Срез

Предисловие
Нередко меня сравнивают с Керуаком. Для единиц я им и являюсь, побуждая к разрушению опостылевшего жизненного уклада, ради его перестройки в нечто соответствующее духу и личным ценностям. Однако, знаменитый битник написал книгу, которая переворачивала умы, а я сам по себе являюсь поводом задуматься, поскольку существую в условиях, которые мне парадоксально противоречат. Я не духовный наставник и не безумный идеолог, лезущий со своим вектором в процессы, которые с ним совершенно несовместимы. Более того, мои монологи и утверждения меняются от человека к человеку, но я не лгу и не использую людей, стараясь обольстить их ради неких насущных интересов.
Искатели во все эпохи были подавлены отсутствием ориентиров и веры. Они чувствовали стеснение своим бытом, их томило подспудное чувство безграничности собственного ума, но малое количество информации не давало инструменты, чтобы раздвинуть клетку обстоятельств, опровергнуть ложь авторитетов и собственные предрассудки. Такие люди вступали в секты, отдавая решения о собственной психике неким убедительным духовным лидерам, либо замыкались в себе. Я люблю таких искателей, отчаявшихся, грызущих гранит неразрешимых вопросов, куражущихся, деловых, сильных, слабых. Люблю вообще всех людей, насколько это возможно. Ненавижу лишь грязь иллюзорных, фантазийных смыслов, которые они придают своим действиям.
Проще говоря, я растлитель.
Не подумай дурного, читатель. Не представь себе имбецила, который бесцельно развращает, спаивает и дурманит несформировавшиеся или заблудшие умы. Я растлитель духовностей, закрепощённых церковью, медиа, авторитетами, плохими компаниями, привычками и собственными аксиомами. Посмотри на это в относительности: если наркоман отвращается от употребления опьяняющих веществ — это растление; если беспорядочные половые связи, которые не приносят удовлетворения, сменяются любовью и привязанностью к одному — это тоже оно.
Каждый человек по своей природе самоценен. Он единственное вместилище своего эго, своей самости и идеален до тех пор, пока его ум не порабощают доминирующие идеи. Именно тогда складывается характер с жёсткими рамками и провозглашается личное тоталитарное государство, не приемлющее иные идеологии. Двухсторонняя монета разума у человека, поддавшегося доминирующей идее, превращается в плоскость: орёл или решка.  Даже хиппи, в своей сути, тоталитарны, потому что незатейливая жизнь обывателей вызывает у них решительное противодействие.
Растление — это переворот монеты, показывающий обратную сторону привычных вещей. Жаль, что у большинства людей иная плоскость превращается в обыденную, привычную или, напротив, становится безапелляционно пугающей. Поэтому, если человек не готов или не проявляет никакого интереса к своей психике, подобные манипуляции бессмысленны и лишь разрушат его жизнь.
Поэтому, давай ещё проще: я не Керуак и не растлитель. Я — эмпирик, восторгающийся орлом и решкой жизни, и не могу молчать о том, как прекрасно бытие.
Благо, информация в наше смутное время разлилась полноводной рекой света по руслу оптоволоконного кабеля. Я надеюсь, что мой текст метко впадёт в твой безбрежный океан мысли и возмутит его, создав собственные гольфстримы, неподвластные правителям, священнослужителям и СМИ.
Если хотя бы один человек узрит, примет реверс монеты собственного ума или проявит интерес к исследованию жизни — значит, эта повесть написана не зря.
Тебе, искатель.
Диана.  2015 год
Я познакомился с ней в Уфе, когда бросил учёбу и сорвался в путешествие автостопом по России, сдав заключительные экзамены. В то лето она впервые попала на вписки. Её действия были осторожны, речь немногословна, а глаза удивлённо смотрели по сторонам. Неопытная отличница только осознала своё «Я», но в ней уже закипал невроз. Его оставалось лишь излить вовне, пустившись в самозабвенный отрыв.
Тогдашняя компания как нельзя лучше для этого подошла.
Вакханалия в однокомнатной квартире, длившаяся неделями, надёжно скрепила наркотиками неокрепшие умы детей, которым даже алкоголь был в новинку. Мы были единым организмом: спали, готовили, ели вместе. Это было ярко, ново, безумно, интересно, но главное — давало временное освобождение от себя и консервативного маразма привычного окружения, замыкая весь мир на десятке таких же отчаявшихся безумцев, которые всем своим существом, употребляя пьянящую дрянь, старались отринуть чужеродный духу мир официоза, порочности и лицемерия.
Это получилось, но ненадолго. Сменялись месяцы, годы. Лето давно кончилось, некоторые оставили не один город за спиной. Лица приелись, вкус наркотиков стал привычным, а их эффект — скучным.
Одни остановились.
Другие перешли на иглу и занимались беспорядочным сексом, так и не победив угнетающий их невроз. Он выродился в психозы, перманентные галлюцинации и отчаяние.
Третьи сели в тюрьму или умерли от передозировки.
Во втором эшелоне шла Диана.
Год с начала нашего знакомства мы будто и не существовали друг для друга. Где-то были, над чем-то смеялись. Я прозрел раньше и говорил о том, что происходящее катится  в тартарары и не даст избавления. Так становился поводом для насмешек.
До тех пор, пока по ней тоже не ударило.
Вчерашняя скромница внезапно обнаружила себя потаскухой с судимостью, переставшей доверять и растерявшей доверие окружающих. Её вены были исколоты, речь и мысли несвязны, а благой настрой к миру остался так давно позади, что уже казался мифом.
Порошок, подмешанный кем-то в новогодний алкоголь, окончательно переломил её скептицизм ко мне. Выпила полбутылки. Следующее, что помнит — вязки в больнице. После — тяжёлое отравление и учёт в наркологичке, свидания со старыми знакомыми из инспекции по делам несовершеннолетних.
Тогда-то и произошло наше сближение. Насколько было возможно сблизиться с её тёмной, погрязшей в омуте злобы, душой. Наши диалоги вызывали у неё гнев, яростное отрицание, но после, когда мои предсказания сбывались, она с ними соглашалась. Так шли месяцы. Остались позади зима и весна. Не без моей поддержки она слезла с иглы, и несколько успокоилась. Однако, время от времени, срывалась и вновь громила свой образ жизни, едва успевавший прийти в норму.
Звала меня к себе уже полгода, а я  не хотел срываться с насиженного места. Между нами было две тысячи километров. Ничего не предсказывало моего скорого отъезда, пока в одно солнечное утро середины июня 2017 года, пронизанное ясностью, какая создаётся только летним солнцем, я не огляделся по сторонам и понял: «Мне нужна Уфа».
Dementia praecox
Зачем в Уфу? Зачем автостопом? Зачем беготня и постоянные разрывы связей? Я осознал это лишь несколько лет спустя после того, как впервые вышел на дорогу.
Девять месяцев затворничества, если так можно назвать уединение с компьютером в заплесневелой каморке, переполнили меня силами, оставив лишь полюса эмоций. Обычное дело —  выйти на порог своего дома, раствориться в экстазе с солнечным светом и витать в тепле лучей, восторженно замерев. Когда возвращался в комнатушку и беззаботно проводил остаток дня, ночью впадал в сбивающий с ног ужас переживания смерти собственного эго в окружении демонических видений. Моё очередное «Я» стиралось быстро и всегда одинаково, но то, как долго и каким оно возвращалось, определялось окружающими событиями и собственными порывами. На утро я просыпался никем. Был лишь наблюдатель и его оболочка, которая болит и пухнет. Он заново обучался банальным действиям, будь то речь или ходьба, непременно путался в смысловых переплетениях окружающего мира, в управлении собственным телом, которое со временем стало казаться чужой, но удивительной Вселенной. Через пару недель, когда из моря точек зрения едва показывалась скала нового «Я», случался, каждый раз по-новому будоражащий, процесс перерождения. Нельзя было предсказать, как никто ещё не предсказывал будущего, что станет его причиной и в каких условиях это произойдёт.
Экстаз отключал критику и стирал память о предрассудках. Он вырождал во внешний мир все образы и настроения, мерцающие в воображении сотнями неоновых линий и не оставлял сомнений в их реальности. Порой это возносило в блаженный рай мысленной пустоты и сияния мира вокруг, а иногда низвергало в ад расщепляющихся понятий, зримо скрежещущих мыслей и омерзительных образов.
Шизофрения, не правда ли? Двойные смыслы, разбитость, галлюцинации. Но чем лучше понятный мир, когда дыхание – это просто движение грудной клетки, ходьба не вызывает вопросов о самой себе, а кусок пищи уже не тревожит ум, мягко ухая в желудок?  Ничем. Это лишь две противоположности: сон и бодрость; фантазия и рационализм. Незримые весы нашего сознания.
Я устал познавать свой сон, исчерпал его и, едва держась за нить прошлого опыта, всё ещё помнил, как проснуться в простом бессмысленном мире, пока не стало поздно. Насыщение жизненным потоком, самоистязание и самоубийственная растрата сил переполненной психики — только это спасало меня от Морфея, который стал моим личным демоном.
Пробуждение было трудным.
Главная трудность — я сам.
1.	Из дома до Калмыкии.
1 июля.
Июльское солнце выглядывает из-за туманного горизонта. Вчера был  восторг предстоящему, а сегодня дрожь. В голове вакуум — спал плохо. Перед отъездом всегда так, потому что нутро переполняет ожидание неохватных пространств и непредсказуемых встреч, которые могут принести как смерть, так и стать отправной точкой для иной жизни, переживая которую едва вспомнишь о той, что ей предшествовала. Лишь редкие минуты забвения мысленно перенесут тебя на годы назад, наполнив былыми ощущениями прошлого, а потом, когда окружающее пространство безоговорочно вырвет тебя обратно, тогда и поймёшь, как сильно изменился.
Прощаюсь с матерью, крепко её обняв. Она больше не плачет, её взгляд полон доверия. Уверена, что меня ждёт удача и молча благословляет мои начинания. «Метающийся дух, что же тебе мешать, только озлобишься», — тихо говорит она. Мы размыкаем объятия, я сажусь в автомобиль к деду, машу ей из окна и больше не смотрю назад.
Солнце в шестом часу вступает в свои небесные владения, озаряя город меж холмами. Он тонко покрыт туманом, из которого иногда  выныривают редкие автомобили и бабушки с авоськами, спешащие невесть куда.
Дед вывозит меня на дорогу. Мы выходим вместе, он открывает багажник своей старинной машины, вытаскивает мой рюкзак, протягивает руку и говорит, жуя щёки беззубым ртом: «Давай, хорошей дороги тебе. Не забывай о нас, пиши». Я жму его большую ладонь. Хлопает дверь, скрипит песок и щебень под колёсами, дорожная пыль окатывает меня с ног до головы. Через мгновение я остаюсь один.
Оглядываюсь вокруг, собираю мысли в кучу, накидываю на плечо тяжёлую ношу. Меня переполняют силы, подстёгивая шагать вперёд по росистой траве. Редкие машины проносятся мимо, утягивая за собой прохладный воздух. Я иду и не оборачиваюсь назад. Тяну руку, жмурюсь от солнца. Спустя час ходьбы, бросаю рюкзак у широкой обочины. Короткий сон перед выездом почти не восстановил сил, они стремительно иссякают. Поэтому, я исступлённо смотрю на автомобили, мчащиеся мне навстречу, то и дело силясь не сомкнуть веки.
Разбудил скрежет ржавой «Семёрки», раздавшийся позади. Одно кресло вырвано, дно автомобиля завалено инструментами, на сиденье висит оранжевый жилет. За рулём спортивного вида дагестанец, чисто говорящий по-русски. Зовут Ахмед. Он едет в Буденновск, который находится совсем поблизости. Всего сто пятьдесят километров. Я сажусь в автомобиль и понимаю: с водителем что-то странное.
Он пидор.
Такие имеют один почерк: называют тебя уменьшительно-ласкательными сразу, как только узнают имя; сходу начинают интересоваться подробностями сексуальной жизни; неосознанно оценивают мужчин прилагательными «красивый» или «привлекательный»; говорят на близкие к сексу темы и не хотят менять хода разговора, сколько ни старайся его перевести на что-то отдалённое. После такого аттракциона, который может повториться по кругу несколько раз, замявшись, смущаясь, признаются, что не против  отсосать или потрогать член, а то и вовсе хотят, чтобы ты их трахнул. Они искренне верят, что до этого их намёки были неуловимыми.
Пускай верят, а я почти сразу понял, к кому я сел. У меня выработался нюх на пидоров. Хватает пары секунд, чтобы понять, кто есть кто. Однако, привычка сомневаться в очевидном и повсюду искать скрытые, совершенно с другими помыслами, мотивы, не даёт мне просто так сойти.
Ахмед зря времени не теряет: «Да мне всё равно на гомосексуалов, пускай они все живут, кто как хочет! Только наркоманов не люблю. Ай, да всякое в дороге бывало! Вот подвёз одну пару: парень с девушкой. Еду себе, еду, а спал ночью плохо, ещё чуть-чуть и дремать прямо за рулём стану. Но ничего, рулю. И тут чувствую, на тебе, девка тянет руку к штанам моим. Я такой отмахиваюсь и говорю ей, обнаглевшей: “Ты чего, а?!”. А эта мне: “Ну, может секс втроём?”. Я им: “Э-э-э, не. Устал. Вот как-нибудь бы в другой раз — это другое дело”. А та обиделась. Прикинь?».
За окном проскальзывают солончаки, колосящаяся степь, исчезают из вида рощи, солнце жжёт во всю силу, а несмолкающий Ахмед приближается к своему каминг-ауту, пытаясь сохранить лицо: «Ой, а сколько, вот, у тебя член? Что? Как зачем мне это знать?! Да просто. Никогда не мерил, что ли? Все же таким грешат, ха-ха!».
Меня тревожит не обезумевшее пидорство, которое может мне выйти боком, а медленное продвижение на ржавой тарантайке. Но зачем спешить, если никто не ставит сроков?
Я редко пользуюсь картами, а путь своего маршрута знаю по ключевым населённым пунктам. Обычно, это города-миллионники. Путь между ними я смотрю по дорожным знакам, ориентируясь по сторонам света, или спрашиваю у местных. Ахмед проезжает развязку, поток машин подозрительно сокращается. Во мне всколыхнулась буря сомнений. Дагестанец затих и озирается по сторонам, будто выбирает укромное место для остановки. Пойдя вразнос со внутренним голосом, говорящем валить, я спрашиваю: «А разве это не поворот на будённовскую объездную?»
Он отвечает, стараясь сохранить вид бодрый и непринуждённый: «Нет, нет, тебе дальше».
Ахмед проезжает ещё десять километров в неловком молчании. Потом решается и говорит прямо:
— Ой, Богданчик, у меня есть к тебе одно предложение... Не хочешь денег подзаработать?
— Нет, не хочу, — отвечаю я резко.
— Но ведь ты даже не услышал, что я предлагаю! Ты такой красивый! Ты просто подрочи, как дрочишь дома, а я посмотрю на это и тебе тысячу дам. Тут ведь ничего такого! Правда! — заискивая, уговаривает Ахмед.
Вижу, как он роется под сиденьем левой рукой. Он нащупал нечто и затаился. Кажется, в его руках нож.
Я вжимаюсь в кресло. Дрожь распирает нутро. Дагестанец тормозит на пешеходном переходе и пропускает женщину с коляской.
Надо валить.
Больше не сомневаюсь и о приличиях не думаю. Резко открываю дверь и вышвыриваю рюкзак из авто. Ахмед пытается меня схватить. Безуспешно. Он что-то кричит вслед, даёт по газу и скрывается вдалеке.
