Дурка городка О

МЕСЯЦ ПЕРВЫЙ


Была середина января. Каждому обитателю необъятной Сибири, Зауралья и конечно же Крайнего Севера известно, что понурые настроения приходят именно зимой, ведь здесь, за ледяной стеной нет ни Старков, ни Ланнистеров, а только одичалые да мы - синеглазые ходоки. Если осень - это меланхолия, атмосфера и утончённость, то зима, это когда идёшь по потёмкам в промёрзшую школу, где копошатся полумёртвые бывшие друзья продолжающегося детства, а возвращаешься уже по точно тем же потёмкам, но уже в промёрзшую халупу. В этих реалиях жила и Настенька Глубинкова, но Глубинкова это у неё как принято псевдоним, а имя она выдумала.

В начале этого рассказика можно посыпать именами, например Достоевский в нашем уютном городке когда-то вынашивал идеи для своих романов, попутно таская древесину с работягами-каторжниками, а сам городишко он вспоминал добрым словом в “Записках из мёртвого дома”. Но я расскажу вам не про каторгу, а про другое очередное колоритное своими обитателями место, в котором оказалась Настенька. Про реалии обитания, про происшествия, в общем - про жизнь замечательных людей. К слову о месте вспоминается Игорёк Летов, который в нашем же городишке О откисал в психушке за “антисоветчину” и прочее благое творчество. В ней же только подростковой её версии Глубинкова оказалась, в отличие от земляка, не за антипостсоветчину, а просто потому, что её туда сбагрила мать. Ещё тогда она удивилась как оказывается просто оказаться в дурке, но очевидно что выйти из неё уже сложнее, хотя и проще чем наладить отношение с мамкой.

Настенькин юношеский максимализм того времени (вниманиеблядство) вкупе с мамкиной старческой менопаузой (приступы агрессии) вылились в ссылку. Только не надо осуждать мол, “какая мать в своём уме отправит своё же дитя в дурдом?!” и прочие морали.

Дурка находится в жилом районе. Удобно для родителей покупать неподалёку пряности в посылку и удобно прохожим рассматривать юродивых, разница между которыми заключается единственно в том, что те находятся по ту сторону чёрного, высокого, облезлого забора. У здания четыре этажа каждый из которых исполняет свою функцию. Настеньке уже доводилось бывать там, но только на первом этаже, в приёмной, поэтому именно зарегистрированных шизов, как ни странно она толком то и не видела, но зато видела латентных, в школе.

Дело в том, что в юношестве она была гиперактивной, как говорила ей мать, поэтому в психушке Настенька стояла на учёте лет с тринадцати и у неё уже была персональная “санитарка”, которая подтрунивала каждый год или раз в полгода, когда Настенька приходила отмечаться. На самом деле никакая она не санитарка, а самый настоящий психотерапевт. Одну девку психотерапевт довела до слёз из-за того, что та была худой. Она уговорила родителей девки сдать её в дурку на месяцок-другой на откорм. Больше Настенька её и не видела. Для удобства назову психотерапевта Старшей Сестрой.

В лечебницу Аркхэм Настю привезли девятнадцатого января примерно в два часа дня. Старшая Сестра встретила её распростёртым “давно пора”. Мать написала заявление. Вызвали санитаров и они дружно поднялись на четвёртый этаж. Был тихий час. С собой у Настеньки имелось всё нужное: зубная щётка, мыло, сменная одежда. Одежду сразу забрали за исключением футболки и выдали белые бриджы. Переоделась в туалете.

Этаж состоял из прихожей, кабинетов, палат, мужского отделения, столовой в мужском отделении, женского отделения на полэтажа выше, прачечной в женском отделении, общего душа в женском отделении, игрового зала и учебного кабинета. Затем её отвели в отделение к психотерапевту.

Простое деление на санитаров и псевдошизов здесь не прокатит. Из работников психушки здесь были: по два санитара на этаж, охранники, психотерапевты, помощники главврачей и сами главврачи.

