Глава 3

О том, как мы оказались вдалеке от дома, о женщинах и о философии

С каждым из нас случилось хоть раз в жизни такая дрянь, после которой навсегда зарекаешься экспериментировать. Со мной такое случилось так.
Шел 9..-ый год, мы учились в девятом класме. Кончилась вторая четверть, было позабыто всё, чему старательно учили нас в школе.
Мы с пацанами отмечали конец года у Димаса на хате. Приближался новый год, потому все нормальные пацаны отмечали конец старого. Мамка Димаса трудилась где-то на северной трассе, так что по ночам его хата пустовала.
Собралась небольшая вечеринка. Клуб в тот день не работал, так что все пацаны и чувихи с района набились в однушку Дисама. Места хватило не всем, потому львиная доля тусы проходила прямо в подъезде.
После трех сисек жигулей, чекушки столичной  и стакана буржуйской текилы за здоровье, щедро заполированных дымком марьиванны, мне стало худо. Лишь только я подумал, что зря мы выдавливаем клей в целлофановый пакет, тут же провалился в бессознательное состояние, и ледяной холод накрыл моё сознание.
Через мгновение вечной темноты, я разлепил глаза и увидел хоровод снежинок, рассекающих звездную россыпь ночи.
Луна фонарем лупила прямо в глаза, так что те сразу спрятались под веками.
Я стал прислушиваться к своим ощущениями и к окружающей меня тишине. Я подумал, что возможно нахожусь в скучном, холодном сне, даже без телок и пива, надеясь услышать хотя бы храп Борова, который после пива всегда храпел на всю квартиру. Но услышал только шарканье и терпкий запах старости. Приблизилась и встала надо мной старуха, подумал я, едва учуяв пенсионный дух, ожидающего приглашения смерти.
– Напьются, суки, и валяются, как говно! - прошипело гадко над головой. - Тьфу!
Смачный шлепок харчи из старушкиного беззубого рта оказался на моем носу. Склизкое месиво стекало на веки, щеки и губы. Глаза зачесались, ноздри тут же свело судорогой.
Притворюсь мертвым, подумал я, может быть, она уйдет.
– Ишь ты, дохлый небось? - послышалось глухое гарканье над ухом.
Замок моей фирменной куртки вжикнул. По животу поползла скрюченная пятерная, похожая на гигантскую цыплячью лапу. Она забралась во всех карманы курточки, ничего не нашла и убралась восвояси.
– Туда тебе и дорога, козёл нищий, - сказала старуха последнее слово.
Послышалось скорбное шарканье, сопровождаемое скорбным рычанием старости. В угасание его скрипнула дверь и хлопнула железом.
Я подскочил как бешеный и рукой попытался нащупать сугроб снега. Наконец, где-то справа рука утонула в рыхлой и холодной каше. Зачерпнул его и стал оттирать отраву с лица.
Долго я стоял, отдирая этот страшный старческий яд. Наконец, я попытался разлепить веки. Глаза от первой попытки загорелись адским жжением, и вдруг я понял, что все силы меня разом покинули. Из плоти моей будто разом вынули все кости, и тело мое рухнуло в сугроб, головой оказавшись в темной, снежной клетке. По пояс я утонул в ней, обессиленный, и понял, что сейчас навсегда умру.
Задницу холодил стылый воздух, а мысли лениво вращались вокруг моей жалкой жизни. Полторы минуты, может две с половиной, бессильных судорог в попытке освободиться из снежного плена, либо смириться и лишних несколько минут экономить воздух и думать о спасении души – такой стоял передо мной выбор. Пока я размышлял над ним, утекла драгоценная минута. Наконец, я решился молиться, заранее, впрочем, зная, что в аду за мольбы ни пачки сигарет не дадут, ни даже стакана пива не поднесут.
"Боже, - подумал я, - прости за то, что давал Борову подсрачников, когда он не заслуживал их. Прости за то, что сломал маме ногу, прости за..."
Вдруг какая-то божественная рука, сильная и властная, схватил меня за ремень и потянула наружу, к спасительному воздуху!
Спасибо, я подумал, боженька, и даже почти пообещал себе уйти в монахи. Но лежа на твердом льду, глядя в бесконечность ночи, я искал глазами бога, а увидел мрачные глаза Шрама - моего доброго друга.