Дрожь сводит челюсти, а горячий ветер обдувает холодный пот на руках. И это при сорокоградусной жаре. Паника и отвращение выворачивают наружу. Моё восприятие сужается до нити: ещё усилие и оно потеряет связь с миром. Я понял, что не могу противодействовать даже минимальной угрозе, но ещё не поздно вернуться. Всё виделось угрожающим. А не пидор ли этот прохожий? Надо остерегаться его. И другого тоже. А вдруг этот убьёт?  Я мог бесчисленно переживать постановки смерти в своей голове, но мог ли умереть по-настоящему от ножа в боку и с разорванной задницей? Я достаточно смел для этого или всё лучше же обратно?
Дорога встретила меня опасностью, но вернуться — хуже. Моя ругань сменяется смехом.
В деревне, куда я вывалился, нет прока ждать. Надо пройти её насквозь. Иду и тяну руку. Близится полдень, а на улице  никого. Шумит только ветер в ушах да молотки и пилы во в дворах.  Я не чувствую воздуха, он обволакивает меня, растворяет границы между далёким и близким, внешним и внутренним, выжимает воду на лбу. Я не знаю, где нахожусь, сколько ещё до Буддёновска и как к нему ехать. Да и знать не хочу.
Останавливается «Девятка». Подхожу, объясняюсь:
— Здравствуйте, не подбросите до Буддёновска?
— Э, нет, брат, я тут рядом, извини, — говорит русский мужик и уезжает, не дождавшись закрытия двери.
Захлопываю её на ходу.
Мотор смолк. Лишь сверчки стрекочут в траве. Я выхожу из посёлка. Впереди жнивьё и сады с низкими раскидистыми деревьями. Большие здесь не растут, потому что жарко и сухо, ведь в сотне километров севернее безжизненная калмыцкая степь. Скидываю рюкзак. Брожу по пустой разбитой дороге. На обочину съезжает престарелый усатый армянин. Русская речь ему даётся с трудом.
— Садыс, падвэзу. Прасковея знаещь? — спрашивает он.
— Да, знаю, — отвечаю я.
— Вот да туда падвэзу.
Армянин скромный и чистоплотный. В автомобиле работает кондиционер, болтается картонный освежитель, а из динамиков рвёт душу Круг и Цой, вперемешку с фанком и Boney M. Едем молча, но я насторожен. Происшествие с Ахмедом раз и навсегда стало назидательным опытом. С того момента, всегда анализирую обстановку в автомобиле и то, чем мне могут угрожать. Однако, чувство безопасности постепенно возвращается. Армянин едет и не смотрит на меня, лишь иногда спрашивает о музыке, насколько хватает словарного запаса.
Виднеется Прасковея.
— Там Буддёнауск, дорога нэт, рэмонт мост. Эзжай в эту сторона, чэрез посёлак, там объедэшь, — объясняет мне старик перед высадкой.
Прощаюсь с усачом. Он сворачивает с трассы и скрывается за холмом. Дорога пустая, но спуски и отбойники не позволят остановиться. Поэтому и не люблю выезжать со своей родины через Калмыкию, но это самый короткий путь, иного нет.
Передо мной раскинулась деревушка. Среди улиц теряется петляющая дорога, на которую показал армянин. Туда ли? Достаю карту. Поеду так – время потрачу. Нужный поворот был раньше. Тот самый, мимо которого провёз Ахмед. Перехожу на противоположную сторону трассы.
Останавливается «Мерседес», а из него тот же усач-армянин смотрит недоумевающе. Я спрашиваю посмеиваясь:
— Снова здравствуйте! Я ошибся дорогой, подбросите меня обратно?
— Садыс, дарагой! — весело отвечает он, — Куда?
— Да там недалеко, до развязки. Здесь я не уеду, — говорю, возвращаясь в автомобиль.
— Э-э-э-е-е, я, вродэ, туда эду — закряхтел усач, вдавливая педаль.
Вернувшись на злополучную развязку, перебегаю дорогу на виду у патрульных, здороваюсь с ними издалека и ухожу прочь. Любопытствовать они не стали.
Недосып корчит мой взор, но я стою на месте, ожидая попутку. Останавливается «Газель». Там местный работяга и его сын. Едет недалеко, до первого поворота с объездной. Выбирать не приходится, сажусь. Лучше так, чем ждать кого-то, кто провезёт меня сразу за город. В машинах я не потеряю, зато отсею поток таких же местных, едущих недалеко. Уже на новом месте может попасться тот, кто провезёт в нужном направлении.
Снова развязка. Кругом лысые холмы. Мощный ветер норовит завалить меня.  Достаю карты, чтобы опять не уехать в сторону. Пока всматриваюсь в них, передо мной останавливается патрульный автомобиль. В нём два грузных, краснолицых полицейских с честными глазами. Начинают вежливо, даже на «вы»:
— Здравствуйте, что здесь делаете? — любопытствует водитель.
Я перевожу взгляд, строю интеллигентную гримасу, пытаясь своим видом не вызвать никаких сомнений в моей добропорядочности.
— Смотрю карты, — незамысловато отвечаю и смотрю в добрые глаза.
— А как вы здесь оказались?
— Меня высадили тут, я еду автостопом к подруге.
— Автостопом?! А куда? — удивлённо вопрошает он и вытягивается в мою сторону с любопытством.
— В Уфу.
— В Уфу?! — заголосили оба.
— Да, именно туда.
— Ого, я бы так не смог. А как вы моетесь, что едите, где спите?
— Тут ничего сложного. Обычно, водители кормят. Моюсь у друзей, либо в озёрах. Сплю же в палатке. Спальник, коврик, всё с собой.
— Ого, я бы так не смог! А не страшно-то спать невесть где?
— Нестрашно. Привыкаешь ко всему.
Второй полицейский весело переглядывался между нами и поддерживал восторги приятеля.
— А не бывало чего-то опасного? Мразей вокруг много водится...
— Да нет, всё всегда хорошо. Как правило.
— Ух, ну даёте... Ладно, удачи вам! Хорошей дороги! Смелый вы человек, я бы так не смог. Хорошего дня.
— И вам, и вам.
Они закрывают боковое стекло и уезжают. Смотрю им вслед: пересекают развязку и теряются в моём направлении. Жаль, могли бы и подвезти.
Солнце выжимает остатки воды из кожи. Стоять на спуске — время тратить. Стоять у развязки — тоже. Надо идти за неё, на ровное место. Шагаю, иногда оборачиваюсь — дорога пуста. Справа, на равнине, расположился Буддёновск в окружении водохранилищ, спасающих городок в этом засушливом месте. Редкие машины вдалеке едут от него прочь.
Один из проезжающих решился подобрать. Провёз, как и прошлые, всего-ничего: высадил на окраине города. До нужной дороги осталась пара километров ходьбы.  Выхожу из машины, вижу — полицейский. Тот же, который пассажиром сидел и заворожённо слушал. Я к нему улыбаясь, шутя, мол, здравствуйте, вот так встреча. Он расплывается в широченной улыбке, здоровается смущённо, и смотрит на меня непонимающе.
Это другой. С ним незнакомы. На меня глядит то же самое лицо, но иной человек. Помявшись в нерешительности, расходимся. Я, вытягивая улыбку, ухожу с мыслью: «Их в академиях клонируют, что ли? Как бы чересчур подозрительным не показаться».
Военные базы. Все жилые дома огорожены сеткой и колючей проволокой. Обстановка тревожная. Люди копошатся вокруг, как муравьи. Солдаты озабоченно шныряют через дорогу. Поодаль разъезжают на танках, рассекая поля гусеницами. Стоят гаубицы с завёрнутым в брезент дулом. Никто не сидит без дела. Всё неустанно чинят и заводят, ведут и проверяют под горячим степным ветром.
Скоро откроются бескрайние виды Калмыкии. Последнее село перед ними — Арзгир. До него всего час езды.
Меня подобрала московская семья на минивэне. Автомобиль едет тихо и плавно, но дорога разбитая, хоть  на редких участках лежит свежеуложенный асфальт.
В салоне пятеро. За рулём стройная молодая москвичка, говорящая современно и легко. Рядом с москвичкой её старушка-мать, которая без умолку расспрашивает о дороге. Слева от меня дети: худая девочка лет четырнадцати с косичками и веснушками, одетая в лёгкое платье; её сестра лет семи; маленький трёхлетний мальчик, которого обхаживают все в автомобиле. Старшая сестра, по указаниям матери, возится с братом, а я отвечаю на вопросы удивлённых женщин. Спрашивают, как и прошлые водители, одно и то же: «А где моешься? А где спишь? А не страшно?». Мои ответы сопровождаются восторженным смехом и похвалами. Старшая сестра молчит, но заинтересовано следит за разговором.
Эта компания стала целительным бальзамом для психики, изведённой неудачным началом путешествия. Я отдохнул, остыл и больше ничего не сдавливает мою волю продолжать.
Ехали недолго. Выхожу из автомобиля. Вслед за мной старушка: даёт фрукты и деньги. Я отказываюсь, но она не желает ничего слушать. Бери, мол, в дороге всё пригодится. Принимаю подарок, благодарю за щедрость. Бабушка возвращается, её дочь разворачивает автомобиль, сигналит и скрывается  за поворотом. Они провезли меня дальше, чем нужно, мимо Арзгира, рассудив, что так будет удобнее.
Передо мной раскинулась Великая Степь.
Позади осталась кавказская земля с её горячим горным нравом, влажностью и низкими раскидистыми деревьями. По-прежнему дикая область необъятной России, она едва тронута цивилизацией. Там русского человека ассимилирует климат, превращая в приземистого собственника-сангвиника.
Одна сибирячка, прожив десяток лет в тех местах, сказала: «Вот у нас, на Байкале, дружба важна. Там люди умеют дружить. Дружат семьями, поколениями дружат. Здесь же всё иначе. Контактируй, делай дела, улыбайся, но дружить — нет. Дружбы здесь не ищи... Расслабишься — нож в спину». Но какое там красивое небо, украшенное облаками, которые создаются столкновением Кавказкого хребта и бескрайней степи. Какие несравнимые рассветы, пронзающие туман и стеклянный воздух.
Позади моя малая родина. Там же остались все родные.
Колосящиеся поля уходят за горизонт. Пока ещё. Чуть дальше и засеивать будет невозможно. Пшеница сменится низкой травой, потому что почва бесплодна. Раньше солнце выжигало степь  в середине весны, оставляя лишь сухие кустарники и голую землю. Теперь же, из-за смены климата, летом земля радует зеленью, что тянется за горизонт. Деревья в этих местах встречаются лишь среди домов в редких посёлках, которые стараются строить в изгибах местности, дабы они не подвергались ветрам, которые в Калмыкии, как мне рассказывали, суровые.
Недолго я предавался меланхолии. Останавливается пожилая пара, которая едет в Астрахань. Это удача, определённо. Нам до Элисты, а это больше сотни километров. Мимо меня пронесутся пустынные земли, которые сулят долгие часы простоя. Сажусь в автомобиль. Едем молча. Я чувствую перегрев и недосып. Засыпаю, но неглубоко. Путаю реальность и вымысел. Очнулся уже на элистинской объездной с нарастающим чувством тревоги. Мне дают фруктов и лаваш. Даже не думаю отказываться в этот раз. И впредь не буду.
Рядом пост ГАИ, контролирующий автомобильные потоки из Ставропольского края, Волгограда и Астрахани. Я сажусь неподалёку на обломок бетонной стены, чтобы поесть. Меня окружают потрёпанные полицейские псы, надеясь урвать кусок пищи.
Ветра здесь сногсшибающие. Солнце близится к закату. Ещё пара часов и наступят сумерки.
Многие автостопщики говорят о некоем чувстве, которое приходит к ним по вечерам в дороге. Чувство беззащитности, одиночества и тоски по привычному подступает комом к горлу, когда смотришь на заходящее солнце, а в окно мчащегося автомобиля задувает холодеющий ветер. Скоро тебя высадят и уедут к семье или в ближайшую гостиницу, а ты будешь, как выброшенный пёс, мыкаться по углам без пристанища. Даже местность вокруг не увидишь. Обмелеет поток машин, добропорядочные люди вернутся домой, а позже заснут в тёплых постелях. Тебя нигде не ждут и наверняка посчитают лишним.
Это ко мне приходило раньше, но с опытом перестало. Ненужность — грязное чувство. Жизнь не кончается ночью. К тому же, тебя ждут там, куда ты стремительно держишь путь. Главное, что ты жив. Другие обстоятельства совсем мелки в сравнении с этим неоспоримым фактом. Тоска уйдёт без следа, когда проснёшься с  первыми лучами. Иначе и не будет.
На этот раз ощущения были иные.
Гнетущее чувство смерти заполоняет рассудок. Будто цепляюсь за тонкую нить, которая совсем истёрлась. Кажется, ещё мгновение, и она оборвётся, я перестану управлять собственным телом, испустив дух. Рассудок безвозвратно утерян, не в состоянии справится с бредом, обуревающим его. Превращаюсь в запуганное животное, которое не может найти успокоения ни в чём, ибо окружающий мир бесконечно далёк. Ору, перемежая крики матом, но иду. Когда же это закончится? Голову разрывает мысленный поток и от него никуда не спрятаться, хочется расшибиться об асфальт или выйти навстречу грузовику. В череп будто вонзили нож и прокручивают. Минута перетекает в другую, а наваждение не уходит. Прошло полчаса, час.
Никто не останавливается. Может обратно, чтобы это прекратить? Вернусь — будет хуже. Надо переждать и обязательно будет лучше. Так я привыкаю к дороге. Тело не готово к такой встряске и всеми возможными способами заставляет вернуться в привычный ритм жизни, но я не пойду у него на поводу.
Я сильнее.
Наваждение так же резко отступает, как и пришло. Нависает тишина. Я иду в удовлетворённом молчании, а заходящее солнце щурит мои веки. Ветер уже  не режет моё тело, он мягко его обволакивает. Прежняя агрессия сменяется приятием.
Час за часом шёл, изредка останавливаясь на десяток минут. Всё безуспешно. Мне соблаговолила удача только тогда, когда пришло спокойствие. С чувством всеобъемлющей благодарности, сажусь в автомобиль к старику и молча еду с ним до выезда из Элисты. Дальше нам не по пути. Дорога идёт прямиком на Волгоград.
Даже не голосую, но мне останавливается калмык по имени Эрик. Простой парень, уличный, деловой. Без лишних прикрас. Надо — навоз вычистит, а надо — зарплату выдаст. Двадцать два года ему. Сажусь, рассказываю, в общих деталях, куда и как еду. Мой рассказ он встречает сдержанно, не комментирует, говоря о своём:
— Слушай, братишка. Сейчас на автосервис заедем, надо колёса отбалансировать. Ты же никуда не спешишь?
— Да куда уж спешить. Нет, конечно, — отвечаю я.
— Тогда хорошо. Курить будешь? Не стесняйся, бери. Сейчас ещё заедем и возьмём. Вода есть?
— Э, нет. Выпил всю.
— А, тогда и её возьмём.
— А чем занимаешься вообще? — спрашиваю я.
— Да чем. Овец с отцом пасу. Тут все этим занимаются.
— А, это в тех бараках, что по округе? Видно их ещё, когда Калмыкию проезжаешь.
— Да-да. Именно они. Вообще, ты тут аккуратнее. Частенько насильно увозят ребят овец пасти, — сказал он, не ведая, что обостряет мою настороженность.
Я огляделся вокруг, примечая предметы, которые могут стать мне угрозой. Справа от меня шприц в мазуте. У лобового стекла маленький складной нож, обмотанный изолентой. Больше ничего нет.
