одновременно ебу таким образом сразу их обеих! Ха-ха-ха, фантастика какая-то! Сразу двоих! Ха-ха-ха!
Но Ритка после каждого моего удара пузом по ее жопе каждый раз съезжала немного вниз, хоть следующий толчок и закидывал ее снова наверх, мне пришлось навалиться на ее спину и таким образом прекратить это надоедливое сползание. И тут оказался новый повод для улыбки: под моими руками оказались сразу четыре груди, бери, какую хочешь! Что я тут же и произвел: одной рукой взял грудь Мартышки, другой положил на Варенькину грудку.
— Са-ань, не наваливайся та-ак, дышать нечем! Тяжело ведь! Раздавите. Не можешь стоя, что ль?
— Так она съезжа-ет!
— Ну, давай вот так, я держу ее, — и я почувствовал под своим животом Варькины руки. Она подхватила Риткину попочку.
— Ага, нормально, давно бы так! Держи крепче, сейчас мы сдобой ее заебем, — Я снова поднялся на ноги.
— Ой, Санечка, мне бо-льно, не надо так глубоко!
— Что не надо? А как же иначе? Что, — только поверху поводить? Ну уж нет, это уже было. Теперь мы отодвинем тонкую кишку на брыжейке, потом надавим на правый желудочек сердца и доберемся до аорты. Ты дыши носом и задерживай дыхание, так легче будет.
— Уа-а. ма-мочки-и! Не до аорты, а до аборта! О-ой! До аб-борта-а! О, господи, Са-ань!
— Во-во! До аб-б-борта!.. Уж этого тебе сегодня не избежать!..
Варя крепко держала Ритку, обхватив ее снизу под ягодицы, и я, долбая животом Риткину задницу, касался Варькиных рук. Это было забавно для нас обоих, как новый вариант невероятной игры, в которую волею случая мы с ней оказались вовлечены. Варька, уже была сыта и теперь, превращенная форменным образом в цыпленка табака, могла просто порезвиться и получить удовольствие более утонченное и изысканное, чем примитивное без всяких там штучек совокупление. Она отвернула голову в сторону, чтоб хватало воздуха дышать и, лежа с раскиданными ногами под в общем-то нетяжелым телом голой подруги, к чувствуя лобком твердое давление лобка Мартышки, тихо наслаждалась мягкими шлепками моих яиц. Ей была интересна и приятна ее теперешняя роль ассистентки, она испытывала мстительное удовлетворение за то, что Ритка с коварной безнаказанностью, как из-за угла подсматривала, да чего там подсматривала, — смотрела в упор, как ее ебут. Теперь роли поменялись, и Варенька с удовольствием растягивала жопу Мартышки, подставляя ее под кованные удары моего члена. Ритка и ворохнуться не могла в ее сильных руках, и Варенька про себя ухмылялась, чувствуя свою теперешнюю власть над бедной подругой, свое участие фактически в ее изнасиловании.
Но, одновременно с захватывающей прелестью, эта ль амур де труа имела и свой несколько печальный оттенок. Под обрушившимся на нас троих неожиданным валом беспардонных, бессовестных наслаждений, необузданных и безумных, оказалась погребенной прелесть интимности нашей с Варькой любви. Нашу с ней «нашесть» теперь заменила ее «всеобщность». Находка одновременно с потерей, — вот так стало теперь...
Но что есть интимность? Всегда ли она может быть ассоциирована с понятием тайны?..
Что может быть интимнее, например, смерти? Когда каждому предуготовано свое, то, хоть и говорят, что на миру и смерть красна, а все равно — каждому свое.
Что может быть интимнее любви? Когда каждый хочет продолжить свою, именно свою жизнь, самого себя, зачав другое, подобное себе существо. Тогда выбор его строг и единичен. Это подбор совпадения.
Но природа мудра. Она предусмотрела возможность ошибочности этого нашего выбора, возможность твоей неудачи, и на случай такого рода, на случай досадного промаха она снабдила живое существо свеобразным страховым механизмом, неким защитным средством от ошибки при осуществлении намерения продолжить в ком-то свой род.
Это защитное средство состоит в определенном переизбытке сил зачатия, которое внешним проявлением имеет постоянное стремление к расширению круга партнеров по этой великой игре. И тут с одной стороны для защиты своей индивидуальности оружием является интимность, а с другой — новое партнерство служит средством преодоления застоя и улучшения породы. И одно не только не противоречит другому, но, напротив, являются гранями одного целого, одного общего процесса, подчиненного одной цели и имеющего одну сверхзадачу.
Формам же этого странного, казалось бы, альянса, их многовариантности — несть числа. Ведь бог лес не ровнял, а людей тем более. И страх смерти, и тяга к новому зачатию так же едины как между собой, так и в отдельных, свойственных только им чертах, а среди этих личностных черт великого процесса борьбы за выживание нашего рода одно из почетных мест принадлежит интимности и ее антиподу и близнецу — массовой общеназначенности чувств и эмоций. И тут все зависит лишь от случая.
Так случилось и у нас. Минувшей ночью мы все могли бы стать Волгой. Все вместе. Наши кости могли бы смешаться между собой и тихо опуститься на дно, и там уж не разберешь, где чьи, а наша кровь, кровь каждого из нас в отдельности, стала бы общим кровавым пятном, которое к утру растворилось бы в вечном покое великой реки. Но — миновало, пронесло. И теперь мы вместе бодрствуем, живем и вместе демонстрируем свою силу… И интимность переживаний каждого из нас стала нашим общим достоянием, сплотила клубок наших тел, в единый сгусток жизненной энергии, который, как шаровая молния носился теперь по каюте.
Но все-таки со стороны это, наверно, выглядело ужасно! Мы, как с цепи сорвались, и свалка получилась жуткая! Открытая, свирепая ебля перекрывала собой, своей разнузданной, бесшабашной, беспечной лихостью не только обще принятые мерки человеческих понятий о чести, но и сам, казалось бы, страх смерти!
Из нас троих я один видел мерзкий лик этой ведьмы, ее молчаливый, черный, распахнутый, готовый поглотить нас, беззубый зев. И я запомню его навсегда. Но вспоминать о нем я буду спокойно, без стыда, потому что я тогда его не испугался. Испуга, страха не было. Была холодная вспышка ярости, которую я противопоставил тем коротким секундам и коротким метрам, что были оставлены мне судьбой до встречи с этим зевом. — И я использовал их для борьбы! Мою ярость, быстроту реакции удесятерило мгновенное, как вспышка молнии, осознание своей ответственности за жизнь спящих, доверившихся мне друзей, и их, этих двух милых девчонок, которых я теперь ебу, ебу с той же яростью, с какой ночью спасал от смерти. И в этом для меня, наверно, и было высшее проявление интимности моих чувств к ним обеим, о которых я тогда не решился бы сказать ни кому, даже самому себе.
Вот мысль о возможной гибели этих двух милых — созданий действительно привела меня в ужас! И теперь эта же мысль, это желание оградить от беды, пусть даже и не случившейся, желание уберечь их от самой мысли об этом, которая напряженно гудела в одной лишь моей, более ни чьей, голове заставляла меня изо всех сил сгребать в кучу, сжимать, сдавливать их в своих объятиях, и высшим проявлением моей нежности к обеим, моей забот об их сохранности было дикое, необоримое желание оплодотворить эти такие прекрасные, предназначенные только для жизни девичьи тела.
Поэтому я не думал о том, что могу кому-то, в том числе и себе, причинить боль, а то и просто нанести хирургическую травму. Огонь добывается трением, и все утонуло в дымном угаре! Мир перестал существовать, были только эти два тела, которые я в терзаниях и муках гнал перед собой по пахоте жизни.
Мартышка уже почти плакала от перевозбуждения! Она признавала мою власть и полную победу над собой, она хватала мои руки, спина ее изгибалась, как у несчастного лягушенка, которого надувают через соломинку. Я изо всех сил терпел, сдерживая себя, ожидая, когда она кончит, чувствуя, как приближается этот великолепный момент моего торжества, как растет давление в котле страстей, как закладывает уши от этого давления, как стискивает виски душной одурью бешенного пике! Перегрузка, выражаясь языком летчиков, достигла шести «ж»! И вот, наконец, с криком « ой, мамочки!» Ритка, как загнанная лошадь, пала замертво! В борозде! Иногда я зверски, с опасностью для жизни отпустил тормоза и кончил в нее!.. И это было, как выход из затянувшегося пике!.. Дивное облегчение разлилось по освободившемуся от бремени перегрузок телу!.. Все! Конец! Силы оставили меня, хоть реанимацию вызывай!..
Я рухнул на Риткину спину. Воздуха не хватало, сердце дубасило в груди, торопясь прогнать сквозь свои желудочки и клапаны бурлящие массы осатаневшей крови, а ухо слышало, как под ребрами бедной мартышки моему сердцу вторила барабанная дробь ее маленького сердечка!..
Варя с трудом вытащила из-под моего живота уставшие руки, освободив задницу подруги...
Мы лежали друг на друге, не в силах произнести ни слова, не в силах шевельнуться и только дышали, дышали, откашливаясь, отдуваясь и вздыхая...
Оса в ужасе метнулась в открытую дверь кубрика, исчезла в лучах ослепительного света.
Дышали, дышали, дышали...
Наконец, отдышавшись немного, я тихонько поволок хуй из Риткиного тела.
— Ой-й, еб-те!.. — хуй саднило и жгло, как огнем.
— Ты что?
— Бо-ольно!.. Ой, з-зара-за! Ой-ей! Ой!.. — вытащил я его наружу. — О, господи!
С трудом, качаясь на подгибающихся ногах, я поднялся и шлепнулся голым задом на рундук с противоположного борта, на то место, где до этого сидела Мартышка. Потянулся за ее сигаретами. Закурил. Опустошающая легкость, как у открытых ворот, освобождение души, дыхания, взгляда окружили меня изнутри и снаружи. Глянул на моих заебанных подруг...
Они лежали друг на дружке, и картина эта была ужасна! «Что мы наделали?!, холодком беспокойства толкнулось в моем трезвеющем мозгу.
Рита, как-будто почувствовав на себе мой взгляд, медленно сдвинула ноги. Приподнявшись на локте, повернулась на бок, сжала колени, отставив пятку, подтянула колено к груди... Тихонько сползла с Варьки, опустилась на пол, на кучу парусов и тихонько, сгорбившись, съежившись в комочек, замерла, затихла...
Шевельнулась и Варя. Попыталась приподняться, но у нее ничего не вышло.
— Са-ань, подними меня!.. У меня ноги не сдвигаются...
Я поднялся, шагнул к ней. Переступив через Ритку, помог ей сесть.
— Ой, Сань, правда, сдвинуть не могу!.. Что вы со мной сделали?. Как же я теперь? Они скоро приду-ут!.. — занудила она, сидя в совершенно гинекологической позе и положив руки на бока, на свои, видимо, окончательно вывернутые тазобедренные суставы. — Вот тут больно!..
Я промассировал ей паховые связки и поотер бедра с боков, осторожно взял под колени и тихонько сдвинул ноги.
Рита выбралась из-под меня, опираясь руками о стол и рундук, поднялась и стала собирать раскиданные по каюте трусы и лифчики.
— На, одевайся, — бросила она Варьке ее тряпицы. Потом нагнулась, взяла угол паруса и попыталась вытереть им себя между ног. Но жесткая синтетическая ткань не годилась для этой тонкой процедуры, и Ритка, бросив парус, промакнула это влажное местечко трусами. Охая, она натянула трусы и с голой грудью села на рундук, закурила.
Варенька надела лифчик.
— Дай сигарету, — обратилась она к подруге. — Прикури сама.
Рита прикурила, передала сигарету подруге. Я подсел на рундук рядом с Ритой. В каюте было душно. Рита, расслабленно сгорбившись, отвесив тяжелые груди, сидела с полуоткрытым ртом и, время от времени облизывая пересохшие губы, смотрела куда-то в одну точку, дыхание ее было коротким, редким, поверхностным... Я покосился на нее:
— Что?..
— Ничего, — ответила она и поднесла сигарету к губам.
Я поднялся и шагнул к выходу.
— Ты куда?.. Саня, ты что? Оденься хоть!
— Я воздушку глотнуть...
Сделав у двери пару глубоких, вдохов и заодно глянув, как там, не идут ли наши, я обернулся. Вид моих курящих подруг был просто замечателен! Сидят в одинаковых позах друг против друга, одна без трусов, другая без лифчика, одинаково скрестив вытянутые на парус ноги, молчат. Варька выглядит помощнее, она похожа на богиню охоты Диану. Ритка сделана полегче, вся, как длинное, тонкое перышко, как хрупкая снежинка. Сейчас она похожа на Психею, которую в кустах над ручьем соблазнил Амур. Ах, этот шаловливый Амур! Выебал бедную Психею!.. На Варьку, на ее спокойную, гордую походку, как она плавно выкидывает перед собой длинную, сильную ногу, мужики из трамвая заглядывались! Ритка — страшно в руки взять: посадишь на горячую ладонь, а она растает! Коленки тонкие, щиколотка легкая, изящная. Прелесть, обе просто прелесть! Сидят, косятся на меня...
— Птицы вы мои милые! Какие же вы у меня обе красавицы!
— Ты! Красавец! Ты лучше одевайся, а то...
— Да там нет никого. Сейчас оденусь, — подошел я к Ритке, — только твою грудку поцелую.
— Саня, успокойся! Оденься!
— Только после вас! Я ведь твою грудку еще так и не поцеловал! Ну-ка, дай-ка ее сюда!
— Санька, ну тебя! Отстань!
— Нет-нет, подожди! Я же должен ее поцеловать, или как? Ну, давай, давай! Смотри, какая она у тебя нежненькая! Смотри, какая чудесная, нецелованная, прямо девичья! Риточка, это грудь девственницы! Какая прелесть! Давай будем её целовать! Ишь — мягенькая, мя-генькая...
Я обнял Ритку обеими руками, обхватил, сгрео в охапку, лишил возможности сопротивляться. Да сопротивления-то, фактически, и не было. Не пытаясь освободиться, она смотрела, как я склонился к ее туда, как взял в губы сосочек, как прижался к груди лицом. Она видела, что я, в общем-то, валяю дурака, ведь мы все трое уже были сыты, но когда я чуть прикусил сосок зубами и сделал ей немного больно, сладкая истома вновь разлилась в ее спине, и Ритка выпрямилась, выкатила грудь нывстречу моим губам, рот ее приоткрылся и короткий вдох обозначил кольнувшее ее новое желание. Она увидела, что хуй мой тоже дрогнул, тоже шевельнулся и, поняв, что это уже предназначается лично ей, что опасность начинает приобретать реальные формы, завозилась в моих объятиях:
— Ну ладно, хватит!.. Ну, Са-ня! Успокойся! Смотри, он опять у тебя...
— Мгм... — продолжал я наседать. Если до сих пор с моей стороны это действительно была только шутка, то теперь, почувствовав, как в моих объятиях напряглось ее голое тело, я не нашел в себе сил разжать эти объятия. — Ну-ка, привстань! — глянул я снизу в ее лицо.
— Зачем?
— Встань, встань!
Она приподнялась, и я вдруг резко спустил с нее трусы.
— Ой, Санька, ты что? Не надо! Не смей, слышишь!
— Ну-ну-ну... Тихо!.. Тихенько!..
— Не надо! Ты же только что!.. Они сейчас придут! Варька! Скажи ему! Чего ты смотришь?!. Ой, Саня, ну не надо, правда, у меня там все болит!.. Ну я прошу тебя!.. Ну, Са-ашка-а! Ну же, черт какой!.. А-а!!.
Но я вставил ладонь между ее ног, подхватил снизу и, нежно обняв за хрупкие плечи, тихонько повалил Риту на спину.
— Ну-ка ножки!..
Чуть смущенно, но не без охоты она раздвинула ноги:
— Фу, черт ненасытный! Ну, Ва-арь!.. Ой, ну только быстро, ладно?.. Ты сможешь быстро? Правда, они скоро вернутся... — она взяла член рукой и направила его в себя. — Ой, тихо! Санечка! М-м, не спеши же! Тихо! Больно так! ФФа-а!!. О-ой, как глубоко-о!! Бо-оже, зверь какой! — она задрала ноги. — Ва-арь, как ты можешь жить с таким?.. Ой, какой хуище! А-аа!!! Тише, дурачек! Тише!.. Подожди, я поудобней лягу, там давит что-то... Так... давай!.. О-о-а!!.. Нну, класс! О-ой, как хорошо! Ой, Варька, как он ебет!! Ой, не могу, сладость какая!! Можно я с вами буду жить? Сань, ты Варьку будешь любить, а я у вас так, за прислугу буду, второй женой! У-аа!!.. Я тебе ноги буду мыть!.. Ой, как хорошо! Вва-а! Что хотите буду делать! Ха-ха-ха! Ой! Варь, ты с огласка?.. Ха-ха-ха!
— Я-то согласна, да вот он как? Он же однолюб!
— Ха-ха-а! Вот и будет нас любить одновременно!
— Сань, возьмем ее с собой?
— Канэчно, ара! Ай, гёз! Мян сары чох суверам!
— Ха-ха-ха! Это по каковски?
— Это по азербайджански: ай, девушка, я умираю от любви!
— Ха-ха-ха! У-у, ты какой! Ой, Варь, знаешь, как он мне подходит?! У-аа! Ах как вкусно!.. А-а! Ой, как хорошо! Сань, скажи еще что нибудь! Не молчи, говори что хочешь, я хочу слышать твой голос! Ой, не могу, т-ак хорошо!
— Кялъ биза чай ичах!
— Ну? А это что?.. Ой, не могу!..
— Это? то значит: приходи ко мне чай пить!
— Ха-ха-ха! Обязательно!.. Обязательно приду!.. Ой! Обязательно! Непременно приду! Да, да, давай еще! Ага, вот так! У-аа, Ва-арь-ка-а, как он это де-елае-ет! Амадэ мио! Ха-ха-ха! Нн-у! Ага!.. Ой, Сань-Сань-Сань, я утке скоро! А ты?.. Ты кончаешь?.. — она глянула себе между ног. — Я хочу кончить вместе... Ой, какой он здоровенный! Саня, кончай в меня! Ой, какой он!. Кончай, кончи в меня! В меня! Залей меня всю! А-а!!. Только вместе!.. Я хочу кончить с тобой!.. Ты готов?..
— Да!о.
— А!.. А-а! !.. А... Ну же!!..  А-аа-а!! ! А... Ой-я-аа-а!!! Кон-чаю!-… Я кончаю!.. Щас! Еще немного!!.. У-а-а!!! В меня-а, он... кончил в в меня-а!!!.. Ы-ьм-ма-ааа..... У-у-ууух-хх-х. Ну, кла-асс... Ну, ты дае-ешъ... — ноги ее распались, безвольно развалились, съехали на пол. Глаза искрящимся, влажным блеском радостно посмотрели на меня...
Варька поднялась с рундука и, вихляя задом, стала натягивать трусы.
— Ну ладно, хватит, одевайтесь! Пора, надо готовить обед. Эти сейчас вернутся, Игорь орать будет, надо хоть начать... Саня! Я кому сказала? Слезай с нее! ишь, присосался! На вот твои главки, одевайся! Хватит! Все!
Морщась от боли, я осторожно вытащил из Ритки хуй. Сомнений не было — хуй был основательно ободран. Его щипало и пекло, особенно слева, там, где был маленький старый шрамчик.
Рита поднялась и снова, как десять минут назад, присела в уголке за столом.
— Отвернись! — сказала она мне. — Ну, Са-ня! Не смотри! — Посидела, заглянула под себя. Потом обернулась, взяла с рундука какую-то тряпку и вытерла себя, навела в своем хозяйстве порядок.
«Да, учудили!» — подумал я, глядя то на голую Ритку, то на уже натянувшую купальник Варю. Рита тоже посмотрела на меня:
— Сань...
— Что?
— А, да так... Ничего. Так... Одевайся лучше... — Она вплотную подошла ко мне, близко посмотрела в лицо. Глаза были зеленые, с голубым ободочком. Странное чувство, похожее на неожиданную, горячую и нежную влюбленность мятежно екнуло в моей груди! Рита было высокая, и теперь оказалась со мной почти одного роста... Она тихо положила ладони мне на грудь, легонько провела по плечам, опустила ладони на мои бока, чуть привлекла К себе, тронула меня своим телом. Посмотрела вниз, между нами. Положила руки на мою поясницу, еле заметно, совсем легонько притянула меня. Животы наши сомкнулись, колени, бедра тоже»… — Да… ничего... — повторила она. — Мы стояли голые друг против друга, смотрели глаза в глаза. Ладони ее были теплые и чуть влажные. Я чувствовал членом волоски ее лобка. Легчайшим, словно пух, прикосновением она провела ладонями, кончиками пальцев по всему моему телу… Тихо, тихонечко взяла в пальцы член, медленно огладила пальцем его шейку, головку... Как во сне, лаская его рукой, смотрела мне в глаза... — Ничего, одевайся... — сказала Рита и отошла, стала надевать лифчик...
Варя стояла рядом, с моими плавками в руках, и, когда Рита отошла, она с какой-то странной полуулыбкой протянула их мне:
— На, надень... — и отвернулась.
Я надел. Оделась и Ритка, и мы друг за дружкой стали подниматься по крутому трапику наружу к свету и солнцу...
Поднявшись в кокпит, мы, обессиленные, с наслаждением развалились на банках. Жизнь постепенно возвращалась в наши измученные тела. Мы молча курили, и все случившееся начало представать перед нами в своем истинном свете...
У каждого из нас появилось одно и то же чувство, похожее на раскаяние, и смущение постепенно начало проникать в наши заблудшие души. Лозы наши переставали носить черты независимой, сытой расслабленности, и мы скоро сидели друг против друга, не поднимая глаз... Что мы наделали?!.. Этот вопрос начинал витать в наших взбудораженных мозгах. Наконец, помолчав, выпустив под ноги струю светлого, призрачно легкого дыма, Рита сказала:
— Варь… спасибо вам... Вы оба такие... И вообще... Все так неожиданно...
— Хм... Н-да... — кончиками пальцев Варя медленно разглаживала свои брови.
Но — рассиживать было уже действительно некогда, пора было позаботиться об обеде, и я пошел за картошкой.
Вернувшись с кастрюлей, я раздал ножи, и мы, усевшись в кружок, взялись за дело.
Говорить не хотелось, разговор не клеился, и мы орудовали ножами молча, глядя каждый на свою картошину.
Тут, среди реального мира, мы как бы отрезвели. Угар прошел, и мы сидели, опустив головы и не глядя друг на друга. Этим своим молчанием мы как бы задергивали некий занавес за последним актом безумного спектакля, и тягостное чувство неловкости друг перед другом уже определенно висело среди нас.
Пауза затягивалась. Чтобы избавить девочек от этого неприятного и, в общем-то, несправедливого чувства, — ну, мало ли, так случилось, что теперь, волосы рвать на себе? — чтоб поднять их милые носы, я должен был что-то предпринять, что-то сказать, что-то сделать. И я сказал первое, что пришло на ум:
— Н-да, полечились от вчерашнего... Нет, это я должен вас благодарить... Видно, нам это бог послал... То вчера я вас чуть ни угробил, то сегодня вот так... Ведь кто тебя привел и поставил в дверях? Что, — ты сама? Кто ослепил тебя и спустил туда вон, к нам в кубрик? Что, — скажешь ни кто? Ну уж не-ет! Тут без чьей-то руки не обошлось!.. да, это нам было дано искупление за вчерашнее.
— Ага, вот-вот: искупление через совокупление, — ухмыльнулась Рита.
Мы облегченно рассмеялись, и наша неловкость вдруг куда-то исчезла, улетучилась, будто и не было ее вовсе! Ха-ха-ха!
— Девочки, а я никому больно не сделал?
— Больно? И он еще спрашивает! Варька вон ноги из-за тебя сдвинуть не может! Ха-ха-ха! да не-ет, не волнуйся, что ты! Все отлично!
— А я вот натер этого болвана. Горит, сил нет! Все ободрал... Сейчас там все засохнет, и мне пиздец — шага ступить не смогу.
— А я синтомицинку принесу! — с готовностью откликнулась Рита. Она отложила картошку и резво юркнула в каюту.
— Водички кипяченой захвати! — крикнул я ей в догонку. — Там где-то чайник!.. Ополоснуть надо, щипет, зараза!
— Ла-адно! — ответила она снизу.
Варенька говорит:
— Ну-ка, покажи, что там у тебя.
Морщась от боли, я с трудом извлек из плавок своего ободранного вояку. Вид его был ужасен! На левом его боку алела ссадина величиной с небольшую фасолину. Вот, что значит необузданность в употреблении того, что требует элементарной бережливости!
Варя, увидав весь это кошмар, только ахнула!..
Появилась Мартышка с тюбиком в одной руке и чайником в другой.
— Вот. — Глянув на мои увечья, нахмурилась и склонилась надо мной. — Ой, батюшки!..
В скорбном молчании подруги разглядывали страдальца, а он, как раненый партизан, почерневший в пороховом дыму, тяжело висел вниз головой, и речной ветерок овевал прохладой его боевые раны.
— Санечка, ну что ты с собой делаешь! — начала ругать меня Варя. — Вечно у тебя что-нибудь не слава богу. Нельзя же так! Смотри, что наделал!
Мартышка присела возле меня:
— Варь!
— Варь... — как-то неуверенно нерешительно подняла Рита глаза на подругу. — Ты не обидишься?..
— Нет, а что?
— Можно я полечу его?..
— Хм... Полечи!..
Мартышка, довольно шмыгнув носом, склонилась к партизану, и лицо ее приняло серьезное выражение сосредоточенности профессионала. Осторожно, чтоб не сделать ему больно, она приподняла хуй на ладошке и внимательно, со всех сторон осмотрела его. Потом солидно, с видом маститого специалиста давая общую оценку состояния пациента, коротко сказала:
— Н-да.
Она взяла чайник и, держа его в левой руке, пустила тоненькую струйку. Водичка была холодненькая, и хуй тут же начал съеживаться, собирая кожу в складки, пряча ссадину и делая больно самому себе. Рита, продолжая поливать, тихонько перебирая складки партизаньей кожи, мыла хуй, освобождая его от ебельной дряни. Мыла осторожно, тщательно, стараясь и не очень потревожить его раны, и, вместе с тем, выполнить работу с максимальным тщанием и эффектом. Да, именно с эффектом, а не только с эффективностью.
Выполнив эту часть работы, Мартышка отставила чайник. Продолжая держать пациента двумя пальчиками, она как следует облизнула губы, основательно увлажнив их, склонилась к больному — и тихо погрузила в рот его багрово-фиолетовую голову. Партизан пугливо вздрогнул, но рот оказался нежным, горячим, свежим, неожиданно трепещущим и не вызвал боли, напротив, окружил партизана теплым покоем и уверенности в скором выздоровлении.
Побаловав пациента своим шаловливым зычком и таким образом успокоив его, она вытащила больного и внимательно осмотрела свою работу. Оставшись довольной осмотром, она так же осторожно снова отправила его обратно в рот, но теперь уже смелее и глубже, так что скоро ее губы достигли той ссадины, которая вызывала наибольшее беспокойство. Я опять невольно вздрогнул:
— Ой, больно...
Не выпуская его изо рта, она подняла глаза:
Варька, опершись ладонями о колени смотрела на нас сверху.
— Терпи! — наставительно сказала она.
Я думаю, что докторша любила свою заботу, потому что исполняла она ее с тем удовольствием и отсутствием безразличия, от которого мы отвыкли в наших советских поликлиниках и обучение которому надо бы было ввести на курсах повышения квалификации врачей. Прикрыв веками, глаза и приподняв подбородок, она, как в сомнабулическом сне чуть поворачивала из стороны в сторону голову, будто что-то напевая про себя...
И партизан с доверием отнесся к ее процедурным экзерсисам, стал тихонько расправляться, и расти в размерах. Но тут он, видимо, с чисто мужской прямолинейностью все-таки что-то не так понял, потому что вставать во время поцедур не полагается, и докторша, ощутив во рту его бестактность, вынула его и строго сказала:
— Эй, эй, эй! Мы так не договаривались!
Она опустила его и, выдавив на палец из тюбика червячок синтомицинки, осторожно, но обильно смазала поврежденные места.
Все эти чудеса парадной медицины, видимо, выглядели, как акт истиной гуманности, происходя при ясном свете дня, на солнышке, а не в таинственном полумраке кубрика. Где-то позади, на берегу лаяла собака, орал петух, трем мело ведро на колодезной цепи, резкий женский голос требовал, чтобы какая-то Нюрка все-таки смоталась на почту, — кругом тихая, размеренная жизнь не очень глухой провинции. И от того, что эти таинства заграничной французской любви происходили открыто, нетаясь, их изощренные тонкости потеряли свою таинственность и органично слились с тихим покоем среднерусского пейзажа.
Я сидел со спущенными плавками и не знал, что делать дальше. Забинтовать, что ли?..
— Варь, там в аптечке бинтик. Не принесешь? Он в коробочке слева.
Солнце палило. Хотелось купаться. Но уж по крайней мере сегодня об этом нечего было и думать.
Мартышка сидела на корточках и, обхватив руками коленки, грустно смотрела на меня. По Волге тащили сонную баржу. Общительная муха, проявляя любопытство, вертелась возле моего хуя: чем это они его намазали?..
Так бывает иногда: короткие минуты вдруг начинают растягиваться, и тогда их небольшие до этого объемы уже могут вместить в себя много такого, что обычно требует гораздо больших отрезков времени. Как бы растягивая для себя короткие, что мы остались вдвоем, мгновения, она медленно протянула ко мне свою руку — и я ощутил под собой ее ладонь. Тихая созерцательность была написана на лице Мартышки ... Ее пальцы стали чуть заметно перебирать содержимое наполнившего ладонь груза... Приподняв все это, она оценивающе покачала ладонью и посмотрела мне в глаза:
— Тяже-лый!.. Грамм триста будет...
И я почувствовал, как острые коготки тихо впиваются в мою плоть. Их хищная сдержанность, как у ленивой, сытой кошки, не делающей больно, а лишь играющей со своей жертвой, совпала с легкой косиной, появившейся в ее вспыхнувших желтым кошачим светом глазах. Она тихонько сжимала коготки и следила за той желанной для нее мукой, которая вот-вот должна была появиться в моих глазах... Но мука в глазах не было. Я смотрел на ее раздвинутые колени и думал, что вот она снова передо мной...
Конечно, я не мог не ответить на ее ласку. Я тихонько протянул под нее ногу и осторожно, чтоб не спугнуть очарования момента, слегка тронул пальцами узкую полоску купальника. Пальцы ощутили мягкую нежность ее тела, податливость и очаровательную доступность -этого Риткиного местечка.
— Рит...
— М?..
— А ты никогда не пробовала махеровую кофту надеть на голое тело?..
Она чуть раздвинула ноги... Ее глаза прямо смотрели на меня, и длинные коготки маникюра с осторожной силой вновь сжались... Она пропустила под себя мою ногу и, опустившись, стала искать контакта с ласкавшими ее тело пальцами. И тут она прошептала:
— Са-ня, Са-нечка!.. Я опять хочу тебя...
Ты слышишь?.. Я хочу...
— М-гм... — мои пальцы стали уже смело гладить, да не гладить, а бередить, беспокоить это ее местечко, ища возможность отодвинуть купальник и приникнуть под его тугую преграду.
— Ой... М-м!.. Санька! Что ты со мной делаешь!?. Ой, Саня! — Она буквально села на мои пальцы! — Ой, что ты... А-ннн... Ой, не могу!..
— Хочешь махер?.. На голое тело?.. — продолжал я шуровать у нее между ног.
— Ой, ну, Санька! Так же нельзя!.. Ах! Ннн! Ой, н-ну… Ой, что ты со мной делаешь? — она терлась об мои пальцы, стараясь вжать их в себя. — Ой, ну так же... О-оо! Я сейчас кончу! Ой, больше не могу!.. Правда!! Ой, как хочу!.. Ой, я сейчас кончу!! Санька, что ты делаешь! Что ты со мной делаешь! Можно я кончу? Вот…
Она схватила рукой мою ногу и с силой прижала к себе! Задержала надолго, казалось, навсегда... Тихий стон сдавил ее надувшееся горло и глаза мутно прикрылись... Быстро же это у тебя! — подумал я, глядя как тихо оседают ее плечи. Ритка медленно опустошилась и, уже за ненадобностью, отпустила мои яйца.
Варька, услыхав в кокпите подозрительные звуки, выглянула из каюты. Я украдкой, как в прошлый раз Мартышке, подмигнул ей, и она с бинтом в руке сообразительно замерла. Подняв брови, она смотрела на Ритку и в какой-то момент даже показала ей сзади язык: мол, на-ка, выкуси! Теперь мы с тобой квиты окончательно!
Увидав стоящую за спиной подругу, Мартышка неловко поднялась и плюхнулась на банку. Смущенно усмехнулась.
— Чё это вы?.. — спросила Варька.
— Да ну его! Черт какой!.. Добился своего!
— Саня не приставай к девушке! На-ка вон лучше завяжи скорей, а то сидишь тут без штанов, смущаешь душу! Скоро ребята придут. На!
Справившись кое-как с бинтованием и общими усилиями упрятав в плавки возмутителя спокойствия, мы поставили на примус картошку и уселись на солнышке.
— Сигарету хочешь? — спросила меня Варя.
— М-гм. — Я взял у нее зажигалку, дал прикурить об ем, прикурил сам.' Мы сладко затянулись. Закинув руки за голову, я мечтательно продекламировал:
— Сколько же света от этого солнца! О, жизнь, постой не уходи!.. — На душе у меня было легко, я окончательно избавился от синдрома вины.
На берегу показались ребята.
— Эй, вы! Обед готов? Пора выходить! — еще издали заорал капитан.
— Картошка варится, — ответили ему с лодки.
— Как? Только варится?! Ты же два часа назад ушла!
— Ну и что же...
— Как ну и что же?! По твоей милости будем выходить нежравши!?
— Ну и ничего, приготовим остальное на воде. Саня отсыпался после вчерашнего, — не хотели шуметь.
Вот это да-а! Молдец! Как она его!.. — подумал я, слушая их перепалку. Рита была на высоте!
— Саня, ты-то-хоть очухался? Ты мог этим бездельницам дать по жопе? Или ты все еще кайфуешь? Ладно, все! Выходим! Костя, давай мотор, еб твою мать! Опять до вечера протяните! Леня! Что ты стоишь?..
Вобщем, вижу, Игорька понесло. Я ему говорю:
— Ты масло себе купил? Он в миг утих:
— Забыл!..
Я многозначительно отвернулся и вздохнул, мол, как знаешь — я тебе совет дал, а заботиться о своём геморрое ты должен сам. Так или иначе, но орать Игорь перестал. Костин мотор после двадцати минут непрерывного дерганья, наконец, истерично заголосил на всю округу, выпустил струю смертоносно вонючего, синего дыма, каким немцы травили в душегубках евреев, и старинный русский город за нашей кормой стал медленно разворачивать свою панораму.
Мы пошли дальше.