– Че разлегся, устал?
– Нет. Силы меня оставили, братан. Если бы не ты, задохнулся бы насовсем. Спасибо тебе за спасение.
Шрам угрюмо кивнул, обтирая красное лезвие топора об полы своего длинного пальто.
– Это тебе зачем? - спросил я.
– Рубить.
Шрам проверил на свету луны чистоту лезвия, остался доволен и стал прятать топор за пазуху, пропустив древко в петлицу, пришитую с другой стороны, у сердца. После он достал из широкого кармана бутылку жигулей, отбил крышку и как бы показал небрежным глотком, что ему нечего стыдиться. Сказав свое слово, Шрам подал бутылку мне.
- Шрам, сил нет, напои меня пивом.
Он посмотрел угрожающе, будто размышлял, не дать ли мне бутылкой по башке, но потом медленно опустился на одно колено. приподнял мою ослабшую голову и приложил горлышко к губам. Я ощутил, как кровь моя наполнилась живой водой.
- Спасибо, друг.
Шрам только коротко кивнул.
Силы медленно стали возвращаться ко мне. Тело обретало способность двигаться. Нехотя по ногам и рукам разливалось тепло, от чего мышцы ощутили покалывания, слово тысячи маленьких человечков стали избивать их. Вскоре у меня получилось встать. Ноги подкашивались, потому пришлось опереться на плечо Шрама.
В голове кружился только один вопрос.
– Братан, где мы?
¬Шрам закурил мятую сигарету и глубоко затянулся ею, она затрещала искрящимся, крохотным огоньком. Не глядя на меня, он выпустил через ноздри две тугие струи сизого дыма и произнес сквозь зубы:
- Недалеко от городка... студенческого...
Я попытался прикинуть расстояние до дома. Выходило настолько далеко, что  мозги громко затрещали.
– Ни хрена не помню, - услышал я сквозь головную боль свой голос, - ты откуда знаешь, что недалеко городок?
Шрам повернул ко мне насмешливое, смуглое лицо и, вытащив сигарету изо рта, ответил:
 - У меня тут... - окурок с щелчком полетел в ночь, описал огненную дугу и исчез, - дельце одно было.
- Разве ты не с нами был вчера?
- Нет.
Я быстро взглянул в его непроницаемые глаза, вспомнил топор с кровавым лезвием, и решил больше ни о чем не спрашивать. Шрам всегда был себе на уме.
- Как мы домой теперь? - спросил я.
- На автобусе. Пойдем вниз по дороге, - он рукой показал вправо, - через два часа поедут.
Студенческий городок начинался через километр-полтора. До этого нам нужно было преодолеть путь сквозь старый спальный район - Шумиловский, построенный полвека назад вокруг металлургического завода.
Мы двинулись вниз по дорогу, куда показал Шрам.
Черные трубы дымились позади нас, в звездное небо, окуривая космическое пространство. Дорога, по которой шли мы, вела от университета прямо к проходной завода, стоявшего твердо на земле черным зданиями, которые возвышаются над длинным, высоким забором.
Справа от нас гнездись бесконечные двухэтажные общежития болотного цвета, с покатыми крышами, обитыми местами уже ржавой, рыжей жестью. Большинстве из них давно пустовали, глядя на нас мертвыми, черными глазами пустых оконных рам. Их давно приговорили к сносу, но исполнять решение никто не торопился, так что они давали приют многочисленным бомжам, питавшимся за счет городской свалки, организованной прямо за домами.
Слева от нас в хаотичном беспорядке жили хрущевские пятиэтажки, заполненные рабочими шумиловского завода. Их переселили туда еще в 60-ые, и теперь здесь расплодились их дети, которые шлялись без цели по окрестностями. Зарабатывали они кражами металлических чушек с завода и ходили под местным авторитетом Металлистом. Под его руководством местные пацаны ежемесячно выносили за забор до сорока процентов всего производимого чермета. Директор, разумеется, был в доле и потому бизнес Металлиста процветал.
Мы шли со Шрамом, окруженные этими однообразными рядами домов и домишек, походивших скорее на надгробия, шли через несущийся снег, под светом лунного ока.