Психотерапевт Глубинковой - это болтливая двадцатипятилетняя студентка метр пятьдесят с Леоновским каре и оранжевыми штанами. Начались расспросы: Кто такая? Сколько лет? Была ли здесь ранее? Дала тест: Курите? Пьёте? Был ли нервный срыв? Далее тест на моторику который Настя не прошла. На этом всё. Отвели в женскую палату. Показали койку и сказали спать. Не спящая девка по соседству начала болтать. Её заткнули и Глубинкова осталась лежать в тишине. На окнах стояли решётки. Дверь всегда оставалась открытой. Шконки железные.

Иногда в палате было слышно крики детей этажом ниже. В детском отделении всегда был большой поток новоиспечённых и в целом их количество превышало подростковое. Санитарам не всегда удавалось утихомирить малых. Пациентики из подросткового никогда не видели пациентят из детского, а пациентов из обычной дурки держали в другом здании с повышенным уровнем контроля и “безопасности”.

Спросоня Глубинковой захотелось ссать. Оказывается каждый раз когда ты идёшь в сортир за тобой увязывалась санитарка или охранница. В туалете висел знак “не курить” но как же тут покуришь когда не можешь даже толком поссать под надзором. Дверей в кабинках не было, только перегородки и справляющий большую нужду мог видеть тужащуюся физиономию пациента по соседству. Со временем она к этому привыкла.

Затем её повели на мужской этаж. Расставили в две шеренги - мужскую и женскую. Пацанята по первому взгляду были все как один - неочень. Пошли в столовку. Столовая соответственно делилась на мужскую и женскую стороны. Пацанята-додики обозвали жирухой. На полдник была запеканка-залупянка. В другое время давали макаронные изделия, иногда картошку и вонючие супы. Уже готовые супы привозили в резервуарах, а их, судя по запаху варева и всплывающим ингредиентам других супов, толком не мыли. Вы наверняка слышали выражение - человек такая скотина, которая ко всему привыкает, так что да. Глубинкова училась справлять нужду под присмотром, есть залупянку и сидеть на одном месте, в коридоре, и смотреть ту скукоту, которую включают на экране телевизора. Ясно было одно - надо скорефаниться с местными оборегеншами, но вскоре она поняла что и пациенты такие же скучные. Им всем скармливали таблетки, проверяли рты. Вскоре и Глубинковой их прописали, ну а читать под таблетками - дело гиблое. Всегда ощущаешь апатию и сонливость. В тихий час насильно заставляли спать, поэтому с чтением было туговасто. Писать также запрещалось. Местных МакМёрфи там не было, так как таблетки пили все и превращались в одну общую биомассу.

В душе разрешалось мыться не более чем раз в неделю, на выходных. Глубинкова часто ощущала себя засранкой. Мылись строго по двое и под надсмотром, конечно же. Суицидникам запрещалось пользоваться бритвой по понятным причинам и по непонятной причине под класс суицидники попала Глубинкова. Также в туалете стояло биде, одно примерно на двадцать пять вагин.

Занятия в учебном кабинете проходили пять раз в неделю. Преподавали там учителя с ближайших школ. В целом они относились к пациентам с пониманием и особо не барагозили. Над процессом обучения как над душой стоял и следил охранник. Так как делать было практически нечего, обучение служило отдушиной для сравнительно адекватных пациентов.

В игровом зале играть было запрещено. Занимались упражнениями раз-два раза в неделю. Препараты затрудняли занятия.


ОБИТАТЕЛИ


Подростки оказывались здесь по самым разным причинам: кого-то сдавали родители, кого-то сдавали члены семьи, чтобы уберечь от отбитых родителей, а кто-то здесь по своей воле. Половина из пациентов, особенно мужская, были детдомовцами.

Проходя мимо своей палаты Глубинкова увидела одну спящую девку.

— Чего это она там дрыхнет? — Подумала она.