IV

Волга — река широкая, просторная, и места для всяких неприятностей на ней предостаточно. Плывут они с путешественником, окружая его со всех сторон, неожиданно выныривая у него на пути, и путешествующий по Волге должен набраться терпения и мужества, чтобы в любой момент быть готовым к преодолению возникших перед ним враждебных обстоятельств. Приключения не должны превращаться в трагедию — это главная задача идущего по Волге.
Первый этап нашего плавания был благополучно закончен без аварий. Но что ждет нас дальше? Ведь еще идти и идти. А неприятностей нам, оказывается, было предуготовано столько, что хоть молись, хоть проклинай, — сыпались они на наши головы, как из поганого решета. А как же иначе, если на лодке собралось столько мудачья!
Главной причиной всех наших бед было несоблюдение первого правила хорошей морской практики: считай себя ближе к. опасности. Это значит — держись от нее подальше. Но нет, нам это правило не годилось, и мы перли на рожон, как специально выискивая, где бы сделать что не так! Результат не заставлял себя долго ждать.
То перед самой ночью мы вылетели на мель и потом битых два часа, стоя по горло в холодной воде, стаскивали с нее многотонную яхту; то этот сраный мотор, Костина гордость, заглох в бурлящей кастрюле шлюза, из-за чего на нас навалилась баржа, чуть ни превратив яхту в лепешку; то в другом шлюзе, куда мы вошли на буксире, Леня упустил буксирный конец, и веревку чуть ни намотало на винт; то тот же Леня-недотепа обварил ногу кипящим кофе, струя которого плюнула из носика кофейника, и Ленина кожа слетела с ноги, свернувшись в трубочку; то я, решив искупаться на полном ходу, взял в руки слишком длинный конец, прыгнул за борт и сразу оказался в почти безвыходном положении, т.к. вода тяжелым бугром накрыла меня с головой, не давая ни дышать, ни продвигаться вперед. Я волочился за несущейся яхтой и не мог вынырнуть, чтобы сделать вдох, а бурлящая, пронизанная светом стена воды била в лицо, отрывая от веревки руки. Буквально на одном упрямстве, не дыша, я полз по веревке, пока ни добрался до кормы; то Игорь, нарушая все правила, разогнав лодку, заложил крутой поворот нере$гносом идушем баржи, и чуть ни угодил под форштевень идущего навстречу пассажирского судна; и т. д., и т. п., и пр, и др!.. Все в том же духе!..
Но вот на Горьковском водохранилище нас прихватило всерьез. Опасность снова встала на дыбы, и лишь волею случая мы остались живы.
Мы уже не укладывались в намеченные сроки графика гонки и потому, немного не дойдя до Горького, остановились в Городце, а в Горький, где нам нужно было отметиться, Игорь смотался на автобусе. Такой маленький вынужденный обман.
Егор вернулся поздно, когда уже стемнело. Погода была мерзкая. По водохранилищу шли трехметровые волны, тучи легли на воду, ветер — метров двадцать в секунду. Штормом это еще не назовешь, девяти баллов для нашей низкобортной посудины было вполне достаточно, чтобы при неаккуратной рулежке черпнуть и залиться в доли секунды. А, поскольку кокпит был несамоотливной, то в следующую секунду мы благополучно пойдем ко дну.
Но терять драгоценное время, ожидая рассвета, мы не могли, мы не могли, и мы, невзирая на опасность ночного плавания, вышли в обратный путь.
Горьковское водохранилище представляет собой довольно крупный водоем. Движение судов тут интенсивнейшее. Глубины отменные. По сравнению с Волгой здесь чувствуешь себя больше хозяином положения: они идут, мы идем, места хватает воем.
Выходя, мы еще не знали, что там творится на открытой воде. Но, когда мы легли на обратный курс, нам стало понятно, что за время нашей стоянки, натянуло с запада, и мы получили резкий встречный ветер, который парусники называют «мордотык». Вверх пришлось сразу же идти галсами, не обращая внимания на фарватер, а лишь выдерживая общее направление, да туман все равно не давал возможности следить за огнями ограждения судового хода, так что мы сперва определились по компасу, а потом пошли просто по ветру, вправо, влево, вправо, влево, пробиваясь сквозь его волнующуюся, летящую на встречу яхте могучую силу..
К середине ночи нас уже встречала трехметровая волна, и черные массы атмосферы неслись на нас, без передышки давя нашу гордую, но не приспособленную для таких передряг посудину. Яхта, как я уже говорил, была шхерной постройки. Ее сделали в Норвегии для плавания по шхерам, где высокого волнения не бывает. Нам нужно было соблюдать максимальную осторожность, потому что, имея низкие борта, всего каких-нибудь 45 сантиметров, и почти две тонны чугуна под килем, но не имея в кокпите самоотливного устройства... В общем так: если зальет, то — хана! Пойдем ко дну сразу, как топор. А на борту двое не умеют плавать, ну и до берега не известно сколько, и где он, родимый, — тоже вопрос. На Волге в таких случаях говорят: «Одна волна вползет — другую не приглаша-ай!..»
Я был свободен от вахты, и, чтоб не мешать работающей на верху публике, валялся в кубрике на рундуке, от делать нечего считая подъем и спуски, подъемы и спуски... Яхта тяжело принимала на грудь тугие удары встречных вяли, за — ее тонкой обшивкой раздавалось бешенное шипение проносящейся мимо воды. Но я чувствовал, что она сделана как следует, и, имея хорошую всхожесть, уверенно отыгрывается от волны. Перевалив через очередной гребень, задрав к черному небу свой изящный Форштевень, она бочком валилась в открывающуюся бездну, в открывающийся перед ней новый провал. И так без конца... Я считал эти бесконечные удары, эти взлеты и падения... Вверх — вниз, вверх — вни-из, вверх — вни-из... Вверх и — снова удар... 996 — удар, 997 — удар, 998 — удар, 999 — уда-ар! Эй там, наверху! С хорошей вас погодкой!
Я понимал, что если нас зальет — вариантов не будет, и потому принял эту возможную перспективу, как данность, при которой изменить уже что-либо я не смогу. А раз практически воздействовать на ситуацию у меня возможностей нет, то лучшее, что могу сделать в этой обстановке — это положиться на судьбу, предоставив решать ее господу богу. Будь, что будет! Зальет, так и хуй с ним! Чему бывать — того не миновать! И лучшее, что можно сделать, так это поспать. Я лег по диагонали, чтоб меня не свалило с рундука качкой и заснул, нахально и крепко.
Над головой, на палубе шумел шторм. Грохот .снастей в лебедках, мат и топот сапог, работавших ребят был приятным фоном для моего чистого, детского сна. Не знаю, сколько времени длилось это мое безмятежное блаженство. Разбудил меня какой-то новый звук, Тихий, далекий, но незнакомый... Еле различимый… ровный… чуть нараставший... Я поднял голову!..
На палубе все по-прежнему. Идем с диким креном, градусов 40, Фактически почти лежим на боку. Почему такой крен?! Они что там, идиоты, с ума сошли, хотят остаться без мачты?!..
— Игорь! Псих ебаный! Почему такой крен?
Посторонний звук нарастает... Что за дела?.. Да ведь это кто-то идет!!..
Яркий свет прожектора ударил снаружи, метнулся бегучим лучом по кубрику, выбелил иллюминатор! Шум могучих дизелей глухо и стремительно нарастая, пробубухал где-то совсем рядом. В — правый борт ударила волна от прошедшего в нескольких метрах от нас крупного судна, за ней другая! Свет прожектора погас, и в ночной тьме прозвучали слова, один в один похожие на те, что слышал я под Костромой:
— Осторожней ходить надо, мать вашу еб! Вас не видно!..
Я выбрался из кубрика, Ночь — хоть глаз выколи. За нашей кормой огни удалявшегося танкера. Да-а! Влепил бы он нам!.. Глянул вверх: так и есть — идут, дураки, с полной парусностью, яхта на боку, мачта стонет, а им хоть бы что. Эй, а где же огни?!..
— Игорь! Почему ходовые не горят?!
— А, ну их! — отвечает наш великолепный шкипер. — Я погасил их, только отвлекают.
— От чего отвлекают?! Ты что, очумел?..
Ну вот и причина чуть ни происшедшего столкновения! Полная парусность, ветер задавил нас, Э яхта, фактически, не управляма, нас вынесла на левую сторону фарватера — и все это при погашеных ходовых огнях, а, значит, встречные суда не видят нас в этой кромешной -тьме! Эх, Игорь, Игорь!.. Мореход ты хуев!.. Вот дурак! И людей утопит, и сам в тюрьму попадет, если жив останется.
Я плюнул за борт и полез к себе в нору, на рундук. В темноте, справа от двери нащупал рычажок выключателя, включил ходовые огни. Завалившись на рундук, чиркнул спичкой, прикурил. Огонек на несколько секунд высветил девчонок: сидя, бедненькие, на противоположном рундуке, где мы недавно устроили ту знаменитую свалку, и упершись ногами в завалившийся пол, уперев ладони в крышку рундука, молчат…
— Видали козла? Без огней идет! А? Как?!..
И я поклялся проучить нашего кэптэн-боя! Такое легкомыслие надо вправлять, как вывих! Знай, жопа, месть моя будет ужасна!..
И случай для исполнения приговора не заставил себя долго ждать.
Через пару дней, при прекрасной погоде, когда солнышко уже катилось к закату, мы скользили по сиренево-палевой глади безмятежных вод, и Светлое зеркало Волжского простора окружало нас своей благодатью. Казалось, что можно ступить ногой за борт и пойти по этой неподвижной, гладкой плоскости в любую сторону, куда глаза глядят, а лучше туда, к закатному солнцу, к его мягкому, золотистому свету. Покой, разлитый в природе и сытный обед, отягощавший наши раздувшиеся животы располагали к сибаритской лени и всеобщей расслабленной беззаботности. Тесное пространство яхты разомкнуло свои пределы, и наш коллектив распался на составляющиеся части. Леня сосредоточенно учится вязать узлы. Свесив ноги за борт и оттопырив губу, он весь ушел в себя. Варенька читает в каюте. Игорь с Мартышкой сидят на носу, о чем-то там тихо воркуют. Мы с Костей по-маленьку чешем языки в кокпите. Я чуть придерживаю румпель, делая это скорей по инерции, для проформы — яхта идет сама.
Кругом — никого. Мир отдыхает от дневного пекла.
Вот Игорь с Мартышкой встают и беззвучно исчезают в черном проеме форлюка. Полезли в форпик. Мы с Костей понимающе переглянулись. Надо сказать, наш форпик и для одного-то человека тесноват, а уж вдвоем там можно поместиться не иначе, как только друг на друге. Ну чтож? Им виднее... Во всяком случае с их уходом простор перед нами стал еще шире...
Как красивы Волжские берега! Как они спокойны! Их мягкая, плавная линия ведет взгляд наблюдателя легко и свободно, вид этого простора рождает в человеке, его душе, как бы являющееся отражением этого простора, чувство спокойной уверенности в себе, в своих силах, а в глазах — беззлобную нечистую голубизну» По возвышенным местам этой линии, там, где она повторяет главенствующие над окружающей местностью холмы, белеют под розовой чашей небес тихие русские церкви. Леса на этих берегах не могут обходиться без деревень, деревни не обойдутъся без полей, поля без лесов, леса — без деревень, деревни... И т. д, в бесконечных вариациях повторяется по Волжским берегам Лик России. Лик не всегда трезвый, но всегда светлый, приподнятый, обращенный к небу, с большим, высоким лбом и ясно-голубыми глазами... То обрамленный светлой бороденкой, то бабьим беленьким в мелкий цветочек платочком — но всегда один, всегда светлый.
Вот из-за далекого поворота показалась самоходка. На фоне всеобщей светлоты она выглядит, как черный жук на белой скатерти. Идет нам навстречу, а вроде бы стоит, лежит пузом, сидит, покоится и в этой золотистой розовости предзакатной благодати. Хорошо на Волге!..
А ведь места-то тут разбойные! И не только Стенька Разин топил тут заморскую княжну, еще и теперь здесь вечерком легко получить бутылкой по жбану. Но главным ответом на все житейские передряги в этих местах было легко сказанное: А и хуй с ним..." Ага, во-во!..
Но — лепота-а! Как акварелью обозначены и вода, и небо, и черенькая самоходочка. И ни кто и ни что друг другу не мешает, все в гармонии... Хорошо!..
И вот уж и не черенькое, а черное, и не жук вовсе, а баржа. Тяжелая, сидит глубоко, идет молча, широко распустив по Волжской глади от тупого носа длинные волны-усы. Везет что-то, то ли песок, то ли золото. Людей на палубе не видно, наверно в каюте забивают козла. Тишина на Волге, тишина на барже, тишина в душе...
Вот до баржи уже метров тристо. Я смотрю на идущие от ее носа волны и готовлюсь чуть довернуть руль, чтобы мягко перешагнуть их гладко катящиеся на нас холмы...
И тут вдруг меня осенило! Я понял, что час моей мести настал! Гениальная в своей изощренной пакостности мысль родилась в моей сволочной башке!!.. Глаза мои холодно сузились.
— Кость... — слегка киваю головой в сторону баржи.
Костя обернулся на баржу. Почувствовав, что я неспроста обращаю его внимание на эту плывущую нам навстречу железяку, он вопросительно взглянул на меня. Тогда я показываю ему глазами на открытую крышку форлюка:
— Поддадим?..
И Костя просиял, глаза его наполнились тихим восторгом! Он понял меня, мой коварный план и, предвкушая наслаждение от задуманного злодейства, тихо шепнул:-
— Давай!..
Тихо-тихо, чтоб не дай бог никого не спугнуть, чтоб никто не почувствовал изменения курса, я мягко трогаю руль — и нос яхты послушно покатился влево, напересек курса баржи. Она быстро приближалась, и по водной глади так же быстро катился от ее тупого рыла высокий, темный горб беззвучной волны.
Баржа идет на малых оборотах, звука дизелей не слышно. Катит тихо, будто крадется...
Костя внимательно следит за моим маневром. В полной тишине я подобрался поближе к тому месту, где пройдет самое высокое место волны и тихонько отвернул вправо, чтобы встретить волну как пологается. Борт баржи должен будет пройти метрах в пяти от нас...
Костина рожа — само сладострастие! Уже слышно тихое шипение волны, баржа загородила своим бортом пол неба... Вот… сейчас!.. Ну-у!! И-и-эх-ма-а-а!!! Наш нос взгромоздился в небо!! В кубрике раздался грохот посуды, летящей с полок, Леня, сидевший к нам спиной, повалился на бок и, выронив свой узелок, ухватился за леера!.. И-и-ба-а-ах! — мы всем весом тяжелой яхты лупим пузом по воде!! Стена слепящих брызг и пены вздымается по бортам! Яхта ныряет носом вниз, а там, за первой волной уже идет вторая, катит на нас, и мы, не успевая всплыть, со всего маха врезаемся в нее носом!! Гора воды обрушивается на палубу, заливая и смывая все на своем пути, несется к корме!!. Открытый, темный квадрат форлюка исчезает под этой кипящей массой!!! Ур-р-ра-а! Эге-ге-е-ей!!! Накося, получите!!! Эй, вы, та-ам! Хо-хо-о-о!!!...
Секунда! Другая!.. Третья!!! Четвертая!!!... Наконец, нос яхты медленно освобождаясь от воды, тяжело выныривает, показав из пены свое острие, потоки несутся по палубе!.. А из люка... А из люка!!!.. Из его бедного, несчастного, мокрого и жалкого проема, из всего этого месива и шума восстает черная, с прилипшими ко лбу волосами, с раззявленной пастью и безумно выкаченными белками вывернутых из глазниц очей, на которых нарисованы очумелые точки зрачков — Игорева башка... Игорева башка!!! Ага! Как есть! Во-о! Он самый!!..
Мы с Костей не могли слышать, что изрыгала эта башка, какие проклятия неслись из ее раззявленой пасти в наш адрес, что она орала, какие гнусности вырывались из этого отверстого зева, какие омерзительные ругательства посылала она тем, кто устроил весь этот ад — мы хохотали...
Мы хохотали так, как ни до, ни после этого мне за всю мою вовсе не скучную жизнь смеяться не проходилось! Это было, как граница двух миров! Нечто, что находится между жизнью и смертью! мы задыхались от хохота, нам свело животы каменной судорогой, и мы не могли дышать. Мы валялись в корчах, не в силах подняться, суставы рук и ног выворачивались, а затылки загибались за спину! Слезы великого счастья заливали наши рожи! Это была истерика от переизбытка радости, наслаждения, полученного нами таким простым и примитивным способом! Говорят, что смех это форма дыхания. Какое там! это больше походит на модель гибели! От смеха можно умереть! Игоревы кулаки воздевались над нашими головами, но мы не видели их, его пасть изрыгала на нас свои проклятия, — но мы не слышали их. Мы хохотали! Хохотали, умирая, в то время как он мокрый, без порток метался по палубе.
Размахивая руками, будто на него напала стая диких ос, не обращая внимания ни на Варю с Леней, ни на смеявшихся на корме уходящей баржи каких-то мужика и тетку, он бешенно матерился, не в силах прийти в себя от пережитого испуга и злости за так грубо прерванный нами его половой акт.
Мы с Костей смеялись еще несколько дней. Стоило нам за чаем или обедом случайно взглянуть друг на друга, как наши рты взрывались хохотом, и их содержимое летел в лица окружающих, вызывая возмущенное вскакивание публики, брезгливое отряхивание загаженной одежды и обтирание забрызганных физиономий, в сопровождении изысканнейших текстов, сплошь состоявших из высококлассной, насыщенной яркими образами, флотской матерщины.
Что побуждает человека к совершению хулиганских поступков? Что является побудительным импульсом, так сказать, художественным мотивом, их творческим началом, и, соответственно, в чем их эмоциональная ценность, если тут вообще можно говорить о каких-либо ценностях? Почему их сопровождает такая буря положительных эмоций в случае их удачного совершения, и никогда не бывает чувства раскаяния, сожаления в случае , когда они вдруг потерпят фиаско? Какая дивная сила ведет хулигана по его небезопасному пути? Ведь известно, что тут из стороны активной весьма легко превратиться в своего рода получателя продукта и понести возмездие за свои опасные для общества выходки, — но нет, ни что не может остановить возбудившуюся фантазию, ее изобретательность требует выхода в действии несмотря ни на что. Что это за желанное чувство победы, когда возможность излить на объект своего нападения тот взрыв энергии, который коагулируется вокруг внезапно родившейся шкодливой идейки? становится нашим флагом, под которым мы идем на риск во имя сладкого мига счастья, испытываемого нами в момент совершения хулиганства? И, если ответов на эти вопросы пока не найдено, то пусть оно останется на совести психологов, а мы, хулиганы, тем временем пойдем своим путем!..
Итак, несмотря на брань несшуюся в наш адрес, я чувствовал, что Игорьковое самомнение нашло, наконец, свой противовес!
Но — в жизни все уравновешено! И я должен был помнить об этом. Прошло короткое время, и моя радость по поводу совершенной над Игорем экзекуции получила своего достойного антипода!.. О, мерзость! О, пакость! О, ужас! Что со мной произошло!!! За свое необузданное веселье я той ночью заплатил сполна, Игорь мог быть доволен!..
Дело в том, что я панически, с раннего детства боюсь пауков. Я не считаю себя трусом, вовсе нет, но пауки!.. Один их вид, одно упоминание о них, одно лишь легкое прикосновение к их паутине вызывает у меня нечто вроде спазма воли, и я готов бежать от них, куда понесут меня ноги, бежать, отряхиваясь и вопя! В чем тут дело, я не знаю. Это не ко мне. Я — просто смертельно, до ужаса боюсь этих волосатых тварей — и все тут! Просто боюсь — неужели не понятно!?
Впервые мистический ужас перед этими тварями я испытал восьмилетним мальчиком, когда в крапиве за сараем один на один встретился с желтым, растопыренным, молчаливо ждущим моего прикосновения Антихристом. И при виде его я первый раз попятился...
Потом помню, мне было лет тринадцать. Я забрался в соседский малинник. Воровские наклонности у меня тоже проявились в раннем возрасти. Присев под кустом и глядя вверх, я обнаруживал, как мне казалось, изощренность настоящего охотника, выслеживающего добычу, т. е. ягодки, и остающегося не замеченным никем со стороны, т. е. хозяевами малинника. Все шло хорошо до тех пор, пока я не нашел самую большую и красивую ягодку, желтоватого цвета, крупную, сочную. Она висела под листочком и, конечно, была приуготован природой мне в лакомство. Я протянул руку, чтоб сорвать эту красавицу, но — ягодка вдруг сама побежала по руке, побежала, распушив огромные, волосатые ноги, побежала резво, быстро, и в мгновение оказалась у моего локтя!.. У-ааа!.. Я вылетел из малинника, сопя, дергаясь и извиваясь, я, как сумасшедший описал два круга вокруг нашей дачи, я плясал, орал и тряс руками на бегу, а бабушка, глядя на меня с террасы думала, что не пора ли вызывать психиатра своему свихнувшемуся внучонку!..
Потом — мне было уже 23 года, и я работал в летнем пионерлагере вожатым. Я сидел под деревом, окруженный детьми, и что-то им рассказывал, когда на мое плечо с дерева упал огромный крестовик. Я не мог показать детям свой испуг перед этой мерзкой тварью, в общем-то букашкой, и, внешне абсолютно спокойно, но совершенно окаменев внутренне от обуявшего меня мертвящего ужаса, я твердым щелчком сшиб падлюгу с рубашки и продолжил свой пионервожатский треп. Чего мне это стоило тогда, если б кто знал!..
Но странно, испуг, ужас при виде паука у меня возникал лишь тогда, покуда паук лишь безвредно путал меня своим видом. Если же ядовитый паук начинал представлять собой реальную опасность, когда, как говориться, шутки в сторону, этот идиотски-мистический ужас не возникал. На его месте появлялось обычное для меня чувство вспыхивающей холодной злобы, некое безмолвное «кто кого!» В такой ситуации я наблюдал себя однажды в Одессе.
Это был год, когда в Москве проводился Фестиваль демократической молодежи, и я из брезгливости к этому игрищу мокрогубых комсомольцев уехал к тетке в наш черноморский Марсель. Приехал, а там разгар сезона по уборке урожая абрикос. К почему-то расплодились каракурты, да так, что по всему городу вместе с листовками, приглашающими желающих поучаствовать, в уборке абрикос в колхозных садах и нажраться их там до кровавого поноса, появились листовки, предупреждающие и о паучьей опасности.
В паучьих листовках было сказано, что каракурт — это ядовитый паук величиной и цветом напоминающий вишню, что живет он в сухих, каменистых местах, и что укус его неглубок, 1,5—2 мм., что яд попадает в связи с этим в кровь не сразу, а через пару минут, и укушенное пауком место нужно за это время выжечь открытым огнем.
И вот однажды поздним вечером, где-то часов около двенадцати, я с моей тамошней подругой Катей сидел на каменистом — на сухом и каменистом — склоне в парке Шевченко и смотрел на огоньки порта, раскинувшиеся у наших ног. Сидеть было жестко и неудобно. Чтоб сменить позу и сесть как-то иначе, я, откинув руку назад, оперся ладонью о землю. Было темно, отдельные фонари чуть просвечивали сквозь листву деревьев. И сразу под ладонью что-то зашевелилось и несильный, как муравьиный укус кольнул мою ладонь. Я отдернул руку — и, как черная молния, зигзагами, жик-жик-жик, в слабых световых бликах метнулась среди камней удирающая паучья тварь! Исчезла!..
Укусил, сволочь!.. А надо сказать, что я в то лето делал очередную попытку бросить курить, и спичек у меня, конечно, не было...
— Катя! Каракурт!
Мы вскочили! Кругом ни души. И вот тут та самая холодная, азартная злоба взорвалась во мне, как канистра с бензином! Не страх, не испуг, а именно драчливая, спортивная злость: «Ну, блядь! Не бывать по твоему!» И, схватив Катьку за руку, я бегом поволок ее вверх на поиски кого-нибудь с огоньком. А уложиться нужно было в те самые полторы-две минуты! Отрезок времени минимальный! Бегом, вверх! В полную силу!.. Бешенно вглядываясь в темноту парка: где? Где?! Хоть кто-нибудь! Но темные деревья, деревья — и больше ничего и никого вокруг. Но вот удача: парочка на лавочке! Из темноты, задыхаясь, вылетаю прямо на них:
— Спички есть!?!..
— Нне-е-ту!!! — откинулся мужик к спинке лавки.
Я, волоча Катьку, исчез в темноте. А, вон! Вон огонек сигареты! Тлеет в кустах! Туда! Вылетаем:
— Дай!.. Спичек!.. Давай скорей!.. Скорей!..
Чья-то трясущаяся рука протягивает коробок, чьи-то четыре испуганных глаза смотря, как какой-то задыхающийся псих, вылетев из черноты ночного парка, жжет спичку за спичкой на своей ладони! Четыре спички, до самого кончика! Ну, дела! Одесса-мама!..
Все обошлось. На следующий день только немного потошнило, да ладонь заживала три месяца... Да ямочка осталась на ладони на всю жизнь.
Так что, да — раньше при виде паука мне хотелось очумело, сломя голову бежать. Потом, и теперь мод страх принял несколько иную форму. Теперь при виде паука во мне, как взрыв, возникает, неуправляемо рождается стремление давить, уничтожать все вокруг, да, именно все. Уничтожать, топтать, давить, втирать, раздавливать, стряхивать с себя даже то, чего на мне нет, что уже растерто в прах. При обычном страхе живое существо спасается бегством — я же спасаюсь уничтожением всего и вся. Уничтожением и самого паука, и одежды, на которую он случайно попал, и — собственное ухо, если паук окажется на нем, я оторву, захочу оторвать... Я знаю, что в случае необходимости этот ужас взять под контроль, подчинить своей воле я смогу, но это уже внешняя сторона. Внутри меня этот ужас не пропадает никогда, внутри себя избавиться от него я не могу. Снаружи — могу, изнутри — нет... И это вопрос не ко мне, это вопрос к психологам или если хотите, к психиатрам...
Расплата за нашу с Костей выходку и связанное с лей веселье пришла ночью, когда мы выбирались из очередного шлюза.
Как я уже говорил, причиной многих бед на яхте часто становился злополучный мотор, который находился в ведении Кости. Подвесной движок под спесивым названием «Москва». Дрянь известная на всю страну. Он имел привычку глохнуть в самые неподходящие моменты и в самых неприятных местах. Мы успели привыкнуть к его капризам, и на фокусы мотора реагировали без паники и злости, а просто стараясь быстро что-то предпринять, чтобы избежать аварийной обстановки. Но, если мотор заглохнет в шлюзе, тогда действовать нужно просто молниеносно — с шлюзом шутки плохи, сзади обязательно кто-то подпирает, может случиться навал, и тебя попросту раздавят. В лепешку, в щепки и все.
Шлюзование — это штука серьезная. Особенно для малых судов. Еще когда идешь сверху и входишь в его камеру, заполненную водой, ничего, все спокойно. Но идя снизу...
Мрачная картина предстает перед тобой, когда ты входишь в его узкое, сырое ущелье, только что освободившееся от встречного каравана и приглашающее тебя воспользоваться его услугами. Чувство испытываешь похожее на то, что возникает у тебя, когда ты идешь садиться в зубоврачебное кресло: и мимо не пройдешь, и садиться уж больно неохота...
Шлюз на Волге — это каменная щель метров в двести длинной и в ширину метров тридцать. Мрачный, сырой полумрак встречает входящего в ее неуютную пустоту. Осклизлые, темные стены уходят в небо. Вдали перед тобой — закрытые ворота, железные, замкнутые, высокие. За ними выход в верхний бьеф. Вид они имеют какой-то неумолимый — закрыто, и все тут! Вы осторожно, крадучись входите в камеру, входят и другие, и ворота, через которые вы вошли тоже закрываются. Закрываются позади вас. Все, вы в западне, вы во власти диспетчера, вы в ловушке, в огромной, как братская могила, сырой узкой яме. Здесь все кишит от набившихся сюда больших и маленьких, огромных и крошечных судов. Большие ведут себя так, будто вообще весь мир принадлежит им, а не только эта тесная камера, средние тоже стараются устроиться как-то поудобней, а вот нам приходится держать ушки востро — тут раздавят враз, спокойно, вальяжно, без суеты и без пощады. Тут чья-то корма навалится, кто-то подработает винтами неаккуратно — и тогда хорошего не жди, только орать придется дурным голосом, что обратить на себя, малютку, внимание амбала. Ему ведь из рубки не видно, кто там у него под кормой копошится.
Все нервничают, даже самые спокойные, а сверху, почти с неба властный голос диспетчера распоряжается, командует кому на какой становиться рым. Общее движение, суда перестраиваются, кто-то стал наперекосяк, кого-то прижали, кого-то переводят на другой рым, все кипит -тут не зевай! А у нас движок!.. Ети его в корень!..
Но вот, наконец, наступает тревожная тишина. Все встали по указанным им местам. Подтягивают втугую, выбирают слабину у последних швартовов, начинают ждать...
Рым, на который накинуты швартовые концы, это огромный крюк. Он прочно вделан в массивный металлический ящик, который, в свою очередь, помещен в вертикальный желоб в стене шлюза, и в этом желобе ящик может свободно перемещаться вверх и вниз вместе с изменением уровня воды в камере. Ящик попросту плавает на поверхности, куда вода, туда и он, а вместе с ним и крюк, за который загачены наши швартовые. Большие суда чалятся за два рыма с кормы и с носа, а мы становимся к одному указанному нам рыму и накидываем на него и носовой, и кормовой концы, внимательно следя за поведением и самого рыма, и зачаленых за него концов, чтоб не начало водить, оттаскивая борт или, наоборот, наваливая его на стенку шлюза.
Все смотрят на воду. Ждут. Сейчас начнется!
И вот вода тихо тронулась... Пошла. Пошла! Потекла вдоль бортов, закружилась воронками, завилась вьюнами, двинулась назад, все убыстряя свой бег, завертелась и, наконец, понеслась водоворотами, вспучилась неудобными буграми, потащила нас, стараясь оторвать от стенки, пытаясь навалить на нее наш борт, ударить привальным брусом об шершавый, скользкий бетон! Все пришло в движение, тут и там на малых судах послышалось: зычное: «Одёр-жива-ай!» Уперлись багры в мокрые, никогда не просыхающие стены — и медленно, почти незаметно, вся эта масса воды, судов, и криков тихонько двинулась вверх, дернулся крюк, шевельнулся. Ожил! Медленно пошел вверх. Он и мы, мы и он. Мощно, уверенно! Поехали... Пошли. И чем выше мы поднимались, тем спокойнее становилась вода, тем легче становилось на душе.
Вот уж и небо появилось, и стены уже не так высоки, и вот — открылось все, остановилось, встало. Нас подняли на двадцать метров, и в наступившей тишине все начинают ждать деланного момента. Все смотрят на узкую, темную полоску над водой, в которую превратились еще недавно такие могучие ворота шлюза. Даже не верится, что все так быстро прошло, миновало.
Ночь трепещет бликами огней, звезд не видно из-за все заливающего света прожекторов, судовых и береговых фонарей, ламп, лампочек, фонариков, белых, беленьких, зеленых, красненьких.
Все стоят на своих местах, ждут, смотрят на ворота. В их центре вот-вот Должен появиться просвет, который начнет расти, расширяться, пока ни превратится в широко открывшийся водный путь. Кто-то нетерпеливо пробует двигатель, чуть проворачивая винт...
И вот — пошли! Все взревело, наполнилось дымом!
Прямо перед нашим носом возвышалась грязная, ржавая, мятая корма какой-то самоходки. Круговерть маслянисто поблескивающей; черной воды пошла от ее винта, мягко обтекая наш корпус, но сила инерции еще удерживала баржу на месте. И тут наш трижды проклятый движок заглох! А передние уже выходят, баржа сейчас тоже двинется, и сзади наседают! Чертова железка! Чтоб тебя разнесло!..
Видя, что дело плохо, — а действовать в такие моменты надо мгновенно, — я передал руль кому-то из ребят и одним прыжком оказался на носу. Схватив капроновый конец и обхватив ногой, согнутой в колене стальной трос форштага, я вцепился в какую-то скобу, торчавшую из грязной кормы самоходки, собираясь накинуть на нее конец, чтоб на этом буксире баржа вытащила нас из шлюза. Но тут баржа получила ход и тихонько двинулась вперед. Держа конец в зубах, я мертвой хваткой вцепился в скобу, стараясь подтащить яхту поближе, и как-то продернуть веревку на упор для ног уже не было, и мы стали потихоньку отставать. Меня растянуло над водой. В первый момент я еще мог одну руку отпустить и, ухватившись за форштаг, вернуться на яхту, но тогда идущее за нами судно почти наверняка подмяло бы, нас и таз давило, так что выбора у меня не было я обязан был, хоть разорви, выполнить роль буксира до конца!
Стальной трос с безжалостной силой врезался в мое подколенное сухожилие, грозя перекусить его! Многотонная яхта зависала теперь от его прочности, она нехотя тронулась с места и потащилась за мной. Но баржа стала прибавлять ход и захват оказывался все менее эффективным. Трос просек кожу, и нога не могла работать в полную силу.
Но тут подоспел Игорь:
— Саня, ногу! — услышал я за собой его крик, На короткий миг ослабив захват, я дал ему возможность подсунуть под колено скомканный парус, — и тащить сразу стало легче. К этому времени я оказался уже в полностью растянутом между баржой и яхтой положении, и отпустить скобу .значило грохнуться в черную воду перед носом идущей яхты. Так что мне ничего не оставалось, как продолжать тащить ее за собой, надеясь лишь на свои упрямство и силу. И я потащил совсем бешенством и мощью, на какие только был способен!
Расстояние между яхтой и баржей стало понемногу сокращаться. Когда, наконец, это стало возможным, Игорь взял из моих зубов веревку и быстро продел ее в скобу. Но проклятая баржа снова прибавила ход, и я опять оказался растянутым над водой. Я должен был исполнять роль буксира до тех пор, пока Игорь ни закрепит веревку в носовом рыме, да и самостоятельно вернуться на яхту я уже не мог. Черные, маслянистые блики споро кружились подо мной...
Находясь в столь невыгодном для себя положении, я поднял глаза на скобу, за которую держался, чтоб удостовериться в ее надежности, — и вот тут-то и произошло то, чего мне меньше всего хотелось получить! Ужас, как шпагой пронзил меня с головы до пят! В двух сантиметрах от моего кулака сидел огромный паук.
Он сидел на грязной, ржавой скобе и, видимо, спал, потому что иначе он давно должен был бы удрать. Он сидел не шевелясь, черный, мохнатый, недвижимый. Как сказочной, колдовской судорогой свело его дикими углами изломанные чресла. И, конечно, он не спал, а ждал, ждал и думал… только и думал об одном… о том, чтобы, выбрав удачный момент, одному ему известный миг, — побежать по моей руке!! да!! Именно об этом!.. Конечно, о чем же еще?! Да! Побежать по моей руке!.. Мохнатый!.. Побежать по мне!.. Ко мне!.. Ко мне!.. Побежать!..
И я заорал на весь шлюз:
— Ой, бля-ядь!!!... О-ой, бля-я-ядь!!!...
Я смотрел на эту пакость и орал! А что еще я мог предпринять? Подо мной — вода, бросить эту проклятую скобу, пока Игорь возился со своей дурацкой веревкой, я не мог....
А Игорь, видимо решив, что меня уже разрывает на части, задернул на рыме узел и бросился ко мне. Обхватив меня поперек, он сильным рывком втащил меня на яхту и, еще не разжав рук, заорал:
— Ты что-о?!...
— А-а!!! Бля-ядь!!! Во-он!!!..
— Что-о?! Где?!..
— Во-он! Бля-я-ядь!! Пау-ук!!!..
— Какой паук?!..
— Во-он!.. Вон о-он!!...
— Что-о ?!!.. — Игорь глянул в направлении моей трясущейся руки. Паук сидел все там же. Поняв, наконец, причину моей истерики, он заорал мне в лицо: — Муда-ак!.. — и пошел к рулю.
В этом его крике соединилось все — и возмущение идиотизмом поднятого мной шума, и непрошедшая еще обида за мою давешнюю выходку, и, пусть косвенная, но возможность хоть как-то отплатить мне, расчитаться за свое недавнее унижение.
Но баржа все-таки уверенно тащила нас из шлюза, и вскоре мы оказались на чистой воде. 'Можно было раздать узел и поднимать паруса.

