Приап на перепутье

Приап на перепутье



В комнате было темно, темно и тепло – даже вечерний воздух, находивший себе путь сквозь приоткрытые ставни, согревал. Глаза Равеля были неплотно смежены, и ему сейчас были видны лишь ее очертания. В такие моменты куда важнее были не банальные образы, не нечто зримое, а чувства, чувства и ощущения. Вступая в очередную любовную игру в palazzo, он пытался предельно сконцентрироваться на себе, отыскать глубоко внутри, в самых дальних уголках души, то чувство, что подсказало бы ему – совершенство найдено, можно остановиться, поиск окончен.

За время пребывания в palazzo он научился почти не робеть перед тем, что доисторический ученый Дарвин скромно называл разнообразием форм и видов; он даже научился угадывать тонкости процесса, невзирая на все неизбежные различия. Какие точки наиболее уязвимы, какие места наиболее чувствительны, что – желанно и ожидаемо, а что будет воспринято как нечто глубоко табуированное, унизительное или оскорбляющее. Но в этот раз у него почти не было простора для инициативы: она сама буквально оплела его, и он был ведом и направляем ею, словно покорная кукла-марионетка. Похоже, в ритуалы подобного рода у таких, как она, входило переплетение пальцев. Те, что были у нее, Равеля совершенно восхитили – неизвестно, почему: не шли ведь ни в какое сравнение с ее собственными. Пять скучных непослушных недотыкомок, в свое время с трудом осиливших такой милый пустяк, как игру на фортепиано, не шли ни в какое сравнение с двенадцатью бледно-зелеными отростками-усиками, тонкими и длинными, изящно гнувшимися под совершенно невообразимыми углами.

Но он поддался, он рад был поддаться ей - даже здесь, в palazzo, редко встретишь подобную инициативу. И они сплелись, пока делали это – он боялся поначалу сжимать крепко, памятуя о ее природе, но вскоре понял, что плоть ее лишь кажется податливой, точно мякоть. Нет, сердцевина этого плода была крепка, и сил его рук не хватило бы, чтобы выдавить ее. Потому, с каждой новой чувственной волной, вызываемой ее манипуляциями и сотрясавшей его с головы до пят, Равель сжимал ее все крепче, а она, смеясь и извиваясь, отвечала тем же, захлестывая его все новыми отростками, прижимая к своему скользкому от соков любви упругому стволу.

А когда ее движения, каким-то образом затрагивающие столько участков его тела, что он не рисковал подсчитать, стали прерывистыми, почти судорожными, он почувствовал, как хватка на одной из рук ослабевает, и, все еще ощущая ее теплое дыхание, пахнущее чем-то вроде свежескошенной травы, на своем лице, позволил себе небольшую вольность – скорее интуитивную, чем осознанную, но своей интуицией он снискал определенную популярность у иных обитательниц palazzo. Аккуратно высвободив руку, он направил ее в самую гущу, в самые заросли, туда, где трепетала ее неуловимая сердцевина, и нашел сладкий набухший плод, продолговатый и пульсирующий. Он ухватился за него – ухватился нежно, без грубости, и ощутил, какой он податливый и пористый. Он – жалкий человек, забытый вид, – нашел какую-то самую заветную, самую тонкую пору, с мягкими ребристыми краями, и вошел в нее сразу двумя пальцами – там уже позволив себе и определенную долю грубости, и совершенно нежданный с его стороны напор. Спиральные придатки-трихомы отчаянно завибрировали, наполнились энергией – будто струйки воды. Ахнув, она прильнула к нему еще плотнее, почти полностью вобрала в себя – не только его напряженное мужское достоинство, оплетенное миниатюрными лозами и плотно охваченное стенками нежного растительного лона, но будто бы всего его, душу и тело – так дым или пар исчезает в трубе. Спиральки под его пальцами вдруг стали жесткими, словно проволочные жгуты. Раскрылись какие-то неведомые ему желёзки, и всю его ладонь вдруг щедро оросило чем-то, что на слабом свету напоминало гранатовый сок. Пурпурная, едкая, укравшая вдруг у кожи все тактильные ощущения жидкость. И в этот момент, когда весь ее пусть небольшой, но ставший вдруг ощутимым вес вдавился в него, в тот момент, когда его сознание перестало различать границы его и ее тела, он расстался с собственными соками жизни, вобранными ею без остатка – расстался не без некоего момента преодоления, сжав зубы, застонав и распахнув широко-широко глаза.