В палате пациенты могли находиться только в сон-час и после отбоя. В остальное время их держали в коридоре. Оказалось что ту девку чем-то накачали ибо борогозила и положили откисать. Шибко буйных Бронсонов тут либо вязали свивальниками, либо накачивали препаратами, а иногда всё вместе. Была ещё одна пузатая девчонка, с которой Глубинкова иногда менялась тарелками потому что не всегда хотелось доедать порцию хрючева до конца, а именно этого от них требовали, и была Казашка - типичный выходец из гетто в городке О называемый Порт-Артуром. Они срались между собой, поэтому часто сидели на привязи. Пузанка попала сюда из-за небольшого казуса. Она разбила гантелей только что взятый в кредит плазменный телевизор, вот её и сбагрили, ну а Казашка была любительницей резать голубые ниточки на своих руках, причём в отличие от соседок позёрш она резанула вдоль, а не поперёк.

Ещё бывали интересные случаи с Сиреной. Девочка к шестнадцати годам практически не могла ничего говорить кроме как: мама, о господи и посрать. Одна её рука была короче другой и Сирена её поджимала. Иногда она садилась на край кровати, покачивалась как маятник и жутко орала. Девочке тут явно не нравилось и она хотела назад к маме, а может просто в туалет, когда как. К ней подходили санитарки, проверяли подгузник, приносили еду так как в столовой со всеми она не питалась, ну и пеленали свивальниками. Однажды Глубинкова видела как ночью её пиздили санитарки её же ссаными тряпками и то, что она из богатой семьи ей в этот момент не помогло. Как-то раз её душили два санитара. Не многие выдержали бы Сиренские выходки. Глубинкова считает, что многие заслуживают шлепок-другой ссаной тряпкой и за пределами дурки, но Сирена хотя бы была официально полоумной.

В дурке тусовался ещё и парниша близкий Сирене по духу - Резик. Детдомовский малый ходил полускрючившийся на полусогнутых и покачивался. Многие его сторонились. Самый необщительный и асоциальный из пациентов. Несмотря на то, что был он слабосильным и жиденьким его часто вязали. Дело в том, что у волка, пускай даже хлипенького всегда есть клыки. Он постоянно точил свои зубы друг о друга, вечно сидел и скрежетал ими. Когда ребятам в очередной раз выдавали таблетки, а санитарки ушли курить, Резик решил поиграть в доминантного самца и откусил кусок от рядом стоящей Француженки. Так он, видимо, пытался её заполучить, как считали врачи. Санитарки поговаривали, мол это его агрессивное поведение может быть вызвано его либидо, половым влечением.

Не подумайте что в городишке О была настоящая француженка. Эта просто производила perdu каждый раз, когда подходила к Глубинковой, а может и постоянно, кто её знает.

А вот Баба Нюра. Опять моет полы. Она завсегдатай психушки. Плотная, семнадцатилетняя бабёнка деревенского толка. С санитарами она была на короткой ноге так-как все её знали. Она рассказывала, что по какой-то инвалидности ей нужно проходить обследование в дурке раз в год или в полгода. Если ты получил инвалидность из-за того, что лежал в дурке, то чтобы её сохранить тебе нужно периодически бывать в ней. Не будем забывать что инвалидам полагается пособие, но это не единственная причина почему Баба Нюра здесь ошивается. Ей тут просто нравится. Она моет полы, всячески помогает санитарам, на что те дают ей сладости, успокаивает нервных и подшивает пациентам одежду, а иглу из пациентов никому кроме неё не давали.

Ещё один незаурядный пациент - Стихоплёт. Миловидный мальчик лет пятнадцати. Часто подсаживался к девкам в столовой, подкатывал как умел и угощал их конфетными передачками, хоть и подсаживаться было запрещено. Как нам было известно от врачей и санитарок, он накинулся на своего то ли отца, то ли отчима из-за того, что тот убил его мать в бане. Как убил - неизвестно. Бедный мальчик подходил к девкам и предлагал почитать свои стихи про мать. Уже потом Глубинкова узнала, что свою мать Стихоплёт убил сам, и она стала реже слушать его стихи.

