Первое, что я почувствовал, был запах. Да не один, а, тысячи их, десятки тысяч, и я различал каждый: вот пахнет сиреневый куст в соседском саду. Вот кот Марфуша, черный и безухий, гуляет по нагретой алюминиевой крыше. Куры в огороде дяди Коли. Соседский пацан Витька возвращается с рыбалке, рыбы - полное ведро.

Второе, что я почувствовал, была тяжесть на шее. Железная цепь тянулась от кожаного ошейника к будке.

И тогда я вспомнил, все-все воспоминания ко мне вернулись, да так ясно, так живо, что я завыл.

Шёл я по тропинке лесной, валежник собрал, да домой нёс, батька-то больной лежал, со мной пойти не мог, вот и отправил одного. Иду, значится, уже почти вышел к селу нашему, как тут, из-под куста, выпрыгивает шайка эта: Хромой, Сиплый да Косой.

— Слышь, э, сюды подь, — это Сиплый говорит, присвистывая.

— А вам чего? — спрашиваю, значит.

— А ты хули пацанам дерзишь? Страх потерял, — Хромой сказал.

Ну я этих пацанов не любил, потому что они до сестрицы моей, Машеньки, охочи были. Застукал я, значит, Косого, когда он под юбки ей лез, да надавал тумаков знатных. Я покрупнее буду всё ж. Видать, хрен этот дружкам свои всё рассказал. Ну, тут драки не избежать, стало быть. А раз так, то чего разговоры разговаривать — ёбнул я сразу Косому в нос, следом думал Сиплого пнуть, но Хромой мне хорошо так приложил в висок. Голова закружилась, упал я. А там и эти двое подоспели. Пинали меня, били, не жалея сил. Так я и помер.

А потом чернота была, хоть глаз коли. Висел я висел, а сколько — не знаю. А потом бац — свет яркий. И первое, что я почувствовал, был запах. Второе — тяжесть на шее. Передо мной дом мой был, сад, только в цветах поблекших, скучных. Гляжу вниз, на себя. Божешки! Да я пёс! Большой, черный пёс. Лапы сильные, шерсть жесткая.

Пса мы отродясь не держали, уж не знаю, отчего так. Так что почему я был псом в нашем дворе — с будкой, как полагается — не знаю. Оглядевшись, и другие странности заметил: теплица на другом месте стояла, веранда в другой цвет окрашена.

Вдруг чую запах, знакомый немного, но в то же время — чужой. Смотрю — девушка из дома выходит. Красавица, волос черный, брови — густые. Качается вся, аки лодочка, и бедра такие широкие, и грудь, но личико еще молодое совсем. И тут, приглядевшись да принюхавшись, понимаю — то сестрица моя! Машенька! До чего взрослая, до чего хорошая! А я ведь её последний раз совсем маленькой видел, лет двенадцати. Сколько же прошло с тех пор? Сколько в черноте я провисел непроглядной?

— Рексик! Рексик! — зовёт Машенька, приближается. А сиськи, батюшки мои, какие сиськи у Машеньки выросли! Большие и крепкие, ну прямо настоящая русская красавица, русская баба!

— Рексик, иди сюда, родной, иди ко мне, милый! — не говорит, поёт сестрёнка голоском ангельским. И понимаю, что это она мне говорит, что Рексик — это я. Хочу сказать, что не пёс я никакой, а брат её единокровный, но из глотки вырывается только лай.

— Ну чего ты разгавкался, ну, успокойся, милый, — подходит Машенька и глади мне голову, чешет мне шею. Братцы, до чего приятно! Я ажно хвостом завилял, да язык высунул от удовольствия.

— Давай, за мной, Рексик, пойдем, — отцепила она цепочку да в дом меня повела.

Внутри всё по-старому было, разве что чайник стоял новый, да покрывало на старом диване пёстрое лежало, а не серое.

— Тут подожди, сейчас, — сказала сестрица и в кухню ушла. Я еще осмотрелся немного, принюхался. был тут запах и мамки и бати, значит, живы все — значит, живы все, и слава Богу. Уехали, небось, в город, за хозяйством смотреть Машеньку оставили.

Вернулась сестрица, а в руке — пачка творога. Уселась на диван.

— Сейчас покушаем, Рексик, да? Хочешь кушать?