А потом они лежали вместе – она аккуратно, словно сплетение вкрадчивых лиан, покинула его тело и пригрелась под боком, дохнув розоватым флером пыльцы, что окутала их обоих и тонкой розовой коростой укрыла их столь непохожие тела. Впрочем, покинула не целиком – кое-где его еще держали ее стебельки и отростки. Видимо, это было простым проявлением нежности, вроде объятий у людей. На глаза ему легла тень: стебельки принялись приятно щекотать лицо. Он бросил в ее сторону взгляд, поднял руку – не без труда, та была словно лишена последних мышц, – и, поймав один из стебельков, принялся накручивать на указательный палец. Она чуть вздрогнула, издала какой-то тихий мурлычущий звук, и снова прильнула к нему. Видимо, именно они были ее уязвимостью, эти зеленые спиральки. Интуиция не подводила.

Он смотрел на нее. Лишь полоска далекого безжизненно-электрического света развеивала темноту, но глаза уже успели привыкнуть. Ее ствол напоминал кольца анаконды и бугрился напластованиями нежно-зеленых слоев, подобно земной доисторической капусте, но ему казалось – если она встанет над ним, встанет и раскинет многочисленные руки-ветви, он совершенно точно увидит в ней Венеру Милосскую, наделит эти нечеловеческие очертания грацией и привычными формами, хотя бы отчасти. Конечно, сложно будет отречься от взгляда ее многочисленных глаз на стебельках, танцующих в воздухе над его головой – янтарных нечеловеческих глаз, исполненных какой-то пугающей, потусторонней нежности, которую Равель не мог, никак не мог заслужить. Он думал о неисповедимых путях эволюции, работавшей в каждом уголке безумно большой и безрассудно разнообразной Вселенной. О том, как она, Мать-Эволюция, слагала эту зеленую прелестницу, возводила ее род в абсолют, наделяла высокоорганизованным разумом и, быть может, тем, что когда-то догматики называли душой. Он почти видел это победоносное восхождение к совершенству - видел, как ее предки, выкорчевываясь из земли, спасались от злейших растительноядных врагов, вырабатывали стекающий с выростов листа яд и сами становились хищниками, охотниками, росянками с едкими желудочными соками; отращивали сначала все новые, совершенствующиеся стебли и щупальца, а затем и полноценные конечности, многочисленные руки и ноги для зеленых тел, способных выдержать удары невзгод и стихий. И это больше не были просто придатки. Ими можно было бить наотмашь… но и обнимать тоже. Ими можно было разить и ласкать. Вот он, общий закон Вселенной. Удары и объятия. Ласка и гнев. Проявление ненависти, проявление симпатии.

Она ему сейчас отчаянно нравилась. Она была лучше многих. Он нежно притянул ее ствол к себе. Он прижался губами к ее бугристой бледно-зеленой коже. Интересно, сойдет ли касание его губ за ухаживание, или он напугает ее, как тогда – эриданку, подумавшую, что он решил ее съесть, точно примитивный дикарь с ее родной планеты? Ведь браки эриданцев почти всегда заканчивались тем, что кто-то кого-то съедал – потому-то она и предпочла жизнь в palazzo родине.

Но нет, похоже, все его проявления нежности, напоминавшие робкие шаги идущего наугад в темноте, принимались и одобрялись.