Вот сидит очередная тихоня - Смердякова. Почему она оказалась в дурке - неизвестно, но по слухам что-то спёрла. Её не особо привлекала тенденция окружающих стирать своё нижнее бельё. Видимо она считала, что вещи должны работать на человека, а не он на них и не заморачивалась с чисткой. Как-то раз она повесила обделанные труселя на батарею и… ну тут и так всё понятно. Уже после того как Смердякову выписали у неё под кроватью нашли окаменелую от фекалий пару трусов.

Ушастый пятнадцатилетний парнишка, назовём его Чебурашка, внешне походил на Стихоплёта. Любил излишне докопаться до сверстников пока кое-что нехорошее про него не всплыло. У Крокодила Гены был маленький, ушастый дружок. А насколько маленьким был бы дружок Чебурашки, если бы он у него был? Его дружком, а точнее подружкой была пятимесячная сестрёнка которую он пытался изнасиловать. Глубинкова слышала по тюремный рассказам Мавроди, что такие ребята на зоне долго не живут. Тут хоть и не зона, но Чебурашку шпыняли и периодически устраивали тёмную. Всё это конечно весело, но вернёмся к препаратам.

Больших индейцев-швабр накачивали особо. Некоторым даже ставили капельницы и все они дружно овоществлялись. Может это из-за того, что санитары боялись что те смогут дать отпор. Когда перепутали таблетки Глубинковой начался страх и ненависть в городке О:

— Проснулась в туалет. Свесила ноги со шконки и пытаюсь нащупать тапки в темноте. Нашла два. Полезла за третьим под кровать. Его не нашла, зато кто-то решил припрятать там сундучок с сокровищем. Видимо не рассчитывали на то, что я проснусь и полезу к их заначке, наивные. В этот момент ко мне подошла санитарка и спросила всё ли в порядке. Про сундучок я само собой ни-ни, но тапок для третьей ноги действительно кто-то спёр. Ну и чёрт с ним, пойду в туалет на своих двоих.

Наутро галлюцинации прошли. Запомните дети - наркотики это зло! Ну, кроме разве что тех, которыми тебя пичкает доброжелательная, лечащая студентка с каре.

К слову о галлюцинациях вспоминается Ясновидящая. Девочка на спорте, подтянутая и стройная, когда-то. Сейчас же она поднабрала из-за стресса после смерти отца. На спорт она забила, поникла, но в психушке была не из асоциальных. Ясновидящая была спиритуалисткой. Сначала ей являлся дух отца, затем духи змей и тараканов. В дурке она частый гость. Проводила там по два-три месяца, потом на волю и вскоре обратно.

Многие вещи Глубинкова видела воочию, но некоторые ей рассказывали другие пациенты. Секреты здесь долго не хранились. Если кто-то из врачей что-то узнавал, то узнавали и санитары, а если знали санитары, то знали и все пациенты. Услышав подобные рассказы в компании по интересу выпить, она бы отнеслась к ним со скепсисом, но здесь, многие истории складно ложились на окружающих и объясняли специфики их поведений.

Некоторые недоумевали, почему буйным не построили особых палат или специальных комнат-изоляторов? Женских палат всего две: первая палата для новоприбывших и для тех, кого держат подольше. Вторая для тех, чей срок заключения близился к концу.

Со временем вокруг Глубинковой наросла компашка из семи пациенток. Они не делились на своих и чужих, просто некоторых сторонились почти все, а кто-то умел поддержать разговор. Среди душевнобольных конкретной кастовости как таковой не было. Большинство оказалось вполне себе рукопожатными малыми, что немного удивило Глубинкову. Настоящих овощей Глубинкова не видела. Они обитали в психушках для тех, кто постарше, хотя здоровики иногда смахивали на овощей когда их особо накачивали.

Чтобы отслеживать действие препаратов, пациенты своевременно должны были сдавать ссаки и кровь. С ссаками у некоторых бывали проблемы, поэтому иногда Глубинкова любезно заполняла их баночки своими.