Шрам казался умиротворенным. Он глядел спокойно вперед из под короткого козырька серой кепки и пыхтел сигаретой, зажав ее между зубов.
Я все никак не мог успокоиться. От холодна дрожало все тело, руки я держал в карманах, не для того чтобы согреть, а чтобы Шрам не видел мое слабости.
Несмотря на то, что мы жили в другом конце города, местные знали наших очень хорошо. На городской сходке авторитетов, наш местный фраер, подмявший под себя судостроительный завод, и кроме того все рестораны и кафе на районе, не поделил чего-то с Металлистом. Звали его Абрам Камилович – он же Шота. Кажется, он нагрубил его метёлке, назвав её "стальной жопою".
Металлист был старых правил, обиду не простил, и навязал войну. Год назад пронеслись по обоим районам выстрелы, погромы, покушения на близких.
Главный в городе вор - Балык - решил, что война мешает всем и примирил их.
Да, мир был заключен,  но иной раз находили фраера с простреленным сердцем из той или иной группировки, прикопанного в сырой землице.
Наша компания под Шотой не ходила, но это было неважно. Нам все равно бы не поздоровилось, если бы наткнулись на местных фраеров.
- Да ты не ссы, все спят, - вдруг прохрипел Шрам, распознав мое опасение.
- Ломит меня, башка болит, - соврал я.
Шрам глухо засмеялся.
Но Бог миловал в который раз: через десять минут серые дома начали редеть, и показалась трасса, которую пересекал наш путь, а за ней раскинулся студгородок, закрытый высоким железным забором.
И налево и направо трасса вела в отдаленные районы нашей области, где жили люди еще более угрюмые и печальные, чем в Шумиловке.
- Как мы проникнем туда? - спросил я, когда мы приблизились к серой бетонной пристройке, рассекающей забор. На верхнем краю висела старая черная табличка с белой тусклой надписью: "Студенческий городок N-ского университета. Общежития и корпусы таких-то факультетов".
- В каждом заборе есть дыра, - он угрюмо обвел взглядом забор, - обойти не получиться, сугробы сейчас в лесах повыше тебя будут.
- Пойдем искать тогда.
Перейдя пустовавшую трассу, мы двинулись сразу направо от проходной.
Широкая щель отыскалась через пару сотен метров от проходной. Два прута в этом месте был выгнуты в разные стороны, образовав прореху достаточного размера, чтобы мог протиснутся худой человек.
Пришлось залезть в сугробы. Шрам в три шага преодолел снег и без труда протиснулся в щель. Я же, одетый отчего-то в чужие старые кроссовки, завяз в снегу. После каждого шага дрянная обувь норовила соскочить с ноги.
Наконец я добрался до забора и с трудом, но проник на территорию городка. Вывалившись из очередного сугроба, я встал рядом с курящим Шрамом и стал отряхиваться. Холодный снег забился в кроссовки, облепил джинсы, отчего все насквозь промокло.
- Всё? - прохрипел Шрам.
Я кивнул, и мы двинулись вперед по главной дороге городка.
Учебные корпуса напоминали древние многоуровневые склепы, или курганы, будто их поставили один на другой в большой, многооконный куб. И эти зиккураты окружали нас со всех сторон.
- Шрам, ты бывал здесь? - спросил я и услышал дрожь в голосе.
- Бывал, - ответил он будто из глубины своего широкого пальто. Лицо его скрывал воротник, и видны были только нос и блестящие равнодушные глаза, устремленные вперед.
- Тоже по делу?
Немного помолчав, он ответил:
- Нет... у меня здесь учился отец. Помню, что мы жили тут, пока бабка не померла. Потом в её хату заехали.
Я помнил бабку Шрама - Ульяну Сергеишну. Она жила недалеко от меня, в доме напротив. Ульяна Сергеишна прикармливала кошек на помойке и забирала домой. Все думали, что она держит их для приятной компании, ведь она жила одна.
После её смерти, когда вскрыли квартиру, оказалось, что кошек она попросту кушала. Тысячи косточек забили крохотный чулан, а все стены были завешаны коврами и полотенцами, сшитыми из шкур убиенных кошек. Не забуду никогда эти причудливые мозаики из рыжих, белых, черных, разноцветных лоскутков кошачьего меха.
Ковры эти Шота купил у отца Шрама и продал на городском рынке под видом тигровых шкур.