— Это что-то вроде кирпичных заводов, как в Дагестане? — уточнил я.
— Да, ты верно схватил. Как раз недавно по телевизору передавали. Парочка таких чабанов сбежала на свободу, — говорил он совершенно спокойно, не осуждая тех, кто заточил бедолаг. — Но и просто наёмные работнички тоже те ещё. Иногда просто не выдерживают и сбегают. Ищи их потом… Так, сейчас. Погоди десять минут.
Заехали в автосервис. Курю, задыхаясь от сорокаградусной жары. Подкрутили колёса.
— Во, теперь ровно едет, не ведёт, — удовлетворённо сказал Эрик, примеряясь к ходу. — Сейчас, в магазин заедем.
Калмык купил воду и сигареты. Едем дальше.
— А ты поработать не хочешь, кстати? А то ищем чабана, сбежал один, как раз, — прямодушно спросил он.
— Э, не. Мне не до этого. Дорога зовёт, — отвечаю я.
Ситуация не виделась мне сколь-нибудь опасной. За Эриком не чувствовалось коварства. Справа, на обочине, увидели оборванца. Водитель остановился, бубня под нос: «Что, чабан, что ли?».
— Привет, дружище, куда идёшь? — спросил калмык у грязнолицего, опустив боковое стекло.
— Да из Ставрополя в Волгоград иду. На работе кинули, а денег нет. Домой надо.
— Ну, садись, поехали. Назад садись.
Эрик доходчиво расспрашивает бомжеватого нёотёска о его жизни. Тот увёртливо говорит, но ответ держит. Калмык предлагает ему поработать. Тот отказывается. Водитель слабо надавливает на мужика, подозревая в нём беглого. Тот немного теряется, стараясь не подавать вида.
Солнце коснулось горизонта. Эрик довозит меня до одинокого кафе среди безжизненного поля. Ему сворачивать с трассы. Когда выходим, парень говорит мне:
— Слушай, если до ночи отсюда не уедешь, то звони мне. Переночуешь, а утром я тебя обратно сюда привезу. Только у отца спросить надо. А с этим бомжом не ведись, он чабан беглый. Запиши мой номер. Связь ловит?
— Так, сейчас взгляну. Нет.
— Ладно, тогда пойдём в кафе. Сейчас договорюсь. Оттуда позвонишь.
Мы заходим в захолустное кафе. Эрик обращается к продавщице:
— Привет. А где Люся?
— Та у неё смена в другой день. Чаво хотел?
— Помоги пареньку, будь добра. Запиши мой номер. Связи у него нет. Позволь ему позвонить, если не уедет.
— Та не вопрос. Диктуй!
Калмык диктует. Проверяют номер. Выходим из забегаловки. Эрик прощается со мной и уезжает в поле. Я стою на обочине, вяло голосуя. Не хочется никуда ехать, коли есть шанс переночевать в доме и привести себя в порядок. Через полчаса, когда солнце зашло, возвращаюсь в кафе, прошу продавщицу позвонить.
— Алло, кто это? — спрашивает Эрик.
В трубке слышится блеяние овец.
— Это Богдан, у меня уехать не получилось.
— А, хорошо. Подожди, я овец загоню, а потом у отца спрошу. К девяти буду. Пока посиди в кафе. Дай трубку Олесе, я спрошу кой-чего.
Даю трубку. Кассирша говорит на калмыцком, а потом мне: «Подожди, говорит, должен его отец приехать». Чувствую, что дурею и сдаю позиции. Тело требует отдыха.
Через два часа приезжает старый калмык. Я по наивности думаю, что это отец парня. Ошибся. Хозяин забегаловки. Он в ум не возьмёт, что я здесь делаю и кто такой Эрик, потому что по-калмыцки его имя звучит иначе. Пытаюсь объяснить, кто это. Старик смутно понимает. Раздаётся звонок. Речь сложно разобрать:
— Привэт, Богдан. Син сказал, шьтобы ти переночэвал. Поработать ни хочиш, как раз?
— Э, нет, извините. Не хочу.
— Точьна?
— Нет, нет.
— Ладна, дай трубку Олэсе.
За мной никто не приехал. Позже позвонил Эрик и сказал, что приютить меня не получится, но он договорился с продавщицей, чтобы я переночевал на заднем дворе кафе. Прошу за ночь зарядить мой телефон. Отдаю его Олесе и выхожу в непроглядную темноту. Зал открывается в шесть утра.
Средь ночи и колючек, я ищу тропинку во двор. Там раскладываю палатку. Ем, смотря на звёздное небо сквозь сетку. Оно полно звёзд, свет которых не затмевается городскими фонарями. Так и в моей голове, но вместо светил — туман. Докуриваю последнюю сигарету голым. Засыпаю под стрекотание степных сверчков.
2.	Из Калмыкии в Уфу.
2-3 июля.
Я проснулся с первыми лучами солнца. Смотрю на горизонт — едва лучи показались. Отрешившись, падаю на спальник и засыпаю. Сейчас ещё и трёх утра нет.
Недолго я спал. Припекает сквозь тент палатки. Теперь видно всю округу. Куда ни взгляни — зелёная степь. Решаю не терять времени. Тем более, что было чётко оговорено: забрать телефон не позже восьми утра. Собираю рюкзак, сматываю палатку. На стоянке у кафе спят азербайджанцы в «Жигулях». Рано, хоть и солнце высоко. Приходится ждать открытия. Смотрю сквозь прозрачный воздух на ровный горизонт. Курю, обдуваемый холодным утренним ветром. Он гоняет истрёпанный пакет. Трасса в двадцати шагах, но тишина давит на уши. Её разбавляют лишь редкие проезжающие автомобили. Скрипит замок со внутренней стороны. Вижу работницу. Молча кивнули друг другу. Проходим в зал. Кассирша уходит в свою комнату, чтобы отдать телефон. Кафе так далеко от городов и сёл, что в нём работают вахтами. Прошу налить воды. Женщина не отказывает.
Чувствую себя так, будто пил весь вчерашний день. Когда здесь оказался, будто попал в сюрреалистичную восточную страну, а не пересекал пространства родины.  Теперь же смотрю на нищее убранство забегаловки и понимаю, что это всё та же Россия: по телевизору всё те же Киселёв и Малахов, и нравы у людей вокруг соответствующие. Хоть и упрощённые степью.
Прощаюсь, желаю хорошего дня. Приближаюсь к дороге, нацеленно тормозя проезжающих. Смотрю прямо на водителей, машу рукой. Здесь можно уделить внимание каждому, потому что машин мало.
Останавливается старик. Дагестанец. Он вообще по-русски не говорит. Зато едет до пригорода Волгограда. Это двести километров.
Калмыцкие пустоши резко кончаются. Флора становится богаче, появляются солончаки и болота. На бирюзовом горизонте виднеются нефтеперерабатывающие заводы, выбрасывающие столбы горящего попутного газа. Ночью по этим огонькам можно безошибочно сказать, что Волгоград в считанных километрах. Деревушки становятся больше, плотнее, а жизнь в них богаче. Резкий приход цивилизации сбивает с толку. Глубже ценишь это неказистое и грязное порождение человеческих рук. Душа радуется, как говорится. Всё видится непривычным, новым. Чувствуешь себя диким степняком из  десятого века, который каким-то чудом оказался в нынешнем времени.
Волгоград — задрипанный город с полчищами комаров, что размножаются на повсеместных болотах. О его разбитых дорогах говорят от Москвы до Владивостока, от Мурманска до Сочи.  Однако, в этом месте больше нет ничего примечательного. Совсем. Великая Отечественная война не оставила и камня от былых построек. Он возродился из руин во времена СССР. Здесь только гигантские заводы, наполовину заброшенные, и Мамаев курган. Волгоград вытянулся вдоль Волги на девяносто километров. Зато в ширину он настолько узкий, что отовсюду можно увидеть окраину. Он стоит в низине, а за холмами, которые защищают от степных ветров — пустошь, раскалённая степь. Местные жители тут душевные. Простые. В них мало городского снобизма, но и деревенской дурости тоже нет. Здесь всё смешалось: нравы юга, степей и водной глади. Они породили неспешного горожанина, который без особой задумки проживает свою жизнь, не мешая другим заниматься тем же.
Дагестанец высаживает меня в десятке километров до окраины. Подбирает паренёк на «Девятке». Отвозит меня на автовокзал, указав нужный маршрут. Пересекать Волгоград на попутке — глупо, беру маршрутку.
Через полтора часа тряски по кочкам и выбоинам, я выхожу в центре города. Пересаживаюсь на единственный автобус в нужную мне сторону. Спрашиваю:
— Сколько билет?
— Двадцать шесть
— Держите. Скажете, когда будет развязка на Саратов? Ладно?
— Да, конечно. Не проедешь. А ты откуда, ребятёнок? — спрашивает заботливо старушка-билетёр.
— Сам с Кавказа. Еду в Уфу, к подруге.
— Ого, в Уфу?! Путь неблизкий!
— Ну даёт! — вмешивается в разговор дряхлый старик, едущий на дачу, — Хорошей дороги тебе, кхе-кхе!
— Спасибо.
— Ладно, присаживайся, я скажу тебе, когда твоя остановка.
Водитель остановился прямо на развязке. Остановок поблизости нет. Специально решил помочь. Благодарю и его, и старушку, и деда. Прощаюсь. Автобус теряется в садах.
Голубой двухместный спорт-кар слетел с трассы, подняв облако пыли. «Давай, давай, скорее залазь», — лихач обрывает моё приветствие, помогая закинуть рюкзак.
Я пристёгиваюсь. Тот даёт по педали так, что меня вжимает в кресло.
— А куда Вы...
— Да можно просто на «ты». Меня Сергей зовут.
— Меня Богдан. Очень приятно.
Жмём руки.
— Так куда ты?
— Я не доезжая до Саратова. Наверное. С другом должны встретиться по пути. Но это пока неизвестно. Может и до Саратова довезу.
— А я в Уфу.
— Путь неблизкий. Помогу, чем смогу. Сколько тебе лет Богдан?
— Девятнадцать. А тебе?
— Двадцать пять.
Неожиданная скорость. Битая однополосная дорога. Спидометр не сбавляет двухсот. Сергей обгоняет десятки плетущихся автомобилей, а потом не выдерживает и говорит:
— Надо было ночью выезжать, как знал. Вот ехал три дня назад в Волгоград — никого, всё для меня. А сейчас тормоза одни.
Он вдавливает педаль сильнее. Обгоняет одного, второго, третьего. На левой полосе вереница автомобилей. Он и в неё успевает вклиниться для обгона. Туда-сюда. Это весело.
— Богдан, а бывало что-нибудь совсем опасное, стрёмное в дороге?
— Да ничего особого. Разве что пидоры приставали. Это, наверное. Больше ничего.
— Пидоры?
Рассказываю историю про Ахмеда.
— Ха-ха-ха, ну он и дебил, блядь. Какая мерзость. И не страшно же тебе. Я бы так не поехал. Не то что бы стрёмно, нет. Просто лень.
Очередной обгон, скорость под сто пятьдесят километров. С левого ряда выныривает «Рено». У меня душа в пятки. Сергей ещё не среагировал. Выдавливаю:
— Эм...
— Ух ты, ёп!
Он бьёт по тормозам и выкручивает руль на обочину. Автомобиль виляет. Меня бросает вперёд. «Рено» сворачивает в свой ряд. Водитель снова вдавливает педаль.
— Обошлось! Так, бензин кончается. Заедем на заправку, смотри по сторонам.
Справа Волга синяя, широкая, освещаемая полуденным солнцем, теряется в дымке. Рядом, по берегам, низкие деревья, почти кустарники.  Проезжаем через деревни на холмах, зелёные поля, искусственные насаждения. Только такие и  есть. Природных зарослей мало. Вот и заправка.
— Ты пойдёшь тут или в машине посидишь?
— Конечно, пойду.
— Есть будешь? Я угощаю.
— Да, буду, — говорю я без стеснения. Дают — бери, бьют — беги, как говорится.
Сергей покупает эклер. Себе кофе. Возвращаемся в машину.
— Эх, хорошо! Теперь  снова в путь. Ты, наверное, пугаешься такой езде?
— Да нет, всё нормально, — отвечаю я, пожимая губами. — Разве что на встречке было стрёмно.
— А мне-то как! Но я так езжу, удобно мне так!
Мы выехали с заправки. Молчание длится до Саратова. С другом водитель так и не встретился. Прощаемся. Выкуриваю сигарету против ветра, который норовит снести с ног. Справившись, перевожу дух, вскидываю рюкзак и перебегаю несколько полос. Потом ещё раз. Мне нужна дорога на Сызрань.
Издалека приметил автостопщика со школьным рюкзаком. Показалось, тот калмыцкий бомж, но уже выбритый, в белой рубахе и отмытый. Когда мы приблизились друг к другу, выяснилось, что я ошибся. Обгорелый дредастый парень спросил:
— Мне показалось, что ты курил. Или мне показалось?
— Да нет, держи, — говорю и достаю сигарету. — Зажигалка нужна?
— Да нет, у меня есть.
— Куда ты едешь? Откуда сам?
— Я сам местный. Впервые стопом еду. На Грушинский фестиваль, что под Самарой. Знаешь такой?
— Да, знаю-знаю. Говно полное. Два года назад был там. Песни ни о чём, «что вижу, то и пою». Сотни жлобов, которые едва ли телевизор с диваном из дома не притащили. Что-то интересное лишь по окраинам фестиваля и это не сам фестиваль, а простые алкари, решившие под музыку нажраться.
У парня рот раскрылся. Стараясь скрыть своё изумление, он ответил немногословно, затянувшись сигаретой:
— Да, соглашусь. Так, вот, ты сказал про окраины феста, вот я из-за них и еду. Бухнуть, отдохнуть.
— А ты хоть раз на автомобиль садился уже? Как тебе?
— Ещё не довелось.
— Я так и понял. Ты стоишь неправильно. Вот, смотри. Здесь поворот с объездной. Место неудобное, напряжённое. К тому же, поток дальше отсеивается, а это значит, что одна половина водителей тут же съезжает с дороги, а другая половина думает, что тебе надо ехать с первой. В результате, тебя не подберёт никто. Пойдём со мной. Ты иди вперёд, там удобнее.
Так и сделали. Прощаемся, я даю ещё пару сигарет, жму руку и остаюсь. Парень уходит за километр от меня. Уезжает, как ни странно, первым.
Остановилась старинная «Волга» с дребезжащими от распирающих басов стёклами. В машине двое. Гопник за рулём и попутчик. Водителя не интересует, кто я, куда и откуда еду, он только гнусавит: «Садись быстрее!»
Стоило мне захлопнуть дверь, он рванул с места, выкрутив громкость на максимум, да так, что аж грудь дрожала от напиравшего звука. Криво ведя автомобиль одним пальцем, то и дело съезжая на встречную полосу, он скоро высаживает попутчика, отказываясь от его денег, а потом и меня.
Солнце к закату близится, освещая золотистыми лучами по-прежнему редкие, но уже стремящиеся вверх деревья. Они перестали быть карликовыми. Останавливается бензовоз. Знакомимся с водителем. Тот говорит:
— Слушай, Богдан. Может и до Самары тебя довезу, не знаю, как ночь пойдёт. Буду ли  спать, не буду ли. Но до Сызрани тебя довезу точно. Пряники будешь?
Угостил, налил сок. Солнце зашло за горизонт, а в салоне заметно похолодало. Я силюсь не заснуть, но это не удаётся. Просыпаюсь тогда, когда водитель сворачивает на автостоянку и включает свет в салоне.
— Ну, вот, приехали. Сызрань. Я спать. Счастливого  пути тебе.