Уколы в задницу были как принято больнючими. Глубинковой прописали двухнедельный курс аминазина, от которого она ощущала себя расслабленной. Не хотелось ни ругаться, ни возникать. После двух недель курс прекратили, но через пару дней Глубинкова узнала, что врач-каре читает фанфики. Когда каре проходила по коридору, Глубинкова шутканула в её адрес на эту тему. Врачиха-каре сказала:

— Это было некрасиво с вашей стороны. Глубинковой не стоит больше так себя вести.

Курс уколов в задницу возобновили.

После вкуснейшей порции столовского хрючева, сдачи всех выделений, крови и укола аминазина, Глубинкова на слабостях благополучно навернулась с лестницы и посадила себе пару ссадин и синяков. В мужском отделении раздался гогот. Теперь спать стало сложнее, чем когда просто болела задница.

Однажды одна из главврачих зашла в отделение и завизжала:

— У меня пропала ручка. Кто из вас её украл?!

Никто ей не ответил. Она вопрошала ещё минут пятнадцать и не услышав ответа направилась в Глубинкинову палату. Шариковая Ручка переворачивала недавно заправленные шконки одну за другой попутно причитая себе под нос. Подушки с одеялами были раскиданы по полу. Позже она узнала что её ручку позаимствовала повариха. Несколько часов она не выходила к пациентам. Спустя какое-то время врачиху-ручку поймали на взяточничестве и уволили.

Подъём в дурке осуществляется в шесть часов утра. Поначалу Глубинкова опешила, но человек привыкает. Шутки по типу: рота подъём и прочие прелести. Полудохлая зарядочка, все дела. Отбой в девять.

Свиданки с родными разрешалось организовывать три раза в неделю. Передавали передачки через работника дурки. Как правило, передачки - это что-то съестное. Поэтому содержимое передачек давали после завтрака и ужина. Во время свиданок, пациентам строго запрещалось ныть, показывать своё недовольство и проситься домой, иначе могли продлить срок заключения или наказать как-нибудь по-другому. Это были не пустые угрозы. Лечащий врач действительно мог оставить кого-нибудь задержаться на месяцок-другой без видимой на то причины. После свиданий всех тщательно обыскивали. На свиданках мать Глубинковой часто жалела что засунула её в дурку, как впрочем и большинство родных на свиданках со своими детьми.


МЕСЯЦ ВТОРОЙ


Прошёл месяц. Глубинкова праздновала свой день рождения в дурдоме. Её не отпустили прогуляться с матерью, однако она успела получить от неё неплохую, праздничную передачку. Общак помог слегка расположить к себе окружающих. В этот день врачиха-каре вызвала Глубинкову к себе.

— Как твои дела? — Спросила врачиха.

— Ну, неплохо. День рождения сегодня.

— Знаю. Как самочувствие? Таблеточки действуют?

— Как-то были галлюцинации, нехорошо. Лучше бы вы мне их поменяли.

— Ну, посмотрим.

Они общались часа два. Разговаривали о хобби, увлечениях, планах на будущее. В основном спрашивала врачиха, а Глубинкова отвечала. Она пробовала задать ей в ответ пару встречных вопросов, но врачиха-каре от них увиливала.

— Как-никак уже месяц прошёл. Когда меня выписывают? — Спросила Глубинкова.

— Об этом пока можешь не думать. — Равнодушно заявила врачиха-каре.

Когда Глубинкова вышла из кабинета многие удивились тому, как сравнительно долго она пробыла в кабинете. Через тридцать минут был отбой.

Через неделю началась небольшая эпидемия гриппа. Глубинкову перевели в соседнюю палату, не в изолятор, которого там и не было. Многие заболели. Проблемы с дыханием, сопли, боли в горле, ангина. Ночью шибко кашлять было запрещено. У Глубинковой начала отхаркиваться кровь. Отменили свиданки, прописали антибиотики. Болела с две недели.