V

В Ярославле наши дамы, не выдержав мытарств, связанных с парусным спортом, и решив добираться до дома более привычным способом, сошли на берег. Мы осиротели. Но печаль наша была светла: чтож, бабы с борта — лодке легче!
Не успели мы пройти и пары километров и утереть слезы утраты, как судьба сделала в утешение нам маленький подарок: мы увидали, что нас догоняет самоходка, на которой громоздилась зеленая гора — астраханские арбузы!
В мгновение ока Игорь слетал в каюту, нашел тяжелую гайку, завернул эту гайку в трояк и, когда баржа проходила мимо нас, он запулил трешницу прямо в руки какому-то парню. Тот ловко поймал деньги и стал кидать в воду арбузы. Кидал спокойно, неторопясь. Баржа уходила, а зеленые шары длинной цепочкой вытянулись ей в след, и нам осталось лишь собрать эти дары природы, двенадцать огромных кавунов плыло по Волге, двенадцать кавунов закатились в наш кубрик! И вес их, я думаю, превосходил вес двух покинувших нас подружек!
Не только наши девочки, но и мы тоже стали уставать от гонки. Вещь это была не просто прогулка по реке на парусной лодочке. — У нас на учете был не только каждый день — даже час мог иметь значение при прохождении дистанции, и вот, сэкономив немного времени, мы решили дать себе маленькую возможность расслабиться.
Совсем чуть-чуть, чисто символически. И для передышки мы наметили себе Скнятино.
Кто бывал в этих местах, тот знает, что в Скнятине есть санаторий. Там — общество, там волейбол... Перед последним этапом пора размять ноги.
И вот подходим к высокому, лесистому берегу. Загнав лодку в тихий уголок, за дебаркадер и, как следует зачалив ее, мы сошли на берег. Игорь с Костей сразу отправились постучать в волейбол, Леня растянулся на травке и занялся своим педикюром, а я вышел к перилам дебардакера, чтоб полюбоваться предвечерним простором.
Человеку иногда нужно побыть одному. Надоедает все, даже друзья. Хочется тишины, хочется расслабить мышцы лица, распрямить, расправить нервишки... Глянуть окрест... Подвести под чем-то черту... Подготовиться к чему-то новому, что следует за...
Старый дебаркадер. Совсем старый. Теплые деревянные перила, уютные, дореволюционных пропорций окна... Все дышит покоем и удобством. Несколько ожидающих сидели на чемоданах, кто-то стоял, как и я, у перил, смотрел на Волгу — публика монохромная, все местные, их узнаешь сразу. Делать неча — сиди и жди, а то похаживай, на реку поглядывай... Вон внучок мусорит перочинным ножичком деревяшку... Вон мужик в сапогах грубо курит чегой-то завернутое в местную печать, вон завхоз с портфельчиком. А вон две девчоночки в юбченочках. Одной лет семнадцать, другая постарше, годков двадцати. Одна, как спелая вишенка, другая вся в конопушках, живого места нет, крепенькая, с сильной спиной, видать комсомолочка или учителка. Это не пассажирки, нет, эти, видать по всему, санаторские — без обузы, одеты по-летнему, загар на шкурках... Иш какие! Они меня тоже засекли, шепчутся, поглядывают. Шустряги! Встретившись глазами, мы по-доброму улыбнулись друг дружке.
— А это не ваша ли яхта?
— Какая?
— да вот эта.
— Эта?
— Ну да, тут же одна яхта!
— А-а... Эта!..
— Ха-ха-ха! Да, эта!
— А-а! Эта наша, да, точно — эта наша...
— Ха-ха-ха-ха! А чего она такая большая?
— Да уж так... Ее вначале хотели сделать поменьше, да не получилось, пришлось делать большую.
— О-о-оо!..
— Конечно!.. Да и с чего бы это ей быть маленькой? Нас то четверо, то больше, когда народ собирается, гости приходят. А гостям, сами знаете, простор нужен. А если патроны возить партизанам? Для этого тоже место нужно.
— Какие патрон?..
— Ну, как какие? Разные — для пулемета, для противотанкового ружья... Куда их тогда девать? Ведь их же много, а место в яхте одно вот оно и должно быть большое.
— Это вы и во-озите-е?!... О-о-о!.. Как так? А куда?..
— Ну, куда... Куда потребуется! По льду Ладожского озера, или в Брестскую крепость.
— ... В Бре-стскую кре-е-епость?!!.. Вы-ы?!.
— Да-а, а что? Сперва волоком через Валдайскую возвышенность, потом по пути из варяг в греки. Накладываем и едем»
— Ха-ха-ха! Ой, да ну вас! А мы-то!.. Дин, чего ты его спрашиваешь! Ха-ха-ха, партиза-ан! А мы вот ни разу на яхте не катались, да, дин?
— Да — а...
— Ну, это легко исправить! Яхта — вон, Волга — вот она! Пожалте на борт! Какие проблемы?
— Ой, правда?!
— Конечно! Мало того! Девочки! У меня идея: а почему бы вам не пройтись с нами, скажем, до Белого городка? А? А завтра на «Ракете» вернулись бы... Вы ведь здесь, в санатории?
— Ой, а правда можно?! Вы не шутите? А то опять начнете нам свои патроны загибать.
— Ну, во-первых, наши патроны не гнуться, так что чего их загибать, а, во-вторых, — нет, не шучу, я серьезно. А что? Завтра и вернулись бы. Только вас ругать ни кто не будет?
— А кому нас ругать? Кто ругается, тот дома. А тут мы вольные! Ой, как здо-орово! Правда возьмете нас?!
— Господи, ну конечно! Чего проще? Тем более, что нас теперь ругать тоже некому. Кто ругался бы, тот в Москве. Нас было шестеро, а двое в Ярославле уехали, так что два места освободились — можете занимать! Пожалуйсто!
— Поехали, Дин? Ну!..
— Поедем...
— Ле-еня-а! — заорал я Шершу, а сам подумал: «Как уселись две матроны голой жопой на патроны», ха-ха...
— Чего тебе-е?
— Иди-ка сюда-а!
— Заче-ем?
— На-адо! Дава-ай сюда-а!..
Лениво топая толстыми пятками по доскам с мостков, редкостная по красоте фигура Шерша показалась в проеме дебаркадера.
— Ну, чего тебе?
— Леня, так можешь? — я провел трещеткой пальцев по губам и прихлопнул ладонью щеку: б-в-р бук! — А? Можешь?
— Дурак!..
— Ха-а ха-ха-ха-а! — рассмеялись девчата,
— девочки! Позвольте представить вам моего друга, он член нашего экипажа. Леня! Поправь штаны! В каком виде ты тут ходишь?!
— Девочки! Эта скотина вам мозги пудрит? Не верьте ни одному его слову друга. Он член нашего экипажа. Леня! Поправь штаны! В каком виде ты тут ходишь?!
— Девочки! Эта скотина вам пудрит мозги? Не верьте ни одному его слову! Он бабник и трепач, а вместо мозгов в его башке гуляет волжский ветер! Саша, перестань глупо улыбаться, мне стыдно за тебя!
— Ха-ха-ха! А вы веселые!
— Да уж, с этим типом не соскучишься! Лучше бы зуб вставил, Аполлончик! — загнусавил Шерш, а его блудливые глазенки при одном взгляде, на крепышку — Дину сразу заблестели масляным блеском.
В общем, знакомство благополучно состоялось, и симпатии наши разделились сами собой.
Надо сказать, что я никак не могу вспомнить имени моей подруги, дело в том, что еще в самом начале нашей дружбы я пошутил по ее поводу, сказав, будто она выглядит, как вкусная липовая почка, которую так и тянет попробовать на зуб. Это прозвище мгновенно было подхвачено всей компанией, и с той минуты иначе, как Почка мы ее не звали. Она одарила меня довольным, чуть смущенным взглядом, когда я, оценивающе, в упор глядя на нее, умышленно вгонял ее в краску:
— Ты гибкая и легкая, как травинка и нежная и вкусная, как липовая почка — стоит чуть нажать, и ты распустишься. — Это была явная провокация, как разведка боем, но мне все сошло с рук, и нам обоим стало ясно, что мы нравимся друг другу.
Ленина подруга по своей фактуре так же целиком соответствовала его вкусу. Невысокая, плотная, с живыми, карими глазами она была похожа на его московскую пассию. Ту звали Лена, эту — Дина, у них даже голоса были близки по тембру.
Глядя на нее, я невольно вспомнил, как прошлой зимой в Новогоднюю ночь мы пили в Шереметьевской на даче у Володи Андреева «царствие ему небесное!».
Пили мы, как всегда основательно, много и долго. Где-то во второй половине ночи, когда на грудь была принята увесистая доза водяры, портвейна, самогона, пива, чачи и разведенного краденного спирта, наши организмы потребовали, наконец, обновления и притока кислорода. Многие к тому времени уже отпали, в том числе и шерш. Он спал на полу у печки. II вот, когда в живых нас осталось лишь трое, мы, т. е. сам Андреев, Ленькина Лена и я, отправились погулять.
Мы пошли к пруду, который был где-то там неподалеку, полюбоваться чудесной лунной ночью и хватить немного воздушку. А ночь тогда выдалась действительно прекрасная! Синий мороз, лунища, — хотя я явственно помню, что их было две, — снег искрится голубыми иглами, как друзы горного хрусталя. При лунном свете человеческие фигуры кажутся меньше обычного, естества в них начинает не доставать, видимо, ночь часть его забирает себе. Кажется, что морозный воздух стоит невидимыми столбами, все недвижимо, колючая тишина пощипывает уши, шеки и нос. Морозец градусов двадцать. Моя непокрытая голова наслаждается бодрящей свежестью. Иду, стараясь не осмыгнуться на скользкой, укатанной, уходящей из-под непослушных ног дороге, В голове гудит оглушающая пьянь. Хрошо, сказать не могу как!
Подошли к пруду. Тишина. В окружающих домах везде огоньки, соседи пьют. Замерзший пруд гладкой плоскостью спит под снегом и льдом. Только большое черное пятно неподвижной воды обозначает место, где со дна струится неусыпный ключ. Тут, у дороги, вода летом бывает всегда холодная, даже в самую жару, зато вот зимой мороз ее не берет. Самостоятельный характер у этой воды.
Подошли к полынье, и тут Ленка, ведьмино отродье, предложила искупаться. У меня хватило соображения не лезть пьяным в воду, я еще помнил свой недавний опыт купанья после бутылки коньяка в проруби в Неве у Петропавловки, когда меня течением потащило под лед. А вот Андреев поддался. Но, с присущей ему скромностью разделся лишь до трусов. Здоровый, толстый, он вошел в воду. Замочил пол жопы и встал. Стоит, как чучело гороховое, стоит, стоит... Ручищи к груди прижал. Соображает, чего это с ним такое происходит. Грустный такой...
А вот Ленка — та не-ет! Та разделась сосем, до гола. Крепенькая, упругая, нахальная. Сама маленькая, а грудка богатырская, жопка широкая, просторная. Но в воду тоже не полезла, а просто стала скакать вокруг полыньи, вокруг стоявшего; как пень, Андреева, скакать, прыгать, беситься. Потом нашла в снегу прутик и с этим прутиком начала под собственный аккомпанемент лихо отплясывать казачка. Зрелище получилось прекрасное! Пьяный Андреев в воде по самое муде, голая Ленка на снегу!.. Прутик так и вьется у нее над головой: «Ка-за-чек! Ля, ля-ля и эх! Эх! Эх!» Русь-матушка!.. Помирать не хочу!..
Вот Перш и раскатал губу! Эта Дина действительно похожа на его московскую подругу.
Ну ладно. Вобщем, я говорю:
— Леня, поскольку девочки нанимаются к нам матросами, веди их через пять минут на яхту, а я пойду там чуть приберу.
И с этими словами я оставил троицу полюбезничать, и, перемахнув через перила, спрыгнул на лодку. Но...
Но тут, пока я летел, произошла некоторая неожиданность. Если растянуть эту пару секунд, что я находился в полете, если представить их себе, как замедленную киносъемку, то в них можно будет увидеть следующую довольно драматическую картину: чья-то шальная волна подкралась с Волги и, обогнув дебаркадер, чуть — приподняла яхту и незаметно оттащила ее в сторону. Этого неожиданного движения хватило, чтобы я в своем полете промахнулся. Борт лодки ушел из-под ног, и я пролетел в пустоту... Удар обитого медной полосой фальшборта пришелся по моим голеням. Как топором, как рубанком с обеих ног стесало все живое до самой кости. Успев ухватиться за леера, я повис над водой.
Это маленькое происшествие, следующее в долгой череде, преследовавших нас с самого начала нашего плавания, дало возможность всей компании посмотреть, из чего человек состоит внутри. Это было довольно любопытно, т.к., например, оказалось, что наша надкостница совершенно белая, такая чистенькая, как муар. Очень интересно! Все были рады разогнать скуку, а наши матросочки смогли сразу, по-деловому, войти в наш рабочий коллектив.
Веселой гурьбой мы потащились вверх, в горку, где стояло здание санатария и имелись люди в белых халатах. Они приняли нас с распростертыми объятиями, любовно просанитарили мои раны перекисью водорода, и, спустя какие-нибудь четыре меся раны благополучно затянулись, оставив после себя два аккуратных шрамчика сантиметров по десять каждый, как добрую память о тех далеких теперь, буйных и милых сердцу временах...
Это происшествие конечно же не могло нарушить наших глобальных планов, и часов в семь вечера мы двинулись в путь.
О моих коварных намерениях догадаться было нетрудно, но в детали плана я посвятил только Игоря как нашего капитана. Я указал ему одно хорошо известное мне но прошлым посещениям местечко, где нам надлежит остановиться на ночлег. Место тихое, глухое. Оно находится в четырех километрах от Белого городка, где в Волгу впадает Черный ручей. Место это отличает полное безлюдье, что было непременным условием моего кровожадного плана.
Я не мог себе представить, что девочки, соглашаясь идти на чужой яхте с ночевкой, не догадываются о прямой для себя перспективе быть опрокинутыми на спину, но, когда мы вышли на Волжский простор, они были полны энтузиазма совершить это небольшое путешествие и казались просто счастливыми.
Да иначе, наверно, и не могло быть! Большая норвежская яхта, вся из шикарного красного дереза, круто белые веревки, начищенные до слепящего блеска медяшки, грохочущие лебедки и блоки, а над головой!.. А над головой — высокие, тугие горбы огромных, настоящих парусов! И эти четверо суровых и одновременно веселых морских волков в тельняшках и шрамах!.. О-о-о!.. Ради этого... Кому из подруг выпадало такое?!..
Надо сказать, что Черный ручей — место довольно мрачное. Это небольшой, острый мыс, который Волга своей излучиной огибает с двух сторон, а с третьей в нее впадает сам ручей, узенькая, но глубокая речушка. Оба ее берега отвесными обрывами образуют настоящий каньен, над водой нависли, накренились высокие, темные ели, подмытые корни которых тут и там выступает из сырой, непрочной земли. Все молчаливое, готовое обрушиться. Картина сказочная и мрачная.
Сзади этот мрачный полуострров отделен от мира не менее мрачным, глухим и темным лесом. На опушке его, перед самым началом древесного молчания, векового, извечного проглядывают из земли могилы старого, забытого кладбища. Местные жители ходят сюда косить, и нет-нет да и попадуться под ноги живых кости давно ушедших их предков, ероша мертвыми глазницами беззубых черепов трепещущие души жителей недалекой отсюда деревушки Бурцеве... Все невечно, все бренно и тленно, все — кроме непреходящей вечности вечного...
То обстоятельство, что бурцевские ходят сюда косить, послужило вторым поводом к моему выбору этого места для ночевки: раз есть сено, значит есть и стожки, а, значит, тут всегда можно добыть сенца под палатку.
В устье Черного ручья мы вошли уже при свете карманного фонаря. Расчалив лодку за свисавшие тут и там кусты, мы с помощью тех же кустов выбрались на верх.
Оставив компанию возиться с палаткой, мы с Игорем пошли искать стожки.
Луг был небольшой, и вскоре на фоне темного леса показался высокий силует. М подошли. Но оказалось, что это не стог, а большая палатка, богатое сооружение с терраской и козырьком неподалеку в кустах чернела «Волга».
А стожок, уже разоренный хозяевами палатки, бесформенной кучей громоздился рядом.
На наши голоса палатка ответила тихим шопотом. Полог ее раздвинулся, и из него показалась женская головка.
Стараясь придать голосу характер интеллигентности, Игорь, — а он как-никак актер МХАТа и певец, говорит голове:
— Добрый вечер! Мы только что оказались вашими соседями, так не позволите-ли позаимствовать сенца под нашу палатку?
Из палатки, мягко отстранив жену, появляется тяжелый силует крупного детини. Спокойненький такой — я сразу понял, что у него за спиной в руке или туристский топорик или монтировка:
— Что вы хотели?..
Я говори, что вот сенца бы под палатку. Пришли, мол, на яхте и надо оборудовать ночлег.
Слово «яхта» оказалось тем золотым ключиком, который мгновенно открыл перед нами настороженную сердец наших новых знакомых, и контакт сразу был установлен. Условившись утром устроить совместный завтрак на траве, а потом всем вместе покататься по Волге, мы с охапками сена отправились к своим.
Утром — каково же было наше удивление, когда нашими ночными соседями оказались Ким Шароев с новой женой. Иоаким Шароев, Народный артист СССР, режиссер Большого театра в прошлом, а теперь главный режиссер музыкального тектра им. Немиррвича-данченко, хороший знакомый и Игоря, и Шерша. Кимушка удивительно славный, чудесный, талантливый и милый человек. За завтраком он со смехом признался, что вчера действительно вышел к нам, держа за спиной огромный гаечный ключ 28 на 32…
Бросив сено на траву, мы разровняли его и быстро поставили палатку. Игорь с Костей отправились спать на яхту, пожелав нам четверым спокойной ночи — и, наконец, настала тишина.
Ночь обступила нас. Тьма как-бы приблизилась, материализовалась, в первый момент показалось, что в нее, как в мешок можно сунуть руку...
В палатке же была вообще абсолютная темнота. Надо сказать, что на студии в реквизите я взял два огромных спальных мешка. Они были сделаны из собачьего меха и предназначались для полярников. Могучие сооружения! Они являлись предметом мое гордости, я самоутверждался всякий раз, когда прилюдно мог продемонстрировать свое ими обладание. Никто и никогда такой дикой красоты, конечно же отродясь не видал! И вот теперь, стоя на коленках и расправляя их мягкие складки по брезентовому полу палатки, я чувствовал, как трепещет мое душа в ожидании ожидавшего меня романтического приключения...
Тему ночевки мы до сих пор старательно обходили, чтоб случайным словом не спугнуть благоприятно складывавшуюся ситуацию. Но теперь пришла пора брать быка за рога, и я беззаботным тоном говорю:
— Мешков два, так что придется спать подвое.
Конечно, девочки должны были предполагать, что мы предложим им свои услуги. Это как бы изначально само собой было ясно. Но дуся вдруг с вызовом в тоне ответила:
— Вот вы с Леней и спите. Я ухмыльнулся:
— Исключается! Я с детства стесняюсь спать с мужчинами в одной постели. А ты что, боишься Леню? Он же импотент!
— Ис-ключается! Я с детства стесняюсь спать с мужчинами в одной постели. А ты что, боишься Леню? Он же импотент!..
— Ну, не знаю, я с ним в один мешок не полезу!
Дело принимало суровый оборот. В моем голосе появился металл:
— Что-то ты, голубушка, поздно спохватилась! Далеко отъехали, надо было раньше думать. Или может ты на травке хочешь просидеть всю ночь?
А Почка молчит. Вехе было так хорошо — и вот на тебе! Начинается ссора. Действительно, зачем было ехать, если так?
Бедный Леня стоит в полной растерянности:
— Дусь, ну как же так? Что с тобой?
— А ничего! — чеканит она с решимостью настоящей провинциалки. Слышу, как она вот тут, рядом во тьме снимает юбку, потом еще что-то, как спокойно складывает все это у себя в головах, потом залезает в мешок и застегивает молнию на его горловине. Все! Аут! Вот так Ду-уся! Молодец! Ничего не скажешь!..
Леня в жалкой позе стоит у входа в палатку, оторопело, в полной растерянности что-то нудит, Дуська с хамской грубоватостью отвечает ему. Она — хозяйка, он — проситель. Я не ожидал от него такого! «Вот, — думаю, — мудак! Ой, козе-ел!»
Почка тоже не знает, что делать. То ли поддержать подругу, то ли... Я-то вижу, что ей хотелось чего-то другого. Но Мегера разошлась не на шутку, и Почка вроде бы должна соблюдать с ней солидарность. Она смущенно молчит и в нерешительности топчется по мешку. И тогда, пока рядом идет перебранка, я тихо, одними губами говорю ей в волосы:
— Раздевайся...
Она молчит.
— Не бойся...
Слышу, потащила через голову сарафан. Вот и умница!.. Давно бы так, — и, пользуясь темнотой, царившей в палатке, незаметно вместе с джинсами одним тихим, но смелым движением снимаю плавки. Все это комом запихиваю кудато в угол. Я готов! Затем на ощупь открываю мешок:
— Давай...
Почка, теплея в темноте близким телом и чуть задев меня голеньким плечиком, лезет в меховое логово, я же, помня хитрый маневр дуськи, придерживаю его за край и, как только она забралась туда до половины, сразу сую в него ногу — меня на мякине не проведешь!
Но Почка не проявляет агрессивности, мои опасения оказались напрасны, и мы с ней дружно окунулись в прохладную, лайковую волосатость.
Моя ближайшая задача была одна: не дать ей заметить, что на мне нет трусов, прежде времени не проявить поспешность, не напугать ее, но... Но! Как только ее теплые, шелковистые ножки протянулись в мешке вдоль моих забинтованных ходуль, в моей груди что-то екнуло, щелкнуло, и автомат вечного двигателя включился сам собой!... Хуй встал и уперся в собачий мех!