На улице холодно. Накидываю толстовку. Петляю  меж грузовиками на стоянке, идя к выходу. Сторожевые псы меня обнюхивают и провожают.  В сторожке задёрнуты шторы, но горит свет. У дороги светит пара фонарей, а вокруг непроглядная темнота. Долго не думаю и ставлю палатку прямо на газон под бетонными стенами автостоянки. Дует холодный ветер. Трясясь от холода, я поскорее застёгиваю молнию, наощупь укутываюсь в спальник и засыпаю беспробудно под Сызранью. А ведь ещё утром, когда сонно ждал открытия калмыцкого кафе, рассчитывал к ночи быть у Саратова.
3 июля
Слабый ветер мерно дёргает тент. Капли росы стекают по потолку. Протёр глаза, скрутил спальник, вытряхнул рюкзак, переупаковал. Выхожу. Пять часов утра. Солнце слепит, машин нет. У горизонта коттеджный посёлок, утопающий в зелени. Останавливается самарец, едущий на работу. Сажусь к нему, молчит, на мои вопросы отвечает вяло. Раскинув, что продолжать без толку, вновь засыпаю. Пробуждаюсь уже у Самары.
Становлюсь на широкую обочину. Жду полчаса. Водитель джипа подрезает на обгоне автомобиль, пересекает полосу прямо перед капотом, едущего справа, и, прокатившись метров триста, наконец останавливается.
И не скажешь, что за рулём крупный мошенник и зек, отсидевший десять лет в Риге. Ни русским шансоном, ни даже иконкой на приборной панели он не выдавал этого. Речь чиста от фени, хоть и сквозит недостатком образования. «А как пишется “ещё”? Через "о" или "ё"?» — спрашивает он, когда пишет сообщение жене. Жизнь ему показала всё, что только могла, да только он мало чему научился.
— Однажды, в Орене, на меня объявили план «Перехват». Я тогда что-то около десятка лямов стырил у госкомпании. Нет, а что? Не у простых людей же ворую, а у всяких условных Абрамовичей. Благое дело! И это… Обращаюсь к дальнобою, чтобы тот меня перевёз втихаря. Он в отказ, мол, нет, не могу. Я ему двести тысяч. Сотню сразу, остальное после. Мужик больше в отказ не пошёл. Потом аэропорт, самолёт, Испания. Там ещё десять лет прожил. Естественно, тоже не на чистую руку. Пока и там проблем не огрёб. Легализовался и вернулся в Россию. Теперь здесь живу. На иждивении у меня что-то около тринадцати человек. Несколько машин, дом. Вот, держи, посмотри, — протягивает мне телефон, — да листай ты, листай, там дальше ещё будет. Особенно  с тёщи я, конечно, в ахуе. Жрёт, как не в себя и сидит дома. Сидит дома и жрёт. Потом как прихватит чего, так сразу: «Ой, Славик, помоги!». А я ей: «Так что же ты жрёшь столько-то, а? Куда в тебя лезет-то столько?». А она на меня гонит: «Хамло, гад, жлобина». Договорится однажды у меня, ой, договорится. Слушай, Богдан, что у вашего поколения на уме, вот? Какие ценности?
Кх-м. Всегда впадаю в ступор, когда заходит такая речь с людьми, которые в духовные дебри пускаться не склонны. Отвечаю односложно, с мыслью: «Хоть бы не доебался».
— Да кто его знает, поколение это, за всех говорить не могу. Я со сверстниками не контактирую и в  их среде не варюсь. Но ничего хорошего.
— Ты парень, вроде, умный. Приятно с тобой говорить. Я же чего спросил… Так, не ради доёба. Просто подвозил как-то одного пацана. Из Уфы, вроде. Тоже попуткой. Ему только-только восемнадцать исполнилось. С чёлочкой такой. В очках, как у тебя. Спрашиваю: «Так куда едешь?». Тот мне: «В Питер». «А чего в Питер?» — продолжаю я. «К другу. У нас есть одна задумка. Я хочу изменить мир», — говорит он и продолжает какие-то свои философские рассказы. А что за задумка – молчит, жмётся. Я ему: «А ты у нас спрашивал, у тех, кто зарабатывает, управляет, решает и платит налоги, хотим ли мы, чтобы вы меняли мир? Много ли ты заработал? Может, сделал чего? А если ничего не сделал, то как можешь решать, менять тебе мир или не менять?». Тот что-то мямлит, ни бэ, ни мэ. «Поменяем» и всё тут. Ну, да ладно, посмотрим, что он там напеременяет, не стал его больше телепать. Заехал по пути в кафе. Его угостил там. Потом возвращаемся, закурили. И, знаешь, вот это надо видеть, как он курит. Ручку вскинул, губки выпятил, чёлочку поправляет. Смех один.
Я слушал это, кивал и понимал мужика. И парня тоже понимал. А в голове: «Перемены никогда не спрашивают, хочет ли их власть имущий. Наивно, очень наивно».
Пока Вячеслав рассказывал о своих жизненных похождениях, за окном резко закончилась самарская степь. В такой момент сразу понимаешь, где начинается Башкортостан. Дорога тянется по краю холма ввысь, открывая широкий вид на пройденный путь, потом поворачивает и скрывается в лесах, позволив бросить прощальный взгляд.
Предместья Урала.
Мужчина заезжает в кафе. Там мне предлагает поесть с ним. Ставлю телефон на зарядку, пишу Диане: «Я уже в двухстах километрах». В ответ удивление и подозрительный сумбур. «Гарантирую, что ты встретишь меня поддатая или под чем-то», — пишу ей, предчувствуя. «Такого не будет, обещаю, — отвечает она, — Встретимся в центре, у театра кукол».
Отобедав, выходим с Вячеславом на улицу. Закуриваю. Ему звонят на мобильный телефон. Начинается разговор, который затянется на десятки минут. Потом он скажет:
— Сейчас подловим этого кидалу.
— А что он сделал? — спрошу я.
— Ну, если говорить проще, совсем по-простому, то он дальнобойщикам деньги отмывает. В обход налогов. Ну, например: есть, так скажем, кооператив из трёх дальнобойщиков. Этот кооператив дружно и весело левачит по сотне тысяч каждый и скидывается в общак. Этот общак делится на троих и «посреднику» за его помощь отдаётся, скажем, процентов пять. И овцы целы, и волки сыты. Естественно, всё делается на доверии и кидки здесь довольно частые. Но все участники этой сделки не простые и беззащитные. Какие-никакие да связи имеются. Хотя, попадаются и просто лохи, которые лёгких денег захотели. Обычно, среди «посредников». Дальнобою-то что, это его хлеб, а вот менялы — люди абстрактные. Вот, недавно один так смотался, ребята мне позвонили, я своим «друзьям» в органах. Те быстро его схватили. Без лишних протоколов, конечно. Нашли, а тот: «Денег нет». Ну, что поделать? Уже не убивают, только самые отбитые. Пошли другие методы. Деньги-то он вернул.
А сейчас не такой лох попался. Я своим, тот своим.  Мои хотели что-нибудь на него пришить, евошние — отмазали. Ну, не одним капитаном всё решается. Стали лезть выше по чинам. В общем, теперь питерские отделы тягаются с челябинскими. Такие, вот, дела.
Вячеслав помолчал, повертел в руках телефон, смотря в никуда, потом продолжил: «Ладно, поехали».
В Башкирии чувствуется постепенное увядание цивилизации. Леса становятся гуще, деревни реже, народ дичает. На пути в Уфу образовалась пробка из-за ремонта дороги. Водитель свернул в Октябрьский.
«Место, где я родился и вырос, — подметил Вячеслав, — Пидоров — уйма. Прямо, как в тюрьме рижской. Помню, когда три лба стояли и обсуждали пидорасов,  я подошёл, так, вклинился, спросив про активный гомосексуализм. Те засмущались и разошлись. Ещё помню, как одного открытого гомосека к нам подселили. Ну, его и трахали. Мужики, кто с ним пехался, говорили: “Ни одна баба так не делала, как этот. И сяк, и эдак, и вот так!”. Потом, когда ёбыри выпустились, пидор от недоёба с ума сходить начал, попросил его переселить в другую камеру. Ему вопрос: “Почему?”. “Да здесь одни натуралы, никто меня не ебёт!” — завизжал он. Хе-хе».
Я вижу Уфу издалека. Город вырублен в лесу на холме. Здания, как плесень, покрывают его и растут дальше, захватывая новые территории. Вокруг — нетронутая, будто первородная, природа.
Водитель пробирается по облезлым промышленным улочкам. Вместо асфальта – укатанная глина в колдобинах.
«Я сам-то в центр еду, но здесь дело на десять минут. Ты же никуда не спешишь? Мне отдать металлические листы, которые с самого Питера везу. Для заварки грузовика нужны. У меня здесь автосервисник».
Свинцовые тучи. Из машины тащат металл Вячеслав и его работники. На часах шестнадцать вечера. Пишу Диане, она не отвечает. Мошенник возвращается в автомобиль и спрашивает: «Так, тебе куда в центре нужно-то вообще? Театр кукол, говоришь? Это нам по пути. Уж довезу тебя».
Петляя средь необитаемых промышленных дорожек, водитель начинает, вздохнув:
— Был у меня недавно работничек один в сервиснике этом. С Украины беженец. По-дружбе попросили помочь работой ему. Ну, я по сочувствию его судьбе, пошёл навстречу. Дал работу, дал инструмент, дал подъёмные ему. А тот запил. Раз работу пропустил, два пропустил, на третий раз пришёл никакой. Я вошёл в положение. С рук это спустил, но ему сказал перестать. Тот зарекался, крестился, клялся, мол, ни-ни. А один чёрт продолжал. Ну, я с ним серьёзно и поговорил, а тот по-синеве начал такую пургу гнать. Потом ещё и мне написывать стал. Про дочерей своих, про то, как он за них всех порвёт, что-то такое ещё, как  у него душа болит. А мне-то какое дело с этого? Какое это отношение вообще имеет к делу? Вот, взгляни на эту чушь.
Протягивает мне телефон с беседой. Там какой-то полубухой сумбур и попытки на синеве оперировать метафизическими понятиями, перемешанные с плохой орфографией и пунктуацией. Вдумчиво это читать — особый вид мазохизма, поэтому, бросил лишь взгляд.
— Ну, после такого, я подумал: «Да уёбывай-ка ты отсюда, учить меня будешь ещё». И выгнал его. Ну, а как иначе? Стараешься помогать людям иногда, а  они вот так в душу плюют. Кстати, а у тебя как с ночлегом?.
— Никак. Палатка и спальник есть, буду в них ночевать. Может, подруга поможет чем.
Краем взгляда заприметил густой лес за окном.  Вот и вписка намечается. Мы уже рядом с Театром кукол.
— Возьми мой номер. Напиши потом, расскажи, как у тебя дела, хорошо ли всё, — сказал мне Вячеслав, когда мы остановились по нужному адресу. — Тебе позвонить подруге дать, наверное, нужно?
— Да, было бы неплохо, — ответил я.
Звоню один раз. Звоню второй. Без ответа. На третий, наконец, удалось.
— Алло, это Богдан, я приехал.
— Приехал?! — от Дианы чувствуется ступор.
— Ну, да. Сам удивился. Где тебя ждать? Уже у театра.
— Жди у остановки. Сейчас мы подойдём.
«Мы»? Кто такие «мы»? Об этом не думал. Вячеслав помог вытащить рюкзак из багажника. Мои волосы разметал сильный и прохладный уфимский ветер. Солнце просвечивало сквозь дыры плотных облаков. Я пожал крепкую руку мошенника, который мне искренне помог, накинул рюкзак, попрощался и пошёл прочь. Больше мы с ним не виделись.
Что это было?
Сказать честно, я не знаю, что мной руководило с этого момента и до последнего дня в Уфе. Не понимал тогда. Не понимаю и по сей день. Это не было ни ревностью, ни любовью. Я делал странные вещи, но внутренне был пуст, совершенно безразличен к окружающим. Однако, я не буду делать выводов, лишь досконально опишу этот период, пустившись здесь и сейчас в гущу воспоминаний и тогдашних эмоций, какие возникали, мигом проявлялись, но оставляли после себя пустоту и безразличие к тому, кем и с кем я был секунду назад. Скорее всего, мне было скучно, и я хотел игры. В любом случае, ревновать шлюху, каковой была и, возможно, остаётся по сей день Диана — глупо. Тем более, влюбляться в неё. Я это понимал тогда, сейчас, и ни на секунду не сомневался в этом задолго до моего приезда. Можно сказать, я непозволительно глубоко сострадал ей, будто на себе переживал её блядский, тупой и безвыходный образ жизни. Однако, на тот раз и впредь, я зарёкся не впускать в столь интимную область моей психики пошлых дур и безразличных ко мне людей. Так что, какой бы абсурдной ни была ситуация и как бы не дурел в то время, в конечном итоге, извлёк из этого только пользу, разорвав, наконец, все привязи с Уфой, длившиеся уже третий год. Новое понимание и новые выводы привели меня, ступень за ступенью, день за днём, к самому яркому и экстатическому чувству, какое я только переживал к другому человеку.
Но не на этот раз.
Диана
Я нервно накручивал круги по остановке, обогреваемый солнцем, всматриваясь в каждого, кто попадал в моё поле зрения. Наконец, из-за угла вышла низкая и худая Диана, а рядом с ней был парень лет семнадцати, сухой и высокий. Непроизвольная улыбка сковала моё лицо, а девушка с щенячьей радостью побежала ко мне. «Б-о-о-о-д-я», — протянула она и обвила меня, повиснув, как мартышка на ветке. Минута молчания. Внутри вакуум, какой бывает, когда уму не за что зацепиться, потому что всё незнакомо, и он воспринимает всё полно, не отсекая и не прибавляя к переживаемому ни толики своего. Это потом появятся мыслительные шаблоны, конструирующие всё на свой лад. Я воспринимал солнце и её жмущееся тело. В мои закрытые глаза били лучи, заполняя собой всё и растворяя границы между внешним и внутренним, оставляя лишь тепло и свет, которые резвились в своей неповторимой игре.
Вдруг, из глубины рассудка, вынырнул, будто из омута, тягучий, но пустой вопрос: «Что?». Я открыл глаза. Мы разомкнули объятья. Нервный юноша протянул мне руку. Из него струилась неуверенность, сразу набившая оскомину. «Это Миша», — сказала Диана. Пожали руки. «О, рад встрече. Можно сказать, со звездой встретился. Буду потом внукам рассказывать, как вписывал Богдана», — сказал он. «Да, пойдём к нему. Отдохнёшь, приведёшь себя в порядок. Есть хочешь?» — спросила Диана, пьяно ворочая языком.
Они оба были пьяны. Миша не выдавал себя. По Диане было заметно.
— А я говорил, что ты трезвой меня не встретишь! — шутливо укоряя, говорил я, одновременно чувствуя, как невольно стираю из восприятия Мишу, идущего поблизости.
Во мне говорило древнее, животное чувство соперничества, над которым я был не волен. Я не обманывался им, но был вынужден считаться с таким игроком на виртуальной арене моей психики. Равно такое же отношение я чувствовал и от Миши, тут же задавая себе вопрос: «А не является ли это чутьё лишь предрассудком? Не играю ли я в  игру с самим собой?». Казалось, что в моём новом знакомом нечто затаилось. Нечто, что мне недружественно. Не смотря на это, мы шли к нему. Впав в диссонанс, я не стал искать из него выход, а отключил анализ и отдался происходящему.
— Да-да, ты опять был прав, — согласилась Диана и будто просила прощения интонацией, с какой была сказана фраза.