Быть может, все-таки она. Они красиво и необычно могут смотреться вместе. Они будут шагать по разным мирам, и она будет свисать с его плеч, опутывать его сетью, они будут совсем как единый организм – вместе, везде и всегда. Симбиоз существ, у которых нет совсем ничего общего, кроме любви и страсти. Симбиоз, противный самому создателю Вселенной, если такой и есть, разделивший их миры парсеками. Может, все-таки – она…

Но разум, пребывающий в ленно-сиреневой дымке, молчал, не желая отвечать на такие сложные вопросы, не выказывая попыток решать экзистенциальные проблемы.

Они лежали вместе еще где-то час. На ближайшем к нему отростке распустились какие-то забавные, приятно пахнущие им самим цветочки. Надо же. Будто она вобрала его запах – и возвратила ему, вплетя что-то неуловимо-иное, чуждое, свое.

И тут он понял, что неплохо было бы выйти наружу и пройтись к берегу. Как и в прошлые разы. Быть может, мысли чуть прояснятся.

Заросли отступили, выпуская его, и где-то там, в неуловимой сердцевине, где был спрятан от него до поры чуткий и податливый плот, родился ее голос:

- Я надеюсь, ты вернешься.

Это было сказано на интерсперанто. Языке, понятном миллиардам. Напевном, красивом языке любви, победоносно шествующем по мирам.

- Не знаю, смогу ли сегодня, – ответил он, чувствуя себя неловко, отстраняясь от нее, скользя по влажным простыням в сторону брошенной одежды.

- А я и не прошу сегодня. Вернись завтра. - Она свернулась кольцом, и ее янтарные глазки заманчиво поблескивали в темноте – то тут, то там. – Все равно здесь никого, кроме тебя, нет... никого стоящего. – Последнее слово она выделила, чуть сбавив голос, перейдя на хриплый полушепот. Стебельки, хитро извернувшись, скрыли ее гибкое тело почти полностью, и даже те, где росли глаза, спрятались куда-то – будто бы в приступе игривого стыда.

Он кивнул неопределенно и вышел наружу. На берегу в этот поздний час было пустынно. Ленивые волны лизали песок. Он сидел, так и не одевшись, и ждал утра. А там, за спиной, высился palazzo. Последнее – в такой безумно большой и безрассудно разнообразной Вселенной, – место, где он чувствовал себя принятым всецело и безоглядно, принятым в собственном несовершенстве, оттолкнувшем от него многих прочих.



Ффаюль, понятное дело, уже ждал его. Перед ним красовалась шахматная доска. Фигуры – все на своих местах. По одному внешнему виду Равеля хозяин palazzo понял, что и в этот раз у гостя все получилось, что и в этот раз он ни перед чем не остановился – и расплылся в широкой улыбке. Он даже поклонился Равелю – длинные ослиные уши цвета лежалого теста качнулись вперед.

- Сыграете? – спросил он, призывно барабаня рукой по столу.

Равель подошел, бездумно передвинул пешку с клетки на клетку, открывая партию.

Ффаюль был не один в зале, понятное дело – тут же стояла одна из его телохранительниц. В этот раз она была хорошенькой самкой человека. На руке у нее какое-то неведомое трехзначное время отсчитывали голографические часы – или, может, что-то совсем другое, что-то, что только казалось часами. Она была круглолицая и невысокая, с нежной волной рыжеватых волос и необычным разрезом глаз. Таких наверняка и на Земле уже не осталось. Что ж, таков Ффаюль. Между ним и Равелем сложились теплые отношения, но все равно он не мог не прихвастнуть – принимая Равеля, человека, у себя, он не преминул выставить телохранительницу из древнего и редкого земного этноса. А ведь телохранительницы были совершенно расходным материалом – Ффаюль делал с ними все, что хотел, иногда и сам убивал, ссылаясь на то, что плох тот страж, которого и собственный хозяин может застать врасплох. Ффаюль мог позволить себе нечто подобное, он ведь – создание широчайшей души. Для него сорить раритетами – необязательный, но выразительный штрих к имиджу.