Ой, дяденька есаул!
Ваше благородие!
Пожалейте молоду,
Я ить не готовая...

Понимая, что она еще «не готовая», но повинуясь природному инстинкту, я обнял ногами ее ножки и нежно привлек к себе. Как испуганная пружинка, она резко сжалась и отстранилась к дальнему краю логова. Она боялась всего — строгой подруги, мешка, в котором она казалась себе пойманой жертвой, окружающей темноты, меня. Она боялась, что я буду с ней груб, страх перекрыл то, чего хотелось днем, и теперь дна боялась и себя, боялась той бури чувств, что поднялась в ее трепещущей душе...
— Не бойся, спи спокойно, — шепнул я в ее близкое ушко и, мягко обняв за плечо, тихо подсунул ладонь под теплую девичью щеку.
Как мало, оказывается, нужно иногда человеку! Вот она, как котенок, уже устроилась на ладони и, немного оттаяв, доверчиво вытянулась вдоль мешка. Ее пятка слегка задела меня по бинтам, что вызвало резкую боль. Она замерла:
— Ой, Са-анечка! Прости... Больно?..
— Ничего.
— Я нечаянно!..
— Ладно, спи... — Я тихо поцеловал ее в спину. Она вздохнула, как бы подводя черту под своими страхами и не отстранилась...
А рядом шла настоящая война! Леня, стоя снаружи у откинутого полога палатки, уговаривал эту суку наверно уже с полчаса. Противно было слушать его жалкое нытье:
Ду-усь! Ну мне же холодно! Я замерз! Что мне, до утра тут сидеть? Ну, Дусь... Правда, я спать хочу... Завтра нам целый день идти, мне ведь тоже надо отдохнуть!.. Ну дай я лягу, мне холодно...
В конце концов она согласилась пустить его в мешок:
— Но смотри, чтоб без этих штучек! А то мы уйдем!
«Ах ты, — думаю, — тварь какая! Они уйдут! Ну-ну! Уйди — я тебе уйду! Паскуда!» Но лежу молча, даю Шершу самому барахтаться в своей глупости. Он полез в мешок, и было слышно, как бедняга обиженно отвернувшись от всех, уткнулся носом в стенку палатки.
Молча, даю Шершу самому справиться со своей глупостью. Шерш полез в мешок, и было слышно, что он лег там ко всем спиной, обиженно уткнувшись носом в стенку палатки.
Дуська тоже повернулась к нему спиной, и теперь ее хамская рожа оказалась в полуметре от моего затылка. Этой гадине, видно, было мало того, что она тут всем устроила, и теперь она решила приняться за нас. Она протянула руку, желая определить, где голова моя, где подруги:
— Вы спите?.. — ее рука тронула мою макушку.
Почка, почувствовав, как я аж вздрогнул от скрытого бешенства, опередила мою реакцию:
— Да спим, спим! Ну тебя в самом деле!
А той неймется:
— Дай руку!
И тут мое терпенье лопнуло, и я ей тихо говорю:
— Слушай, подруга... Я тебя сейчас выкину вон отсюда, будешь ночевать на травке. Не бузи, надоела! Кому ты нужна, внатуре! Спи, пока дают!
Подействовало. Убрала руку. Но я уже завелся:
— Ш-ша-ала-ва, — прошипел я в темноту, — только открой еще рот! Просто, без звука открой!.. Выкину за косу, тварь... Идиотка...
Я лежал на левом боку, привалясь немного на живот, пряча под собой торчавший хуй. Почка, лежа ко мне спиной, тихо тронула меня, опустив руку назад, мол, не надо, не связывайся. Ее ладонь впервые за весь вечер коснулась меня, легко легла на мою жопину» И тут Почка обнаружила отсутствие на мне плавок! Она резко отдернула руку и с немым вопросом обернулась через плечо!..
— Спи, — коротко шепнул я ей. Она выждала секунду-другую, но я лежал не шевелясь и ничего опасного для нее не предпринимал. Вздохнув, она отвернулась и снова устроилась щекой на моей ладони. В палатке наступила тишина...
Первым засопел обиженный Шерш. Обстановка сразу разрядилась. Дуся, увидав, что угроза нападения миновала, облегченно задвигалась, улеглась поудобней и тоже затихла...
Лежим. Тишина становится невыносимой. Я чуть шевельнул ладонь под Дочкиной щекой, но она сильно сжала мое запястье. Господи! Когда же это кончится?! Я расслабил руку. И тут дыханье Дуськи выровнялось, стало глубоким и редким. Но мы, как старые конспираторы, продолжаем лежать тихо, ни единым звуком не выдавая своего нетерпения. Пусть заснет покрепче. О, мука! О, Голгофа! Минуты кажутся бесконечными. Наконец я не выдерживаю и медленно, но решительно вытаскиваю ладонь из-под Почкиной щеки и, пробравшись под ее локоть, загребаю в ладонь девичью грудку. Почка резко сжимает локти, пытаясь защититься, но я, так же тихо, преодолеваю сопротивление и вытаскиваю грудь из лифчика...
За затылком слышу ровное дыхание спящих, — там все в порядке. Одним движением расстегиваю крючочки на ее спине и пытаюсь снять лифчик. Но она не дает. Началась тихая, но жаркая борьба.
Чувствуя, что борьба эта идет так, скорей для проформы и что опасаться шума мне, в общем-то, не приходится, я повернулся на бок, лицом к душистым, пахнущим волжским ветром девичьим волосам и со всей силой обхватил легкое тельце, прижал его к себе, сам весь, без утайки прижался к нему, сдавил в объятиях! Хуй открыто, без страха, с требовательной яростью стал рваться и прорвался меж ее сомкнутых ножек! Почувствовав под своей попкой его грозное давление, увидав, что ей сейчас предстоит получить, Почка испуганно вздрогнула, ее как подбросило, и она, изгибаясь всем телом, в панике забилась, стала рваться из моих объятий. Но что она могла?!.. Бедная девочка! Силы были слишком не равны!..
Я, конечно, не собирался насиловать ее. Зачем? Никогда ни до, ни после я этим не занимался! Нет, мне это не интересно! Ведь как поется в старой американской песне:

Тройка смелых храбрецов
Ловит быстрых скакунов,
Чтоб потом они нас вихрем понесли.
Но зачем такая прыть, для чего коней ловить,
Если есть кругом трамваи и такси?!

Эйо, эйо! Эйо, эйо!
Если только конь хороший у ковбоя,
Эйо, эйо! Эйо, эйо!
То всегда найдет он счастие свое!
Хорошая песенка, просто замечательная! А дальше в ней такие слова, тоже ого-го:

Мы ворвемся ночью в дом,
Мы красотку украдем,
Если парня не захочет полюбить.

Но для чего такая страсть?
И зачем красотку красть, Если можно просто так уговорить? !
Эйо, эйо! Эйо, эйо!
Если только конь хороший у ковбоя!
Эйо, эйо! Эйо, эйо!
То всегда найдет он счастие свое!

Но в нашем мешке развернулась, хоть и бескровная, но настоящая война! Тихая, беззвучная война. Почка сопротивлялась яростно! Видно то, чего ей в тайне хотелось днем, теперь, при ближайшем столкновении с действительностью, напутало бедняжку. Она вырывалась, вертелась, пыталась перехватить мои руки, но удача не сопутствовала ей — она явно проигрывала мне в скорости; стараясь удержать уже полуспущенные трусики, она оставляла без прикрытия грудь, а кидаясь на защиту грудки и ловя бесполезный теперь, расстегнутый лифчик, теряла контроль над главным своим местечком, получала очередной шах! В один из таких моментов моя рука проникла в ее трусики и меж трепещущих ножек завладела девичьей тайной! Сжала ее! Проникла внутрь!.. И тайна перестала существовать, перестала быть тайной!.. «А-а! Так ты не девочка!» — довольно отметил я результат своей разведки. — «Прекрасно, я так и думал! Теперь смотри, что будет дальше!..» И я стал осторожно сжимать руку, ритмично и беспощадно...
Почувствовав в себе мою руку, Почка в последнем отчаянном порыве изогнулась в спине, с новой силой забилась, пытаясь освободиться, выпихнуть руку! Но это ей не удалось, и тогда, чтоб приостановить ее ужасное движение, Почка изо всех своих маленьких сил сжала ноги, стиснула ими мою руку, поймав ее и себя вместе с ней в бесполезную в общем-то ловушку. Локти ее с той же бесполезностью пытались защитить уже голую грудь!..
И вдруг я сменил силу на ласку и ослабил объятия:
— Не шуми... — тихо шепнул я в близкое ушко. Мои губы нежно коснулись ее горячей щеки. — Ну?, Я же ничего не сделаю, чего ты не хочешь... Но ведь ты хочешь?.. да?.. Да?.. Хочешь?..
Это подействовало на бедняжку, как гипноз! Это было для нее так неожиданно, что она сразу расслабилась, отпустила плененную ею руку… Дала положить себя на спину... Подставляя лицо под мои поцелуи, позволила снять с себя трусики... Подняв коленки, сама вытащила из них ноги... Опустила ноги... Вытянула их... Обняла меня за шею... Молча позволила лечь на себя... Широко и жадно раздвинула ноги... Пустила меня между ног... И вдруг стала бешенно, вслепую целовать меня, подставила себя, ловя своим телом тычущийся в нее-хуй!.. Ловя его!.. Бешенно, сумрачно, сумасшедше ловя его горячее давление!.. Зовя, приглашая, пуская его в себя... Скорей! Скорее!! Ну!.. Ну же!!!..
Но хуй не лез, не помещался... Вход в нее оказался таким малюсеньким!.. Как мышиный глазок... Таким крошечным!.. Господи!.. Ни как... Пришлось быстро увлажнить его слюной — и только тогда, с натугой, упорно раздвигая сопротивляющуюся узину входа, похрустывая какими-то бугорками, колечками и жилочками, хуй вдавился в тесное девичье влагалище и удовлетворенно погрузился в него на всю глубину... О-о, наконец-то! Ну во-от... вот и дно... Лобки наши сошлись, круг замкнулся.
Надо сказать, что совокупляться в меховом мешке на удивление приятно! Контраст между раскаленно-горячим женским нутром и облекающей тебя снаружи прохладой грубой собачей шерсти вызывает прямо-таки электризующий эффект. Причем в мешке двоим вовсе не тесно. Нет, напротив — мешок повторяет все изгибы ваших тел и абсолютно не мешает энтузиазму и Фантазии партнеров. Он достаточно широк, чтобы можно было попросту не замечать его. Его вроде бы как нет вовсе, а вас просто окружает шерсть. Она ласкает ступни ваших ног, ваши спины, плечи, она щекочет ваши зад... Да, ну ладно! И так ясно...
Вот нашим соседям было неудобно; это да. Лежа спинами друг к другу, они стаскивали мешок каждый на себя, растягивали его коленями, теснили один другого, воевали за место. Они ворочались, кряхтели во сне, и нам иногда приходилось затихать. Но когда они успокаивались, мы снова принимались за свое. Нам было хорошо! Наша горячая ебля гудела, как костер на ветру, и час проходил за часом, а мы все не могли насытить его неугосимую, все пожирающую страсть… Какие они глупые! Мы тихо шептались и хихикали над ними в своем мешке и ласкали, ласкали друг друга, как бы назло их близкому присутствию, их несуразной трате драгоценного времени.
Уже совсем под утро, когда предрассветная мгла стала терять свою непроницаемость, Дуська все-таки перевернулась на другой бок, лицом к Лениному затылку и даже положила на Леню руку» «Ну, — думаю, — давно бы так!» Но у них снова наступила тишина. Неужели они так и нетрахнутся?!..
Я в это время лежал на Почкиной попе и тихонько, едва ощутимыми прикосновениями нежил девичью матку. Почка, раскинув локти и опустив лицо в кисти рук, молча слушала нежные нашептывания моего рыцаря любви. Ее безвольно расслабленные ноги разметались по мешку и как бы перестали принадлежать своей хозяйке. Все давно было сделано, все осуществлено, и спешить нам теперь было некуда. Почкина спина лишь иногда слабо вздрагивала, а попка подо мной чуть напрягалась, когда эти почти незаметные, микроскопические движения, эти ласковые пошевеливания в ее животе были ей особенно приятны, и искорки наслаждения пронизывали ее поясницу. Через эти слабые прикосновения мы как бы беседовали друг с другом, мы как бы изучали друг друга, во всех подробностях обследуя принадлежащее теперь нам обоим наше достояние. Еще вчера что-то принадлежало только мне, а что-то — только ей. Теперь все стало общим, теперь это стало нашим общим богатством, которым мы можем пользоваться сообща, предоставляя друг другу право выбора. И не только плоть, — наши чувства стали общими. Иногда я вдруг как бы слышал ее просьбу, чтобы я тронул вот этот ее бугорок, а вот тут чтоб задержался на мгновение, затаился, замер. Я выполнял, делал то, о чем она меня просила, и, действительно, тело ее тут же вздрагивало, спина благодарно прогибалась, и короткий, тихий полустон уходил в собачий мех. Я был внимателен к ее желаниям и как бы предвосхищал их, а она так же внимательно слушала меня, чутко реагируя на каждый мой призыв... Это действительно было похоже на складывание слов по буквам, по слогам, по отдельным звукам, как писание, придумывание новой мелодии. Я как бы брел мелкими шажочками в темноте, вытянув перед собой руки и ощупывая ногой невидимую тропу... Это было, как гимн всего лучшего, что есть на свете, как апофеоз открытости чувств, тел и душь, и почему это принято считать пороком, — нам было не понять!..
В палатке становилось все светлее. Теперь можно было различить крышу, стены, подпорку в центре... Вот сейчас Почка кончит еще разок, потом я, и мы будем спать, спать, спать... Я посмотрел на нее: какие тоненькие ручки... А талия!.. Ладони сходятся!.. Гибкая, как хлыст.
Ну вот и все... Нас больше нет... Мне даже лень вынимать из нее член, и я продолжаю лежать на узкой девичей спине... Почка наслаждается наступившим покоем, вслушиваясь, как последние капли стекают с лезвия клинка... Вся размякла под моей тяжестью... Какая же она лапочка! Легкая, послушная, все разрешает, все дает с собой делать... Для нее послушание и есть наслаждение... Это что-то природное, а ведь она совсем еще девочка, и науки тут ни
А как она удобно устроена внутри! Ее матка находится как раз на нужной мне глубине, и проблем с ней у меня не возникало. Хотя природа предусмотрела разные варианты нашего — и мужского, и женского устройства, и от этих вариаций зависит наличие или отсутствие этих самых проблем. Если проблемы отсутствуют, это способствует процессу детопроизводства, и в этом смысле природа грандиозна в своей мудрой предусмотрительности.
А ведь бывает как: вот, например, в нашем доме, на втором этаже жила одна симпатичная бабенка по имени Галя. Так у этой самой Гали до матки было, наверно, рукой не достать! Мне казалось, что я погружаюсь в какую-то черную бездну, в бездонную, темную яму, и, хотя Галя и орала на весь дом «ах, какой ты хороший», у меня в памяти о ее утробе осталось чувство непроходящего ужаса. Но такое, слава богу, встречается весьма нечасто. Гораздо более распространенным оказывается мелкий вариант. Но это уж и вовсе никуда не годится! Тут вам плохо обоим: тут дамы жалуются, что ты делаешь им больно и в самый неподходящий момент сбивают тебя с ноги и просят «потише», а ты сам из-за этой мелкоты, простите, не можешь нормально кончить, потому что упираешься в матку лбом, и все там у тебя оказывается: намертво заткнутым — того гляди допнешь! И хуи тоже у всех разные — у кого вороток, впору ворота закрывать, у кого чижик-пыжик. Потому-то я и говорю о мудрости матери-природы: каждому и каждой природа позволяет подобрать себе нужный вариант и достичь желаемой гармонии. К по этой же причине я советую зеленым женишкам и торопящимся невестам не спешить со свадьбой, а сперва оприходовать, примерить к себе друг друга, как, скажем, перед покупкой меряют перчатку, и только, убедившись, что она вам подходит, выписывать на нее чек.
У Почки в этом смысле все прекрасно. Я достаю до ее матки, лишь погрузившись в ее тело на всю глубину, но достаю уверенно, без натуги. К это так приятно, что мне пригрезилось Фантастическое видение, будто я есть свой собственный хуй и будто я выхожу на полянку, окруженную лесом и освещенную солнцем. На полянке я, будто бы вижу перед собой маленькую охотничью избушку. Я открываю в нее маленькую, низенькую дверь и, пригнувшись, вхожу в теплый полумрак... Осторожно распрямляюсь — и чуть касаюсь головой мягкого, теплого потолка, мягкого, как устрица. От окружающей тесноты я не чувствую помехи, напротив, мне хорошо, уютно и как-то по-особому безопасно... Удобно и спокойно... Тепло, удобно и безопасно... Ах, как тут хорошо!..
И тут у наших соседей произошло нечто такое, что вывело меня из сладостного оцепенения, прервав философский настрой моих эротических грез.
А ведь мне, как-будто начало уже что-то сниться!
Шерш резко повернулся к дуське, и они слились в молчаливом, долгом и жадном поцелуе. Вот-так та-ак!.. Потом последовала короткая возня, потом традиционное «подожди, я сама», и Ленька в миг оказался на ней! Ну и ну! дотерпелисъ два дурака!
Мы, давясь от смеха, затаили дыхание. А эти знай наяривают в своем мешке. Ленька что-то тихо сказал Дусе. Она ответила: «М-гм...» Он ей: «Очень?» Она: «да».
— А они спят?
— Да.
— Почему же ты вчера хотела?
— Я Сашу стеснялась.
— Почему?
— Не знаю... Он так смотрит... — Как?
— Ну не знаю... Как удав, как-то очень прямо... как-будто я перед ним голая...
— А они трахнулись?
— Нет, спят все время.
— Как ты думаешь, они утром догадаются?
И тут я не выдержал, да как заору:
— Мы уже догадались!
Дуська вскрикнула и натянула наголову мешок, а Шерш возмущенно загундосил своим противным голоском:
— А ты, ж-жопа, мог бы и помолчать!
Девки прыснули со смех. Я не стая отвечать Лене на его грубость, а вместо этого, на издевки прыснули со смеху. Я не стал отвечать Лене на его грубость, а вместо этого, на известный текст: ля-ля, ля-ля пропел во всю глотку первые такты из выходной арии Марицы. Теплая ладошка накрыла мой рот, но легонько чмокнув ее, я говорю:
— Мог бы, конечно, но уж очень хочется ссать.
Ленька злобно дребезжит:
— Вот видишь, от этого хама чего угодно можно ждать! И эту падлу я терплю годами!
— Ну и терпи, а я не буду. Ты не хочешь? — обернулся я к Почке.
— Хочу...
Я откинул мешок. Дуська любопытно сверкнула глазенками в мою сторону. А Леня опять тут как тут:
— Ты, хам, ты хоть штаны надень! Там же люди!
— Сим, Хам и Афет идут к нам на обед! Свет еще только создается, и людей бог еще не сделал — мы первые! Поэтому я не Хам, а Адам! Мы Адам и Ева! И мы хотим помочиться в травку!
— Скотина ты, а не Адам! Тоже мне!.. Вы что, правда — так голые и пойдете?!. Смотри, Почка, он тебя окончательно испортит!..
Я выбрался из палатки и, придерживая полог, выпустил наружу мою геройскую подругу.
— Ой, какая роса-а! Са-ня! Как краси-во!..
Действительно, утро было прекрасное! Мягкая, влажная прохлада охватила наши тела. Мы остановились пораженные этой красотой.
Ровный, бесплотный свет заполнял все пространство вокруг. Ватная, абсолютная тишина еще спящей природы, серебро покрытых росою трав, седые, неподвижные белесости туманов, залившие подножия кустов на опушке недалекого леса, создавали опущение таинственного волшебства.
Как-будто мы попали в декорацию к некоему спектаклю о человеческом счастье!..
Взявшись за руки, мы побежали к лесу.
У ближайшего куста Почка, продолжая держать мою руку, присела, как кошелка в травку и стала писать.
— Ну, Са-ня! Не смотри-и, я стесня-юсь...
— Давай — давай!...
— Ой, какая мокрая трава! — сказала она поднимаясь и вытирая себя ладошкой. — А ты?.. Ты же хотел!..
— Я пойду на обрыв.
— Тебе не холодно?
— Не-ет, что ты! Какое утро! А тебе?
— Нет. Санька, ты только посмотри, какая красота! А правда мы, как Адам и Ева?
— Хм... По-моему, да...
Мы посмотрели друг на друга. Все было так ново, так необычно — и эти туманные травы, и эта дивная тишина рассвета, и — наша нагота, открытая, спокойная, доверчивая, вписавшаяся в благолепие раннего утра естественно и чисто. Эти хрупкие плечики, эти легкие ключицы и нежный изгиб тонкой шеи, этот мягкий свет розовеющего неба были сотканы, казалось, из одной божественной пряжи, шелковистой и прозрачной...
Опустив головку, Почка оглядывала себя, свою грудь, живот, ноги, потом перевела взгляд на меня... Взгляд ее был долгий... Ресницы не мигали... Медленно вытянув ножку, она тихонько наступила мне на пальцы:
— А-да-аы!.. — с мягкой гордостью в голосе почти пропела она. Мне казалось, что я почти физически чувствую прикосновение к себе ее синих глаз, ее взглядов, бродивших по моему телу, и тихо растворялся в их отуманивающей сознание глубине.
Она смотрела на меня, как смотрят в музее на статую, с интересом разглядывала оказавшуюся перед ней эту живую скульптуру. Медленно протянула она руку и прикоснулась к тому месту, что у античных статуй бывает прикрыто целомудренным фиговым листком:
— Ишь како-ой!.. — и опять неторопливо подняла глаза к моему лицу, обняла меня. — Ты мне нравишься голый!.. — проговорила она, глядя в мои глаза, и, прижавшись всем телом, уверенно залепила мой рот темными, опухшими, искусанными губами! Наши зубы до боли сомкнулись в темной глубине поцелуя...
С ответной нежностью я сжал Почку в своих объятиях, раздавил об себя ее прохладную грудь и приподнял девчонку над травой! Поцелуй был долгим, бесконечным, пока хватило дыхания…
— Ах, как вкусно! — наконец оторвался я от ее губ и, не разжимая объятий, медленно спустил голышку по своему животу на землю. — Ну, беги, я сейчас...
— Скорей! Я тебя жду!.. — и она побежала к палатке, а я смотрел на ее чудную фигурку, пока она ни скрылась за брезентовым пологом...
Да-а! Все это надо рисовать или снимать!».
Палатка наших соседей, стоявшая неподалеку, представляла собой богатое сооружение с белыми стенами и голубым верхом и была наглухо застегнута изнутри. Там все еще спали.
Высоко, по-журавлиному, подбрасывая колени, я побежал в мокрой траве к обрыву.
... Река открылась недвижной белесостью простора и ясной тишиной. С высоты обрыва я долго ссал в эту белесость, в эту вселенскую тишь, и великая Волга отвечала мне широко расходящимися, спокойными кругами...
Как приятно и сладостно ссать голым с обрыва в туманный утренний простор! Какое чувство свободы и легкости, почти парения, чувство первоприродное, объединяющее тебя со всем белым светом сопровождает этот простой и вместе с тем удивительный процесс! Это чувство сравнимо с наркотическим кайфом, что-то буд-то окутывает тебя, буд-то ты теряешь свой собственный вес, превращаясь в нечто бесплотное, как эта серо-розовая дымка, и вот ты уже летишь над этой тихой и светлой водой, над этими молчаливыми кругами и помимо своей воли, вступаешь в какие-то странные взаимоотношения с чем-то необъяснимым, буд-то ты это не ты, а что-то вне тебя, но одновременно и твое, соответствующее тебе, твоим тайным мечтам, как будто ты тихо и бесплотно обладаешь давно желанной тобой женщиной, которая до той поры была для тебя недосягаемой, а теперь она, погруженная в наркотические полу-сон, полу-грезы, не зная, что ты обладаешь ею, что она вся в твоей власти, тихо плывет в своих видениях, в своих собственных мечтах и не видит не чувствует тебя, глядит куда-то мимо тебя, глядит в пустоту, давая тебе полную свободу действий, выпуская из тебя тяжесть накопившейся в тебе энергии... Безнаказанность и вседозволенность — что может быть слаще в целом свете!..
Ссал я бесконечно долго, казалось, что ссакам не будет конца. Ко все в этом мире истощается, кончились и они. Высоко подкинув в утренний воздух последние капли, я размашисто встряхнул хуем и, набрав полные легкие прохладной свежести, выдал на всю Волгу уже прозвучавшие в палатке первые такты из выходной арии Марицы. Насладившись эхом, пришедшим из тумана, я поскакал назад к моим девчонкам...
В палатке слышались голоса и приглушенный смех.
— Ух, как тут у вас тепло! — ворвался я к ним в их душное логово. — Дайте скорей покурить! З-за-ме-ерз! Бррр... — и я без задержки полез в мешок. — Ахх-ха-хаа! Как тепленько!
— Ой, какой холодный! Фу, мокрый, как лягушонок! — встретили меня распахнутые объятия моей пташки. Горячие руки! Горячие ноги!..
— Уа-а, какое все тепленькое, мягкое!..
— Голый, голый, мой, весь мой... Замерз, бедненький!.. Ну... Ну... Ну иди, иди ко мне, сюда, вот сюда... — бессвязно лепетала она, стараясь защитить, обогреть меня, согреть собой. Ее руки летали по моему телу, а губы слепили тысячью поцелуев, покрывая ими глаза, лоб, щеки, рот! Меж ее ног открылась горячая, влажная пустота, — и я ушел в нее весь, легко и свободно!..
Дуська, забыв скромность, уставилась на нас, а Леня затаился за ее плечом. Но нам уже было не до них, мы, как голодные, как-будто век не видались, кинулись друг на друга! И закипела жаркая схватка!..
Я не ожидал от нее такой активности и с радостью принял поднесенный мне подарок. Всю ночь бедняжка сдерживала себя, боясь лишнего звука. Теперь же, когда подруги уже можно было не стесняться, почка отдалась открыто и страстно. Она сама забралась на меня сверху, как амазонка уселась верхом, завладела инициативой! Спина ее, изгибаясь змеей, прогибалась то в пояснице назад, то изворачивалась в бок, а задница выделывала такую пляску, как-будто ее щипал десяток злых гусей! Это была совсем другая девчонка! Это была какая-то прелесть!
Я стал аккуратно и внимательно помогать ей. Мне нужно было точно попадать в такт буйным, беспорядочным движениям, чтоб не помешать клокочущей, взъярившейся в ее крови страсти, чтоб не сбить с ноги... То лихорадочно взвинчивая темп, то неожиданно замирая, то снова взбрыкивая, она своими эскападами ставила мне довольно трудную задачу, но я чувствовал, что остаюсь на высоте. Это было для меня, как высший пилотаж, как точность в расстановке знаков препинания в сложной фразе, где нагромождение слов и понятий, вываленных на белый лист и одновременно на голову бедного читателя сумасшедшей фантазией расхулиганившегося автора можно упорядочить единственно чем, так это этими маленькими закорючечками, точечками, черточками и крючочками! Это было для меня и наукой, и искусством одновременно и в то же время делом принципа, делом чести. Мне хотелось сохранить с моей подругой хорошие отношения, оставить по себе впечатление, что называется, без сучка, без задоринки. Но известно, что если женщину не продрать, не прочистить как следует все закоулки ее взбесившегося нутра, полного ее удовлетворения достичь не удастся, а женщина, удовлетворение которой не достаточно полно, становится злой, язвительно-насмешливой, и хороших отношений с ней ждать уже не приходится. Как у Лени с дуськой.
— Ой, Санечка, не могу...
— Что, больно?
— Нет... Хорошо...
— А вот так? — я безжалостно растянул ее ягодицы и с жестокой силой натянул бедняжку на себя.
— О-о-о! Как глубоко-о! Бо-оже! Какой ты большо-ой! — ее милая, совсем еще юная, но со следами разврата, которому она предавалась всю ночь, мордашка сморщилась в мучительной гримасе, дыхание остановилось, и, хрустя своими внутренностями, подняв кверху подбородок, бедняжка стала тихо извиваться, пожирать меня собой, упиваясь душившим ее наслаждением.
Она лежала на мне вся мокрая, и я расстегнул мешок. Откинул с ее спины влажный меховой полог. Почка приподнялась надо мной на прямых руках и, глотая слюну, облизывая пересохшие губы, выдохнула:
— О-ой, мамочки... — ей явно требовалась передышка.
Дуська, подложив ладонь под щеку, смотрела на нас. Ее лицо было в полуметре от меня. Смотрела молча, не мигая.
— Ну как? — спросил я ее.
Она поднялась на локте, обнажив вместо ответа круглое плечо и аппетитно отвисшую, хорошей формы крепкую грудь.
— Жарко? — спросила она и вдруг протянула голую руку и коснулась пальцами моего лба. У меня внутри что-то дрогнуло, и я, пользуясь тем, что Ленькиной рожи из-за ее плеча стало не видно, воровским движением дотронулся до ее соска. Она не отстранилась, и я уже более смело взял в ладонь всю нежную округлость Дуськиной груди.
Почка, тяжело дыша тоже посмотрела на нее и снова взялась за свое.
подругу и продолжила свою забаву, тихонько поднимая и опуская на меня легкое, гибкое тельце. Ее широко открывшийся рот поглотил половину моего лица и так же тихонько, ласково она ела, грызла, поедала мою покорную плоть, а я держал дуськину грудь, перебирал в пальцах ее округлый объем и думал о том, как хорошо бывает всем, когда в доме царит мир, и покой...
Между мной и Дуськой явно что-то начало происходить. И не просто дружественное. Положение мое принимало характер двойственности. Но игра есть игра и, ощутив эту протянувшуюся между нами невидимую нить, я стал тихонько натягивать, наматывать эту тонкую паутинку, незаметно подтягивая к себе свою жертву... Как паучок попавшуюся в его сети мушку...
Видя к себе ее плохо скрываемый интерес, я решил подразнить толстушку-мушку и, отпустив ее грудь, обхватил Почку, сильным движением перевернул свою тростиночку на спину, подмял под себя! Взбрыкнув ногами, я сбросил вниз мешок и без предупреждения, резко, напугав публику, кинулся в яростную атаку!
Почке надоело верховодить, и она с радостью подставила себя, расслабилась, разметалась по мешку, Голосок ее слабыми, чаечными вскриками ответил на обрушевшийся на нее вал давлений и ударов и, выдавливаемый этими ударами, вышибаемые ими из ее покорившегося нутра, стал жалобно рассказывать о том, что происходило у нее под самым сердцем.
— Нд-нд... а-а! Нд-нд... а-а! Ой... о... а! О... нд... а-а! Ой мамочки... а-а! Ой как.. а! Ой... нд... уа-а! Ой, как хорошо! Ой, ой, а-а! Ой, еще! Ой, не могу! Ой, еще!.. делай так! А!
Я покосился на Дуську. Она, вытянув шею, широко открывшимися глазами смотрела на нас. Смотрела жадно, в упор. Не знаю, поняла ли она, что все это представление я устроил специально для нее, думаю, что да. И, вытащив из Почкиного тела хуй, оставив там лишь его самый кончик, я на короткий миг замер, давая Дуське возможность увидеть, рассмотреть этот интересующий ее агрегат.
— О-о, Са-аня-а!.. — вырвалось из ее груди.
— М-м?.. — коротко, одними глазами спросил я ее.
— Вот это да-а!.. — ответила она, и я снова неспеша погрузил член по самый корень в Дочкину шахну.
Конечно она не просто так выходила голая покурить, конечно не просто так показывала мне себя!.. Конечно не просто так!.. Конечно она, фактически, уже давала мне... Я, глядя Дуське в ее близкие глаза, стал неторопливо, на полную глубину погружая и вновь вынимая до самой шишки хуй, прокачивать Почку, то подминая под себя, то выворачивая наружу ее слабое, нежное нутро.
— Дуся, смотри, он искалечит ее! Что ты скажешь потом дома? — опять заскрипел Ленин голос.
— Ле-еня, спокойно! — отвечаю я ему. — Не боись, травм не будет! Это ведь только джаз!
Дуся хохотнула:
— Какой джаз? Хотя, если это у тебя кларнет, то тогда да.
— Ду-усъ, — говорю я ей, — вот ты не знаешь, а говоришь! Джаз в переводе, первоначальное значение этого слова было — секс, по-нашему — ебля. Не веришь? Послушай, как она поет!..
— У-ааа!!! — заорала Почка под хруст собственных ребер. — Ой! Ой! А-а-а! Са-а-анъ, не могу-у та-ак! Он, еще... Еще! Ой, не могу, как хорошо!
— Ну, вот видишь, Дусь, а он там пиздит! Бот это и есть джа-аз!.. Ну-ка — по-ой пе-сню, по-ой!
— А-а-а!!... У-аа!..
— Вот, молодец! Ну-ка, еще! Скажи: мя-ау!..
— Ой, ма-ам!.. О-ой, ка-ак!.. А-а-а!..
Я повалился на бок, вывернул Почку спиной к подруге, задрал на себя Почкину ножку, чтоб Дуське было еще лучше видно происходящее жертвоприношение. И тут произошло неожиданное: Дуся, наверно сама того незная, как это случилось, протянула руку и быстро прикоснулась, почти схватила мои затрепетавшие в ее пальцах причиндалы!.. Вот это да! Ай да Дуська! Дошла, наконец, до кондиции, подумалось мне, когда я почувствовал, что мой хуй стал входить в заводскую проходную через контрольно-пропускной пункт ее мягкой ладошки!
Бедный Щерш, лежа за Дуськиной спиной, не мог видеть, что тут вытворяет его подруга. И слава богу, иначе он был бы уязвлен. Лене вообще — не везло в этом смысле довольно часто. Чувствуя на своих мудях руку его дамы, я вспомнил, как тогда, в новогоднюю ночь, когда его Ленка выступала перед нами с Андреевым голая с прутиком, а Леня спал пьяный у печки, потом, уже в доме, мы пропустили с мороза еще по граммулечке, и Ленка, подняв Шерша с пола, перебазировала его на кровать, а сама легла рядом с ним. Но Леня был недоволен тем, что его разбудили, и, обматерив подруга, снова заснул. А ей, видно, хотелось ебаться. И тут Андреев, видя такое дело, присел возле койки на коленки и тихонько запустил руку к Ленке под одеяло. Ленка не была против, и они долго там шевелились в темноте при лунном свете. Я в это время трахался на соседнем диване и смотрел, как Андреев отстранил с Ленки одеяло и стал целовать ее между ног, а она молча держала его за голову, и ляжки ее разворотились. А Шерш спал рядом, и ему было, судя по всему, это по-фигу. Эх, Леня, Леня!..
Теперешнее неожиданное Дуськино участие внесло в наш пикантный процесс дополнительные краски, прелесть которых мгновенно оживила все картинное полотно. Я получил новый творческий импульс и, чувствуя под собой ее теплую ладошку, окончательно отпустил поводья. Я превратился в машину, покорную лишь этому бесконечному в своей прелести процессу безостановочного движения. Реальность трансформиловась в некую блаженную, ирреальную фантазию, и мне явственно начало казаться, ощутимо почудилось, что не только ее рука, ее тихие пальцы находятся подо мной, ной вся она, придавленная:, покорная отдается моему горячему, властному порыву, что я ебу ее, ее тело, что это ее грудь, ее живот, ее ляжки находятся в моих руках и что она наслаждается окружившей нас ватной тишиной оглушительной, всепобеждающей ебли.
Дочке тоже было приятно это легкое прикосновение руки подруги к ее промежности. Глядя на раскрасневшееся, сосредоточенное лицо моей крошки, я внутренне слегка усмехнулся, подумав, что такое выражение бывает у человека, накалывающего капли лекарства из пузырька: внимательность и еще раз внимательность! Ха-ха! Внимание и вы-ни-мание! Внимание — и вынимание!.. Идет голосование!
И я подумал: а можно ли просклонять существительное «голосование», как глагол?