Мы взялись за руки. Диана посередине, а я и Миша с противоположных сторон. Я не понимал, происходит ли перетягивание канатов влияния или мне только кажется. В любом случае, что-то происходило. Нечто невербальное, над словами. Эта игра меня увлекла, но фоном я не забывал, что она ничего не решает и вообще дешёвая штука. Готовность к новому и абсурдному соседствовала с подозрительностью и враждебностью. Однако, это происходило лишь в моей голове. На деле же, мы шли втроём и пустословили. Миша спрашивал у меня, как доехал, что происходило в пути. На этот счёт ничего не сказал, потому что свежие воспоминания воспринимались как должное и я не знал, как высказать их так, чтобы это было информативно и интересно.
Поэтому, уловив этот вакуум, просто махнул рукой: «Да ничего особого. Спокойно. Быстро. Спрашивай что-то конкретное — отвечу».
«Кстати, да, что-то ты быстро, неожиданно», — добавила Диана.
Мы шли по неоживлённому переулку, густо засаженному деревьями. Иногда поправляли траекторию Дианы. Наконец, вышли на просторную улицу. Миша подозрительно выяснял, хочу ли я спать, планировал, как он пойдёт в магазин, чтобы накормить меня. Один или с Дианой. Спросил, хочу ли чего-то особенного. Я хотел помидоров. Несмотря на такую трогательную заботу, она меня лишь настораживала. Как-то неожиданно принимать это всё от человека, тем более подростка, которого я знаю не больше десяти минут. Да и вообще, подростки не склонны так относиться. Для них я ничем не примечательный ровесник, распиздяй, который не пошёл в ВУЗ и «растрачивает жизнь попусту», а не «молодой безобидный человек» или «отважный путешественник», как некоторые поговаривали.
— Прости, мне негде тебя вписать, Богдан, — сказала Диана.
— Да, приехал бы ты раньше чуть — без проблем. У меня мама уезжала надолго, сейчас уже вернулась. Она незнакомцев не признаёт. Но до девяти можешь побыть, пока её нет. Помыться, поспать, там, — подхватил Миша.
— Да я с самого начала не ожидал ничего иного. Переночую где-нибудь. Подъезд какой-нибудь знаете или лес укромный неподалёку?
— Не знаю, надо подумать, — ответила Диана.
Мы зашли во дворы. Миша провёл нас в подъезд. Третий этаж. Уютная просторная квартира. После напряжённой дороги я чувствовал себя в ней дикарём, пышущим силой. Мы сели на кухне. Парочка продолжила пить, а я переводил дух. Миша заваливал меня вопросами, предлагая помощь. Его напор внушает стойкое чувство, что он хочет от меня отделаться, чтобы остаться с Дианой наедине. А Диана, в свою очередь, отстранившись от Миши, жалась ко мне. Он сидел на противоположной стороне стола, пока мы без стеснения обжимались с ней. Я не просто чувствовал или подозревал — надо быть слепым и тупым, чтобы не понимать, что неопытный девственник Миша был лишь непродолжительным развлечениям в её руках. Но вместо сочувствия парню, который попал в сети шлюхи, я злорадствовал этому. Было видно, как Диану метает. То в одну сторону — от меня, то в другую — к нему. Этот момент был решающим в незримой схватке за дешёвый кусок пизды. Поняв, что игра не стоит свеч и нервов, пустил ситуацию на самотёк и позволил ей уйти, ослабив хватку и поддавшись на уговаривания пойти принять душ.
Это был запланированный манёвр. Решив посмотреть, что же он предпримет, когда я уйду, все равно метался, стоя в ванной, голым по пояс. Играть по их правилам или продолжать ломать игру? Выбрал второе. Вышел, взял телефон из рюкзака, зарядку к нему и пошёл на кухню, делая вид, что совершенно забыл сделать важное дело — воткнуть его в сеть
В тот момент, когда я влетел в помещение, Миша лежал в раздвинутых ногах Дианы и целовал её взасос. Как только он услышал меня — резко слез с неё, сделав вид, что ничего не было. «Так, надо идти в магазин», — сказал он. Прыснув со смеху от этой ситуации и того, как точно прочувствовал обстановку до того, как всё произошло, я сказал: «Ну, продолжайте, голубки». И немедля ушёл в ванную.
Когда я вышел — Миша стоял у плиты, а Диана наблюдала за ним. Он приготовил спагетти и натёр сыр. Вылил всю воду, разложил по тарелкам, налил томатную пасту сверху. Кусок в горло не лез после голодной дороги. Съев, сколько мог, я отодвинул тарелку. Всё шло своим чередом, будто ничего и не было. Нависло молчание и скука. В проходной комнате, меж коридором и кухней, стояла широкая кровать. Продолжая заботиться о моём самочувствии, Миша предложил прилечь втроём. Не прошло и пары минут, как у моего уха послышалось чавканье поцелуев. Видимо, на пьяную голову решив, что скрываться больше нет толка, они занимались тем, чем хотели. Наслушавшись страстных причмокиваний, я ушёл на балкон, выход на который находился прямо у кровати. «Ебитесь потише, пожалуйста», — крикнул я оттуда, стебясь. Когда докурил, продолжил в таком же духе: «Вы уже всё, ребят?». Мне не отвечали. Вернулся в комнату, сел в кресло, что напротив кровати и смотрел на них. Они продолжали целоваться.
— Ой, как прекрасно, обожаю быть вуайеристом.
— Кем? — отвлеклись и спросили они, приподнявшись.
— А, ну, сейчас узнаете, продолжайте тогда.
Они и продолжили. Повинуясь мощному чувству, что я здесь лишний и совершенно ни к месту, выпалил: «Так, нахуй! Не буду я дожидаться вечера. Я сваливаю. Так что за открытые балконы, о которых вы говорили?». Парочка встрепенулась, чтобы проводить меня.
— Есть балкон в этом доме и крыша в общежитии неподалёку, — сказала Диана.
— Его в общаге той отпиздят, — уточнил Миша.
— Да кто на эту крышу ходит-то? Хотя, да, вероятность такая есть.
— Показывайте балкон в этом доме, — ответил я.
Мы вышли из квартиры. Поднялись на последний этаж, докуда шёл лифт. Повернули и пошли по лестнице. Ещё два пролёта наверх. Там непроходной пожарный балкон. Покрытый плесенью, пыльный, со строительным мусором, но вполне пригодный для сна. На этаже, где он находится, в маленьком тамбуре, есть ещё двери в квартиры. Меня могли потревожить лишь тамошние жильцы. Больше некому. Осмотрев это убранство, я решил остаться. Вновь нависло молчание. Не знаю, что было на уме у Дианы, но выглядела она пристыжённой и в больших раздумьях. Стояла у перил, смотрела вдаль, не реагируя ни на кого. Будто вновь была на перепутье. Я смог это считать и насмешливо сказал, без предисловий: «Ну же, Диана, давай, «а» или «б», эники или беники». Миша не понимал моего посыла, задал вопрос, а я продолжил, резав по больному, не щадя ткани её психики: «Ну, она у нас такая. Нерешительная. Сегодня там, завтра здесь. Сегодня притягивает, а завтра всё рушит. Девочка такая». Не сказав ни слова, она вылетела прочь. Миша, оторопев от этого, быстро со мной попрощался, оставил пару сигарет, пожелал не скучать и ушёл за ней. Я остался один, смотрел с высоты семнадцатого этажа на вечерний город и дотягивал сигарету. Гадливое ощущение сменялось тоской и вопросом: «Что я здесь делаю?».
Тот же вопрос мне задал и мужик, вышедший покурить на балкон.
— Что ты здесь делаешь, ты кто? — заинтересовано спросил меня.
— Я к подруге приехал. Она здесь живёт неподалёку. Остаться у неё не мог, пришлось здесь, — ответил я, смотря на него вполоборота.
— А, так ты турист, что ли?  Сам откуда? — продолжил он, увидев мой рюкзак.
— Да, турист. Сам из Минеральных вод.
— Ну, ладно. Отдыхай, — он  затягивается в последний раз сигаретой, — Только не сори здесь, ладно? — выкидывает бычок с балкона  и уходит.
— Без проблем. Как я могу… — говорю ему вслед.
Теперь точно остался один. Смотрел на город, а в голове сумбур. Постарался уснуть, но с закрытыми глазами ещё живее прокручивал  сегодняшний вечер. Кто прав, кто виноват и как надо было поступить? Зачем было нарушать подростковые игры? Но ведь и я не напрашивался в этот город, меня сюда позвала Диана, которая к моему приезду нашла беззащитную игрушку. Если бы приехал только ради неё — не вынес бы такого, наверное. Но ведь это не так. Приглашение лишь повод выбраться из дома навстречу приключениям. А коль так, то что толку заботиться об этом? На этом вопросе успокоился, хоть и ноющая боль пульсировала.
Неприятно чувствовать себя брошенным в чужом городе из-за чужой инфантильности.
Стемнело. О моём приезде прознала знакомая Камила. Та, в 2015 году,  привела Диану в компанию, которая позже каким-то чудом переплелась всеми атомами и фракталами, хотя до этой роковой встречи в одно время и в одной квартире едва ли кто-то догадывался о существовании всех нас. Что было, тому не миновать. И что будет – тоже. Не миновать и приходу Камилы на мой балкон.
Она связалась со мной, я спустился на первый этаж и открыл дверь в подъезд с таким чувством, будто впускаю её и двух подруг в собственную квартиру. Роскошные апартаменты в Уфе никого не оставят равнодушным.
Я был приятно удивлён, ведь увидел перед собой не ёбнутую гладковыбритую неформалку с вырвиглазным макияжем, а вполне себе приятную на вид школьницу. Предложили выпить, я отказался. Две её подруги стояли в стороне и обсуждали местечковые школьные проблемы и сплетничали. Я удалился от их разговора, переключив всё внимание на Камилу. Был рад встрече, она тоже. Говорила  о наших общих знакомых, что потупее, которые сгинули в чаде кутежа, сев в тюрьму или погибнув от передозировки.
Когда мы закончили — нависла тишина. Я чувствовал усталость, которая не исправлялась даже сигаретами. Меня валило, но я не мог заснуть. Сидел, уткнувшись подбородком в колени. Не знаю, подошло ли время или ей просто наскучило, но она засобиралась. Я был только за, но эта встреча однозначно согрела мне душу.
«А Миша этот — тот ещё уебан», — кинула она вслед и скрылась в темноте лестничной клетки.
Приближалась полночь. Приближался сон. Раскинув свой утеплённый коврик по бетонному полу, укутавшись в спальник, я постарался уснуть, но три дня перегрева, плохого сна и минимального питания с непомерным курением не прошли бесследно.
Вместо сна я был встревожен бредом, а потому поверхностной дрёмой.
3.	Страх и ненависть в Уфе.
4-5 июля.
Когда я спал — пошел дождь. Его капли, вмешиваясь в мой неглубокий сон, распадались на звонкие ноты, неосознанно искажались до непрерывно звучащей музыки, голосов, что говорили со мной бессознательным, только мне понятным, переплетением форм, слов и метафор.
Оркестр в моей голове за секунду смолк, когда я проснулся, осознав шум дождя. Звуки, прежде распадающиеся, приобрели обычную форму. Меня обдало холодом, как только я расстегнул спальник. Дрожа, накинул толстовку. С гудящей головой, встал босыми ногами на бетон и облокотился на мокрые перила. Раннее утро, небо серо, но на горизонте виден размытый шар света, искажаемый туманом и дождём. Закурил последнюю сигарету, посмотрел на часы. Шесть утра.
Проснулся в разы знаменитее. Мои публикации в интернете привлекли внимание, что подстегнуло меня продолжать писать, но я воспринял это без головокружения, с мыслью: "Хорошо. Ну и что?". Гораздо важнее было то, как скоротать время до одиннадцати, чтобы встретиться с Дианой. После того, как она сбежала и протрезвела через пару часов, всё же написала мне. Решили погулять по городу. В тот же вечер звала меня встретиться ещё, но оговорилась, что будет с Мишей. Его присутствие довольно потрепало нервы, поэтому отказался. Видеть его вообще не хотелось.
Я дотянул сигарету, швырнул окурок с семнадцатого этажа и попытался заснуть.
Лег. Сон нарушен после дорожного стресса. Отчасти, это даже к лучшему. Высыпаешься даже после пяти часов дремы. Где угодно и на чём угодно. С другой стороны, хоть и не хочешь спать, быстрее дуреешь. Слабость — твой постоянный сосед. Импульсивность, параллельная с неуверенностью — тоже. Снова закрыл глаза.
Однако, лишь дремал, погрузившись в мысли и безвременье.
Раздался голос: "Как спалось?". Житель дома, как и вчера, потягивал свою сигарету.
Я сел, не вылазя из спальника, протер глаза.
— Хорошо, что уж тут. Спокойно. Сигаретки не найдётся, кстати?
— Ну, держи, — он протянул мне пачку. Когда я взял, тот выкинул окурок с балкона и добавил, — Ты тут ещё на сколько?
— Не знаю. Время покажет, — ответил я.
— Ну, ладно. Не сори, главное. Хорошего дня.
— И вам, и вам.
Я снова облокотился на балкон, щёлкнул зажигалкой, закурил. Дождь кончился, и солнце ярко светило, поднявшись над горизонтом. Скинул сигарету, проследил за её падением. Вяло засобирался.
Утро вторника. Я, шатаясь от слабости и жмурясь от солнца, иду по разбитым тропинкам, огибаю лужи, перепрыгиваю их. В воде отражается солнце, светящее сквозь прозрачную атмосферу. Мокрая трава, мокрая листва, прохладный ветер. Песок прилипает к подошвам дешёвых кед. Редкие автомобили месят грязь, людей не видно на всю округу. Спустился по холму. С него виден противоположный конец города, тонущий в солнце и паре. Среди гущи домов возвышаются заводские трубы, которые покрывают смогом неспешный город.
Я прошёл сквозь дворы пятиэтажек к дому Дианы. Сел на самодельную лавочку, наспех сложенную из дряхлых досок кем-то из местных. Солнце то пекло в штиль, то исчезало, а ветер налетал и морозил. Надвинул капюшон, скрестил руки, нежась в тёплых лучах.
— Привет, — холодно сказала Диана.
Я поднял капюшон, улыбнулся, встал с лавочки и раскрыл объятия. Она сдержанно ответила.
От неё разило скованностью и недовольством собой. В движениях и мышлении не осталось и следа от вчерашней распутности. Она и сама знала, что только пьянство или наркотики освобождают её от самоуничижения, зажатости и духовной пустоты. Она не могла найти выход самостоятельно. Она хотела выбраться из клетки собственной психики, но её пожирал страх потери и непонимание, как жить без оков. Она не могла бороться с мыслительными шаблонами, заточенными годами, сформированными комплексами и подспудным пониманием своей смертности и тщетности всех жизненных усилий. Она не хотела расщеплять их на составляющие, не хотела анализировать то, что привело к их формированию. Могла лишь страдать и бояться. Также могла пить и употреблять наркотики, чтобы забыться. Она была неспособна радоваться жизни, как есть. Была неспособна делать дело ради дела. Она не могла веселиться без повода, не могла переступать себя в попытках открыть нечто новое. Вся её жизнь и выборы в ней неосознанно поднимали один вопрос: «Можно ли этим забыться?»