Интересно, какие же цели эволюция преследовала, создавая самого Ффаюля. У него было тщедушное тельце, утопавшее в халате из изысканного пуха, огромные, навыкаете, глаза-плошки в верхней части вытянутого вперед на ослиный манер черепа, пара трехпалых рук и пара тощих кряжистых ног, и вислые заячьи уши. Белесый и чахлый, Ффаюль выглядел пугающе, но при том – как-то жалостливо-безобидно. На родной планете его имя подвергли анафеме, ведь раса Ффаюля превыше многих иных благ ставила целибат, а Ффаюль, создатель palazzo, уникальнейшего в освоенном космосе публичного дома, являвшего собой претенциозную коллекцию из красивейших женских особей почти всех открытых разумных рас, не мог похвастаться приверженностью идеалам воздержания. А еще Ффаюль – ни для кого это не было секретом, – торговал оружием в объемах столь великих, что Полиция Ойкумены признала его одной из влиятельнейших фигур организованной межзвездной преступности. Впрочем, оружие для Ффаюля – лишь средство дохода. Он сбывал его не ради идеи. Больше всего Ффаюль чтил развлечения – именно поэтому он купил себе целую планету-курорт с тропическим климатом, на которой, собственно, они сейчас и находились. Он любил утехи и всевозможные проявления низменных страстей, отточенной в камне песней любви к которым послужил его гранд-проект, его любимейшее детище, свидетельство его размаха и гигантомании – palazzo.

 А еще Ффаюль ценил тех, кто в размахе своего грехопадения приближался к нему. Ценил и понимал. И вот они теперь вместе. Равель – любимейший и почетнейший гость palazzo. Его послужной список здешних амурных похождений, в которой особо отметить можно было паукообразную теллурианку, и сблизил их в итоге – Равеля, падшее любвеобильное нечто, лишившееся из-за своей вечной тяги к новому титула «человек», предавшее собственный геном, род, инстинкт, и Ффаюля, который подходил к подобным вопросам куда более спокойно, чем многие другие.

- Я даже доволен, – сообщил Ффаюль, отстраненно двигая по доске ладью. – Девочка так скучала, это же плохо. Очень немногие на нее соглашались... ее сородичи здесь почти ни разу не бывали, а остальные... – Ффаюль обратил к Равелю сияющий взгляд. – Нет, все же вы – совершенно уникальны. Я даже не представлю, почему мне так повезло.

- В чем же ваше везение? – спросил Равель. – Я не приношу вам большого дохода.

- Доход – чушь. – Ффаюль осклабился. – Я не жадный и не бедный. И более того – я думал, что никогда не найду человека, который переспал бы с разумным растением не ради шутки… не на спор… а по искреннему велению души.

- Она не растение, – коротко ответил Равель, преграждая путь к своему королю конем. – Не называйте ее так, пожалуйста.

Ффаюль фыркнул и махнул рукой, как бы говоря – ради бога.

- Думаете, много таких, как мы с вами? – спросил он. – Все кичатся своими половыми похождениями, но искренних, тех, кто ни пред чем не отступится – так мало. Вы – моя родственная душа. Думаете, я здесь не был без вас одинок?

- Вам ли говорить об одиночестве? – Равель усмехнулся. – В вашем распоряжении – так много…

Ффаюль перебил его гортанным смехом.

- О, сколько себя помню – жил будто в ярком цветнике! – фальшиво пропел он. – Так много девушек кругом, но их всех мало мне… Не делайте вид, что не поняли меня, Равель. Вы поняли все столь же хорошо, как я – вот только что – понял эту игру. – Трехлапая рука Ффаюля вспорхнула над доской. – Отход влево-вправо перекрыт офицером и пешкой… да я, кажется, поставил вам быстрый мат. – Хозяин palazzo довольно тряхнул ушами. – Видите, теперь уже за мной – право на маленькую прихоть.