Я голо-сую,
Ты голо-суешъ,
Мы голо-сунем
С детками будем!..

Ха-ха-ха! Именно так! А можно ли еще что-нибудь в этом роде? Например, абревиатуру КПСС, которая тоже является существительным; Да еще и в настоящем времени? Ну-ка:

Я КП-Со-Су,
Ты КПСоСешь,
Он КаПэСоСет,
Они КаПэСоСут.
Все КПССосут!

Ха-ха-ха! Не дурно! Ха-ха!.. Минет по кругу! В общегосударственном масштабе, ебать те в корень!
И тут я почувствовал, что конец близок.
— Пристегнуть ремни! идем на посадку! — объявил я на весь салон и... Селезенка поднялась к сердцу!.. дух захватило от перегрузки последней «свечи»! Шесть «же»!.. И все рухнуло! Ба-ах! Косание! Толчек, еще толчек — колеса понеслись по бетонке, передавая лайнеру дробную тряску останавливающее его бурное движение земли!..
Дуська, вцепившись в подлокотники, слушала, как пульсируют мои соки, пробиваясь под ее пальцами в Почкино чрево!.. Все реже, все тише толчки лайнера, пока он вовсе ни остановился. Все! Полет окончен! Кто живой, могут выходить…
С ошарашенным видом дуська отняла руку, обтерла ее о собачий мех... Какая благодать разлилась вокруг! Какое великое облегчение наступило в окружающем нас мире! О, Волга, Волга! Мать родная!
В палатке стало тихо... После некоторой паузы вновь раздался занудный Ленькин голосок:
— Я же тебе говорил, что он ненормальный. Почка, ты жива?
Тихий, как пение сверчка, ответ прозвучал, по-волжски упирая на «О»:
— Никогда небыло... так... хорошо-о !..
— Ты жива-а еще моя стару-шка, жив и я… — пропел я в унисон.
— Саня, — обратилась ко мне Дуся, — где твои сигареты?
— Не знаю, где-то там, — ответил я ей.
И тут произошло то, о чем я сказал выше.
Дуська потянулась и стала копаться в куче нашего шмотъя, пытаясь разыскать курево.
— Ду-усь, не на-до! Я же не курю! — закапризничал Шерш. — Итак дышать нечем!
— А я наружу... — и Дуська вылезла из мешка. Она была голая. Совсем. Я со спокойным любопытством окинул взглядом ее фигуру.
— Прикройся хоть! Ду-усь! Перестань, что ты перед ним выступаешь? — засвирипел ревнивый Шерш.
— А что такого? Нельзя что ль? Кого мне тут стесняться, их? да?.. Найду вот спички и.. Ага, нашла... И потом, Лень, они при тебе вон что делают, им можно!.. А может мне тоже охота жопой повертеть! Ха-ха-ха! Я что, не живая?..
Она перешагнула через мою голову и направилась к выходу. Пробралась между мешками и, слегка отстранив полог палатки, прикурила. Выпустила дым наружу и протянула мне зажигалку. Ее короткий взгляд в мои глаза был вызывающе смелым, я привстал, протянул руку ей навстречу. Она положила зажигалку в мою ладонь, и я снова опрокинулся на спину, не сводя с нее глаз, нагло, в упор рассматривая ее тело.
Дуська глубоко, по-мужски затянулась и, выставив губы трубочкой, выпустила дым сквозь щелочку наружу. Приоткрыв полог, опасливо выглянула из палатки. Поглядела налево, направо. Снова курнула. Обернулась, поглядела на меня. Увидав, что я смотрю на нее, еле заметно улыбнулась.
— А что, Ленюшка, ты считаешь, что я что-то должна скрывать? У меня есть такие недостатки? Санечка, а ты что скажешь? Я тебе нравлюсь?
Раскинув над головой руки, я сладко потянулся:
— По поводу таких попочек народ говорит: «Ваша жопка, как орех, так и просится на грех!» А народ знает, что говорит.
Все, кроме Шерша, засмеялись.
— Эх ты-ы! А еще комсомольцем был! Где ж твое товарищеское отношение к женщине? — противным голоском проскрипел Леонид Эмильевич.
— Да, был. Под руководством таких вот зануд и клизматроновов, как ты. Был, да весь вышел. За неуплату членских взносов.
Дуська хмыкнула:
— Членских — это как понимать?..
Тут уж засмеялся даже Леня.
Дуська, выставив руку с сигаретой наружу, выкатив бедро и подбоченясь, обернулась к Шерлу:
— Лень, а правда, кто тебе больше нравится, я или Почка? Посмотри, какая она вся сла-день-кая!.. А? Лень?.. Ну, не бойся, посмотри! Она же не боится тебя, чего ты в самом деле!..
— Дура ты, Дуська! Что с тобой говорить?..
— Нет, правда! Почка, повернись к Лёне попкой. Лень, ты бы ее трахнул?.. Неужели нет?!.. Лень!.. Ха-ха-ха!.. А, Лень?.. Трахнул бы? Скажи честно! А? Хочешь? Мы отвернемся!.. А хочешь, мы подержим ее с Сашей, чтоб не брыкалась?..
— Уйми-ись! Набралась от этого нахалюги! Мало же тебе надо! Ты бы вчера такой смелой была! Иди лучше ложись!
— Мало мне на-до?... Да не-ет! Мало мне не надо! Ха-ха-ха! Мне лучше побольше! Ха-ха-ха!..
— Ну, тогда хватит пиздеть, иди ложись.
— Ой, ой, ой! Чтой-то ты раскипятился? Кет, Лень, ты мне не ответил! Все-таки чья жопа тебе больше нравится? Смотри-ка, у меня тоже, вроде, ничего!.. А?.. Сань, он всегда такой суровый мужчина? — и, стрельнув сигарету в траву, задернула полог и полезла в мешок.
— Ребята, ну вас на фиг! Дайте хоть пару часиков поспать! — ответил я и, подложив одну руку под голову, а локтем другой прикрыв глаза, вздохнул и затих. Почка, оказывается, уже спала, ее легкое дыхание тихой прохладой коснулось моего локтя. В палатке наступила тишина…
Но сон отчего-то не шел. Я лежал с закрытыми глазами, и мысли легким ручейком тихо струились в моем взбудораженном мозгу. Было жарко, было тихо, было хорошо... Как славно все получилось! Но Дуська-то, дуська!.. Какова!.. Хм!.. Вот что значит хороший пример, поданный вовремя! Да-а, мне с Лени причитается!.. Какие мы все, в общем-то, молодцы!..
Так прошло несколько минут. И тогда раздался Ленин шепот:
— Ну вот, кажется, готовы...
— Мгм... да... — немного печально ответила Дуся.
— Тебе нравится у нас?
— Да... А что?..
— Да нет, ничего... Вы вчера, наверно, не думали, что так получится? Что вот все это...
— Ну-у... как не думали?.. Предполагать могли...
— Дусъ, а ты хотела бы от меня ребеночка?
— Чи-иво-о?.. Ну уж нет, Ленюшка, извини! Только этого мне не хватало!
— Почему?.. Маленький такой был бы!..
— Ну уж нет, уволь! Ты не сердись, но зачем это мне?
— Почему, Дусь!..
— Ты что, обиделся?..
— Нет, на что мне обижаться?
— Ну и молодец. А что это тебе вдруг пришло?
— Да так...
Послышалась какая-то возня...
— Лень, не надо...
— Почему?.. Они же спят...
Через несколько минут деловитого покряхтыванья и суетливых шорохов снова раздался тихий голос Дуси; простои и скучный:
— Дай чем-нибудь вытереться... Шерш вылез из мешка.
— На вот это... — Шерш натянул свои синие тренировочные штаны с раздутыми коленками и спросил: — Ты не пойдешь?..
— Нет, посплю немного.
— Ну, спи. Пойду погляжу, что там делается. Сколько время? О, уже полседьмого!..
Когда палатка за ним закрылась, Дуся вздохнула и повернулась лицом к нам. Я почувствовал странную вещь: будто мысли ее стали понятны мне без слов, будто поток их, обращенный ко мне, ста: осязаемым потоком чего-то теплого и ясного, когда слова могут только помещать его движению, его теплоте, его осязаемой ясности... Я открыл глаза и из-под локтя покосился в ее сторону, но мне был виден только край мешка, да кусок палатки...
Я чувствовал, что она смотрит на нас... Шевелиться мне было нельзя, я мог спугнуть ее. Мешок холмом вздымался над ее широким бедром, она лежала на боку... В палатке была звенящая тишина... Конечно, Дуся смотрела на нас!.. Я чувствовал это, хотя и не мог видеть ее лица, я знал, что не смотреть, не разглядывать нас она в этой тишине, когда никто и ничто уже не мешает ей, будет просто не в силах. Она лежала на боку, и мешок, покрывавший ее сильное тело, чуть подрагивал...
Так прошло какое-то время, и вдруг мешок зашевелился. Из-под него показалось гладкое, круглое колено, и мешок съехал назад. Дуськина нога отпихнула его, и Дуся вылезла из своего логова. Вся целиком, встала на колени рядом со мной, движение ее было быстрым и абсолютно бесшумным. Она стояла рядом со мной на коленях, и я смотрел на нее, прикрывшись локтем. Она была видна мне до пояса, но и этого было достаточно... Мне захотелось сглотнуть слюну, но я сдержался: ни что, ни единое мое движение не должно выдать меня!.. Я ждал дальнейших событий, чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, что не просто так она встала тут и стоит надо мной. Ведь если бы она собралась одеваться, то она и одевалась бы, а не стояла перед спящими на коленках...
Дуся стояла рядом с моим коленом. Ее мягкий живят еле заметно вздрагивал. Она не шевелилась. Я смотрел на ее сжатые ляжки, на выпуклый бугор лобка, на живот... И тут в кадр вошла рука… Протянулась ко мне... Дуськина ладонь осторожно, раскрывшись зонтиком, остановилась над моим членом... Я даже почувствовал ее тепло, излучавшееся на меня... Так делают всякие там экстрасенсы, заставляя подниматься лежащий на столе коробок спичек... Рука стала медленно передвигаться над моим животом, она как бы парила в нескольких сантиметрах от моего тела... Тепло ее было настолько сильно, было таким ощутимым, что я чувствовал его давление в тех местах, где находилась рука...
— О-о, как я хочу тебя-а! — вдруг раздался тихий Дусин голос, даже не голос — шопот, но шопот горячий и такой же давящий, как тот тепловой столп, что излучала на меня ее рука...
Но только ровное дыханье было ей ответом.
— Я тебя хочу... Слышишь?.. Я тебя хочу... Сил нет, как хочу... — растопыренные пальцы хищно вздрагивали над моим животом, над членом, кругами парили над моими ногами. — О, боже, как хочу тебя! Не могу больше!..,— шептала она, склоняясь надо мной. Из-под моей руки показались тяжелые Дуськины груди. Они стали видны, тяжкие, с большими кругами вокруг торчавших в возбуждении сосков. Они висели, близкие, доступные. Я смотрел на них и — не шевелился...
— О, более, не могу!.. — и, опершись между нами на руку, Дуська перенесла через меня ногу... Осторожно, крадучись, чтоб не разбудить, встала надо мной на четвереньки... Одна нога тут, другая там... Груди повисли, я оказался под ними, между раздвинувшихся ляжек!.. Под тяжелыми грудями... между ее голых ног... Это было достойное зрелище! Она стояла надо мной, как горячая туча, ее волосы на мою руку, на локоть, скрывавший лицо, легли тяжелой, подвижной волной... Стало слышно ее дыхание... Но я лежал без единого движения, ровным дыханием обозначая глубокий сон... Я притворялся мастерски и безжалостно! И тут Дуся не выдержала:
— Господи, да проснись же! Какая мука! — прошептала она и стала медленно опускаться на меня, на мое неподвижное тело. Все ниже, ниже... Все ближе ее тепло... Я смотрел из-под руки на темнеющие между ее ног волосы, на ее живот… Дуськины ляжки коснулись моих боков. Вот волосики коснулись члена... Тихо!.. Тихо!! Лежать!..
И Дуська стала осторожно водить по спящему члену своей промежностью.
— Ну-у!.. Проснись же!.. — шептала она, лаская его, будя его — и, о чудо! Туй проснулся, ответил на ее жалобный призыв! — Ну, давал, давай, просыпайся! — и хуй начал вставать! Его хозяин спал, а хуй стал быстро расти, набухать, подниматься!
Дуська смотрела под себя, как он встает и вот стала ловить своим телом его поднявшуюся головку. — Ну!.. Ну же!.. — и, видно, ей не стало мочи терпеть: она взяла его рукой и направила в себя. Хуй вошел в Дуську легко и свободно. Дуська тихонько опустилась на меня... Я чувствовал, как дрожат ее прижавшиеся ко мне, напружинившиеся ляжки... Я чуть-чуть, еле заметно поддал ее снизу, помогая члену войти в нее на всю возможную глубину, и тихи полубезумный шепот сопроводил это его оконча тельное погружение:
— О-о!.. Никто не знает... Даже ты сам не знаешь, что я с тобой де-лаю!.. Ты мой, наконец, мой!.. Не я твоя, а ты — мой! Мой, мой, — понеслось на меня откуда-то сверху. И Дуська, стоя надо мной на четвереньках, опираясь руками о мешок, стала торопливо производить непристойные движения.
Это было замечательно! Она думала, что имеет меня спящего и, уверенная в своей безнаказанности, ебла меня четко, не думая ни о чем; кроме своего наслаждения!.. А я так же четко вел свою роль, как бы во сне слегка помогая ей — и это было прелестно! Ведь так бывает, что снится такое!.. Что только — ах!.. И «ах!» была кожа на ее ляжках! Нежнейшая! Гладчайшая! С их внутренней стороны!.. Бесподобная просто шевро! Какой размах ног! Я смотрел на них, на свисавшую надо мной грудь — и вдруг...
И вдруг снаружи послышались приближающиеся к палатке шаги!..
Дуську, как ветром сдуло! Одним кошачим прыжком она очутилась в своем мешке!..
Дуську, как ветром сдуло! Одним кошачим прыжком она очутилась в мешке и притворилась спящей!
Полог распахнулся.
— Дусь!.. Дуся, пора вставать!
— Вставай, ребята на яхте уже проснулись, сейчас будут готовить завтрак... О-о! А у этого и во сне торчит? ! Ты только посмотри на него! Ну, Дусь, посмотри-же! Ха-ха-ха ты такого никогда не видала! Чего ты?.. Ха-ха-ха!
— Ну тебя, не хорошо так! тало ли, приснилось что человеку!.. Выйди, я оденусь...
Снаружи действительно стали послышались голоса. Леня вышел, и Дуся накрыла нас мешком. Как она одевалась, я уже не знаю — сон отключил мое сознание... Все исчезло...
Но спать удалось недолго, Ленькино жеребячье ржание разбудило меня. Смех у Лени был довольно противненький, какой-то мелкий, дребезжащий, как горохом по железу, частый и неуправляемо громкий. Можно, наверно, было бы как-то его контролировать, но Лене в голову не приходило последить за собой, а, поскольку мы с ним дружили уже лет десять, мне приходилось терпеть и его смех, и его занудство, и его рожу. Зато он вынужден был сносить мои вечные издевки. Я эту чиновничью крысу и на яхту привел, чтобы он хоть немного стал похож на человека.
В Ленином смехе на этот раз явно улавливались ехидно-торжествующие интонации. Чего это он?.. Рядом голоса, смех... Значит встали уже все, и наши, и соседи. В палатке светло. Интересно, сколько время? Почка тоже проснулась. так приятно после пробуждения чувствовать рядом ее горячее, сухое тело!.. Глазки ее блестят, как будто она только что плакала. Они полны сытой, порочной ясностью, лучатся новым знанием и веселым, отнюдь не девчоночьим, б луд ом. Ох, уж эти мне дамские глазенки! Глубокие, порочные тени легли вокруг этих ясных, влажных звезд. Темные, изъеденные губы похожи на багровую, лохматую рану. Русые волосы смешались с рыжеватым собачьим мехом... Ну и видо-ок!..
Судя по гоготу снаружи, спать нам больше не удастся. Я окликнул Леню:
— Шерш, что за истерика? Нельзя ли потише!?
Он сунул к нам свою растянутую поперек кадра рожу и, сквозь слезы, захлебываясь словами и смехом и доложил:
— Игорь сейчас спросил у Дуськи: Ну, как переспали?, а она ему вмазала: «Мы хорошо, а вы как?» Они-то с Коськой на яхте были вдвоем!.. Ха-ха-ха! Егор так и сел! Ха-ха-ха, ну и девка! Ты посмотри на его морду! Ха-ха, ну, Игоре-ек! Ну получи-ил!
Шерш был в восторге от находчивости свое подруги и весьма горд за нее. Продолжая хохотать, он убрался из палатки. Мы опять остались одни. Н-да, кажется, день начался... Я сладко потянулся:
— Ба-тюшки, как хорошо-о !.. Почка закинула на меня ногу:
— Как твои ходульки? Болят?
— Нет, вроде нормально. — Я повернулся к ней, положил ладонь между ног, прикрыл ее милое гнездышко. Поцеловал в шершавые, лохматые губы.
— Эй, вы, там! — заорал я во всю глотку. — Кофе поставили?
Игорь зло отвечает:
— Ты, хамло! Вставайте лучше! Кофе ему!.. Тоже мне!.. давай, вставай!..
— Не ори, капитан! Скоро может быть встанем!
— Не «скоро», а выходить пора!
— Чего тебе?
— Не ори, капитан! Скоро может быть встанем!
— Не «скоро», а выходить пора!
— И-игорь!
— Чего тебе?
— Что Левитан сказал сегодня по радио в шесть утра?
— Не знаю, а что?
— Он сказал: «Не пизди!» Вот что!
— Да ну вас!.. — огрызнулся Капитан и отстал. Ему сегодня явно не везло с самого утра. Я легонько сжал ладонь, шевельнул пальцами, лаская Почкино гнездышко.
— Ой!
— Ты что?
— Все натерто...
— Ну во-от!
— Са-ань!..
— Что?
— Не знаю... — и засмеялась. Я чмокнул ее в близкий нос.
— Сань… а знаешь что?..
— Скажи, буду знать.
— Ты мне очень нравишься! — и поцелуи осыпали мое лицо лепестками шершавых, искусанных роз. Укорачиваясь от ее губ, я сказал:
— Хочешь поцеловать там?..
— Мгм... А можно?.. — чуть смущенно ответила она.
— Конечно!..
И Почка тихо погрузилась в мешок...
Ротик у нее оказался прелестный!.. Приятно было вот так лежать на спине и не видеть, а только чувствовать происходящее там, в мешковых глубинах. Я разглядывал комара, сидящего под потолком палатки, слушал удалявшиеся голоса — костер, кажется, будут разводить у палатки наших ночных соседей... Мои руки нежно ласкали девичьи ушки, щеки, шею. Как тихую музыку слушал ответную ласку ее тонких пальчиков, ее лица, губ, горячую, влажную пустоту ее рта и, чтобы она там не задохнулась, приоткрыл полог мешка. Я увидел копну светлых волос, чуть шевелящуюся над моим животом и вдруг почувствовал глубокую тесноту ее горла! Этого короткого мгновения было достаточно для того, чтобы созрело решение: если до этого я еще колебался, жалея девчушку, не зная, как мне поступить в конце, то теперь сомнения исчезли. Мне даже показалось, что то, что она проделывала в темноте мешка, выполнялось слишком уж качественно, слишком умело для ее ранних лет, и я решил с ней не церемониться. Я поступил с ней, как с взрослой женщиной, доверившись ее неизвестному мне опыту, поступил так, как будто это само собой разумелось, свободно, открыто и основательно. И правильно сделал, ибо скромность не всегда уместна!..
Отпустив ее затылок, я дал моей крошке подняться... Она с трудом вылезла из мешка, неуверенными шагами добралась до выхода и, приоткрыв полог палатки, смачно выплюнула в траву все, что было у нее во рту... Вытерла брезентом губы... Вот так! Молодец, все ты делаешь правильно!..
Глядя еще шалыми, ставшими белыми глазами, она обернула ко мне вдруг посеревшее лицо. Взгляд ее, вначале бессмысленный, стал обретать содержание, наполняясь какой-то вызывающей прямотой.
Она подняла голову и отставила ногу... Хм! Что это с ней?.. И вдруг она спросила:
— Я тебе нравлюсь?
— М-гм, очень, — ответил я, а сам подумал: «Вот оно женское соперничество!..»
— Нет, правда!
— Да.
— А что тебе нравится во мне?
— Все нравится! Матка, рот...
— Ну, Са-ня! Ну, правда!
— Ноги нравятся, пупок нравится.
— Ну я же серьезно спрашиваю, мне же интересно!
— Ну ладно, поворачивайся, давай посмотрим…
Ты знаешь, в Австрии был один врач. Его звали доктор Штрац. Так вот, этот доктор занимался тем, что изучал такой захватывающе интересный предмет как женская красота. Он изучал различные женские типы, наиболее характерные для той или иной рассы, для того иного района Земли и составлял нечто вроде каталога тех признаков, которые в наибольшей степени соответствуют данному женскому типу, являются самыми характерными для него. Штрац канонезировал эти признаки каждого из рассматриваемых им типов, считая, что красивое — это то, что характерно. И правильно считал: ведь природа, пользуясь этим же способом, сама ведет отбор, оставляя лишь то, что соответствует одно другому, а в этом соответствии и заключается понятие гармонии. Ну а гармония отдельных частей и есть красота целого. Ведь само слово «пропорции» происходит от слова «порция». Одна часть должна быть именно такой, не больше и не меньше — тогда она будет пропорциональна другой части, а это сразу вызывает ощущение красоты. Скажем, при длинной, высокой шее должны быть длинными и ноги. Представь себе, что у кого-то эта пропорция нарушена сразу возникает ощущение противоестественности, почти уродства. Или, к примеру, у низкорослой женщины пупок будет на той же высоте, что и у высокой, стоящей рядом с ней! Дичь! Он окажется где-то в районе желудка! А должен быть пупок расположен в том месте, которое делит человеческое тело по принципу так называемого золотого сечения, тогда все приходит в равновесие, верхняя часть тела начинает соответствовать нижней. Наступает гармония между этими частями, возникает красота. Конечно, может быть привлекательна и дисгармония, когда говорят: «она прекрасно в своем безобразии», например, бульдог-альбинос, — но это уже отдельный разговор. Мы же говорим о красоте красивого, в его понимании, и на мой вкус он во многом прав.
Так вот, Штрац составил подробнейшее описание европейского типа женской красоты, для зулуски, например, будут другие каноны. Штрац, между прочим, писал, что из двух тысяч обследованных им европейских красавиц, лишь две в большей степени, чем другие, приблизились к установленному им идеалу. Совершенство, считал он, штука редчайшая, так что радуйся тому, что имеешь.
О чем же говорил этот австрийский женовед? По Штрацу у красивой, правильно сформированной женщины европейского типа должны быть следующие внешние признаки: симметрия обеих половин тела, нормальный вес тела, красивый скелет, низкое стояние середины тела, круглые формы, нежная, гладкая, упругая кожа, равномерное развитие мышц, тонкие суставы, отсутствие волос на теле, маленькое, равномерно округлое лицо, мягкий переход от теки к шее, круглая шея, круглые плечи, прямые и узкие ключицы, прямой позвоночный столб, равномерно выпуклая грудная клетка, при чем узкая и удлиненная, высокие, круглые, упругие груди, выпуклая спина, стройная талия, плоски, круглый живот, вогнутый крестец, широкий таз, прямая, низкая граница волос на лобке, низкая, тупая лонная дуга, прямые, длинные ноги, круглые, толстые бедра, мягкие контуры колен, круглые икры, узкая тонкая щиколотка, узкая, длинная, легкая стопа, узкие, прямые пальцы, второй палец стопы более длинный, чем большой, прямые руки, круглые локти, узкая, длинная маленькая кисть, выпуклые, длинные ногти и т. д.
Конечно, — и в этом согласился бы со мной доктор Штрац, — хорошенькая женщина должна обладать таким всенепременным качеством, как женственность и обаяние. Возьми, например, прибалтиек. Они, как правило, хорошенькие, но мягкость, обаяние в них часто отсутствует. Они жестки, суховаты в общении, с прямой, ходульной, подпрыгивающей походкой. Они похожи на деловых секретарш, на надсмотрщиц концлагеря, на дрессировщиц тигров, в них слишком много мужского начала...
...Почка, остолбенев, с широко открывшимися глазами слушала мою неожиданную лекцию.
— Са-ня! Откуда ты все это зна-ешь?! Я теперь буду бояться тебя! Ты что, про все можешь так говори-ить?..
— Хм... Ну, а вот, к примеру: ты бы что хотела, — чтобы я о тебе говорил как художник, или как мужчина? — О-о!.. Бу-у... как художник.
— Ну, тогда я, действительно, буду говорить очень долго. Это можно бесконечно.
— А как мужчина?
— Как мужчина я тебе уже сказал: в первую очередь мне нравится твоя матка и вход, дорога к ней. Это просто какая-то фантастика! Она такая нежненькая, мягкая, податливая, налобная, что ласкать ее я могу так же бесконечно, как и говорить о ее чисто женских, чувственных достоинствах.
— Ах так?! — она подняла брови, смешно надула щеки и, присев и хищно растопырив пальцы, издала страшное, зверское рычанье! В следующее мгновение, со свирепо оскалившейся мордашкой она кинулась на меня! Вцепилась зубами мне в лицо! Оседлав меня верхом, больно кусаясь и не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, Почка стала меня душить!..
— Карау-ул! Убива-ют! — заорал я вырываясь, но она вцепилась зубами мне в губы.
На мои вопли в дверях появилась Дуська:
— Вы что тут?
— Ду_-усь! Спаса-ай! Она откусит мне что-нибудь! Хули ты стоишь! Она изуродует меня!.. Тащи ее за ноги!..
Но Дуська вошла в палатку и с улыбочкой стала смотреть на истязание меня этой тварью.
Почка оглянулась, увидала, что опасности нет и снова кинулась меня душить!
Отбиваясь от взбесившейся ведьмы, я выпростал из-под мешка свои забинтованные ноги и с силой сгреб извивающуюся нечисть в комок, сложил пополам и загнул ей «салазки»! Заложил ноги за уши! Влепил по голой заднице звонкую оплеуху!
— Ах та-ак?! — она вывернулась и заорала: Дуська! души его!!!
Дуська радостно навалилась на меня. В четыре руки, хватая меня кто за горло, кто за хуй, уж не знаю где кто, они принялись меня кончать.
— А-а-а!! Вдвоем на одного-о?! — и я включил полную скорость. Но девки были ужасно сильными! Я защищался от их цепких рук, но надежда на спасение, как я скоро понял, становилась все призрачней. Вижу, — хана мне наступает! А Дуська душит, да еще и потряхивает, приговаривая с нежно лаской:
— Встава-ай! Вставай, со-нюшка! Вставай, все уже завтракают!..
Полузадушенный, из последних сил я высквеб-ся из-под баб, спихнул их себе через голову и выскочил из палатки!
— О-ой, ма-мочки-и! Убива-ют!
Ожидая неминуемой, как мне казалось, погони, я рванул в сторону от палатки, обежал ее кругом и, тяжело дыша, остановился, зыркая глазами в обе стороны — откуда эти ведьмы выскочат, из-за какого угла.