- Долго нам идти?
Шрам гулко плюнул вперед и небрежно ответил:
- Нет... Сейчас площадь, потом общежития.
Впереди, в самом деле, показалось пустое пространство со скамейками. Старые, каменные монолитные скамьи стояли через каждые три метра. Между дорожками, рассекающими площадь, располагались пустые железные коробки с прилавками, видимо предназначенных для торговли.
Днем площадь превращалась в небольшой рынок, догадался я. Наверняка в городке живет много народу.
Дойдя до середины площади, мы остановились. Чуть в отдалении от нас, в центре рынка возвышалась черная, блестящая в свете звезд, статуя. Мощный, суровый рабочий стоял перед огромной наковальней, метровые щипцы держали на ней заготовку. Кузнец отчего то был изображен скульптором в странной позе. Огромный чугунный молот лежал древком на плече рабочего, будто он решил сделать передышку. На лицо его, морщинистое, с резаными скулами, было направлено вбок, вдаль и наверх. Мизансцена говорила о том, что рабочий остановился подумать и поглядеть в вечность. Я так понял.
На постаменте железными буквами высечено: "Мы сами скуем свое счастье".
- Идеологическая диверсия... - вдруг сказал Шрам.
- Чего? - я переспросил, не понимая смысла его слов.
Шрама глядел с интересом на статую.
- Я играл здесь в детстве, - ответил он.
Я только посмотрел на него. Шрам поймал мой взгляд, который видимо выдал моё замешательство, и зашагал дальше в сторону общежитий, бросив коротко:
- Пошли.
Мы продолжили путь.
Я давно был знаком со Шрамом в то время, но почти ничего о нем не знал. Он один из тех друзей в компании, который хорошо и незаметно в неё растворялся, органично существовал в ней и действовал безо всяких задних мыслей. В то же время, я всегда терялся, когда оставался с ним наедине. Глядишь на него и не знаешь, что творится в этой обезображенной, большой голове. Иногда от его взгляда хотелось спрятаться куда-нибудь.
До сих пор удивительным для меня остается то, как мы никого по пути не встретили. Была глубокая ночь, да, но все вокруг будто вымерло.
И только я об этом подумал, как в самом конце площади мы услышали какой-то шум, похожий на человеческий возглас.
- Там Димас, - сказал Шрам.
Действительно, чем больше мы приближались к зданию общежития, тем голоса становились громче, и я разобрал среди них звонкий голос Димаса. Он доносился с другой стороны здания. Не сговариваясь, мы побежали туда.
Добравшись до угла здания, мы увидели удивительную картину. Между общежитием №5 и общежитием №6 располагалась узенькая дорожка, их соединяющая. Перпендикулярно ей шла тропка к основной дороге городка.
И вот, на перекрестке трех дорог стоял Димас, будто прибитый к земле, и, подавшись всем телом, чуть ли не вставая на цыпочки, восторженным голоском кричал что-то в сторону общежития №6.
Окна пятиэтажного здания были распахнуты настежь, и из каждого высунулось не меньше четырех женских голов. Издалека оно походило на причудливое многоголовое чудовище, издающее невообразимый хоровой гул.
Мы приблизились, и слова наконец обрели ясность.
- Что еще, красавицы. Чего еще требуют ваши сердца? - кричал Димас, дрожа всем телом.
Чудовище изливало требования на разные голоса:
- Вкусненькое че-нить возьми!
- Да, колбаски, хлебушка, огурчиков...
- Пирожных!
- А жопа у тебя не треснет?
- У тебя вообще нечему треснуть, плоскожопка!...
- Водки возьми, вида тоже...
- Меня пучит от вина, лучше наливочки.
- Да всего возьми, да побольше!
- В аптеку еще загляни, тест купи на беременность...
- Хаха! Раньше думать надо было!
- Иди ты черту...
Димас слушал благоговейно, но было непонятно, запомнил ли он хоть что-нибудь.
- Димас, - сказал я громко, когда мы дошли до него.
Он нехотя повернул голову, но сперва, вероятно, не  узнал нас, поскольку с напряжением нахмурил тонкие свои брови. Потом лицо его просияло, и он воскликнул:
- О, пацаны! Я тут метёлок нашел, целый гарем! Щас я их подцеплю и мы повеселимся!