Изредка, как искра, в ней возникало понимание, что такое стремление бессмысленно, но возникало оно лишь тогда, когда забытье становилось обыденным и приносило лишь неконтролируемые страдания и уголовщину. В редкие моменты поворачивалась ко мне лицом, слушала и соглашалась, говорила, что я и раньше был прав в том, что так жить дрянно и разрушительно не только для себя, но и для других. Жила в соответствии с этим. Потом происходило нечто. Ей приедалась жизнь без забытья, она слишком хорошо помнила себя и людей вокруг. Эта девушка попала в дрянную затхлую постсоветскую среду, как и всё её поколение. В ней много жизненной энергии, не находящей выхода. Когда она скапливалась, Диана срывалась с катушек и творила грязное и иррациональное, на что только хватало ума. А ума у неё хватало.
Я прекрасно видел эту цикличность, не скрывал своё видение и говорил об этом. В общем-то, большая часть нашего общения сводилась к разным формам объяснения того, как с этим жить и дальнейшим прогнозам. В те моменты, когда она срывалась на меня, я спускал это на тормозах. Она была за две тысячи километров и рушила только свою жизнь. Что толку на неё дуться? На что? На истерики, глупости и козни? Так это меня не трогало никоим образом. Оскорбления? Чего стоят оскорбления того, кто в припадке горячечном? Так я к этому и относился. Сиюминутные скачки настроения не меняли моего отношения к ней. Я видел в ней неугасаемый свет, попавший в русскую сансару. Уверен, что даже по сей день он не угас и не угаснет вообще.
Однако, всему приходит конец. История следующих дней — сказ о стремительном выгорании взаимоотношений, на которых я поставил крест. Немало тех, в ком я видел свет, но эти сотни, погрузившиеся в социальные игры глубинно им чуждые, слишком далеки от этого понимания. Наличие внутреннего солнца действительно подтверждается в редкие откровенные моменты. Поэтому, если я в ком-то уловил характерные черты, то больше в них не сомневаюсь. Не могу отрицать их даже тогда, когда между нами копья. Ведь это будет чистое враньё. Жаль, что часто приходится играть по чужим мелочным правилам, поддаваясь на вызовы, сплетни и ложь. На этот раз я не стал отказывать и Диане в этих человеческих почестях. Но это завтра. Сейчас я в её холодных и некрепких объятиях.
— Есть хочешь? Пойдём ко мне, пока мамки нет, — предложила она.
Самая обычная квартира, уставленная небогатой мебелью. На кухне бурлит бульон под куском курицы. В дверь звонит мать. Диана открывает. Я, сидя на стуле, приветствую её из дальней комнаты.
— Ах, это тот Богдан, о котором ты говорила? Как ты здесь оказался? А у тебя есть родители? – начала в лоб.
Суровость в этой женщине была заметна с первых слов и жестов. Хоть она и не была лишена чувства юмора, это ложилось тёмным отпечатком.
— Кх-м. Да, есть.
— А ты не сбежал? Ты с ними созваниваешься? А как они тебя отпустили?
— Нет, я ни от кого не сбежал, с матерью списываюсь как можно чаще. Отпускают просто — уже привыкли. Я с шестнадцати лет так путешествую.
— И что ты так? Собираешься всю жизнь путешествовать? А как же семья, а как же дети? А образование как же? — женщина засыпала меня вопросами.
— М-а-а-а-м, — Диана упрекнула её и закатила глаза.
Она носилась по дому, чтобы приготовить завтрак.
— Ну, что я такого спрашиваю? Я же тебя не смущаю, Богдан?
— Нет, конечно.
— Вот, видишь!
— А что касается образования – мне оно не нужно…
— А как же работа?! — перебила мать.
— Работать и без него можно.
— Но ведь без него никуда не возьмут!
— Ошибаетесь. Сейчас его ценность всё больше падает. Да и к тому же, как можно строить в этой стране семью? Когда не знаешь, какой кризис ударит завтра или какой ублюдок пырнёт ножом. Образование даст более оплачиваемую работу? А нужно ли это будет, когда в прошлое уйдут пять лет лучшего отрезка в жизни? Я к этому не готов. Я не готов что-то строить в той стране, где весь твой труд могут отнять за час, где тебя не ценят ни как специалиста, ни как человека и где нельзя по-настоящему положиться на завтрашний день. Семья, дети, работа — всё это превратится в тяжкое бремя от которого тайно захочется избавиться, которое непременно приведёт к нищете и злобе. В дороге я видел много таких людей. Смотришь на них — и, вроде, всё у них благополучно, всё, как надо сложилось. Но работают они сверх своих сил. Выкладываются для семьи так, как дрова в камин. Сгорают без остатка. Да и в разговоре проскочит некая нотка мрака или сожалений. А иногда не просто нотка. Иногда прямо и скажут: «Эх, бросить бы всё это. Да не могу». Ну, или после умилённых воркований с женой, тут же звонит любовница. А потом снова жена.  А потом скажут мне, как на духу, как заворожённые: «Я счастлив, я удовлетворён». А коли удовлетворён, так что же пошёл налево? Зачем хочешь сбежать?
— Но и вот так кататься всю жизнь не получится!
— Но почему же? Пока получается. А там что будет — посмотрим. Я не борюсь ни с чем. Просто не желаю себе такой участи.
— Вот, Дианка, пока, тоже думает, куда идти.
— М-а-а-а-м, — повторила Диана.
— Что мам? Благо, сейчас одумалась немного. Устроила нам такое. Угробила свою жизнь.
— Да, я знаю, что было. Я с ней общаюсь давно.
— Повелась ещё с Артуром этим. Испортил он её ещё как.
— Артур лишь дал ей то, в чём была потребность.
— Что? Ты его видел вообще? Отродье то ещё.
— Я с ним полгода прожил бок о бок. Знаю, о ком говорю. Не спорю, что отродье.
— Испортил он её ещё как.
— Да, понимаю.
— Да и она дура, не живётся ей спокойно.
— Она лишь ищет спокойствия и понимания, которые зашоренное окружение в ней не воспитало и не даёт. И бежит от этого, как может. Здесь её вина посредственная.
Тут женщина на миг впала в ступор. Я увидел его, и тут же мысль: «Она записала это на свой счёт».
— Ладно, приятно было пообщаться, Богдан. Диана, я сейчас снова ухожу. Хорошенько покорми Богдана. И не забудь потравить блох, как будешь уходить. Аккуратнее  со средством.
Залив квартиру токсичной дрянью, от которой цветы вянут и разъедает горло, мы выскочили из дома. Шатаясь без планов и целей по окрестностям, зашли в магазин за пачкой сигарет. С неё — деньги, с меня — паспорт.
Куря одну за другой, по-прежнему бесцельно шатались по округе. Пошли в грязный лес без живности. Прошли по влажным дорожкам, которые упирались в гаражи. Поднялись по обломкам бетона и вновь вышли в город. Оказались у ветхого студенческого общежития, с поломанными оградами, которые утопали в грязном ухабистом месиве. Сели на одну из них.
Издали нас заприметила подранная пьянь. Сделала вид, что осматривается, а мы для неё никакого значения не имеем. Повернулась в одну сторону, в другую. Краснолицая башкирка с  настолько отёкшим лицом, что между глаз — две прорези, неспешно пошла к нам, шатаясь. Икая и прерываясь, заговорила с протянутой рукой: «Реб… ребя-я-ят! Дайте монетку какую!»
— Нету, — отрезала Диана.
— Ну… хотя бы сигаретку-у-у!
— Нет, — снова отрезала.
— А может… монетка какая, а? Ну, пожалуйста!
— Нет.
— Э-эх, — махнула она. — А ты чё, турист, чё ли? — пьянь обратилась ко мне, едва держась на ногах.
— Да, оно самое, — ответил я.
— А-э-э-то, как я видела в этом, по «ти-ви», ну, там монетку того-этого, — она вертела рукой, ворочая языком, пытаясь выразить то, для чего слов она не знала, — Так ты откуда?
— С Кавказа.
— О-о-о, Кавказ, я там была, кардэбалет плясала так, и сяк, — становилась в позы, словно цапля, и несла несуразицу. — А вы пара, друзья или как? — спросила она ни с того, ни с сего.
Мы ответили одновременно:
— Или как, — выпалил я, ожидая, что Диана ответит то же самое.
— Друзья, — сказала Диана.
Ступор. Для меня это было неожиданно. Пьяница засмеялась и продолжила: «А зря не пара! Вы смотритесь!».
Снова в один голос:
— Да, это я знаю, — ответил я.
— Не знала, — задумчиво сказала Диана.
Снова ступор.
— А-а-а, ну даёте! Ну, может мелочишки подкинете, а? Или сигаретку?
— Нет.
— Тьфу ты… Ладно, пойду я. Не хворай, кавказец!
— И вы, и вы.
Я пошёл за Дианой невесть куда, через заводы и автосервисы, по высохшим пыльным улицам, мимо безжизненных торговых центров. Она была сдержана и мила. Иногда занавес самоконтроля спадал, из неё брезжила искренность и незамутнённость. Я неумолимо дурел по едва объяснимой причине. Наверное, усталость и сигареты. Может, очарование её глубоко подавленной женственности. Само собой забылось прошлое и не думалось о будущем. Забылись её пороки и прошлый опыт. Я смотрел, как легко она ходит босыми ступням по разбитой набережной, как беззаботно играет с водой и просто радуется жизни под переменным солнцем. Тот мир, в котором она жила, виделся мне чужеродным её природе и уму. Я не знал, понимает ли она это. Во мне зародилось сострадание к этому дитя цветов, ставшему невольником постсоветской России и, в частности, Уфы. Она не открылась мне с новой стороны, я всегда видел в ней ту молчаливую и задумчивую девушку, наконец представшую передо мной.
Переменная облачность сменилась серостью, потом тяжёлыми тучами. Временам накрапывал мелкий дождь. Полило. Набережная заброшенная, безлюдная и разбитая — укрыться негде. Ни остановки, ни деревца, ни козырька. Мы сорвались и побежали к ближайшему укрытию, а доджь поливал сильнее. Он вымочил нас до нитей прежде, чем мы нашли крышу. Выжимая волосы, рюкзак и одежду, мы стояли в автосалоне с ещё пятью такими же невезучими.
— И чего это ты так дышишь тяжело? — спросил меня жирный мужик, а точнее сказать — боров.
— Бежали быстро.
— Ух! Да в твоём-то возрасте за такое должно быть стыдно! И куришь поди?
— Да, курю.
— Ух, спортом займись, я-то в твоём возрасте спортом занимался, не дело таким хлюпиком быть! — договорил он и вышел навстречу солнцу. Дождь кончился.
— Ну что за уёбок, — сказала Диана ему негромко вслед, а потом обратилась ко мне. — Я тебе про озерцо рассказывала. Пойдём к нему.
Мы сели на пляжную лавочку. Я лежал на коленях Дианы и читал хуёвые стихи, истошно крича и распугивая людей вокруг. Одна пара увела ребёнка, закрыв ему уши. Тучи рассеялись и солнце, казалось, освещало мир  нежным кремовым светом, наполняя его первородной свежестью. Оно слепило меня, а ветер играл в Дианиных волосах, они сияли в лучах на фоне глубокого синего неба.  Это маленькое существо на короткий промежуток было наполнением всей моей нежности и тонких чувств. Я чувствовал себя умиротворенно, забыв обо всём. Не помня времени и себя, я приподнялся и поцеловал её, будучи наполненным восторгом и светом. Она противилась, но слабо, так, будто не хочет потерять лица или признаться себе в чём-то. Мгновение сопротивляясь, она обмякла и ответила тем же.
Вечерело. Погода резко переменилась. Подул холодный ветер, на горизонте вновь виднелись чёрные тучи. Не хотели мокнуть под дождём. Мы возвращались с пляжа, петляя по разрушенным и крутым тропинкам, бродя в полупустынных городских кварталах с избами. Ей — домой. Мне — на балкон. Миша должен встретить и открыть дверь домофона. Подождали его. Он вышел, мы холодно пожали руки. Я старался сдержать свою беспричинную животную брезгливость к нему, которой стыдился. Мы шли дворами. «На всякий случай, возьми вторые ключи от домофона. Только не потеряй», — сказал парень и передал их.
На лавочке пили  школьницы лет четырнадцати.
— О, будущие наркоманки, — сказал я. — Молодо-зелено.
— Что?! — удивлённо воскликнула Диана. — Я подумала о том же. Прям теми же словами.
— Ментальная связь, сколько раз об этом говорил уже.
Мы тепло попрощались и разлучились. Я был в невероятном настроении. Однако, как много раз прежде, ночью оно обратилось против меня с такой сокрушающей силой, какую я не испытывал ни до, ни после.
Когда вернулся на балкон и вышел в интернет, меня приветствовала мерзкая и пошлая дрянь, садистски выжигающая во мне чувства. Диану перемкнуло, как уже десятки раз перемыкало, и она, не размениваясь на любезности и метафоры, нарочито поливала меня грязью при других.
В запале было сказано много дряни, но всё свелось к одному: «Вы бы видели, какой Богдан спермотоксикозник. Видимо, поебаться заскочил. Так он ещё и насильно меня целовал. Домогался-таки, ой, всё расскажу маме-мамочке-мамуле. Да и завтра можешь не приходить, не мешай мне ебаться с Мишей в мой день рождения. Не к тебе у меня сердце».
Разрядился телефон. В черепе тут же засвистело, а по телу прошла волна тепла. Моё сострадание только что макнули в самую грязь. Пренебрегли всем, что сложилось за месяцы общения. Всё это оболгали и отринули. От омерзения ко лжи, глупости и беспочвенным насмешкам, потерял связь с миром. Усталость, курево и стресс, после трёхдневной погони по пятам, наконец, втоптали меня в бетонный пол семнадцатого этажа. Я слёг с гудящей головой и впал в лихорадку. Тело горело, а конечности скручивало. В редкие моменты, когда мог открыть глаза — всё плыло, а пятна на побитом потолке переливались друг в друга и переплетались узорами. Впал в безвременье, не в силах пошевелиться или переменить мысленное русло, но оставался в сознании. Когда потерял все телесные силы, моя психика начала последовательно разлагаться до тех пор, пока не остался наедине с демоническими видениями, без возможности критически мыслить и контролировать память. Через меня проходил поток архетипов, голосов, забытых и памятных образов, которые формировали моё мышление в эти дни. Как шелуха, снимаясь, слой за слоем, они оголяли мою перцепцию, оставляя лишь непосредственное переживание, не опосредованное предрассудками.
— Хочешь ли ты умереть? — в мою голову из небытия вынырнула тягучая мысль, казалось, вложенная некой посторонней силой.
— Нет, — ответил я мысленным усилием.
— А мы хотим. Давай же, — ответ последовал незамедлительно.
Тогда моему взору открылось видение, в котором я предстал единственным актёром на сцене бытия. Всё мироздание было сосредоточено на моей жизни. Я был последним богом, не осознавшим своей бессмертной природы. Вся моя жизнь чувствовалась фильмом, в котором зашифровано послание к освобождению.
— Вся игра — для тебя. Мы устали. Освободись, — безмолвная мысль напирала на меня. — Все говорят  не то, что они хотят. Они говорят не для себя, а для тебя. Они встречаются не просто так. Они не существуют. Если умрёшь ты, исчезнут  и они. Иди же к нам, не бойся.
— Нет, — ответил я.
— Идиот. Дурак. Идиот. Ты заблудший имбецил. Сколько ещё вечностей ты нас промучишь, — нагнетал чужой безмолвный голос.
Перед моим взором показались души, страдающие в телесных оболочках, играющие по примитивным правилам, чтобы самый отстающий, то есть я, понял устройство мироздания, вышел из игры, умерев, и все они освободились, слившись в моём предсмертном экстазе, и перестали существовать, исполнив последнее условие.