Но из палатки только несся безудержный хохот, и меня никто не преследовал. Вдруг резкий свист раздался позади меня, и его перекрыл новый взрыв многолосого хохота! Я обернулся: вся компания, сидевшая у костра, включая молодую особу, оказавшуюся впоследствии Кимовой новой женой, в истерике фантанировала кофем и дрыгала ногами:
— Эй ты, сердешный! давай к нам! Уа-а — ха-ха! Что, заебали тебя твои пташки?! Ха-а ха-ха-хааа! Ой, блядъ, не могу-у! Ха-ахха-хаха-а-а-а!!!...
Увидав незнакомую даму, я понял что погиб окончательно, что деваться мне все равно некуда, что смерть меня подстерегает повсюду — и, как на казнь, заскочил обратно в палатку.
Девки в палатке тоже валялись в истерике. Они слышали, как от костра меня кто-то окрестил «сердешным» и теперь бились в конвульсиях, не в силах пережить свалившуюся на них радость от моего вселенского позора и прилюдного занижения!
— Садистки! Людоедки! Изув-ерки! — попробовал я пристыдить разбушевавшийся бабий клан, но какое там! Дрыгая ногами и катаясь по мешкам, они сквозь смех и слезы повторяли одно свое: «Серде-шный! Ой, не могу! Сердеш-ный! Ха-а-хааа!»
Наконец, утирая слезы, Почка поднялась. Она нашла мои джинсы:
— Бедненький ты на-аш! Ну не бо-йся, иди. Наконец Почка, утирая слезы, поднялась и взяла мои джинсы:
— Бедненький ты наш! Ну не бойся! Уж так и быть, не тронут тебя твои птички, живи! Давай я тебя хоть одену, а то ты всех коров распугаешь! Ха-ха!.. — и подставила мне штаны.
Опираясь о ее склоненную спину, я поднял ногу и уже собирался осторожно, чтоб не задеть бинты, вставить ногу в штанину, как вдруг увидал, что Почкина поза дает мне прекрасную возможность для отмщения. Она стояла ко мне не лицом, а боком, чтоб мне было легче об нее опираться. Ее откляченая попа оказалась рядом. И тогда, отступив на шаг назад, я крутнул бедрами, размахнулся и сильно шлепнул болтавшимся членом Почку по голой заднице, шлепок получился сочный и, как мне казалось, обидный: ляп! Дуська снова фыркнула. Но Почка стерпела обиду и только подняла ко мне лицо:
— Ну-ну, хватит, не балуйся. Давай, — и, натянув на меня джинсы, по-хозяйски ладошкой заправила в них все мое хозяйство, застегнула молнию.
Дуська загадочно хмыкнула.
— Ты что, — взглянула на подругу Почка.
— А плавки?..
— А-а, черт! Давай, снимай! — снова расстегнула молнию Почка. — А где они?..
Но плавок нигде не было видно. Начались поиски. Перевернув все вверх дном и не найдя их, озадаченные столь странной пропажей, мы уставились друг на друга:
— Ну ладно, давай покурим, сами найдуться...
И тут я вспомнил, как вчера, по-партизански, снимал их вместе со штанами!
— Ха! Знаю! — я взял джинсы, сунул в них руку, пошарил и, конечно, вытащил плавки на свет божий. — Вот они, ети их в грызло!
ку, пошарил, пошарил и, конечно, вытащил их на свет божий. — Вот, пожалте, ети их в корень!
— Господи! Как они там оказались?! — удивленно выпустила дым дуся.
— Как!.. Вчера в темноте, чтоб побыстрей и чтоб вы не зметили, снял вместе со штанами!
— Ну ты даешь! Ха-ха!
— Ладно, сижу-куру! Сейчас докурим и пойдем.
и мы скова уселись на мешки: Почка устроилась в углу, я, раздвинув ей коленки, забрался между ними и удобно привалился спиной к ее животу, Дуся села против нас, по-турецки подобрав под себя ноги. Мы понимали, что это наши последние минуты, что близится расставание, и грустная тишина наступила в палатке, л полулежал в Почкиных объятиях, а Дуся с почти отчаянием развернула передо мной свои ляжки, в последнем порыве, открыто, когда стыд уже был ни к чему и скрывать свое желание было бесполезно.
— И часто у вас так бывает, такие приключения? — спросила после долгого молчания. •
— Так как бог пошлет...
— А добрый у вас бог?
— Хм... Бог у всех один. Ничего, не жалуемся.
— А вы далеко плавали?
— До Горького.
— И как вас только жены отпускают?
— А у нас нет жен.
— Как так?
— А вот так, нет да и все.
— Что, у всех четверых?
— Да, мы все безлошадные.
— Почему?
— А кому мы нужны?
— Хм.. А у тебя была жена?
— Конечно были...
— Бы-ыли?!... Ну, и куда же ты их дел?
— Отпустил на волю!
— Почему?
— А-а!.. У нас говорят: если парус мешает семье, — брось семью... Ну, вот ты пошла бы за Леню?
— За Леню?.. Нет.
— Ну вот и я о том же...
— А за тебя бы пошла...
— За меня-а?!.. Н-да..
Я закрыл глаза. дочкин подбородок лежал на моей макушке. Руки обнимали за плечи. И опять, как тогда, я почувствовал на себе взгляд серых Дуськиных глаз.
— Ты сильно разбился... Болит?
— Вроде нет, не очень. — Я затянулся дымком. Сквозь ресницы посмотрел на Дусю. — Были бы кости — мясо нарастет. Хотя, на этом месте... Сказали, долго будет заживать.
Стряхнув в сторонку пепел, она опустила голову, исподлобья скользя взглядом по моек фигуре.
— У тебя заживет быстро, ты здоровый... — лицо ее действительно было грустным. — Ты каким спортом занимался? Смотри, как он сложен, — глянула она на подругу.
— Академическая гребля, бокс, мотоцикл,., да мало ли что еще наберется.
Дуся сделала последнюю затяжку и встала, чтоб выкинуть окурок.
— И мой, — протянул я руку.
Она взяла из моих пальцев докуренную сигарету и, выглянув из палатки, бросила все в траву.
В этот короткий миг Почка успела шепнуть мне в ухо:
— Она хочет тебя...
Я ничего не ответил, даже не шевельнулся.
Дуся вернулась на свое место и, поддернув юбку, села  в прежней позе. Ляжки ее призывно оголились. Я лениво закрыл глаза. «Мало ли кто чего хочет. Все мы чего-то хотим...» — подумалось мне. Молчание поплыло по палатке... почти физически я чувствовал на себе тяжелый взгляд Дуси...
— Какой мужик!.. — наконец тихо прошептала она. Но я продолжал лежать смирно, с издевкой думая про себя: «Ну-ну, посмотри, посмотри, а я полежу…»
— Ка-кой му-жи-ик!.. Я не могу, — снова послышался ее голос. Мне почему-то стало жаль ее, как тогда Мартышку и, как еще раньше, теню. «Все в этой жизни повторяется, — подумалось мне, но я, не шевелясь, ждал, что будет дальше.
— Ну… что же ты?.. — подала голос Почка,
Я приоткрыл глаза и мудрым, сквозь ресницы, взглядом медленно посмотрел на сидящую передо мной Дусю. Она смотрела на меня. Нерешительность, почти отчаяние были написаны на ее лице. Она протянула руку. Кончиками пальцев сторожно взяла за шкурку мой член и, приподняла его. Подержала на весу. Отпустила.
Сонный хуй тяжело шлепнулся на ногу, свалился вниз. Она подсунула под него ладошку и снова приподняла... Ладонь была теплая, мягкая... л смотрел на страдания Дусъки и ждал, к чему все это приведет.
И вдруг член дрогнул и, просыпаясь, тихо пополз по ее ладони, двинулся вперед, быстро увеличиваясь в размерах. «Ну, — думаю, — началось! Почкины обьятия стали чуть крепче, ей сверху тоже было видно, как хуй начал вставать, и это зрелище заставило ее вздрогнуть, напрячься...
— Ой, как живой!.. — раздался Дуськин восхищенный шопот. Глаза ее расширились. Она накрыла его другой ладонью, тихо обволакивая пальцами твердеющую плоть, смотрела на него, неотрываясь, как на диво, как на чудо!.. Хуй вставал в ее руках и вот, наконец, встал. Дуська, взяв ж его в кулачок, стала тихо оттягивать с него кожу и вдруг, быстро и виновато глянув на меня, склонилась над ним и тихо взяла в рот... Почка с силой сжала меня в своих объятиях, притиснула к себе, к своей груди, живот ее под моей спиной дрогнул, напрягся. Я почувствовал, как волосики меж ее ног прижались к моей пояснице.
Я обернулся, поглядел в Дочкины глаза. Она одобряюще чуть кивнула мне, и я положил руку на голую, горячую ляжку ее подруги. «Ну, — думаю, — голубушки, как вы разошлись-то! Вчера бы так... И озорная мысль искоркой метнулась в моем мозгу: почему бы не?.. Я сунул свободную руку назад, под себя, под Почку и сразу попал, куда надо! Ножки ее затрепетали! Там, позади я сунул палец в ее волосики, быстро проник в ее гнездышко, в ее тело! Раздвинул там все, ввел в нее руку!.. завладел ею!..
Дуська подняла голову:
— Ой, Санек, не могу! Какой он большой у тебя!.. Какой твер... М-мм... — и снова склонилась, накрыв меня своими локтями, своими волосами! Почкин живот позади меня затрепетал, заходил ходуном, она все притиснулась ко мне, дрожа всем телом обхватила меня с новой силой!.. Прижалась с трогательно-наивной требовательностью! Я обернулся и, продолжая игру пальцев в ее теле, подставил губы под ее нетерпеливый поцелуй! Губы наши слились!.. Колебания ее живота с каждым мгновением становились все смелее, все резвее, — и Почка, не долго собираясь, быстренько кончила мне в руку!.. Объятия ее ослабли… распались... Она пробормотала:
— Все, с меня хватит!.. Да, хватит! Иди к ней, а я посижу тут... С меня хватит! К чорту! Кошмар какой-то... — и легонько подтолкнула меня в спину.
Я вытащил из Почки руку, обтер ее об Дуськины волосы и потянул с Дуськи трусы...
Я с уважением отношусь к национальным традициям других народов, в том числе и к французской любви. Но, несмотря на всем известные достоинства этого способа, у меня есть к ней и свое собственное отношение, свои по ее поводу замечания. Коротко они сводятся к следующему: спору нет — это прекрасная штучка. Богатство ее вариаций, возможность почти неограниченной импровизации и свобода полета фантазии характеризуют этот широко распространенный метод общения людей всей планеты, Так, например, «а ля шампань» носит черты утонченного изыска, «а ля валет» позволяет проявиться чувству коллективизма и сплоченности двух любящих сердец, а «минет пур ля шам» по силе воздействия приближается к мазохизму. Первые два способа могут поднять из гроба мертвеца и оживить импотента с двадцати летним стажем, а последний доводит женщин до истерики, а девиц до полуобморочного состояния. Много чего интересного есть в богатейшем арсенале этого прекрасного способа любви. Но… повторяю, но... Но всеже он чаще всего бывает, по моему мнению, хорош лишь, как подготовительная операция к более самостоятельным, более активным проявлениям природного инстинкта размножения.
Поэтому мне и подумалось теперь: «Хватит этой расслабленной лени! Пора самому брать быка за рога! Пора кончать, надо начинать… «А, подумав, я и потащил с дуськи трусы. Она приподнялась, облегчая мне мою задачу, и сахарной белизны округлость предстала перед восхищенной аудиторией!..
Спустив трусы до половины, я задрал повыше ее юбку и, с трудом оторвав от себя, тяжело повалил бедняжку на спину. Голова ее безвольно запрокинулась. Поднявшись на колени, я встал перед ней, стащил с нее трусики и раздвинул ноги. Открылась бездна, звезд полна! Звездам числа нет — бездне дна!..
Почка почти с ужасом смотрела из своего угла на мои приготовления. Смотрела на торчавший над подругой хуй, на ее покорно раздвинутые под ним голые ноги и с широко раскрытыми глазами ждала того последнего, невероятного момента, когда она увидит, как этот шлагбаум входит в расслабленное Дуськино тело...
— Бот смотри, это почти то, о чем говорил доктор Штрац.
— М-гм!.. — испуганно ответила Почка, не сводя глаз с торчащего Бахуса. И тогда я вставил его...
Дуська вздрогнула, прогнулась в спине, колени ее разошлись еще шире. Она тяжело подняла руку и прикрыла ладонью лицо.
— О, боже! — мучительно выдохнула она. Вдруг с силой стиснув меня ляжками, она почти закричала:
— Скоре-ей! Не могу! Боже, скорей!
Мельком глянув на Почку, я с силой, по самый корень вогнал в Дуську член, раздавил собой ее нежные, пухлые губы!
— О-о!.. Че-ем это ты-ы?!.. Боже! Боже, что со мной?.. О-о, что ты делаешь?! Что ты со мной делаешь?!.. Что ты делаешь?!.. Со мной!.. А-а!! Он меня ебе-ет! Боже, наконец-то! Ой, как!.. Он! Ой, как он меня ебет! Ой, меня ебет! Ой, маночки... ебет!.. Ой, не могу!.. Ой, как хорошо!..
— Тише ты! Услышат! Не ори, Ду-усь! Ты что! — принялась увещевать подругу Почка.
Дуська закусила губу.
— М-мм... О-оо!!.. Н-нне могу-у... Знаешь, как хорошо?..
— Да знаю, знаю, не ори только!
— Ой, какой он!.. Ой, не могу! Давай так, еще так!.. Ага!.. Вот так!.. Ой, не могу! Ой!..
Запал, вставленный в эту, как оказалось, сэкс-бомбу сработал, плотина прорвалась! Дуська осатанела! Мощно, как машина заработала она тазом, животом, всем своим взъярившемся телом! Вцепилась в меня, как хищная птица! Что уж там Леня с ней сделал, или чего не сделал, что она так завелась, я, конечно, мог только догадываться, но во всяком случае мне достался лакомый кусок, во всех отношениях готовый к употреблению!
Повезло и моей маленькой блуднице-Почке. Она и мужика-то как следует видела голым в первый раз, смогла рассмотреть, как там у него все устроено, не в темноте комнаты или сеновала, а вот так, вблизи, при свете дня, и сама сидела голая, давала смотреть на себя, что тоже оказалось для нее новым, щекочущим нервишки впечатлением. И вот теперь это... да так яростно, качественно!.. И все впервые, открыто и не таясь! Уже потом, на яхте, она тихонько рассказывала мне о своих впечатлениях от увиденного, о том, что происходило у нее внутри, когда она смотрела на это омерзительно-прекрасное заклание живой плоти живой плотью...
Дуся была старше Почки на четыре года, и в этом возрасте такая разница обычно дает возможность старшему верховодить, командовать младшим. Почка подчинялась Дусе, но подчинялась без большой охоты, а так, скорей по необходимости. В ней зрело, копилось скрытое чувство некоего протеста против засилья подруги, затаенное желание каким-то образом поквитаться с ней, стать с ней наравных. И вот теперь она с мстительной радостью смотрела, как ее владычица сама превратилась в терзаемую жертву, слабую, беспомощную, зависимую от чужой воли, распятую в безобразной, постыдной позе, когда ее тело превратилось в предмет, в объект использования и поругания, или почти поруганна.
Со страхом, отвращением и каким-то мерзким, садистским удовольствием смотрела она на мучения своей подруги, на противное, тошнотное наслаждение, излучавшееся ее извивающимся в сладких корчах здоровым, сильным, гладким телом, оголенным до половины и от того еще более постыдно притягательным, новым и отвратительно прекрасным. Почка подобрала под себя ноги, чтобы голова, волосы Дуськи не касались ее и в состояние странного полугипноза, немигая, смотрела на развернувшуюся перед ней гнусную сцену. Рядом с отвращении в ее груди дрожало странное чувство, похожее на ощущение некой победы, ей казалось, чудилось, будто я стал ее орудием, будто это она послала меня на свершение страшного акта возмездия, и жестокая радость от неотвратимости, невозвратности совершившегося и совершавшегося, от того, что назад теперь пути нет, перехватила дыхание девчонки. Свершилось главное: на ее глазах Дуську ебут, и теперь не бывать ее менторскому току!
В состоянии близком к шоку Почка смотрела, и мысли ее, обрывки мыслей, превратившись в хаотическое нагромождение слов и образов, неслись в окоченевшем от ужаса мозгу бесформенным потоком, как листва в осеннем парке: «Дуры мы с ней! Какие же мы дуры!.. Какой ужас, как страшно, не могу оторваться… распахнутый цветок... то, чего нельзя… все рушится… забор между всем… валится, разверзлось… распятие поперек дороги… дуры все, дуры… поезд, рельсы разведены… все валится с моста… поезд из тоннеля на меня… какие красивые, нежные ноги… раскинулось, распалось… он вставил в нее… фу, какая гадость… в человеческой коже, если ее снять, сколько дырок: для глаз, для носа, для рта, уши, жопа и здесь, куда он вставил... растянул, заткнул… дыру… дырку... туго, плотно... вжал волосики туда… почти рыженькие... голова кружится, не могу не смотреть туда, в это... Хочу там трогать… противнекько , мерзяк , мокро... не могу глаз оторвать... между… прилипла цепью там… ноги, живые, толстые, круглые... Штрац... разврат ляжек... раздвиг... вон, фу… между ними… распятие, надетое на хуй... хуй... на хую пизда, надета на него... мя-а, фу-у... ебет, ебет ее… он тебя ебет... меня уже выеб... нас обеих выеб... мужик... он на ней, между ее ног… кружится все... не могу не смотреть... туда хочу смотреть... не вижу ничего… вон, вот его хуй... в ней его хуй утоп… хуй в ней... меня вот так же... еб меня всю ночь… вывернул все… еби, еби ее еще... еби ее… вот так, ага... ух-ха, шлепает яйцами по жопе... по мне... меня между ног... шлепает ей между ног… меня... вытягивает, давит, выворачивает все… разврат, животный разврат… фу, животный… туда… вон… его жопа, твердая, окаменевшая, сжатая в камень… я вижу голую мужскую жопу… неужели это я… ручищи сильные... райком комсомола, как же так… я вижу его хуй... не согнешь… я вижу его хуй, вот… весь уходит в нее... подминает... хочу это взять рукой, все взять… ушел весь в нее… как же так… восторг, какой восторг… хочу смотреть, знать, быть… он ебет ее, как немец Зою Космодемьянскую, а бабка на печи… смотрит, как ебут... пять немцев, на лавке под образами... ведут на виселицу отъебаную впятером бою, изнасилованную, выебанную... а Сталин на посту… редкие волосики, светленькие... хуй втягивает их за собой в пизду... жопины сжимаются, как каменные, сжаты крепко… спина горбом... руки-крючья… сила жмет... рука под ляжкой... он в ней, он там, в ней темно… в ней не видно… он там ничего не видит... он там оглядывается… а вдруг он ее там укусит… у него зубы есть?.. ему там тесно, вон как он ее… в учительской, на столе, завуч Вера Петровна… с задранной коленкой… юбка высоко на животе… голые ноги математика Фили... Филя чумовой, брюки спущены до колен, у колен… мешают… бежать мешают… соскочила со стола… голые ляжки завуча Веры… испуг… бегут, налетел на меня… молчи… я видела… молчи, пожалуйсто, молчи… видела… он был в ней, в ее ногах, у Веры… там… седьмой «а»... тройка в четверти по рисованию… видела… как интересно, вот, значит, как это… дух захватывает… молчи... красная ковровая дорожка, портрет Ленина, над пианино… тихо вошла… ляжка Веры Петровны лежит на красно, скатерти стола… я вошла, Вера сидит на столе, Филя без штанов между ее ног… не могу глаз отвести, как ебут Дуську... сладко, противно и страшно… я его никогда больше не увижу… он ебет при мне мою подругу, мы теперь обе знаем его… мы обе дали ему себя выебатъ... вот мы с ней посмеемся, всем расскажу… завтра мы будем одни... он, как он ее!.. — и уже громко спросила:
— Ду-усь, ну ка-ак?..
— Ой… хорошо... как... Ой... не могу... он... о-о!.. Твердый какой... — сбивчиво, глотая слюну, ответила Дуська.
— Да-а, будет нам с тобой что вспомнить!..
— Ой, не могу... Знаешь, какой он... М-м-м...
— Ха-ха, я-то знаю!..
— Да... М-гм... О-о!.. Теперь и я... знаю... О боже!.. Ой, приятно как!..
— С тебя причитается... Я до сих пор ноги сдвинуть не могу, ха-ха-ха! Как выйду, не знаю! Набрали мы с тобой очков! — смеялась Почка, тихонько заглядывая под задранную ногу подруги. — Глубоко он тебе?..
— Ой! Конечно!.. Что ты!.. Прямо вот...
— Сань, он у тебя что, до вечера будет стоять? Ха-ха!..
— Не знаю... Как пробка стал... Может и до вечера... Пойди приведи эту бабу от соседей!..
— Ой, не мешайте!.. Хорошо-то ка-ак! Ой, Санечка, не могу!..
Я вытащил из нее хуй.
— Куда ты?!. Я еще хочу!!...
— Я знаю. Повернись... Нет, не так. Стань на колени!..
— Зачем?..
— Давай-давай, сейчас увидишь!.. Оп-па-а!..
— О-о-о! Са-аня-а!!! Не так сильно-о!.. Ты что-о!.. М-м-м... Мне же... Господи, больно же та-ак!!...
— Ладно... А так?..
— Ага, вот... М-гм! Так хорошо... — и широкие ягодицы с требовательной доверчивостью прижались к моему животу. Дуська оказалась лицом к лицу с подругой, и та с любопытством взглянула ей в глаза, видимо, в глазах было написано такое, что у Почки отвисла челюсть:
— А-а... Ты-ы!..
— Ммма-а... как хорошо-о!.. О-ой, не могу-у, ка-ак мне хорошо-о! О-ой, как о-он! О-ой, ка-ак он мне делает! Ой, не могу-у!.. Ой, как он чувствует, что мне надо! Ой, что ты так смотришь, не вздумай рассказать кому-нибудь! Ой, не могу, как глубоко-о! Ой, Санечка, какой ты хороший! Ой, делай, делай еще так! Ой, боже, как мне хорошо! Еще, еще так! Ой, боже, его хуй во мне! Ой, он ебет меня-а-а!!... А-а-а, ты видишь?!... Что он со мной де-ела-е-т... Он ебет меня-а... Мм-о-о... Уа-ау!!... Е-бе-ет меня-а!!!
Почкины глаза стали квадратно-круглыми! Она смотрела то на вихляющую задом подругу, то на меня, то старалась заглянуть туда, назад, за ее ягодицы, пытаясь увидеть, что там у нас происходит. Я сделал ей таинственный знак бровями. Она вопросительно глянула мне в глаза, и я подбородком указал ей на Дуську... Почка поняла мои молчаливый приказ и, потянула Дуськину майку, вытягивая ее из-под пояса задранной юбки. Я утвердительно прикрыл веки, мол, да, молодец. Она вытащила майку; и обнажила Дуськину поясницу, спину, бока. Я сбоку заглянул под Дуську: тяжелые груди освобожденно отвисли двумя могучими, нежными каплями… Я указал на них глазами, и Почка понятливо сверкнув своими василечками, тихонько протянула руки и взяла эти тяжелые капли в ладони... „1ягким движением чуть сжала их пальцами... Я снова утвердительно опустил веки и, держа Дуську за бедра, вдул ей по самые яйца!..
Поглядывая друг на друга, мы терзали бедное тело, пока Дуське это было нужно, и вот, наконец, Дуська, опустив голову и почти сев на меня своей очаровательной задницей, медленно опорожнила ненасытную утробу и затихла... Тогда с последней яростью, видя, что дело сделано, я безжалостно кончил в нее! Все! Аут!..
Тяжело опершись на бездыханное мясо, я с трудом поднялся на ноги.
— Господи! да сколько ж можно?! — с восхищением и ужасом глядя на меня, спросила Почка.
— Сколько нужно, столько и можно. Только впредь прошу заявки на индивидуальное обслуживанье подавать заранее, а то видишь, какая получается суета.
— Сует, сует, сует-та-а! да-да-да-а, да-да-да дали, дали мы ему-у, да-да-да-а! Сует-та-а! — пропела валявшаяся на боку Дуська, и девки засмеялись.
— Нет, правда, Сань — а сколько ты можешь? Самое большое, сколько у тебя было?
— Мм... Ну, вообще-то мой личный рекорд девять палок. Было бы десять, да Борька Журавлев, сука, на десятом заходе вылил мне на жопу графин холодной воды, в отместку за то, что я смешил его анекдотами и мешал ебаться с Валькой. Но, правда, тогда мне было двадцать три года.
— Двадцать три-и?!.. А сейчас тебе сколько?
— Сейчас тридцать семь.
— Ого-го-о, Са-анечка! Как же тебе не стыдно! Ты же на двадцать лет старше меня, ты же мне в папы годишься!
— Я? Тебе?!.. Я вот твоему ребенку буду папой годиться! Это да!
— Ха-ха-ха! Типун тебе на язык!
— Ну, спасибо, что не на хуй!
— Ха-ха-ха, нет-нет, туда не надо, он нам нужен здоровый! Ха-ха-ха! Давайте будем здесь жить втроем!
— О-о, Са-анечка! Идея! Оставайся с нами! А через неделю мы тебя отправим домой ценной бандеролью! — подхватила Дуська.
— Бандеролью?! Это вы, значит, — за неделю хотите превратить меня в сушеный листок? Так что ли? Ну, глядите, подруги! Я, в общем-то, за. Пошли, спросим, как капитан! Пароход идет по Волге под названием «Мазут». Берегите, девки пизды — хуй на палубе везут!
— Не стращай меня ты, Ваня! Не путай бедняжечку! Лучше ты сыми порточки, да цалуй мне ляжечку!
— Я тебя, моя подруга, обижать не стану! Как увижу твои ляжки, сам я хуем встану! — ответил я Дуське.
— Хорошо поет мой милай, хорошо гармонь веде. Я когда под ним кончаю, собирается народ!
И тут Почка подхватила тоненьким голоском:
— Я тебе, моя подруга вот что посоветую: если милый твой нахал, ты заткни газетою! Ух-ха!
— Вы девчоночки мои, пташки мои милые! Всю б неделю вас бы еб, матушек забыли бы! — ответил я во всю глотку.
И тут издалека послышалось:
— Эй, вы! Кончайте там свой концерт! Страна проснулась, а вы там все блядки разводите!
А Почка в ответ:
— Не ругай меня, маманя, не смотри так грозно! Ты сама была такая, приходила поздно!
— Шел я ле-сом, песню п-ел, соловей мне на хуй се-ел. Я хотел его пойма-ать — улете-ел, ебена ма-ать! — поддержал я расхулиганившуюся подружку. — Девочки, а все-таки не мешало бы найти мои плавки. Без них как-то неуютно...
— Так ты же их уже нашел! Дусь, у него после тебя мозги отшибло! Ха-ха-аха! — залилась Почка. Вот, Санечка, к чему приводят половые излишества! Ум-то твой, тю-тю, пошатнулся!
Мы стояли посреди палатки, к вид наш, конечно, был ужасен. Я обнял моих подружек, привлек к себе. Они податливо прильнули ко мне с двух сторон, прижались в прощальной ласке своими теплыми телами, подставили себя под нежность моих ладоней, обвили меня четырьмя летучими руками, порхающими, прелестными... Их ноги, их горячие влажные мягкости между покорных, слабых ляжек, расслабленных, мягких... Три рта о шести губах запечатали прощальный поцелуй, оставляя его, как драгоценный привет, как послание из прошлого, которым становилось это мгновение, в далекое, ненаступившее пока еще, невидимое будущее...