Он произнес это чрезвычайно возбужденно, отчаянно жестикулируя, показывая руками и телом, как он повеселиться с ними.
- Это они тебя подцепили, - угрюмо возразил Шрам и с удовольствием плюнул в сторону общежития и крикнул, - страхолюдины!
Димас продолжил внимать крикам голов и, не сводя глаз с них, с обидой промямлил:
- Да ты че, смотри какие соски...
Я как-то машинально поглядел на "сосок" и замер.
Из окон почти по самые плечи выглядывали прелестные, аккуратные головушки. Рыженькие, блондиночки, брюнеточки всех сортов и категорий смотрели на нас призывными глазами, сладострастно подмигивая, улыбаясь полными губами, будто приглашая нас в стены их жилища, где нас ждут всевозможные удовольствия. Красные их губы умоляюще упрашивали меня придти к ним и обуздать их желания, насытить их похотливые страсти. К нежным просьбам о взаимных услугах примешивались хвалебный шепот:
- Ты такой красивый, Тараканчик!
- Посмотрите на его лицо, какое мужественное, я бы все отдала за сына от этого парня!
- Я  хочу приготовить ему ужин...
- Ой, девки, у меня в груди все сжимается!
- Иди же к нам, миленький...
- Мы ждем, ждем!
В голове побеждали простые, как палка, мысли: "взять, схватить, владеть"!
- Слушай, шрам, а метёлки вроде ничего так... симпотные.
Шрам наклонил несмешливо голову, слушая мои слова. Вдруг он подскочил и жестким пинком пробил мне в душу, отчего я беспомощно улетел в сугроб.
- Ты че, Шрам... - только и смог сказать я, барахтаясь в чертовом снегу.
Шрам подошел, невозмутимо подал мне руку в черной перчатке и вытянул меня. Я оттряхивался и злился:
- Ну, нахрена епта?
Тот лишь указал на место, где стоял Димас. Я наконец понял.
Он стоял прямо посреди причудливой пентаграммы, на перекрестке, нарисованной чем-то черными на снегу. Это была пятиконечная звезда, опоясанная кругом, по внешней стороне которой были нарисованы мужские половые органы. Внутри звезды сверкала в свете луны что-то похожее на зеркало Венеры.
- Ты туда носком вступил, - проговорил Шрам, закуривая сигарету.
- Дай и мне, - только и смог произнести я. Шрам протянул мне пачку.
- Они ведьмы что ли? - наконец спросил я, затягиваясь крепкой "Оптимой".
Он покачал головой и сказал:
- Женщины.
Взгляд сам собой поднялся к окнам общежития. Головы изменили облик. Теперь глядели на меня взлохмаченные, толстощекие и прыщавые тыквы, со злобными землистыми лицами. Они раскрывали рты, обнажая плохие зубы, требовали даров и бесновались в словоблудии.
 "Деньги, водка, колбаса! Деньги, водка, колбаса!": плелось страшное заклинание вокруг Димаса, вытягивая из него мужскую силу.
- Надо спасать его, - сказал я, подумав.
- Поздно, - затянувшись произнес тихо Шрам и добавил, - прежним он никогда не будет.
- Пусть. Если что, прикопаем его в лесочке, это будет милосерднее.
Шрам подумал и согласился:
- Придется его по голове погладить, а то добровольно не пойдет.
Он достал из внутреннего кармана еще одну бутылку "Жигулей", открыл его одними пальцами и отхлебнул. Потом протянул её мне:
- Только все не пей, надо бесноватого окропить.
Я отхлебнул и отдал обратно.
Жигули живительным ручейком полились в желудок, отгоняя последние остатки наваждения.
Мы осторожно приблизились к пентаграмме, как можно ближе, но стараясь не коснутся её.
Шрам стал шептал что-то над бутылкой.
- Чего это ты?
- Владимирский централ, ветер северный, - ответил он и продолжил шептать.
Потом он стал выплескивать на Димаса святое пиво. Тот недовольно обернулся, и тут ему в лоб прилетела бутылка, разбившись на кучу мелких осколков. Димас пошатнулся, бессильно встал на колено, придерживая руками голову.
- Хватай за руки, они выпали из круга! - воскликнул Шрам.