Голод меня и правда мучал, но весь он пропал, когда Машенька медленно задрала юбку сарафана и открылись мне сестрицыны белые бедра, а за ними — и сокровенное самое, ибо белья она не носила. Смотрел я пораженный, хвост опустил, дышал тяжело, язык высунув. Ноздри щекотал запах её, и — Боже мой, что же ты творишь! — почувствовал я страсть, желание к собственной сестрёнке. Будь я проклят! Бежать, нужно бежать, но я только заскулил жалобно, когда Машенька принялась намазывать творог на свои милые, темными волосками поросшие губки внизу.

— Давай, Рексик, ты же голодный. Иди сюда, иди ко мне, хороший.

Братцы! Каюсь, не устоял. Готов гореть в аду, пусть вечно я буду мучим, но никак я не мог устоять — столь красива была сестрёнка, столь силён её аромат! Подошел я, процокал по полу лапами. Облизнулся сам, а затем слизнул с Машенькиной пиздёнки творог. До чего хорошо! И она застонала тоже, раскрылась для меня еще больше.

— Давай, кушай, Рексик, кушай, ты творожок любишь, лижи, милый, — приговаривала она и пальчиком теребила взбухший свой похотник. Ну а я что? Я лизал и нюхал, чувствовал соки сестрицыны на языке, влажным носом в нее тыкался, а она тёрлась и тёрлась об мою пёсью морду. А как она стонала! Ах, до чего сладко, как трепетали губки её, когда я задвигал быстрее широким шершавым языком! Как вздымались сиськи от тяжелого дыхания!

Я проклинал себя и злодейку судьбу за то, что делала это со мной, но как я мог остановиться? Сестрица, Машенька, какой диавол тебя соблазнил с псом ебстися? Это потому, что к тебе Косой лез? Потому что не успел я тебя вовремя спасти? Прости, сестрица! Я буду твоим верным сторожевым псом!

— Ох, Рексик, как же хорошо! — кусала Машенька губу, сжимала груди, и шире пизденку свою раздвигала. Я видел всё, всю ее тайную складку, и вылизывал, её, тыкался носом, пока сестрица вся не сжалась в напряженный комочек, а потом — взорвалась криком.

— Иди ко мне, Рексик, иди милый, я сделаю тебе хорошо, — приговаривала, опускаясь на колени, глаза — в странной пелене окутаны. Она подползла ко мне, в глаза посмотрела. До чего родные глаза! И взяла в руку мой хуй. Тёплая Машенькина рука задвигалась, а я быстрее задышал. Мне было и мерзко и приятно, и до одури хорошо, и странно, что сестрица моя псу дрочит. А потом… Братцы… Потом она его в рот взяла. Пухлые губки обхватили его, твёрдый язычок облизнул. Как же мокро, как тепло было! Сестрица мычала, а я всё дышал и дышал, но с места не мог сдвинуться — до того сладко Машенька сосала.

— Нравится тебе, Рексик? Нравится, родной? — спрашивала она, слюнявила хуй мой и снова окунала в ротик.

Гореть мне в аду за такие желания, ох, заберет меня диавол, но скажу как есть, как на духу вам, братцы: захотел я сестренку выебать. Вырвался из нежных ручек её и, пока встать не успела, набросился сзади.

— Ах! Рексик, что с тобой? Ты раньше не делал так!

А я, братцы, обезумел будто. Уже и забыл я, что тело мое — пёсье, что Машенька — сестрица моя. И до чего сладко, до чего приятно оказалось, когда она ручкой мне подсобила, и вставил я хуй в мокрую манду. Еблися мы не долго, но до того, жарко, что чуял я только Машенькин пот и сочную пиздёнку, которая так и хлюпала, так и сжимала меня. С языка моего капали слюни на спину сестрицы, она мычала и стонала, как заправская блядь, а я того и хотел только.

— Давай, Рексик, давай, милый, ох, еще, — приговаривала всё сестрица, и не выдержал я. Брызнули соки живительные, прямо внутрь, прямо в Машеньку, от чего повалилась та на пол холодный, с хуйца моего соскользнувши.

— Ах, милый, ах, хороший мой, — приговаривала, а из пиздёнки её сперма собачья вытекала.

Наконец поднялась сестрица, юбки поправила, да во двор меня повела. На цепь посадив, ушла, а вернулась с полной миской куриных голов

— Кушай, Рексик, заслужил, — улыбнулась Машенька и в дом утанцевала, счастливая. А я на мерзость в миске глянул, лапой черной ее перевернул, да спать лёг. на солнышке. Пущай повкуснее чего подадут, я пёс привередливый.