- Рад за вас, – сухо откликнулся Равель, памятуя, что прихоти у хозяина бывают весьма экзотичны. – Но – считаю нужным уведомить, что я, пожалуй, остановлю выбор на ней.

- Вот как? Но вы даже не узнали ее имя. – Ффаюль поднес к ослиной морде бокал с малиновым атагором, смочил губы. – Чую, вы бросаете слова на ветер. Да будет вам, просто смиритесь с тем, что вы – и я, раз уж на то пошло, – представляете новый, абсолютно исключительный вид. Возможно, когда-то нас станет больше – и мой дворец тому поспособствует. По крайней мере, – Ффаюлль довольно ухнул, – я надеюсь, что мне не придется строить еще один.

- Я тоже надеюсь, – без тени иронии откликнулся Равель. – И еще – надеюсь, вы помните, почему я изначально прибыл сюда.

- Припоминаю. – Ффаюль почесал за длинным ухом. – Вы искали идеальную совместимость. Как сказать верно… духовно-физиологическую. Ту, что по каким-то причинам не дается вам от прекрасных представительниц вашего биологического вида. Если не ошибаюсь, на некоторых планетах вас считают преступником-смутьяном, нарушившим один из фундаментальных моральных кодексов Аркибора Тругацки. Если не ошибаюсь, Аркибор собственной персоной присутствовал на одном из судебных процессов…

- Все так, – подтвердил Равель.

- И как он поживает? Я всегда мечтал увидеть его!

- Немощный старик в инвалидном кресле.

- Зато – какой могучий дух. – Ффаюль, прикрыв зачем-то один глаз, щелкнул пальцами и подозвал телохранительницу. Вручил ей пустой бокал от атагора. – Послушайте, что бы вы там не говорили, какие бы клятвы не мне – себе – не давали, я-то вижу: вы уже не привыкнете ни к кому и ни к чему, когда столь многое испытано. Я смотрю на вас – и вижу себя в юности. Вы, думаю, достаточно рано вступили в половую жизнь?

- Может быть. – Равель пожал плечами. – Я довольно рано понял, как именно привлечь девушку, это да. Я не был красавчиком, от которого все с ума сходят, и не стремился им быть, но я мог сыграть в него. – Он задумался, погрузился в воспоминания. Да, повзрослел он рано. В первых рядах. Возможно, именно тогда началось его долгое падение – или все-таки возвышение? Именно там, в одном из темных закоулков покинутого всеми учебного корпуса, куда его завела взволнованная, дрожащая от страха (и, как ему было приятно тогда думать, неверия в собственное счастье) избранница, были проложены первые направляющие его дороги в palazzo. Потому что, едва прошли первые удивление, восторг и ужас, едва разум переварил все новые ощущения, классифицировал и проанализировал их, он начал осознавать свою незавидную участь. Его странный, дремавший до поры взросления изъян. Ему все время чего-то не хватало – и избранницы принялись мельтешить перед глазами. Череда каких-то милых, ни к чему не обязывающих девичьих масок, чьи глазницы опустошило время, а черты стерла и размыла давность лет.

- Надо полагать, – продолжил свой мягкий допрос Ффаюль, – эти ваши опыты отхода от родных биологических принципов тоже начались рано.

- Да, мне хотелось какой-то изюминки. Когда я узнал, что на одной планете в моей системе открылся университет, где набираются многовидовые группы – сразу понял, где мне учиться. Мне было даже без разницы, на кого. Специальность я выбрал, просмотрев, где больше девушек с далеких планет. Не знаю, помните ли вы, но к тому времени сеть контактов была уже достаточно обширной, а из-за обилия колоний приходилось как-то взаимодействовать с другими разумными формами жизни, которых, оказывается, так много. Налаживались культурные связи, интерсперанто стал обязательной дисциплиной.