 Мы крепко схватились за Димаса и потянули. Димас неожиданно стал сопротивляться. Он поглядел на нас обезображенным злобою лицом. Глаза у него стали круглыми и красными, они светились ненавистью. Дима вдруг жутко зарычал, оглашая улицу нечеловеческим клокотанием.
- Не отпускай! - закричал Шрам. - Еще немного!
Тут я догадался пнуть Димаса в лицо. Со всей дури кроссовок заехал ему в нос, наверное, переломив его, но я  ощутил, что сопротивление ослабло. Наконец, напрягая последние силы, мы со Шрамом вытянули Димаса из круга по пояс, а дальше дело пошло легче. Его будто засасывали зыбучие пески, а теперь неохотно выпускали из своей страшной хватки.
Последний рывок, и мы втроем лежим на холодном, припорошенном свежим снежком, льду. Я растянулся на нем, чувствуя бешеное биение сердца, и тяжело дышал.
Через минут пять мы со Шрамом отдышались и поднялись на ноги. Димас лежал в забытьи, только губы у него еле шевелились.
- Придется тащить, - сказал Шрам.
Мы подняли его, подхватили с друг стороны и поковыляли обратно на главную дорогу, оставляя за спиной ревущее чудовище, на разные голоса посылающее нам во след проклятия.
Мы продолжили путь по этой странному, неприветливому месту. Мы неспешно волокли Димаса, шептавшего тихо: "как же так, пацаны... как же так получилось". Мимо проплывали старые корпуса, общежития, спящие каким-то мертвым сном, изможденные в дневной суматохе, а теперь отдыхающие в ночном забытьи.
Все выглядело неживым, покинутым. Я ощущал себя маленьким тараканчиком под пристальными глазами звезд и желал лишь поскорее добраться домой.
- Недолго осталось, - сказал Шрам, - дальше будет забор, а за ним - остановка.
"Вот он, наш причал": подумал я и воодушевился.
Становилось холоднее. Посыпался гуще снег, жесткими хлопьями опускаясь на мою промокшую шапку.
Ближалось утро.
Через пять минут мы увидели забор. К моей радости, в нем виднелась калитка, которая оказалась приоткрытой. Не веря удаче, мы прибавили шаг. Дойдя до конца химического корпуса, приземистого двухэтажного здания, мы услышали вдруг за его углом крики.
- Че за хрень? - недовольно вырвалось у меня. Калитка была от меня в двух шагах и манила меня со страшной силой.
- Пойдем узнаем? - предложил Шрам.
- Ну его нахер... Хватит на сегодня приключений, - сказал я  и ощутил твердость в голосе.
Но вдруг в очередном жалобном возгласе я услышал знакомые интонации: "Все ж мы люди, не бейте, ребята! Ай!".
Мы остановились в полном смятении.
- Боров, - сказал Шрам, как-то злорадно ухмыляясь.
Я только кивнул, ощутив как по телу разливается рокот негодования.
Боров, хоть и был заучкой и чмошником, но был нашим заучкой и чмошником, и оставлять его на растерзание каким-то фраерам был бы западло правильному пацану.
Шрам понял меня без слов, только подмигнул. Мы опустили Димаса, прислонил его в забору и побежали туда, откуда доносились крики.
За зданием корпуса была спортивная площадка: ряд турников разной высоты, скамейки и качели с прикрученной шиной на цепи. Боров, как Винни-пух, как раз засел наполовину в этой шине, причем голый до трусов. Рядом же валялась его одежда.
А вокруг него кружились парны в черных и темно-синих костюмах и время от времени один выделялся из кучки и с разбегу давал Борову подсрачника, отчего тот раскачивался на цепи.
Он размахивал руками, кричал, рыжие его волосы растрепались, а заплаканное лицо выражало ужас.
Пацаны захохотали, но, увидев нас, подтянулись и напряглись.
Мы медленно походили. Я ощутил скверный холодок в животе, который попытался запрятать подальше.
Боров крутанулся на цепи вокруг себя, заметил нас и закричал:
- Господи, это вы, пацаны! Как я рад, слава богу! Слава богу!
Он разрыдался.
- Тебя тут не сильно щемили, братан? - спросил я как можно более твердо, не спуская глаз с черных фигур.