Эпидемия поутихла. На неделе Стихоплёт начал барагозить, поцапался с санитаром. Его решили примотать к кровати на ночь, чтобы неповадно было. Резик тоже решил пошалить и пока Стихоплёт спал, тот перегрыз ему вену на руке. Наблюдавший за шалостью охранник не стал подрываться, но в итоге ему всё же пришлось реагировать на происходящее. Стихоплёта увезли в ближайшую больничку, а когда он вернулся то всё и рассказал. Хлюпенький Резик поддерживал свою зубастую репутацию. Он, по мнению работников дурки, был ещё слишком мал для мер порадикальнее, поэтому его просто спеленали на неопределённый срок и вкалывали аминазин. Вскоре его, как ни странно, отправили обратно, в детдом.

В попытке размыть разницу между детдомовскими и семейными, детдомовским разрешалось получать передачки от служащих церкви, детдомовских работников и волонтёров. Жёсткой травли, как например в не самых престижных школах городка О, в дурке толком нет. Естественно подростки перекидывались любезностями, но ни на ком акцента не делали. Как уже было сказано ранее, над всеми осуществлялся надзор, но ночью он ослаблялся. Охранник ставил обшитую лавку в центре коридора и мог там прикорнуть.

Был в дурке ещё один парниша лет семнадцати - Тролль. Этот будто из фильма “Уродцы” Тода Браунинга. Сам он был неказистый, дрыщавый и с непропорционально выпуклым пузом. Он имел рыбочеловечье лицо уроженца Иннсмута, разве что без жабр. У Тролля было что сказать почти про каждого пациента, вот только поддеть ему никого толком не удавалось. Он повторял одни и те же обзывательства в попытках обратить на себя внимание. Это единственный токсичный кадр из пациентов.

Когда Глубинкова в очередной раз дежурила (мыла полы) к ней подошла одна из девок и сказала.

— Ты нравишься Любвеобильной. Она просто стесняется подойти, вот и не разговаривает с тобой.

Глубинкова прыснула в кулак, и недолго думая ответила.

— Ну, хорошо. Я с ней поговорю.

Шутки ради, ну и из-за скуки, Глубинкова стала общаться с Любвеобильной. Иногда они держались за руки. К Любвеобильной на свиданки ходил её парень и через какое-то время она решила дать ему отворот-поворот из-за мнимых, но как ей видимо казалось серьёзных, отношений с Глубинковой. Узнав это Глубинкова сказала что за руки они держатся просто так и что она не испытывает никаких к ней сурьёзных чувств. Любвеобильная немного поникла и их общение на этом закончилось.

Не считая редких казусов по типу выходок Резика и прочих, жизнь в дурке напоминала вялый день сурка. Дни здесь длились дольше, чем за пределами дурдомовских стен. Не считая новеньких, практически все вели себя понуро, однако те, кто пролежал здесь больше полугода, почему-то вели себя пободрее остальных. Одним из таких был Чебурашка. Тот почти всегда был радостный и всплакнул только раз - когда к нему приехали бабка с дедом.

Как-то раз, после сон-часа подменяющая санитарку дневная сиделка решила перекинуться парой добрых фраз с пациентами. Разговор зашёл про родителей, учёбу, личную жизнь и прочее. Выслушав некоторых, дневная сиделка выдала:

— Я знаю кто вы и как сюда попали. Знаю кем такие как вы становятся. Нормальными людьми вам не стать.

В дурке отчётливо давали понять что санитарам перечить не стоит. Кто-то из якобы провинившихся повесил нос, а некоторые, как и Глубинкова, переглядывались и посмеивались.

Когда перед родителями нашкодивших подростков вставал вопрос о дурке на месяцок-другой или обезьяннике, они выбирали психбольницу. Одну девку поймали бухой в фонтане, другую бухую поймали гуляющей на нг, третья, Смердякова, взламывала машину и когда её поймали она сбежала. Многие родители выбирали психушку из-за иллюзии хорошего, цивильного места с чутким присмотром. Дурдом и вправду выглядит статно со стороны. Как ни странно, это здание не было очередным совковом приветом из прошлого. Здесь сделали ремонт.