Я истощился. Не в силах больше этого выносить, согласившись погибнуть, я вобрал всю свою ненависть вместе со страхами, привязанностями и ожиданиями, а потом мысленно столкнулся с тем навязчивым голосом и  испустил дух, впав в последнюю конвульсию. По моему телу прошла электрическая волна, мою спину выгнуло, а лицо свело.
На облезлой белой стене забрезжил лиловый свет восходящего солнца. В моём теле зародилась жизненная сила. Я открыл глаза, всё ещё неподвижный и бесчувственный. Переплетения узоров становились слабее. Потолок больше не перетекал за свои границы. Память возвращалась.
А привязанности умерли.
5 июля
Я поочерёдно напрягал конечности, чтобы вернуть им чувствительность. Психика восстанавливалась так же, как и разлагалась раньше. Слой за слоем. Моя личность будто собиралась вновь, подгребая из ума осколки воспоминаний. Бред уходил в бессознательное. Свет на балконной стене становился ярче. Минута шла за минутой, а я лежал истощённый и смотрел на потолок, не отводя глаз  и не моргая. Час за часом. Когда свет на стене пожелтел, я сначала сел, потом достал холодную воду из рюкзака  и попил. Потом нашёл в себе силы, опираясь руками на перила, встать на дрожащие ноги.
Мир предстал другим. Серым, цельным, но таким тихим и пустым. Больше ничего не вызывало чувств и только это впечатляло. Посмотрев свысока на безлюдные улицы, я не стал тратить силы и лёг обратно.
Придя в рассудок, задумался: «А если меня уже ничего не держит и нигде не ждут, так может уехать? Нет, сейчас я слишком слаб. В любом случае, надо отдать домофонные ключи Мише, если даже перебороть свою слабость. Но когда я ему отдам? Когда он поднимется сюда? Когда отдам — будет поздно куда-то собираться, ещё и донельзя слабым. Так что нет, останусь ещё на день, если передам поздно. Простой человеческий расчёт».
Силы ко мне почти вернулись, я встал и разглядывал людей внизу. Внезапно, на мой этаж зашла пара ушатанных наркош. Парень с красным подбитым глазом и обкусанными губами, впалыми щеками и трясущимися синими руками. Речь рваная, беглая. Рядом его девушка, по виду — жирная сельская давалка со взглядом гламурной кисы. Они искали закладки, обшныряв весь подъезд.
Конченный обдолбан сперва растерялся, а потом спросил:
— Что ты тут делаешь?
— Стою, — ответил я.
— Стоишь? Или что-то куришь? — сказал он таким тоном, будто я ему что-то должен. Меня это взбесило, но вида не подал.
— Стою.
— Ну, стой.
Он ушёл от меня, уведя за собой жирную даму сердца и нервно шарясь по углам.
Я ждал Мишу час за часом. Восемь утра. Девять. Десять. Терпение кончалось, нервозность приходила. Я решил сам спуститься к нему и передать ключи.
Оказался на его этаже. Звоню. Стучу в дверь. Всё без ответа.
«Надо зарядить телефон, там яснее будет. Но где?» — задумался я и, не теряя времени, вышел во двор. Пошёл, куда глаза глядят.
Подошёл в первый ларёк. Обратился к продавщице:
— Здравствуйте, я в город к подруге приехал, а телефон разрядился. Можете помочь, пожалуйста, поставив его на зарядку?
— Да, конечно, давайте.
Отдал свой мобильный. Пока он заряжался, сидел в  тени, ведь солнце уже припекало.
Позади себя, в стене торгового центра, увидел свободную розетку, которая никем не использовалась.  Тут же пошёл в ларёк, попросил телефон и подсел к ней.
Зарядка пошла быстро. Я вышел в сеть.
— Прости меня, я была сама не своя, — написала Диана.
— Неудивительно! Как всё и предсказывалось! А вчера столько уверенности в своих словах было, ты только посмотри! — ответил я.
Но было уже поздно. Это стало последней каплей. Я зарёкся разорвать контакт, когда уеду из Уфы. Я не чувствовал никакой привязанности и не дорожил ею. Совершенно чужим человеком она мне привиделась. Её тараканы больше не мои.
— Ты где, Богдан? Я проснулся, — написал Миша. — Давай, заходи, позавтракаем.
Я понял, что он вполне славный парень, потому что делает всё это для меня из чистого сочувствия, а не потому что терпит ради Дианы. Он сам по себе такой. Открылась незамутнённость его неопытной души. Я понял, что ненависть, подозрительность и брезгливость — это производные инстинктивной конкурентности за девушку, которая в это утро перестала иметь всякое значение. Я её ни ненавидел, ни любил. Чувствовал к ней не больше, чем к продавщице  в ларьке.
Теперь мне стало жаль Мишу. Как только встретился, извинился перед ним за свою прошлую агрессивность. Сложно было сказать, задел ли я его хоть как-то вообще, но посчитал это не лишним. Он был в неразумении, за что это я извиняюсь. Купили сигарет.
— Ну, ты понимаешь, что она шлюха и ты с ней каши не сваришь? Что она тебя использует, как игрушку? — спросил я, когда стоял на балконе в его квартире.
— Конечно, понимаю, но мне похуй.
— Ты понимаешь, что теперь всю жизнь будешь вспоминать эту шалашовку, когда тебя будут спрашивать, с кем ты лишился девственности? Не стрёмно?
— Да мне и на это похуй. Мне на всё похуй. Всё просто происходит. Когда закончится – тогда закончится. Уйдёт — страдать не буду.
— Ну, ты даёшь. Ладно, поучать не буду. Надо искупаться, — сказал я, а интуиция била в набат, что всё так просто не закончится и выйдет ему боком и нервотрёпкой, а может  и предательством.
Пока мылся, пришла Диана. Обнялись и будто ничего не было. Ни лжи, ни лицемерия, ни грязи.
— С семнадцатилетием тебя. Чтоб хуй стоял, там, деньги были, всего хорошего, —  шутя, сказал я.
— Спасибо. Готовь паспорт, — ответила Диана.
— Не за что. Готовь деньги, — продолжил я.
Купили бехеровку в ближайшем алкомаркете. Вернулись к Мише и, немного погодя, стали пить. Я чувствовал себя ни к месту, но отмахивался от этой мысли, пьянея. Они старались меня споить, подливая и налегая на бехеровку. Я пил, смеялся, но рассудка не терял. Однако, это соревнование вскоре наскучило и бессонные ночи напоминали о себе тяжёлыми веками. Я ушёл в соседнюю комнату, из стёба пожелав удачи разгорячённой паре.
Я заснул в полной июльского света комнате, обдуваемый бархатным ветром.
Пустые мысли, тяжёлое тело, лёгкий поцелуй Миши в щёку.
Потом ещё один от  Дианы.
С похмелья не понимал, что происходит со мной, лишь отмахивался. Они хохотали и продолжали. Я опомнился, в комнате появилась Настя.
«Она слишком серьёзна для этой компании», — подумал я, увидев её.
Миловидная, с короткой стрижкой на худом угловатом лице, она слушала меня на кухне, пока Диана и Миша открывали сексуальную жизнь. Меня несло, одна нить разговора резко переходила в другую. Настя выслушивала меня, я говорил-говорил-говорил, но не мог понять достоверно, что выражает её лицо.
«Он какой-то ёбнутый», — порой, сообщало оно.
«А это интересно», — догоняло вслед.
Я говорил, чтобы говорить. Выговаривался до иссушения рта, потому что мог.
— Ладно. Мне надо зашить рюкзак, поэтому прервусь. Что скажешь насчёт того, чтобы прогуляться завтра, если не уеду? — спросил я, желая разбавить предстоящую скуку.
— Да, почему бы и нет, — ответила она. — Спишемся ещё.
Она ушла, едва настал вечер. Я старался поесть, но кусок в горло не лез от недоедания, стремясь вырваться порцией рвоты. Когда ел, из соседней комнаты вернулась пара. Потная, встрёпанная и нагруженная.
Погода испортилась. Рваные чёрные тучи и проливной дождь не оставляли шанса уехать. Домой ушла и Диана, я остался в квартире с Мишей. Близилась полночь, и это значит, что я тоже должен уйти, когда придёт его мать.
Попрощавшись, вернулся на балкон семнадцатого этажа. Найдя сухое место средь замоченного бетона, расстелил спальник и уснул крепким здоровым сном.
4.	Побег из Уфы.
6-7 июля.
С Настей я так и не встретился, просидев весь холодный дождливый день у Миши.
17:00.
— Да успокойся ты, нас всех сейчас отпиздят! Тише ты, тише. Так, мы не с ним, — бухтела Диана, гротескно уводя Мишу прочь. Мои крики смутили даже её. Я нёс несуразицу и надрывно смеялся, изменяя голос, напевая песни и читая стихи наугад. Меня переполняло необъяснимой энергией и я дурачился, не сдерживая её.
Мы провожали Диану до дома, пока вновь не начался дождь. Шли мимо дворов, огибая лужи, много луж. На землю не светило  солнце, но небо было синим, озарённое золотыми лучами, перемешанное с потасканными облаками.
Мы встали с ней друг против друга. Сперва подняли руки, чтобы попрощаться, но потом обнялись. Долго не распускали объятия, я сказал на ухо: «Прощай. Навсегда». В тот момент показалось, что этой фразой вбил  штык  в её горло. Она старалась не подавать вид.
Больше мы с ней не виделись.
Александр
— Здравствуйте, сер! Ох, сер, как же мы с вами давно не виделись. Сколько лет и зим прошло, сер!
— Да, здравствуйте, Богдан, и вам не хворать. Уж как два года, что вы от нас уехали…
— Олександр, вообще я могу приехать. Тут к Диане собрался на недельку, но почему бы не заехать и к вам? Времени достаточно. Есть, куда вписаться?
— Да, конечно есть. Заезжайте.
Так, ещё дома, незадолго до выезда, к моему пути добавилась Тюмень.
7 июля
Уфа мне надоела. Город и люди в нём исчерпали себя, не выдержав и недели. Больше меня ничто не держало. Надо валить.
Ночь была дрянная. Шумная, мокрая и холодная. Брызги от падающих на перила капель, попадали на моё лицо и спальник. Вода протекала через трещину в потолке, из-за этого натекли лужи, которые чуть не замочили рюкзак и ноги. Ветер задувал за перила, трепля волосы, но спальник не позволял выдувать тепло. Я проснулся от непогоды ранним утром. Передвинулся от луж, спрятал лицо и проспал ещё два часа. За это время ненастье кончилось.
Голова ватная от недосыпа. Трясёт от холода. Пасмурно. Смотал спальник, коврик. Упаковал рюкзак. Спустился на первый этаж. Пошёл к «Театру кукол». Немного погодя, сел в маршрутку, расплатился и поехал на объездную дорогу.
Всем входящим мешал своим рюкзаком. Однако, люди будто не могли смириться с грубой материальностью моей ноши и упёрто врезались в неё. Видимо, от ненависти, веря в то, что он исчезнет, если его пнуть. Но он всё не исчезал, как ни старались пассажиры. Чем дальше от центра, тем меньше людей в маршрутке. Позади остались многоэтажки, гигантские торговые центры, Дианы, Миши, Камилы, автобусные пробки, балконы и общежития. Осталась позади вся Уфа, от которой  я уже устал.
Когда оказался здесь впервые, город спешно готовили к саммиту БРИКС/ШОС. Засаживали газоны или заливали всё, что можно, асфальтом, сносили дома или завешивали рухлядь баннерами, срывали сроки, красили бордюры, обустраивали центр. Тогда город мне понравился, но не всем этим вырвиглазным и дешёвым великолепием, а пёстрой компанией, скорее. Два года прошло, а от всего этого уже ничего не осталось: тропинки развалились, краски выцвели, деревья пожухли. Так и с теми, кто меня окружал: развалились, выцвели и пожухли. А вместе с ними и город для меня, хоть и навсегда остался в сердце.
На дорожном табло 8:47. Я уже на объездной и иду за три километра. За отбойники, на широкую обочину. Не прошёл я и треть пути, прямо на шоссе останавливается казах-перегонщик. Вот уж неожиданная помощь.
— Здравствуйте, я еду в сторону Кургана. Подвезёте?
— Конечно, садись — сказал он на чистом русском.
Мы поднимались к Уральским горам. Хребет начинается резко, один подъём и вот мы теряемся в тумане средь елей. Машин мало, как ни странно.
— Как вас зовут? — спрашиваю я.
— Руслан меня зовут. А тебя как?
— Богдан.
— Эх, Богдан, а чего это ты в Курган? Я сам-то в Костанай еду, эту самую машину перегоняю с Самары. Сначала туда поехал тоже на этом автомобиле, но только без обивки, вообще никакой был. Теперь, сам видишь. Вот только-только с конвейера спустили. Эх, поскорее бы приехать домой. Там жена, две дочери, шашлык. Ох, как же хочу шашлыка.
— Я не в Курган, так-то, а в Тюмень. Там друг. Сам только что от подруги.
Мы резво пробирались по серпантинам и долгим спускам, на которых большегрузы сжигают тормоза. Также резво взбирались на холмы, минуя пробки. Дорога шла хорошо. Даже дождь не мешал ходу. Руслан без умолку говорил о жене и дочерях и показывал их фотографии.  Его грела мысль о домашнем очаге, где его ждёт жена с шашлыком  и долгожданный отдых, ведь он давно не был дома.
— Эй, давай остановимся, здесь есть красивое место. Сфотографируешь меня, пожалуйста?
— Без проблем.
Мы вышли средь леса, облака плыли так низко, что задевали верхушки елей. На экран телефона падали мелкие капли. Пара фотографий.
— Может, тебя тоже сфотографировать?
— Да нет, не надо.
Он был оживлён. Из него струилась лёгкая и беззаботная энергия. Он был худым и невысоким. Обычный казах-работяга. К концу Уральских гор, появилось солнце. Оно виднелось сквозь неплотные тучи, когда мы поднимались выше. Небо затягивалось, когда ныряли в туман.
Уже в два часа дня я был на челябинской объездной.  Руслан уехал на юг: домой, к жене, детям и долгожданному горячему шашлыку.
Светило солнце, но дул холодный ветер. Меня окружали грозовые тучи, спешил уехать до того, как они застигнут.
Даже не тянул руку, как остановился местный челябинский мужик. Он ехал недалеко и высадил меня всего через десять минут. Однако, эти несколько километров  мне помогли. Трасса, где он высадил, шла прямиком на Курган. Значит, большая часть дела выполнена.
И в третий раз остановился водитель, хотя я даже не тянул руку. На этот раз, дальнобойщик Алексей, который ехал прямиком в Омск. Я ускользнул от дождя.
Солнечный Челябинск остался позади. Ехали прямо на грозовой фронт. В кабину грузовика врезался поток воды, а мы слушали русский шансон. Ноги обдувал горячий воздух.
— Чем занимаешься, кроме путешествий, Богдан?
— Да ничем, особо. На гитаре учусь играть по мере сил.
— О, на гитаре? Я сам-то раньше учился в консерватории. В ансамбле играл.
— А сейчас, так понимаю, уже нет? Почему?
— Да причина простая — надоело. Сейчас, вон, видишь, рулю, баранку верчу.
— А чего это решили подобрать меня? Часто это делаете?
— Ну, по мере возможности. Ну, а мне-то чё? Мне не в наклад. Я раз остановился — подобрал. Два остановился — высадил. А человеку могу сильно помочь.
Тут нить разговора оборвалась. Алексей ушёл в себя, я смотрел в зеркало, на которое падало вечернее солнце. Оно отражалось в болотах и лужах. У дороги было месиво после прошедшей стихии. Я заснул под мерное гудение двигателя.