- Ой, обижаааали, Таракан! Так обижали!
- Сейчас разберемся. Только не ной.
Мы остановились за несколько метров от парней. Все они были аккуратно одеты, выстрижены, а спортивные костюмы при приближении оказались каким-то старинными сюртуками. Все были молодые и угрюмые, и все смотрели на нас с неприязнью.
Из толпы выступил один и шагнул к нам. Это был высокий парень в длинном пальто, из под которого торчали хорошо глаженные брюки, прекрасно начищенными ботинками ступал он по снегу. На голове несколько нелепо сидела спортивная шапка, их под краев на нас настороженно глядело утонченное, ухоженное лицо. Глубоко посаженные глаза поблескивал над широченными свисающими усами и бородкой, в которых не видно было рта. Он заговорил, разведя руки в стороны, и усы его зашевелились:
- Добро пожаловать, господа! Могу я поинтересоваться, кто вы и откуда?
Он остановился в полуметре от нас и стоял, глядя с недобрым вызовом.
- Не твое дело, черт усатый, - прошипел я, ощущаю горячую злость на этого выряженного петуха, - это наш чмошник!
Усатый посмотрел на Борова, будто тот был какой-то бесхозной скотиной, и сказал, снова виновато разведя руками:
- Прошу прощения, но на нем нет клейма.
Глаза его выражали иронию, а кучка пацанов за его спиной смеялись.
- А мне плевать, говно ты ряженое, сейчас ты своими усами подавишься, - сказал я и сделал шаг в его сторону, но меня остановила рука Шрама, преградившая мне дорогу.
- Извиняюсь за своего спутника, у него нет манер, - сказал Шрам хрипло, - могу я узнал ваше имя и происхождение?
Усатый слегка наклонил голову, чуть отвел правую руку в сторону и произнес с достоинством:
– Константин Большемедведицкий, сын Пантелеевич, из города Большие Медведицы, учащийся последнего курса факультета философии.
- Шрам N-ский, сын Иванов, - произнес Шрам с какой-то необыкновенной для него вежливостью.
- Какими вы здесь судьбами, Шрам N-ский?
- Добираюсь из Шумиловки до дома через ваши земли. Услышали звуки этой возмутительной экзекуции... Можно спросить, для чего вы мучаете нашего друга?
Усатый улыбнулся, отчего усы его поползли вверх. Он обвел рукой полукруг своих друзей и сказал:
- Это достопочтенные люди - студенты философского факультета, как и я. Недавно мы организовали кружок ницшеанцев... Вы, разумеется, знаете кто такой Фридрих Ницше?
- Конечно.
- Прекрасно! Так вот, этой ночью мы устроили практикум, и на примере этого унтерменша, - он указал на покрасневшего Борова, - я наглядно показываю, что для сверхчеловека морали не существует.
- Но разве справедливо демонстрировать его на примере нашего друга?
- Справедливо то, что пригодно сверхчеловеку.
Шрам улыбнулся и сказал:
- Все так, любезный Константин сын Пантелеев, но справедливо ли унтерменшу демонстрировать качества сверхчеловека?
Усатый перестал ухмыляться. Усы сползли к подбородку.
- Что ты хочешь сказать, Шрам сын Иванов, что мы с моими товарищами - унтерменши?
Шрам не отвечал. Откинул левую сторону пальто и достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Ненавязчиво сверкнуло лезвие топора. Усатый заметил и слегка отступил в сторону своих товарищей.
В молчании Шрам чиркнул спичкой, прикурил сигарету и, смяв пустую пачку, произнес:
- Сверхчеловека не нужно учить пренебрежению моралью. От того, с какой усердностью вы друг другу доказываете, что у вас нет морали, я делаю вывод, что вы унтерменши, а не сверхлюди.
Он откинул смятую пачку и плюнул под ноги Усатому.
- Тогда кто же мы?
- Говно, - четко сказал Шрам.
Кружок ницшеанцев недовольно зажужжал и двинулся в нашу сторону.
- А чтобы доказать вам свой тезис, я расскажу вам поучительную историю, - начал Шрам, и кружок замер.
- Два часа назад. в известном вам районе Шумиловка, состоялся праздник. У авторитетного фраера Металлурга выходила замуж дочка. В местном кафе под названием "Стальная шляпа" и проходило это мероприятие с танцами, алкоголем и тамадою, выписанным из города.