У пациентов были телефоны, но все они хранились у одного врача и никогда не выдавались. Глубинкова поинтересовалась о возможности позвонить матери и ей сказали что за услугу придётся платить. Когда Глубинкова болела, её водили на процедуры в соседний кабинет около процедурного, до этого Глубинкова там не бывала. На стене висел плакат с правилами “это можно, это нельзя”. На нём Глубинкова вычитала, что каждый пациент имеет возможность БЕСПЛАТНО звонить со своего мобильного.

Время шло. Наступило 23 февраля. За окном всё тот же снег, как и месяцем ранее. Всё также поздно рассветало и рано смеркалось. В честь праздника санитары решили устроить с утра дискотеку. Напялили мишуру. Нарыли старый магнитофон. Созвали всех на мужской этаж и сказали вспоминать стихотворения которые учили на занятиях. Пара человек рассказали. После чтений Лианозовской школы, санитары врубили попс-певичку ртом. Начались танцы юродивых. Запеленованный Резик наблюдал за дрыганьем сидя. Сами санитары в пляс не пустились. Танцпол больных выглядел нелепо, но забавно. Глубинкова решила немного подурачиться и повторяла за самобытными движениями. Санитары бросили недобрый взгляд в её сторону. Вечеринка продлилась недолго. После неё всех отправили спать на тихий час.

Кроме хулиганов, суицидников и больных в дурку приходили призывники, чтобы откосить от армии. Их было человек десять-пятнадцать. В отличие от других пациентов, призывники имели возможность покидать пределы больницы на выходных. Врачи почему-то уделяли им больше внимания. Сейчас мне известно, что откосить по дурке можно за триста тысяч рублей. Понятное дело что цена может варьироваться от мест и регионов и что кто-то косит по родительским связям. Не знаю как делали это наши и удавалось ли им вообще.

Санитары стали уходить из дурдома, а может это происходило циклично. Кто-то уставал, кому-то недостаточно платили. Одна из немногих вещей которая могла держать здесь работников, это власть. Власть - такая же вожделенная для человекоживотных потребность, как и секс. Некоторые работники будто упивались ею. Справедливости ради стоит вспомнить и об Апельсине - адекватной санитарке. Бабка одевалась во всё оранжевое и имела рыжую шевелюру. Она позволяла читать на сон-часе, немного болтать перед сном и смотреть более интересные вещи, чем однотипные россиянские сериалы. Апельсин тоже уволилась.


НУ И ЧТО?


Каждый раз, когда по коридору проходили психотерапевты, пациенты пытались выцепить их на разговор о выписке, но это удавалось не часто. Некоторые реагировали на новости о скорой выписке слезами, кто-то оставался нейтрален, пара-тройка шизов ликовали.

Первого марта выписывали Глубинкову. Больница ломилась от новоприбывших. Мать Глубинковой пыталась её вытащить придумав историю о неотложном семейном переезде в другой город. В этот сон-час ей не спалось. За окном шёл постылый снег хлопьями. Она раздала всё, что осталось с посылок ибо зачем тащить что-то с собой.

Санитарка сказала собирать манатки. Глубинкову с Француженкой, которую тоже выписывали, отвели в мужское отделение. Там они заполнили волокиту о выписке, расписались. После отправили в другое здание на взвешивание. Там выдали рецепты на лекарства. Вот и всё. Щвабода.

Встретила мать, обнялись. Поехали домой где Глубинкову ждали накрытая поляна, несколько знакомых и тёплая ванная.

Далее культурный шок в рамках городка О. Пришлось по новой привыкать к благам домашней жизни. Болели глаза от отражающего солнце белого снега. Подзабыла какими фантиками платить в магазинах. С непривычки появилась бессонница. Терялась в квартире. Но вот уже прошла недельная адаптация. Завтра в вонючую школу.

В конце рассказика можно было бы сделать вывод, мол: стоит ценить что имеешь; всегда найдутся те, кому хуже; полезно иногда выбираться из зоны комфорта и прочие до тошноты всем известные вещи. Но это всего лишь очередная охуительная история никому не нужных, “необразованных провинциалов”. Сосед за флаконом фунфырика тебе и не такое расскажет.