- Я далек от университетской жизни. – Ффаюль отмахнулся. – По меркам своего народа я просто неотесанный хлюст. Все, что я знаю – что такие эксперименты не поощрялись поначалу, как минимум из-за тогдашнего авторитета Аркибора. Но то, что однажды начато – не остановить, верно же? И с какой же планеты она была?

Равель закрыл глаза. Похотливый интерес Ффаюля не отталкивал его, да ему и не требовалось чье-то любопытство – в книге памяти страницы охотно перелистывались сами собой. Сложно было сказать, что эволюция натворила в ее случае, наделив ее неуловимо-синеватой кожей, изящными четырехпалыми ладошками с напоминавшими птичьи коготками, продольными зрачками и странными гребнистыми выростами на плечах и лодыжках; в целом она по складу своему была довольно-таки близка к тем человеческим девушкам, которых он уже успел опробовать. То был последний год его обучения; маячил выпуск и распределение. Он поначалу стыдился своего порочного любопытства... и в то же время не мог с ним справиться. Неизвестное будоражило. И потом, как выяснилось, она мало чем отличалась от пресловутых обычных человеческих девушек, с которыми он уже имел дело. Смешливая, падкая на комплименты, ранимая, чуткая к знакам внимания. В чем-то она была даже лучше, и он даже пытался определить для себя эти ее плюсы. Ум? Умение сопереживать? Да, все это было... только не играло никакой определяющей роли. Он пустился бы в эту сумасбродную авантюру, даже если бы она не имела всех этих качеств. Их отношения теплели; он помогал ей освоиться среди людей-чужаков, она рассказывала ему о своем народе и своей планете. Все это, конечно, не укрывалось от посторонних взглядов; все это, разумеется, породило множество слухов, шуток в студенческих кругах и небылиц.

- Да ты сумасшедший! – как-то сказал ему один сокурсник, хлопнув по плечу. – Если все у тебя получится, расскажешь, как там у нее снизу все обстоит, а? Ты у нас первый такой смелый, говорят. Ох, ну ты, конечно, даешь! Эй, парни – медаль за отвагу Равелю!

У них все получилось – под самый занавес. Она не слишком-то отличалась и в физическом плане. По крайней мере, когда они остались без одежды, он обо всем догадался. Она почти разочаровала его, и он понял, что нужно что-то еще. Их пути разошлись. После него она вешалась только на людей – храня при том демонстративную обиду.

- Ладно, не хотите – не говорите. – Равель понял, что слишком долго думал, и Ффаюль решил не ждать ответа. – Да и какая разница, я ведь сам все это прошел. Человеческие самки прекрасны, кстати – сначала пугаются, воротят нос, а потом восхищенно пищат и подметают твою избушку. – Он бросил на телохранительницу взгляд, но та смотрела куда-то в сторону – намеренно, надо думать. – Я рад, что рано свел знакомство с вашей расой. Не первый опыт выхода за рамки, но в первом десятке – точно. Знаете, что я вам скажу, Равель? Не все способны на такое. Многие скажут вам, что перейти подобный барьер – трудно. Я скажу вам – жуть как трудно.

- Любовь находит пути, – ответил Равель чьими-то очень старыми и очень глупыми словами, понимая, что любовь здесь, в общем-то, не при чем, что виной всему лишь тот незримый (для многих, но не для Ффаюля) изъян в его мозгу, превративший его в нечто, лишившееся из-за своей вечной тяги к новому титула «человек», предавшее собственный геном, род, инстинкт... лишившиеся и предавшее, о да. Но – возможно, только в глазах Аркибора Тругатски. Ведь был он человек, мужчина, и он был рожден любить – всех, вне зависимости от того, чем руководствовалась Мать-Эволюция.