Незадолго до начала свадьбы на кухню проник некий гражданин с явным недоброжелательным намерением. Он вырубил охранника с черного хода, переоделся в его одежду и, уличив удобный момент, отравил основное блюдо одним страшным ядом, от которого глаза лопаются в глазницах, а изо рта ручьями льется кровь. Так вот, господа унтерменши, этот человек с недоброжелательными намерениями начинил этой отравой молочного поросенка, которого позже съели гости. Через полчаса яд подействовал.
Этот страшный человек, обрекший на мучения столько хороших и плохих людей, решил подстраховаться и порубил топором всех, кто еще подавал признаки жизни.
Так вот, что я хотел сказать? Больше на Шумиловке нет авторитета с именем Металлург. Теперь там новый авторитет – Шота, которому этот страшный человек приходится правой рукой и другом, приближенным к семье.
Шрам закончил и слегка поклонился.
Усатый и пацаны замерли в оцепенении. История Шрама отбила у них желание говорить. Наконец Усатый дрогнувшим голоском сказал:
- Ваши аргументы неоспоримы. Прошу прощения за вашего друга от лица всего кружка...
- Да проехали, - сказал Шрам, махнув рукой и пошел обратно, к калитке, -  Таракан, автобус скоро приедет, забирай нашего чмошника...
И направился медленной, усталой походкой за здание.
Я подошел к Борову.
- Ну наконец, друзья! Спасибо вам!
У меня мелькнула мысль.
- Эй, ницшеанцы! - крикнул я пацанам. Те в нерешительности обернулись.
- Смотрите как бить надо!
Боров понял, что я задумал, и задергался как резаная свинья:
- Нет, братишка! Нет!..
Я отошел, разбежался и со всей дури дал Борову подсрачника, вложив в удар всю тяжесть сегодняшней ночи, всю злость на ницшеанских чуханов и все надежды на теплую постель, ожидавшую меня дома.
Боров подлетел и закрутился жирным, красным солнышком под рукоплескания ницшеанцев.
***
Мы качались в полупустом автобусе, на задних сиденьях: у окна сидел Шрам, потом я, рядом рыдал Боров, а Димас развалился на последних трех сиденьях и тихо задремал.
Шрам безразлично глядел на лес, проплывающий мимо, а я дрожал от прилипшей к телу мокрой одежды и размышлял, сколько неизвестных мне ранее сторон открылось в Шраме этой долгой ночью.
Он никогда не рассказывал о себе. Он всегда был загадкой для всех нас. Больше всего меня поразил разговор с Усатым, как Шрам легко убедил его в своей правоте.
- Шрам, - начал я. Он повернулся  и посмотрел на меня холодными глазами. - Как ловко ты ушатал того петуха усатого... Как у тебя это получилось?
Шрам опустил глаза на свои ботинки, видимо, задумавшись, и произнес:
- Это называется "философия", братан. Я о ней от папы узнал, он учился на философском.
- А что такое философия?
Шрам ухмыльнулся.
- Это когда ты красиво чешешь.
Я до сих пор не понимал.
- Нет, братан, - произнес я, - вот я когда к метелке подкатываю и сажусь ей на уши - я ведь тоже красиво чешу. Но это не философия.
Шрам посмотрел на меня удивленно.
- Ну, это когда красиво чешешь, красиво брешешь о жизни. О том, кто есть кто в этой жизни... Смотри, я хорошо набрехал, что замочил Металлурга, а те мне поверили...
- Так.
- Получается, для них я завалил Металлурга. Дня них это было взаправду. Уши развесили. Так я их и опустил. Это и есть философия.
Я замолчал, раздумывая. Это новая вещь – философия, которая открылась мне, была чем-то прекрасным. И я переживал миг озарения.
Я захотел стать философом.
Всходило солнце над полями, над синим, пустым небом, над белоснежными полями и холмами. Вдали виднелись знакомые пятиэтажки, родные виды которых услащали взор и душу.
- Слухай, Шрам, а на кой хрен ты тогда в Шумиловку ездил?
Тот небрежно поправил пальто и негромко прохрипел:
- Да там бабушка знакомая жила.