Гл. 6.

Наскоро проглотив оставленный нам завтрак, мы зассали потухающий костер и, цепляясь за свисающие над водой кусты, спустились в лодку. Одобрительные возгласы встретили наше появление, только Леня, как мне показалось, мрачно глянул на меня исподлобья. Ну, это его печаль!..
Мы отвязали носовой, отпихнулись багром и, пятясь, кормой вперед, выбрались из ручья на простор большой реки. Ополоснув багор от ила, мы убрали его на штатное место под правым бортом и подняли паруса.
В яхте, кроме нас четверых и наших милых крошек оказались еще и Ким с женой. Наша с ними неожиданная встреча внесла с собой общее легкое и приятное для всех возбуждение, которое так характерно для встречь людей театрально-киношных профессий вообще, а уж в таких условиях, как минувшая ночь и это чудесное, тихое утро на большой, прекрасной яхте, беззвучно скользящей по нетронутой чистоте серебристой воды, тут уж, как говорится, сам бог велел испытать людям и радость встречи, и беззаботное счастье бытия, поднесенное нам всем, как на ладони. Бери и радуйся!
И мы радовались! Наши дамы, не имевшие такого опыта, были на верху блаженства, а мы радовались за них и, естественно, за себя.
Мы шли в Белый Городок, что находился в четырех верстах от места нашей ночевки, и там должны были с сожалением проститься с девочками, посадив их на «Ракету». Ким со своей пышно-телой красоткой пойдут обратно пешком. Прогулка получалась недлинная, но берега, проплывавшие мимо наших бортов, были мне хорошо знакомы и рассказам моим о всяких, случавшихся тут историям не было конца.
Посередине этого небольшого расстояния на высоком берегу стояла маленькая, в десяток домов деревушка, называлась она — Бурцеве. Там у Тимошевны матушка одного из моих тогдашних друзей годами снимала комнату, и дом Варвары Тимофеевны стал базой для наших шумных ватажных набегов. Мы знали всех, и нас знали все.
Места эти издавна считались разбойными, даже немец сюда не пошел, не желая, видимо, связываться с местным населением. Сама природа выглядит тут необычно: взять хоть тот же Черный ручей с его глазницами черепов выглядывающими на тебя из-под куста, или мрачные леса за спиной Бурцева над такой открытой и чистой рекой, да и сама река — хороша, тиха, а — не зевай, зевнешь — гостинца потребует... И, хоть крокодилов тут нет, а много чего скрыто под ее обманчивой гладью… в ее тихих глубинах... То ли булькнуло где-то, то ли показалось, почудилось... То ли был человек, то ли так, рыба плеснула...
Бурцево глядело на Волгу сквозь темные, светлые кроны молчаливых дубов, как в застывшем мгновении сбегавших с кручи к песчаной у воды полосе берега. Свободно, не мешая друг другу стояли, спускались они по зеленой травке, вековые, и те, что помоложе, вровень, то пропуская солнце сквозь листву, то хватая корявыми ветвями седые бороды туманов, хранили тайны и тихо нашептывали о чем-то таком, что и на ум-то само не придет, если не послушаешь их этого тайного шепоточка...
На отшибе от деревни, метрах в двухстах от ее края стоял дом. По-сибирски основательный, сложенный из готовых, толстых бревен, темный, молчаливый, как лесное убежище нечистой силы.
В нем жила высокая, скуластая старуха. Видеть ее можно было не часто, сторонилась, видно, людей, что ли — так, пройдет быстро, и уж нет ее. Говорили, что она была главою Дубнинской секты, но даже издали, даже мельком увидишь, — а так и пахнет на тебя чем-то недобрым, почти зловещим: черная юбка развевается, шаги широкие — раз за угол!..
И язык здешних людей не прост, не примитивен. Нет. Как лезвием блеснет словцо, найдет, припечатает в точном соответствие с характером того повода, по которому оно прозвучало.
Вот какого пьяного монолога я стал однажды свидетелем. У той старухи была семья: муж, тихий, безвредный пьянчужка, дочь, высокая, мрачная, подстать матери, баба и сын, работавший где-то то ли милиционером, то ли еще что-то в этом роде, тоже пьюший. А кто здесь не пьет? Все пьют! Не пить нельзя — веры не будет, не пьешь — значит хитрый, и хоть все здесь — пальца в рот не клади, а в всеж не пьешь — значит, себе на уме, значит будут сторониться.
Еще была одно время в этой семейке какая-то приблудная девка лет девятнадцати, но она куда-то пропала — никто не знает куда, но разговоры об этом шли... С чего бы вдруг, но и старик однажды взял да в Волге и утопился. Может спьяну, кто его знает, — но разговоры опять зашуршали по деревне...
Сын с ними не жил, но навещал часто. Приезжал попить материной самогоночки.
И вот как-то, идя из Белого городка по лесной дороге, я услыхал со стороны Бурцева чей-то ор. Орал какой-то мужик. Был выходной. Кругом тишина. Крик был монотонный, на одной ноте, слов разобрать издалека было невозможно, но было слышно, что, делая паузы лишь для вдохов, мужской голос, как с трибуны, произносил какой-то длинный монолог.
Выйдя из лесу, я увидал старухиного сына. Он стоял на берегу и оборотив к Волге лицо, орал что-то на всю Ярославскую область. Кругом никого. Стоял он один и, обращаясь то ли к матери, находившейся в доме, то ли к дубам, среди которых он стоял, упирая по-волжски на «О», орал:
— Матушка!.. /пауза/... Я вас люблю и увожаю, /пауза/... Но зачем вы утопили маво папеньку-у?.. /пауза/... Сидел бы он теперь на бережку-у... /пауза/… да глядел бы на Волгу-у!.. /и эхо ответило: олгу-у... гу-у-у../... А еще, мамень-ка-а!.. Куды вы дели девку-то-о?.. Х-ороша была девка-то-о?.. А вы ее-о-о... Э-эх, ма-менька-а!.. / и эхо: нька-а.../... А ты-ы... /пауза/...Зин-ка-а!.. /видно к сестре/... Сте-рва-а!… /рва-а/, мой партбилет в печке сожгла-а... а потом в киселе-е утопи-ила-а!.. / и эхо из лесу: ле-е... пи-ил-а-а.../...
Вот так! Ни много, ни мало!.. Такое надо передавать потомкам!
А вот еще словцо, но уже более добродушное. Вдоль забора, придерживаясь за него руками, пробирается в дым пьяный Петр. Идти ему трудно, ноги в коленках подгибаются, но руки сами хватаются за штакетник забора, не давая телу ни обрушиться вперед, ни повалиться вбок, ни опрокинуться навзничь... Трудно Петру, нелегко, но он упрямо движется вдоль забора, оставляя слева от себя придорожную канаву, проявляя при это свойственную ему силу воли... Гордость не позволяет ему упасть... Перебирая руками планочки забора, Петр движется к одному ему известной цели... И тут на пути Петра оказывается, валяющийся в канаве сосед. Витюха лежал в канаве смирно, не шумел, но и не пытался из канавы выбраться. Сил у него на этот подвиг уже, видно, не было, и он это по
наве сосед. Витюха лежал в канаве смирно, не шумел, но и не пытался из канавы выбраться. Сил у него на этот подвиг видно, уже не было, и он свое положение, кажется, успел осознать. Витюха лежал на спине, и взгляд его устремленных в небо синих глаз был стояч, как стрелки старых сломанных ходиков.
Петр, увидав приятеля остановился, сфокусировал не желавшие повиноваться глаза на этом живом полутрупе, постоял, покачался, не выпуская из рук забора и начал стыдить Витюху за то свинство, в котором тот оказался. Глядя на падшего с высоты своего положения, Петр поучающим тоном стал говорить о том, что человек — это звучит гордо, что надо знать умеренность в питие, что его Мотря свернет ему его грязный хавальник за то, что он извалялся в глине, и ее теперь не отстирать.
Витюха пошевелился, растопыренными пальцами пошарил вокруг себя, ища несуществующей опоры, уперся в края канавы и приподнял болтающуюся из стороны в сторону голову. Поводив лицом вправо-влево и, как бы стараясь определить, откуда идет этот звук, кто ему говорит обидные слова, он остановил свой полный отсутствия всякого смысла взор на вещавшем праведные речи соседе, узнал его и сказал:
— Иди-иди, с-сука... Посмотрим, что ты будешь делать, когда забор кончится!.. — и снова повалился затылком в траву.
Был у меня там приятель, Николка. Ему тогда сравнялось семьдесят. Был он бакенщиком. Много мы с ним попили водочки, поели шашлычков с помидорами у ночного костра, о многом было переговорено. Дружба наша была проста и бесхитростна, и вот однажды зимой до нас до нас дошла печальная весть о том, что нашего Николки не стало, что свалился он пьяный с кручи и сломал себе шею. Но какова же была моя радость, когда летом, приехавши в Бурцево, я на дороге встретил живого деда-Николу. Я шел из Белого Городка с двумя бутылками «дешевла», а он тихонько брел мне навстречу тоже направляясь в магазин.
— Никола! А сказали, что ты убился? — говорю я ему. А он виновато так отвечает:
— Дык, было того, что и убилси. Так вот... Покатился, значит, с кручи-то у помойки, что у Тимофевниного дому, ну-у, енто-о, звонок и слома-ал...
И все так спокойненько: «звонок», говорит, сломал! Ну-ка, кто скажет так?.. Только там, только тот волжский человек, которого не берут ни цистерны выпитой хани, ни сломаная шея! Так что, какой тут немец! Скажет так, что ни убавить, ни прибавить! А про волну волжскую он тоже сказал однажды вкусно: одна, говорит, вползет — другую не приглошай! И тут тоже целый художественный образ открывается тебе: и ты сразу зримо видишь и картину непогоды на широкой реке, и мужество человека в лодке, гребущего средь зыбей. Ведь тут даже смерть воспринимается спокойно, но задешево ей себя местный люд не отдаст, и ярость драки тут спокойная...
А как сказала однажды дочь нашей Тимофевны!.. Что может сравниться по емкости с характеристикой, описанного одним этим словом процесса!
Она, эта дочь, работала прокурором Калининской области. На пару деньков она заехала к матери. Заехала не столько навестить старуху, сколько самой после трудов праведных хватить воздушку в деревенской тишине, скрывшись от прокурорских забот в нашей лесной глухомани. Хватить воздушку в деревенской глухомани.
И вот, сырым пасмурным утром, часов было, наверно, восемь, ока, высокая, в мужском прорезиненном плаще и сапогах, выходит за калитку и, обернувшись к дому, говорит:
— Маманъ, пойду бруснички пожадничаю!..
А дело в том, что брусники в окрестных лесах было столько, что, не сходя с места, а оборачиваясь вокруг себя, ее можно было набрать полную шапку. Смотришь на это подаренное тебе задаром бесконечное богатство — и глаза разбегаются, а руки сами, без твоей воли начинают работать все быстрее, быстрее, а глаза зыркают туда-сюда, а руки все убыстряют свои движения, а глаза зырк-зырк! А руки хвать-хвать! Все быстрей, быстрей!.. И не удержать их неведомо откуда появившейся этой жадности! Да-да, именно жадности, иначе и не скажешь... «Пойду бруснички пожадничаю...».
Вот уж, действительно, точность в краткости! После услышанного такого становится понятным мое возмущение некоторой нашей публикой, от которой можно в свою очередь услыхать: «Ах, у меня нет слов, чтобы выразить...» и т. д. Нет слов? Так молчи, не срамись! Слова есть — лениться не надо!.. Ищи — и обрящешь. А, если чувства сильные, ясные, то слов и искать не придется — сами найдутся.
Чувства же местных жителей подстать их словесному выражению — определенные, конкретные. Вот маленький тому пример.
Была у нашей Тимофевны маленькая собачка. Звали ее Пальма. Странно, не Елка, например, а именно Пальма. Черненькая, добродушная дворняжка, и вот однажды ей в лапку впилась большущая заноза. А, надо сказать, что мы с Пальмой большие, не меньшие во всяком случае, чем эта заноза, друзья, и Пальма пришла со своей проблемой ко мне.
Я сидел на лавочке перед домом, когда бедная собачонка подхромала ко мне и протянула лапу. Под когтем сидела целая деревяшка, и боль, судя по всему, была мучительная. Подошла Тимофевна, которая была уже в курсе случившегося несчастья.
Я взял лапку, осмотрел ее и обнаружил эту дрянь. Кончик занозы успел обломиться, и вытащить ее никак не удавалось. Пришлось сходить за маникюрными ножницами.
Это была натуральная хирургическая операция с безанастезнойным вскрыванием живой ткани. У меня у самого дух перехватило! Стиснув зубы, я твердой рукой взялся за дело. Я понимал что собаке очень больно, но выхода не было, и нам с Пальмой пришлось потерпеть.
Занозу я, конечно, вытащил, но, пока проходила эта мучительная экзекуция, Пальма лизала и лизала мою руку, ту руку, которая делала ей больно.
Вытащив занозу, я протер лапку йодом, перевязал чистым бинтиком и поднял глаза на Тимофевну... Тимофевна молча плакала... Милая женщина! Мать всему живому на земле! Узелок на платочке, узлы на пальцах корявых, теплых рук, слезы на глазах!.. А всего-то, казалось бы, причина — собачья лапа! И тут уж, действительно, слов искать не надо — слова тут ни при чем...
Конечно, на фоне благодарной собачей темы легко кокетничать высотой человеческих чувств и слов. А как сами собаки-то? Как, чем выразить глубину и силу их чувств? Возможно ли в словах описать тот трепетный пламень, что ярким, слепящим разум огнем любви возгорается подчас в их преданных душах? Способен ли человек проникнуть в их мир, понять движущие силы, толкающие эти странные в своей искренности существа, которые для нас больше, чем друзья, на поступки, могущие служить образцом самой высокой, высочайшей непостижимой бескорыстности, наиполнейшей самоотдачи и жертвенности? Кто из нас, как мы себя считаем, высших существ монет прожить год на аэродроме, ожидая возвращения улетевшего друга? Кто из нас бросится в бушующие волны широкого водохранилища, в шторм и туман в поисках потерявшегося, исчезнувшего друга?.. И может быть человек, действительно, не так уж плох, если он способен вызвать но отношению к себе такие чувства? Может быть и нам есть чем гордиться? Например, той же собачьей дружбою?..
Однажды дурной, ветренной погодой мы на небольшом катере перебирались через Скнятинское разводье. Дождь, туман, серые волны заливают ветровое стекло, противоположный берег еле проглядывает впереди... В этом месте в Волгу впадает Нерль, и разлив воды по низким берегам получился тут довольно широким. Глубины небольшие, и ветер, свободно гуляющий над водным пространством, легко разгоняет короткую, злую волну. Кое-где приходится обходить островки поднимающейся со дна осоки, нужно быть особо внимательным, чтобы случайно не намотать травы на винт — в такую погоду это сулило бы большие неприятности.
За рулем Коля Помельцов, позади нас еще четыре дамы — две жены и две подруги. Тент натянут, в катере полумрак. Коля, стиснув зубы и глядя сквозь заливаемое водой стекло, старательно обходит гребни волн, стараясь не перегружать итак работающий с натугой мотор. Все молчат, и дамы, по-моему, немного трусят. Конечно, хорошего мало. Если движок заглохнет, нас тут же поставит лагом и тогда, как сказал бакенщик Никоа, «Одна вползет — другую не приглоша-ай!»
Далеко впереди чуть темнеет сквозь дождь и туман лес на берегу возле известного нам санатория. Слева — открытый простор Волги, справа — серые зубья волн и за ними тоже далекий, низкий берег... Катер тяжело проваливается брюхом в водяные ямы, зарываясь носом, взбирается на серые, покрытые пеной, пляшущие бугры волн. Идти тяжело, но мы помаленьку топаем и топаем, хотя и кажется, что берег приближаться будто не собирается, и будто этот шум и пляска происходят на одном месте. Но это только кажется — мы действительно идем.
И тут надо сказать о том, что мое зрение обладает какой-то странной, повышенной остротой, которая в таких условиях позволяет мне надежно обходиться без бинокля. Даже в тумане мне удается различать, например, створные знаки на далеком берегу и видеть именно то, что в этот момент видеть особенно необходимо. Скажем, топляк, торчащий одним своим концом из воды, напороться на который, что называется, не приведи господь.
Внимательно и спокойно глядя сквозь струи воды на стекле, и, зная, что Коля немного очкарик, я подстраховывал его, ощупывая своими «локаторами» шевелящуюся поверхность впереди лодки, и вдруг боковым зрением не столько увидел, сколько в первый момент почувствовал справа по борту присутствие в волнах какого то предмета. Метнул взгляд туда! Всмотрелся. Точка то пропадала в волнах, то появлялась вновь, и снова исчезала, и опять оказывалась на гребне...
— Коля!.. Собака!..
— Где?..
— Зон... Зон она! Справа! Тридцать градусов!
— Ты что, охуел? Где? Нет там никого!
— Еб твою мать! Давай туда! Вон она! Вон голова!.. Блядь!.. Вон она!.. Двести метров!..
Коля крутнул баранку штурвала. Стали подходить, и теперь он тоже увидал в пляшущих зубьях волн голову плывущей собаки. Она оглянулась на нас, но продолжала плыть в своем, избранном ею направлении.
Мы подошли. Крушная собака, похожая на овчарку, упорно и умело плыла в волнах. На ее морде не было испуга или отчаяния, на ней было немного вполне естественного страха, но главное ее выражение было — упорство и азарт борьбы!
Отстегнув со своего борта застежки тента, я свесился за борт. Собака подплыла ко мне и горящими глазами взглянула в мое лицо. Я ухватил ее одной рукой за шкирман, другой за болтавшийся в воде хвост и втянул тяжёлого барбоса в катер! Пес ошалело смотрел на нас, бока его вздымались, потоки воды лились с сильных ребристых боков... Пес зверски отряхнулся, обдав всех брызгами, и благодарность мелькнула в его карих глазах. Он стоял между нами, не лег и не сел. Он стоял, еще полный возбуждения и пытался сориентироваться в новой и неожиданной для себя обстановке, среди новых, незнакомых ему людей.
Мы легли на прежний курс. Куда его девать? Наверняка это чья-то собака из местных. Мы решили довезти его до берега и там отпустить — пусть сам решает свои проблемы, сам ищет хозяев.
Вскоре, уже подходя к берегу, мы обнаружили лодку. В ней сидели два мужика, и мы направились к ней. Подошли:
— Мужики! Не знаете, чья собака? Посередке вон поймали!..
Встали борт к борту.
— Где?.. Ух ты-ы!.. Слушай, это же егеря пес! Потерялся, видать, а егерь-то с утра уж как на ентом берегу!.. Во дае-ет! Поплыл, стал быть, за ним сюды! Ну-ка, лавай его! — и крепкие руки жестко вцепились в псевый загривок. Рывок — и пес оказался в лодке. — Доста-вим! Бывай здоровы!
И мы разошлись… До Скнятина мы шли молча, потрясенные собачьим геройством, собачей преданностью, собачьим, не побоюсь сказать, Поступком… А человек так может?.. Хочу верить, что да.
Итак, имея базу в Бурцеве, мы носились по Волге и жили то на Черном ручье, то на экзотическом необитаемом островке недалеко от Калязина, то ходили на Медведицу, то просто гоняли на водных лыжах — как трезвые, так и во хмелю, перелистывая страницу за страницей нашего приключеньческого романа, там и сям оставляя .свои следы, и следы эти были самого разного свойства, о чем стоит поговорить отдельно.
Однажды, действительно, нелегкая занесла нас на маленький островок километрах в семи выше Калягина. Мы прожили на нем с полторы недели, ведя абсолютно антисанитарный образ существования. Костер, две палатки, два спальных места в Колином катере и полная, неограниченная свобода — это все, что нам было нужно, и это у нас имелось. Воистину — дури человеческой нет предела!.. И след я там оставил недолговечный, но запомнившийся мне навсегда...
Кроме наших с Колей жен с нами были, как я уже говорил, две подруги — гречанка-Ляля, прядильщица из Госкомитета по экономическим связям, где она пряла нити дружбы и экономического сотрудничества с развивающимися странами и братскими странами социализма, и Валерушка, жизнерадостная, стокилограммовая учительница географии.
Однажды все они отправились в Калязин по хозяйственным делам, а я остался в лагере за дежурного. Меня это вполне устраивало, т. к. мне давно хотелось порисовать, а в обшей свалке уединиться все как-то не удавалось. И вот, когда катер ушел, я с удовольствием вытащил этюдник и, повесив его на плечо, пошел на заранее облюбованное мной место, на восточный мыс нашего микроскопического островка. Здесь в Волгу впадала маленькая речушка, и вид был особенно хорош.
Погода стояла жаркая, воздух, песок, из которого состоял наш остров, сосновые стволы прогрелись и источали одуряющие ароматы, сосновый пряный дух висел в неподвижном воздухе над вересковыми коврами, над, над, мшистыми песками. Тишина стояла неприличная, лишь иногда утка просвистит оттого берега, пролетая над головой, да кузнечики, да мушки...
Я вышел на дальний конец острова. Солнце светило мне в спину, и пейзаж, освещаемые лобовым светом приобретал от этого особенную яркость и контраст. Водная синь густо темнела под ослепительной белизны свободными башнями кучевых облаков, неширокая протока отделяла мыс, на котором я стоял, от соседнего островка. Береговой песок узким языком уходил под воду и метрах в пяти от уреза воды скрывался в темной, прохладной глубине. Глубина окружала его и с обеих сторон — идеальное место для купанья.
Я поставил этюдник, повесил на него плавки, разложил краски. Кругом ни души. Солнце печет и купаться, и рисовать можно спокойно, оставаясь неглиже, наслаждаясь слиянием тела с этой благодатью. Стрекозу, порхающую над прибрежными кустами можно не стесняться.
Приготовив все для работы, я направился к этому песчаному языку, светлый песок которого на глазах резко обрывался в темной глубине. Отсюда, как мне показалось, можно будет хорошо нырнуть, стоит лишь пройти эти несколько метров мелководья. Теперь-то я знаю, что представляют из себя подобные песчаные ребра, состоящие из легких наносов, выносимых впадающим в большую реку боковым притоком. Но тогда, не подозревая о подвохе, приготовленным мне природой, околдованный этой безмятежной ее благодатью, я по щиколотку побрел по прохладной воде к концу этого песчаного ребра.
Пройдя по песочку несколько метров, я почувствовал нечто странное во вдруг изменившейся опоре, которую до этого песок давал моим ногам. Опора как бы начала таять, растворяться, превращаться в пух, в воздух, в нивочто... Я глянул под ноги — они быстро и легко, сами собой уходили в песок. Зыбун!.. Осознание этого пришло мгновенно, пришло холодно и спокойно, а это значило, что опасность реальная, практически смертельная. В мозгу затикал счетчик отпущенных мне мгновений — не секунд, а именно мгновений, мгновений спокойной, четкой и яростной борьбы!.0
Зыбун — это, как болотная трясина, но состоящая из песка. Песок, песчинки в зыбуне находятся между собой в свободном, ни чем не скрепленном состоянии и при малейшем давлении на них легко расступаются, бесследно поглощая чайную ложку, человека, лошадь, автобус... Зыбучие пески встречаются в пустыне, а могут быть и вот такие, в воде, в которые теперь, как муха в паутину, попал и я. Не кто-нибудь другой, а я сам!
Горизонт стал подниматься, все вокруг начало расти, возвышаться, а вода — приближаться, по мере того, как ноги мои все глубже погружались, уходили в эту странную и такую безобидную на вид, золотистую массу... Вот уже выше середины голени поднялся ее колдовской, молчаливый уровень... Ноги погружались прямо на глазах, а рост мой становился все меньше, все ниже и меньше... Все короче... Так! Спокойно! Не психовать!! Не делать резких движений!.. Ничего, выберемся!.. Только мягко, спокойно!.. Если я утону, то кто тогда не утонет?!.
Я попробовал двинуться к воде, предполагая плюхнуться там и отплыть в сторонку... Пустое!.. При первой же попытке переступить я еще быстрей стал погружаться... А до глубокого еще далеко... Так — назад! Сюда ближе!.. Тоже поздно — песок, потревоженный моими движениями лишь пуще стал расступаться под ногами...
Блядь!..
Вроде, тону...
Похоже на то...
Ну, еб твою мать!..
Вляпался мудак!..
Да, точно — тону... Так, спокойно!.. Шевелиться нельзя!.. Но и потеря каждое секунды... Так... Тихо, ложись! Ложись плашмя!.. Займи площадь побольше!.. Уменьши свои вес на единицу площади! Десяти этажный дом давит на грунт в два с половиной килограмма на квадратный сантиметр — и ничего! Дом! А ты?..
Мягким, почти звериным движением я опустился, лег на пузо. Лег. Распластался. Так!.. Лег?.. Да!.. Теперь тихонько — вперед... Нет, не получается, песок только разгребается под руками, продвижения вперед нет. А погружение, хоть и замедлилось, но не прекратилось. Ну, блядь!.. Ни с места. Так. Хули делать?.. Ага! Делай, как змея, извивайся... Во-во! Так! Молодец, мудила! Пошел помаленьку!.. Хорошо! Пошел-пошел! Будешь знать! Давай-давай! Еще-е! Та-ак! По самой поверхности!.. Хорошо-о... Сп-па-а-а! Тверже пошло... Ну, жопа, выбрался?.. Кажется да!.. Да!! Вышел. Ну, теперь чеши отсюда, чтоб духу твоего тут не было!..
На четвереньках, а вот уже и в рост я вышел на траву, оглянулся:... Никаких следов, песок нетронут, девственно чист... И вот от этой его первозданном нетронутости у меня холодок пробежал внутри!.. Я как бы увидел себя там, под ним, и никаких следов... только нетронутость и чистота.
Жалко бывает, когда человек уходит, не оставляя после себя следа. Был ли, нет — никто и не вспомнит. И сколько нас таких? Наверно, большинство. Но это справедливо, потому что они-то и составляют тот гумос, на котором произрастает нечто значительное, заметное. Как та микроскопическая рательное, заметное. Так крошечная радиолярия, жившая сотни миллионов лет назад — что значит она сама по себе? Ничто, ноль, зеро. А вместе ракушки этих существ составляют целый геологический пласт, служащий основой для следующих пластов... А может быть в этом вот песке уже кто-то есть?.. Стоит себе в тишине с легкими, забитыми песком — и ни рак, ни рыба не могут же его достать. Стоит целехонький, как Атлант, подпирая собой тонны навалившегося на него песка...
— Эй!.. Але!.. Есть тут кто?..
Как печет солнышко! Как хорошо! Бог с ними, со следами! для чего она нам дана, жизнь-то? Кому-то, чтоб следить, кому-то, чтоб стать почвой для чьих-то следов... Так что все мы — и большие, и малые, и известные, и совсем ничтожные — все мы делаем одно великое дело продолжаем собой жизнь, даже, исчезая бесследно...
Ищут человека по Волге, шарят по дну баграми, а он — вот он! Стоит себе в песочке с бессмысленной полуулыбкой на приоткрытых губах и выражение, застывшее в его лице говорит о том, что он понял, наконец, — каждому отведено свое. Каждому — свое место, каждому — своя роль, каждому — своя судьба... Каждому — свое...
И остался бы на берегу лишь этюдник с начатым этюдом... и это было бы печально, потому что уходить нужно, только закончив начатое тобой... Уходить можно, когда картина завершена! Тогда — иди, сгинь, дай место другим, о чем сказано:

Свершив дело свое, гряди вон,
Бо иные тож жаждут!..

Но в другой раз я оставил след уже зримый. След этот был такой силы и мощи, что воспоминание о нем наполняет меня гордостью и вот уже много лет вызывает не смущенную улыбку последнего озарения, а торжествующую усмешку победителя. След этот был похож на след от развернувшегося на одном месте трактора. Но сделал его не трактор, а я. Я! За такие подвиги надо медаль давать на грудь! Простите меня великодушно, но история эта опять связана с продолжением рода человеческого, а значит и с присутствим женщины... Опять женщины...
В Бурцево приехала Колина сестра, Валентина. Существо абсолютно среднее, что называется, рядовой товарищ.
Ну, приехала и приехала, пусть себе живет. От ее присутствия ничего не прибавилось, ни убавилось, а интереса для моей коллекции бабочек она представить не могла. Маленькая, крепкая, с широкой, примитивной физиономией, которая свидетельствовала скорей об отсутствие лица, чем о присутствие в нем хоть какой-то изюминки. Так, сектор метр на метр. Про таких говорят: голова, немного шеи и сразу жопа. Ноги короткие, толстые, спина широкая — какая-то затычка для гамзы, да и только.
Ну, ладно. Проходят дня три, и Коля, отведя меня в сторонку и обиженно надув губы, недовольно пробурчал:
— Ты что ж, падла, не можешь оприходовать Вальку?! Не видишь, она вся течет от тебя?..
Я выпучил глаза. Этого мне только не хватало!
— Коль, да я не знаю!.. Ну... — а про себя думаю: «Нахуя мне этот товар? Но ведь товарищу не откажешь, тем более в такой пустяковине... Оказывается эта семь лет неебаная мать-одиночка как приехала сюда, так положила на меня глаз, выделив мою спину на живописном фоне деревенской помойки.
— Ладно, — говорю, — буй сделано.
Под вечер сижу посреди Волги с удочкой, гляжу — плывет. Влезает ко мне в лодку: хи-хи, ха-ха, веселенькая: такая. Я сразу понял, что Колька ей уже все сказал, что все, мол, на мази — сегодня тебя выебут. Да-а... Веселенькая, значит, игривая такая, ляжищи здоровенные, коротенькие, блестят водой и немыслимой мясной силой, грудь так и прет из лифчика, глазки понимающе блестят.... Поглядел я, поглядел на все это добро и решил сдаться: будь по твоему! Шут с тобой! И, шутливо оттянув резинку ее трусов, сделал ей резинкой «чпок» по пузу. Тут же мы договорились, что часов в двенадцать, когда все уснут, я свистну ей.
Настала ночь. Я вышел из дома. Тьма тьмущая — ни луны, ни звезд. Но тепло, в воздухе сухо, росы нет. Хорошо! Я коротко свистнул... Прислушался... Тихая тень выскользнула из калитки. Валька подошла.
— Куда пойдем? — спрашиваю шепотом. Кругом тишина, деревья черными кущами стоят над нами в темном, невидимом небе. Тьма-хоть глаз выколи.
— Вот сюда, — показывает она через дорогу.
«Ага, — думаю, — молодчина! Действительно, зачем куда-то ходить, если такая ночь? Кто тут нас увидит, разве что наступят случайно?» И я в тайне ухмыльнулся, вспомнив, как однажды в парке Горького, таким же вот темным вечером, когда парк закрывался и везде погасили свет, я остановился поссать возле бетонной девушки с веслом и начал мочиться под ближайший куст. Подруга моя присела тут же рядом на дорожке. Ссу я и вдруг слышу из-под куста легчайший шепот, не шепот даже, а так, дуновение: «Ти-ше-е... Значит в темноте я ссал на парочку и не видел их! Ха-ха! А тут деревня, все давно спят по избам, кто тут помешает? Так что — вперед!..
А Валька уже совсем терпеть не может, аж приседает, бедняжка. Только перешли дорогу, как она потащила через голову сарафан. «Ишь, как тебя приперло-то, — думаю я. — Ну-ну, не волнуйся, сейчас тебе будет!..» Лифчика на ней нет. Бросила сарафан на землю, торопливо, будто боясь опоздать, снимает трусы. Могла бы по такому случаю и трусов не надевать! Бросила их в темноту. Стала на обочине, напряженная вся, застыла голая, дышит тяжело. Глаза, как у кошки горят зеленым огнем — надо же, никогда не видел такого! У-у, ведьмино отродье! Аж коленку поджала от нетерпенья, так хочется скорее хуя! Смотрит, как я раздеваюсь, готова броситься на меня!
«Надо же, какое положение — у нее такое полож-жение!..» — тут же придумал я стишок и, не желая мучить бедную бабенку, мгновенно расчехлил свою пушку и скомандовал:
— Ор-рудие, к бою! За-аряжа-ай! — Повалив ее на спину, я крепко обхватил плотное, как каучук, тело и с жестокой силой вогнал в него хуище по самые не балуй! Валька издала звук, похожий на рычанье, мощно снизу подбросила меня лобком и жаркая рукопашная схватка началась! Штыковая, беспощадная — у кого сердце крепче! Дикая, тугая, саднящая ебля!
Мы покатились по траве, не обращая внимания на корни и сосновые шишки, синяки и царапины мы обнаружили на себе лишь утром!.. Незадерживаясь подолгу в одной позиции, наши тела превратились в бешенный клубок, будто нас не двое тут, а десять! Валька с остервенением подставляла себя то спереди, то сзади, то выворачивалась боком, то, как безумная, тряслась на мне сверху — и все кончала, кончала, без удержу, без счета! Кончала, почти плача, подвывая и охая, задыхаясь и кусаясь! Фу, зверюшка какая! Вот дуреха, выгнала мужа, думала, что королева, а получалось-то оно вон как!..
Наконец я придал ее спиной к траве и, взяв власть в свои руки, стал драть в классической позиции номер один. Еб долго, мучительно долго, забыв, что подо мной живое существо. Отдуваясь и подавленно вскрикивая, Валька наслаждалась своей мукой, раскинув согнутые в коленях толстые ноги и обхватив мою жопу сильными ладонями. Время остановилось — так неутомимым, настойчивым трением добывается огонь!..
И вдруг я действительно почувствовал сильное жжение! Но не где-нибудь, а в коленях! Что за черт? Странное, постепенно усиливающееся!.. Крапива, что ль?.. Я остановился, соображая, что бы это могло быть... Нет, крапива вряд ли, ее тут нет, она дальше, у помойки... А коленки печет все сильнее! Хм, странно...
И тут я понял: муравейник! Я коленями разворотил муравейник маленьких, рыжих земляных муравьев! Вот эти твари и кинулись на защиту своей республики! Пора убираться отсюда. Мне только не хватало еще для полного комплекта совокупляться в муравейнике!
Я приподнялся: нет, ребята, это не для меня. Не бывать этому — срам какой! В горящем костре, стоя в сапогах в его пламени, я ебся. В байдарке, в четырех километрах от берегов Крыма при девяти бальном шторме, когда мачта моей лодченки скрывалась, как говорили свидетели, за гребнями волн — трахался. На вершине предрассветного Ай-Петри, на 1200-метровой высоте — влуплял. На кропоткинской улице, прямо за районной доской почета Киевского района столицы с портретами передовиков производства возле самого Дома ученых и на радость двум милиционерам, оштрафовавшим меня на пять рублей и отнявшим недопитую бутылку портвейна, возле помойных бачков — тоже было. На пожаре, когда в четыре часа утра я проходил по улице Горького на Пушкинской в доме, где было кафе-молочная, я увидел дым из одного окна и кинулся будить спящих жильцов, а в одной из комнат — там была коридорная система — оказалась заспанная, испуганная:, ничего не понимающая гражданочка в ночной рубашке — и я ее быстренько оприходовал в порядке благодарности и пока не приехали пожарники. На служебном столе моего начальника Гриши Копаева за его притеснения — тоже ебся. В Коктебеле на ночном шоссе при свете фар объезжавших нас машин — резвился. В смертной давке ялтинского автобуса, когда перегруженный автобус валяло с боку на бок — с Маринкой соблудил, и никому из пассажиров в голову не пришло, чем мы там занимались. И т. д., и т. п., и пр., и др. Вот только в Царь-пушке в Кремле не трахался, врать не стану, а так — чего и где только ни было! Но чтоб в муравейнике?! Нет не буду! В муравейнике не хочу! Не хочу!..
Валька, видя, что я чем-то отвлекся, задыхаясь спросила:
— Ты что?
— Муравейник! Уже кто-то за яйцо укусил, су-чина! — я почесался: нет яйцо на месте... по все равно надо отсюда сваливать. — Так, ну-ка держись за шею.
Валька крепко обняла мою шею, вцепилась в меня, обхватила ногами, и я, подхватив ее под жопу, приподнялся. Ух и тяже-лая! Встав на ноги, держа ее на весу и не вынимая из нее хуя, я огляделся, куда бы положить эту тушу. И где гарантия, что на новом месте мы опять кого-нибудь ни придавим?.. Оглядевшись, я решил, что самое надежное место в этой кромешной тьме будет дорога. Там-то вряд ли кого нужно опасаться, разве что коровьих блинов. Но они, коровьи говны, хоть не кусаются, а вонять будут — так то ж не человечьи, это человечьи экскрименты пахнут сил нет, как мерзко, а коровьи... Хуйня какая!
Пока я нес свою напарницу на дорогу, мне вспомнилось, как однажды в Выборге, во времена курсантских бурсачеств я постелил в подъезде старого, разбитого в войну дома свою шинель и уложил на нее какую-то марфутку из местного общежития. Ебу ее и вдруг чую — говном пахнет. Я ее спрашиваю: «Ты обосралась?», а она говорит: «Нет». Потом мы вышли, и я пошел ее проводить. Идем по городу, а говном все пахнет и пахнет. Тогда мы подошли к фонарю, и там все стало ясно: я положил шинель на чью-то старую, засохлую кучу и раздавил ее. А ведь не даром говорят: не тронь говно — завоняет! Так и вышло: что я только потом со своей шинелью ни делал — скреб лопатой, поливал керосином, жег огнем, клал в реку и, нагрузив камнями, тащил, волок по песчаному дну, — ни что не помогало. Говенная вонь была неистребима и со мной никто не хотел стоять рядом в строю. Пришлось тогда старшине выдать мне другую, старую рваную шинельку, в которой я щеголял до осени, пока мы ни вернулись в Питер, в училище.
Я бережно опустил свою ношу в дорожную пиль. Пыль была на удивление приятная, мягкая, пушистая, прямо-таки воздушная. Толстым слоем лежала она на деревенской улице, и Валькиной жопе и моим коленкам после шершавого мха, колючек и шишек стало успокоенно удобно, ласково и безопасно, — как в пуховой постельке. Эта новая обстановка влила в нас свежие силы, и ебля закипела с интересом, яростью и азартом.
Все сказалось как он снова, как бы с чистого листа, будто и не было полуторачасового побоища. Валька оказалась достойным соперником, ничего не скажешь, и я не стеснял ее темперамента, фантазии и изобретательности. Когда же я брался за дело, она начинала попросту ехать спиной по дорожной пыли, пропахивая в ней борозду, потом она поворачивалась на бок, задирала ногу, и я, пристроившись под ее ляжкой и фактически подпихивая ее под жопу, менял направление и гнал новую борозду.
Похожее движение, только в обратном порядке было у меня однажды, когда я, курсант Ленпеха, находясь на спортивных сборах в Выборге, уединился с женой начальника штаба полка, где мы были расквартированы, роскошной, могучей Паней Стихиной, двадцатишестилетней сибирячкой. Мы развели костер в огромной воронке от авиабомбы, оставшейся со времен волны, и на склоне этой воронки стали жадно трахаться. Муженек у Прасковьи был мужичишка хуевенький, и теперь она еблась взахлеб, с удовольствием восполняя накопившийся семейные недоеб. Склон у воронки был крутой, и мы постепенно и незаметно для себя ехали по этому склону на Паниной жопе все ниже и ниже. Наконец я почувствовал под ногами упор и, продолжая держать ее под плечи, с силой уперся снизу в съезжавшее сверху на меня тяжелое тело Прасковьи. Позиция получилась замечательная, но... Спустя какое-то время, что мы пользовались этим бесхитростным удобством, я вдруг почувстсвовал в ногах сильное жжение! Прямо-таки жуткое! Я глянул вниз и обнаружил, что стою сапогами в пылающем костре! Паня тоже увидела происшедшее и вскрикнула. Я с матом буквально отлетел в сторону, а она в испуге обдернула юбку на своих здоровенных, голых ляжках, и мы, карабкаясь по крутому склону, не мешкая выбрались на верх. От одного сапога валил мерзкий, вонючий дым, и я принялся его стаскивать с ноги. Но раскаленная яловая кожа закаменела и не гнулась, а ухватить ее руками было совершенно невозможно, такая она была горячая. Я сорвал с себя гимнастерку, и Прасковья, обмотав ею голенище, стащила с меня прогоревший насквозь сапог. От портянки шел дым, она была черная и местами еще продолжала тлеть. На ноги был, как потом выяснилось в полковой санчасти, ожег второй степени.
Но теперь опасности не было ни какой, и мы распахивали дорожную пыль вдоль и поперек.
Первый петух пропел, как мне показалось, минут сорок назад. Начинало светать. Уже можно было разобрать Валькино лицо. Даль деревенской улицы, пусть пока еще еле различимо, но все же обозначилась под черными кронами деревьев. Так или иначе, а приходилось нам закругляться. Скоро пойдет пастух, и травмировать его тонкую психику нам не хотелось. Бог знает, что он может о нас подумать, если увидит голыми на деревенской улице, валяющимися в дорожной пыли коровьей взлетной полосы. Да и сами буренки, у них может пропасть молоко от нервного потрясения. Воображаю их вывороченные от ужаса глаза, их шарахающиеся туши... Нет, этого допустить нельзя! Пора!
Мы поднялись и пошли к своей одежде. Ничего не поделаешь... Хотя жалко было прерывать такое. Похоже я ставил тогда свой личный рекорд длительности процесса. Одеваясь, я обнаружил пропажу из кармана штанов ножа. Видимо обронил где-то тут, когда в спешке снимал их в темноте. Поиски решил отложить на утро, и, когда рассвело, часов в семь вышел из дома. Вышел, растворил калитку, глянул на дорогу — и ахнул! На дороге, в ее мягкой, светлой пыли был распаханный круг, действительно напоминавший след от развернувшегося на одном месте трактора! Круг, диаметром метра в три!
Это зрелище привело меня в восторг: да за это нужно давать медаль Выставки достижений народного хозяйства! Меня надо ставить в стойло рядом с лучшими производителями страны! Это нужно снимать для кинохроники и показывать во всех «Новостях» и по программе «Время»! Вот такие следы должны мы оставлять потомству, такй след должен оставлять человек!.. Следы... След…
И вдруг я вспомнил свой зыбун... С его бесследием… И подумал... и сравнил... Сопоставил, наложил одно на другое, взглянул на все отстраненно, единым взглядом окидывая то и это, подумал о сверхзадаче этих двух картин, двух сцен, поставленных теперь мною же в один ряд в поисках знака равенства между их таинственной суммой... Там — бесследное исчезновение, тут — громогласие следа зачатия... Уход и приход... Конец всех надежд и начало, прелесть непознанности новых надежд... Разность ли полюсов — или две точки, стоящие рядом в одном общем ряду и являющиеся частью единой линии, протянувшейся в бесконечность?.. Легкая печаль снизошла на меня, и, чтоб не усугублять ее, я оставляю теперь поиски ответов на возникшие тогда у меня сомнения и вопросы моим дорогим читателям и читательницам, членам и членкам нашего дружного экипажа. Ум, имеющий склонность к философическому настрою, сам разберется, что тут — синтез или антитеза, и, получив в руки это размышлябельное начало, может быть ответит на известный вопрос: в чем есть истина и в чем, наконец, состоит субстанция бытия?.. Думайте, размышляете, фантазируйте — оставляйте свои следы...
Мы проходили мимо Бурцева. Ребята слушали меня, глядя на высокие дубы, на темный сосновый бор за деревней, на дом Тимофевны... С мягким креном яхта неторопливо бежала по гладкой воде, а впереди два поцелуйчика получил с двух сторон от моих милых крошек.
— Детей берегите! Не поднимайте тяжестей! — тихонько сказал я им на прощанье.
— Иди к черту, Саня! Типун тебе на язык! Тебе хорошо, ваше дело не рожать — сунул, вынул и бежать! Тебе, хоть, позвонить то можно будет, если окажемся в Москве?
— А как же! Курочки вы мои! Несушки мои милые!
— Санька! Не хами хоть на прощанье! Пока! — и они, все четверо поднялись на пристань.
Я отвязал от скобы веревку и пошел к яхте. Навалясь на форштевень, пихнул ее, но фальшкиль глубоко заехал в песок, и яхта не шелохнулась. Повиснув у нее на носу, я тихонько раскачал тяжелую посудину, потом, навалясь на скулу, медленно развернул ее. Лодка снялась с мели, и я вскарабкался на борт.
Зашелестел поднимаемый стаксель. Затрепыхался, ловя ветер, грохнул, вспучился, надулся, и встал на место. Яхта получила ход и, тихонько забирая вправо, пошла прочь от берега. Мы прощались навсегда!..
— Не поднимайте тяжелого! — крикнул я стоявшим на причале подругам.
— Бе-бе-бе-е! — показала мне язык длинноногая Почка. — Счастливого пути-и! Семь футов ва-ам! — донеслось с удалявшегося причала. — Спаси-бо-о!.. Са-ня! Не изменяй на-ам больше ни с ке-ем! Ха-ха!
— Ла-дно! Постара-ясь!.. Ети ваш корень...
Вначале было слово. Но это было лишь в самом начале, т. е. сперва. А все остальное — потом. То, самое первое слово было, стояло и начале процесса. Но потом, в процессе процесса, процесс, т. е. части, из которых он, процесс, состоит, стали опережать начавшие возникать новые, нарождающиеся слова. Части же этого процесса — суть события, начавшие случаться и происходить из происходящего или уже происшедшего, и оттого многие из этих событий, стали именоваться происшествиями...

Эпилог...

Эпигон... Эпикур... Эпикриз…
Эпизод... Эпитет… Эпитафия...
Все тече... все изменя... Из меня... Но ведь и я из... И так от пристани к пристани, от причала к причалу... Кто-то рождается — потом его называют... Что-то случается, делается, происходит — раз, два, десять раз, миллион раз повторяется — и лишь тогда это оформляется в слово, обретает свое звуковое выражение... Так в начале появлялся звук, а лишь затем буква или нота, его обозначавшая... Р.. П… О... Начало одного проистекает, происходит из... Из уже происшедшего... Про-ис-ходпт… Проходит… Исходит...
И грусть сменяется ожиданием... Прощание встречей... В тумане растворяется — из тумана и возникает... И все имеет значение лишь в настоящий миг… Трагедию заволакивает дымкой, затягивает песком небытия, а возникающая перед тобой пусть маленькая, но новая радость, лечит душу, смягчает ушедшую печаль — и все продолжается снова... Ушла Варенька, растаял Белый Городок, но появились новые луны... Луны, всходившие в штилевых просторах Тихого океана, на Гаваях и Аляске, алевшие в тропиках над Пуэрто-Рико и леденившие душу в штормовых, туманных ночах северной Атлантики... Где холод молчаливо карауливших свою жертву айсбергов, соединяясь с вечным теплом Гольфстрима рождают новую жизнь над покоящимися на далеком дне жизнями прошедшими и событиями происшедшими... Где ничтожно малый миг текущий легко и верно превращается в вечность...
Человек тонет со скоростью пол-метра в секунду. А глубина под ним шесть километров... Значит свой последний путь он будет совершать в течение долгих трех-четырех часов... Смерть, конец жизни — краткий миг, а движение продолжается и после его истечения... Но выброс мужского семени происходит с той же молниеносностью, так же кратко и решительно, как и смерть, а вот жизнь зачатая в это короткое мгновение, продолжается долгие годы... Как слово, рожденное происшедшим событием...
В ночь нашего возвращения народилась новая: луна. Ее тонкий, как проволочка, золотистый штрих появился в еще светлом, послезакатном небе и теперь в окружении звезд, чуть склонясь в тихом полете, молчаливо следил за одинокой яхтой, выходящей из узкого горла канала на сиренево-синий простор Клязьменского водохранилища. Это был конец...
Черной тенью вкатились мы в родной затон. Две яхтклубовские собаки сонно вышли на пирс, и вот наш привальный брус с тихим шелестом коснулся кранцев причала. Все!
Баба-Настя, сторожиха на вахте, в честь нашего возвращения поставила чайку, угостила земляникой, собранной тут же вдоль забора. Мы были рады скоротать остаток ночи в уютном тепле с печуркой и сипатым чайником. В благодати этой старушечей заботы мы расслабились, и начались рассказы.
Баба-Настя, семидесятилетняя сифилитичка с провалившемся носом, которой двадцать шесть лет назад вырезали почти весь желудок по поводу рака, была для нас защитой и обороной от всех житейских напастей, была верной нашей подругою. Особенно радовалась она всяким россказням, которыми баловали ее ребята, возвращаясь из походов.
В этот раз мы привезли ей целый букет волжских частушек, собранных специально для нее. Частушки, надо сказать, совершенно непотребоного свойства — судите сами:

Пароход идет по Волге
Под названьем «Кинешма»,
Капитан ебет матроса —
Така мода нынешня!

— О-ой! «Ны-нешня»! Ха-ха-ха! — залилась бабка, — Ха-ха-ха! Ой, умори-ил! Ну, дальше!».

Пароход идет по Волге
Под названием «Мазут»,
Берегите, девки, пизды —
Хуй на палубе везут!

— Ха-ха-ха! Хорошо-о! Ой, уморил! Санька, твои, что ли?! Ха-ха-ха! Уж да-а, было повидала я их, сколь ты, поди, и в бане не вида-ал! Ха-ха-а! А где ж крали-то ваши? У вас же две были? Разбежалися? О-о! От вас тольки бегством и спасесси! Ха-ха-ха! Ой, ребятки вы мои шалопутныи, ну умори-ил! Така мода нынешня! Ха-ха! — утирала слезы веселая карга. А над заворчавшим чайником, как струйка пара, тихонько запелась уже следующая:

Если Сормово не город,
Значит Волга не река,
Завертелася старуха
На хую у старика! Ча-ча-ча!

И дальше

Алевтина до гола
Подол на жопе задрала.
Опусти, пизда, подол,
Я ж за трешницей пришел!

И еще

Акробаты тащут сено,
	Что бы падать помягчей,
Я тем сеном вытер жопу,
Перепачкаются все!

Набивает дед Тарас
Охапкой сена свой матрас,
Я тем сеном вытер жопу,
Провоняется Тарас!

Я залез на сеновал,
Себя в жопу целовал,
Моя жопонька не хочет,
Что б отсюда я слезал!

Не ругайтесь, не орите,
Что я долго тут сижу,
Мне попался хуй под пятку,
Я подняться не могу!

Я ебать тебя не стану,
Не стану конителиться,
У тебя в пизде медведь
Из нагану целится!

Я ебать тебя не стану,
Не стану зря стараться,
У тебя в пизде граната,
Может разорваться!

Канитель, канитель,
Водяная карусель,
Мой миленок искупался,
Хуй и повесил на плетень!

Б бережок забита свая,
Под ногтем заноза,
Хорошо ебется милый,
Нету ему сноса!

Волга, Волга, мать родная,
Волга русская река,
Не видала ты бабенку
Без пизды и без пупка!

Вы, любезные подруги,
Не сердитесь на меня,
Я без пакостей без этих
Не могу прожить и дня!

И то правда! Матершина эта хоть и вправду пакостная, но зато безвредная! Так, озорство! Только буйное озорство. И жизнь без этих словечек станет пресной, как хлеб без соли, а нам хотелось побаловать старую гурманку остреньким — на преснятину она бы не согласилась, преснятины б не приняла. Ведь мы любили нашу милую, заботливую старуху, и она любила нас всех. Не даром звали ее в клубе: «Баба-Настя — кормящая»...
А вообще-то, как сказал Шекспир,
Все грешны, Все прощенья ждут.
Да будет милостив
Ваш суд!..


1


57