- Мне будет так жаль, если этот кустарник настолько очарует вас, что вы из него не выберитесь. – Ффаюль заухал довольно. Он умел шутить, и шутил довольно-таки зло. Пожалуй, такой выпад не следовало оставлять без ответа – хоть бы и для того, чтобы не упасть в глазах хозяина palazzo.

Потому, уходя, Равель поравнялся с телохранительницей и легонько тронул ее за плечо. Она посмотрела на него – недоверчиво, с легким недоумением и затаенной неприязнью.

- Не желаете ли поужинать со мной этим вечером в банкетном доме? – осведомился Равель учтиво. – Уверен, монсеньор Ффаюль не будет возражать.

- Вынуждена вам отказать. – Ее интерсперанто был не таким цветистым, как у ее хозяина – скорее, академически-банальным, суховатым. Понизив голос на тон, она добавила: – Думаешь, я не знаю, кто ты такой?

- Я и сам не знаю, – честно признался он.

Ффаюль за его спиной хохотнул:

- Ну что за невоспитанная девчонка! Конечно, приходите, Равель! Обещаю – она там будет!

И она действительно была там, когда он пришел – связанная, в изодранной одежде, с отпечатками трехпалых лап на покрасневших ягодицах. Она смотрела на него с отстраненной ненавистью, когда Ффаюль, хохоча и размахивая древним фотоаппаратом с мгновенной проявкой, тряся своими заячьими ушами в порыве вакхического веселья, говорил:

- Ну, вы же проиграли мне в шахматы, Равель! Я имею право на желание! Возьмите ее, эту самку – я так давно не видел, как люди делают это с людьми! Поучусь у вас – попробую потом и сам!

И он подчинился – потому что ему совсем не хотелось покидать palazzo, не хотелось терять расположение этого странного мерзкого существа, которого он считал другом, родной душой, благодетелем. Он не хотел причинять ей боли или неудобств, не питал к этой девушке никаких недобрых чувств, но, кажется, вся проблема была в том, что он совершенно забыл, как нужно обращаться с собственным видом. Когда он вошел в нее грубым толчком, она вскрикнула – неосознанно, как вскрикивают тогда, когда больно, – и он понял, что выбрал совсем не то отверстие; спустился пониже, вошел повторно – но и созданная самой природой для совокупления ниша не принимала его, напряженно сжавшись вокруг его члена; в этот раз несчастная девушка взвизгнула приглушенно – будто было даже больнее, чем в первый раз, когда он грубо ошибся. Растерянный, он схватил ее за волосы и притянул к себе, и у нее выступили на глазах слезы.

Он ходил в ее напряженном лоно тупым инструментом, неумелым поршнем, преисполненный божественного отвращения к самому себе, совершенно не понимая, какие движения должны приносить этой чуждой и непонятной самке наслаждение. Ффаюль довольно хохотал и делал снимки – раз за разом, вспышка за вспышкой; белые квадратики взмывали в воздух и усеивали пол залы. Ее движения под ним все больше напоминали какие-то спазмы, а он вообще себя не чувствовал – разум опустел, и не было ни наслаждения, ни сопричастия, один лишь звериный напор. Одно тело пыталось выжать из другого тела то, что было предписано инстинктами, и, кажется, преуспевало, ведь она становилась все более влажной внутри, уже не такой сухой и негостеприимной – быть может, против воли; почти наверняка против воли – что она, воля, значила в palazzo. Он работал и работал над ней, вгрызался в нее, охотно причиняя боль и счищая с ее тела растрепанные остатки одежды – лишенный памяти и такта, преисполняясь божественного отвращения к себе, к ней, к Ффаюлю; она стенала, отстранялась от него – и все же в конце концов размякала, поддавалась, как в конце концов поддается любая материя силе эволюции; вспышка полыхала где-то в стороне, механистически запечатлевая совокупление – будто равнодушно моргал чей-то безучастный глаз; и, казалось, не будет этому конца.