Очнулся уже у Кургана. Город на горизонте был озарён лучами тонущего на горизонте светила. Тогда мне стало ясным, как день, что же меня тянет прочь, на дорогу, в другие города, страны, концы света. Путеводная звезда, которая утягивает в дорогу — это выход из городских игр.
Перемена повестки дня, забытье средь незнакомых людей и отсутствие предрассудков к ним, когда видишь тех в первый и последний раз. Ты не должен им, они не должны тебе. Нет смысла погрязать в социальных перипетиях своего сообщества, когда его, как такового, и не существует. Уходит грязный груз алчности, лицемерия и скрытого ожидания выгоды.
Да, здесь тоже социум. Более того, здесь тот же социум. Но дорога — это его срез. На ней люди, словно оголённые нервы своей земли, эпохи и страны. Они такие, как есть. Дорога — это место, где замирает время и ход жизни, пока они едут из точки А в точку Б. Попутчикам нет смысла врать. Они говорят, что у них на душе, как не сказали бы ни разу у себя дома, на работе или среди друзей. Это место искренности, где нет рангов и чинов. Заместители, прокуроры, предприниматели, бывшие зеки, все суть одно — они люди, которые зажаты в условностях своей жизни, а не властные или жалкие, богатые или бедные винтики игры. Есть лишь сам человек, как картина в музее. Всё остальное остаётся в городах, где не хватает искренности и непринуждённости, отсутствие которых душит меня и других. Но те, другие, просто не подозревают о другом мире, потому что не испытывали ничего иного, кроме кармической отдачи от городских игрищ.
Некоторые говорят: «Уймись, малыш. Твоя романтизация автостопа выглядит смешно и нелепо, ты всего лишь нищенка, которая пользуется другими людьми. Все твои рассуждения не более чем оправдания своей жалкости и бедности».
Эти люди правы только в том случае, если смотрят на автостоп, как на способ передвижения из одной  во вторую точку. Однако, они глубоко заблуждаются, если не смотрят на него, как на способ познания и паломничество.
Автостоп интересен, как вещь в  себе. Это, в сути, духовная практика нового времени, ибо паломник равно так же подвергал свою жизнь опасности, неизвестности и отдавался на поруки случая и судьбы, покидая привычные и благополучные места. Он учился находить общий язык, поступаться своими желаниями и интересами, он часами думал в дороге, очищался от привычного быта не только умственно, получая новую информацию, но ещё и физически, выплёскивая энергию, какая таилась в то время, когда он сидел на месте.
Странствие погружает в суровую первобытность среди слишком лёгкой для жизни цивилизации.
Курган.
Алексей высадил меня, уехав в сторону Омска. Солнце близилось к закату. Грозовые тучи остались далеко позади. Лишь в сторону Тюмени виднелся грозовой фронт. Неизвестно откуда, падала мелкая морось.
Я недолго стоял. Остановилась женщина с годовалым ребенком на переднем сидении. Позади сидел муж без рук. От правой осталась лишь культя выше локтя. Левая была сохранена, но неузнаваемо изуродована: иссушенный отросток с двумя короткими кривыми пальцами и кистью, которая согнута вниз навеки. Что-то инстинктивное во мне вызывало отвращение. Казалось, будто бы всё, чего касается этот несчастный человек, становилось грязным. Однако, я скоро выловил эти предрассудки и очистил голову.
Девочка расплакалась, её мать, что сидела за рулём, вышла из авто, а за её место сел… муж. Он уверенно вёл культями. Однако, недолго.
— Мне больно, — стыдливо сказал он, свернув на обочину и включив аварийку.
Вышел, сел назад. Женщина вернулась за руль. Она была здорова и красива. Её лицо светилось каким-то религиозным спокойствием и давно привычным страданием. Казалось, она улыбалась и жила через боль. Какова у этого мужчины жизнь, каково самоощущение? Сколько простых радостей в жизни он упускает, будь то объятия жены или игра с дочерью? Что с ним произошло? Я не стал спрашивать, чтобы не смущать людей. Наверняка, они отвечают на эти вопросы ежедневно.
В салоне  вибрировало улыбчивым отчаянием. Мужчина предложил шарлотку. Я отказываться не стал. Его жена передала мне пакет с переднего сидения.
Через шестьдесят километров, на повороте в посёлок, средь шоссе, они высадили меня. Я вышел, уж было приготовился прощаться, как меня одёрнул мужчина:
— Хэй, подожди!
Он открыл культёй пассажирскую дверь и вышел.
— Открой бардачок! — обратился он к жене, обходя автомобиль.
Он рылся в бардачке, потом прижал к себе что-то изо всех сил левой рукой и повернулся ко мне. Я увидел псалтирь. Подарил мне его со словами: "Читай слово божие. Твоё имя, Богдан, требует этого".
Поблагодарил.
Он неуверенно протянул мне изуродованную руку для пожатия, но я, недолго думая, обнял его. Так и расстались. Пара уехала в посёлок, а я остался один на один с вечером  и грозовым фронтом, шедшим с Тюмени.
С трассы свернул, размешивая обочинную грязь, скромный интеллигент-сварщик. В салоне играл приятный чилл, фолк и транс. От его обращения на «вы», жеманности, отсутствия всякого мата в речи, сложилось ощущение, будто я попал в библиотеку. В машине чисто, а воздух насыщен духами. В его мертвенной спокойности меня лишь одно волновало: «Как такой может работать на стройке?». В редкие моменты, когда мы с ним говорили, мои лиховатые словесные обороты находили понимание в нём, что распаляло меня ещё больше, и было приятно. Он говорил об авангарде, о группах, сменявших друг друга в радиоприёмнике, упомянул, что одну из них продюссировала его сестра.
Он ехал прямиком в Тюмень через проливные дожди, покрывавшие лобовое стекло. Солнце давно зашло, светилась только приборная панель, освещая лицо водителя и отражаясь в линзах его очков. Он спросил:
— По какому адресу едете?
Называю адрес.
— Знаете, а ведь это на другом конце города.  Мне не по пути, простите, не могу вас подвезти, ибо очень устал. Как вы собираетесь добираться?
— Как получится. Пешком ли, на транспорте ли.
— Но в такое время, а это за полночь, как приедем, он уже не будет ходить.
— Не знаю, по ситуации разберусь.
Он задумался. Потом продолжил, когда мы были в считанных минутах от города:
— Значит, так, Богдан. Зайдите в интернет. Посмотрите самое дешёвое такси, какое сможете, и позвоните. Я дам вам денег на него.
— Конечно. Большое спасибо, — я был приятно удивлён таким жестом.
Водитель въехал во двор новостройки на окраине Тюмени. В глаза бросилось качество отделки и благоустройства. Вышли. Пока ждали такси, выкурили сигарету.
— Держите. Четыре сотни. Хорошей ночи, — сказал интеллигент и передал деньги.
— Благодарю вас, до свидания.
Я сел в такси.
— А ты чего с рюкзаком? Приехал откуда? — спросил меня таксист по пути.
— Да, к другу автостопом приехал.
— Автостопом?! А как же родители к этому относятся?! — опешил тот.
— Нормально уже. Я с пятнадцати лет так езжу.
— Пятнадцати?! Ух… Ну… Не знаю. Я бы своего, поедь он в пятнадцать автостопом, к батарее бы привязал и дал люлей, чтобы не повадно было.
«Наивный. Он же все равно сбежит, раз захочет. Да ещё и озлобленный пуще прежнего», — подумал я.
Мы блуждали во дворах спящего города. Водитель искал адресный указатель, петляя мимо клумб и гаражей. Наконец, нашёл нужный. Я расплатился, пожелал доброй ночи и хлопнул дверью.
Стало тихо. Настала полночь. Из подъезда, встречая меня, выходил Саша, держа за поводок пса. Рядом  с ним шли его девушка Вика и друг Аслан.
Улыбка невольно сковала моё лицо.
— А-а-а, Бодя, — радостно сказал Александр и крепко обнял меня.
— Сколько лет! Привет, привет, ребята, — ответил я и пожал всем руки.
— Ты не сильно устал? Мы сделаем пару кругов вокруг дома с псцом.
— Да не сильно. Вообще удивлён, что оказался здесь так быстро.
— Мы тоже.
Выгуляв пса, мы  зашли в квартиру Аслана. Время уж за полночь.
— Ты хочешь есть? — спросил меня Саша.
— Да, ещё как.
— А травчик будешь? Для аппетита.
— Ох-хо-хо. Так вы под ним были?
— А-то.
— Ну, давай.
— Сейчас заряжу. А на столе твоя еда, уже остыла. Тебе разогреть?
— Да, конечно.
Я не спеша ел, пережёвывая каждый кусок с трудом, но неумолимым аппетитом. Саша сделал водный.
— Давай, Бодя, — сказал он, прикрывая ладонью горлышко бутылки.
Я опустил водный и вернулся за стол. Продолжал есть, как ни в чём не бывало, посмеиваясь и наслаждаясь вкусом еды. Трава набирала силу. Я остановил взгляд на столе, как вдруг почувствовал, что застрял в туннелированном видении и едва понимаю, что происходит. Я перестал есть, потому что расхотел и забыл, как подносить ложку ко рту и пережёвывать.  Прежде знакомые люди, которые были искренне рады видеть меня, увиделись совершенно чужими. Сидел,  скованный, будто на суде, не в силах вздохнуть без осознания иллюзорности своей жизни и прежних стремлений. Слова окружающих, сказанные ими без потаённых смыслов в запале веселья, были остро направлены только ко мне. В этот момент показалось, будто сложился паззл, который избегал всю жизнь. Я не понарошку стал центром мира. Своего собственного. Все физические законы и эгрегоры, выраженные через окружающих меня людей, проводили со мной обстоятельную беседу.
— Как тебе, Бодя? — спросил меня Саша. — Бодя? — спросил он ещё раз, когда я ничего не ответил. Этот вопрос мне привиделся неким упрёком, сказанным с издёвкой.
— Ох, сложно объяснить, — говорил я, казалось, минуту. Моё восприятие распадалось на волны, каждое соприкосновение зубов ощущалось отбойным молотком. Было тяжело говорить и дышать.
— Ой, кажется, я зарядил тебе как нам, — хихикнул Саша.
— Ну ты даёшь, — сказал Аслан и засмеялся.
Их голоса зашумляли моё восприятие. Казалось, это было кармическим ответом. «Хотел? Ну так получи!» — эта фраза резала меня, выплыв из интуиции.
— Кажется, я сейчас умру, — сказал я напуганно, потому что становилось тяжело дышать. Я забывал, как это делать.
— Да не умрёшь ты, сделай вторую. Тогда ты просто уснёшь, — в словах Саши звучал вызов. Меня будто бы проверяли на жадность в небесной канцелярии. Миг замер, лишь сверкали клыки Саши в ехидной улыбке.
Я ничего не ответил.
— Ну, ладно. Не хочешь спать, как хочешь, — сказал Саша.
Меня исключили из внимания, пока я сидел, свыкаясь с новыми ощущениями, пытаясь не «умереть» и вспомнить, кто же я  такой.
— Ну, что, Бодя, пойдем, пройдёмся, покурим?
— Э-э-э, нет. Не надо.
— Ну, как хочешь.
«Проводники чёрных богов» вышли из кухни. Я остался один и почувствовал, что мне ничего не угрожает. Пришло облегчение и живое любопытство к окружающему миру. Вслед за ребятами, пошёл на балкон, сконцентрировавшись на ходьбе и равновесии. Постепенно, будто становился на ноги, учился жить в новом психоделическом мире.
— О, Бодя пришёл всё-таки, — сказал Саша, куря.
Я не знал, что ответить, кроме саркастического: «Ага».
Закурил, но по-прежнему молчал, чувствуя себя ребёнком в некоем мире божественных сущностей, которые воплощены в форме людей.
Я пытался спросить о том, что за стенами этой квартиры. Об учёных, политиках.
— Какие учёные? А-ха-ха, — спросил Саша.
Аслан и Вика поддержали его скепсис. В их интонациях для меня звучали иные смыслы, нежели они вкладывали. Мою интуицию атаковали. Она говорила больше, чем слова или мысли. Я сам стал этой интуицией и укорял свою заблудшесть  и невозможность понять, в каком мире оказался.
Мы пошли в комнату, где ребята беззаботно играли. Я лежал на кровати, смущённый.
— Отпусти всё это, не держи, расслабься.
— Мне кажется, если я расслаблюсь, то умру.
— Такого не будет, правда, — подбодрил Саша.
Я устал и закрыл глаза. Телесная энергия начала подниматься от ног. Она покидала руки, концентрируясь в груди. Когда пришла к сердцу, то стала подниматься выше, к голове. Достигнув макушки, покинула и её. Тогда, как громом и приступом озарения, попал в другое состояние сознания. Я стал рисунком вибраций в бесконечной игре бессмертных богов. Смотрел на окружающих меня в темноте людей, и те были несказанно прекрасны. Они будто знали о своей бесконечной божеской сути. Я оказался в пространстве, которое всесильные существа сотворили себе от скуки. Создали громадную песочницу, в которой могут беззаботно проживать тысячи жизней, играя в бесконечную игру. Больше ничего не «казалось» и не «привиделось». Я не видел галлюцинаций, у меня не было мыслей, лишь бесконечный восторг. Я не использовал лишних слов. Казалось, хватало лишь интуитивного усилия, чтобы окружающие поняли друг друга. Положение в пространстве, сказанные и несказанные слова, всё это больше не имело значения, потому что интуиция сообщала мне в стократ больше. Пройдя страшные врата, оказался в прекрасном мире. Больше не было смерти, больше не было угнетающих смыслов жизни, больше не было мира за пределами того, что я вижу. Было единственное: игра богов и я — её часть, лишь воля, управляющая телом.
— Вот видишь, Бодя, а ты боялся, — сказал Саша. Он будто видел моими глазами и знал, о чём говорил.
— А-ха-ха, и не говори, и не говори, — сказал я, не сомневаясь в его осознании.
Я больше не был ребёнком в новом мире.
Усталость пала на мои веки. Погружался в сон.
5.	Тюменское болото.
8-17 июля.
Смешалось всё: утро, день, вечер, ночь, начало и конец, верх и  низ, единицы и нули. Время переплелось обрывками воспоминаний, потеряв границы. Тюменское болото засосало меня на десять суток. Менялись места, люди, психические состояния, моё понимание мира вокруг.
Я с Сашей еду в автобусе к нему домой.  Речь зашла о путешествиях.
— У меня спросили: «Что хочешь – в Европу или права?» Я выбрал первое. Взял загран, сделал визу и поехал. Обязательно посети Амстердам.
— Я как-то планировал поездку, даже прикинул план, — когда я неспешно проговорил это, во мне зажглось понимание. Вдруг кристаллизовался маршрут. Прежде отдалённое намерение внезапно ворвалось в мою голову, вызвав восторг. Внезапно, поездка в Европу приблизилась из вечности в обозримое будущее: два года. Мой план сотворился единомоментно. Я нашёл то самое, что с того момента предполагало мою жизнь на годы вперёд.
Мы ехали в хвосте автобуса, разглядывая проплывающую за окном солнечную Тюмень. Здесь водятся громадные нефтяные деньги. Суммы столь баснословные, что даже повальная коррупция не может разорить её. Как ни странно, дороги в городе ровные, не разваливаются за зиму, хоть и климат холодный. Здесь сравнительно удобный транспорт, окраины массово застраиваются безвкусным дерьмом, но активнее, где бы то ни было средь провинций. Удобнее, чище и благоустроеннее городов в России я не видел. Возможно, это потому, что не бывал в Казани или Екатеринбурге. «Екатеринбург, точно», — подумал я и понял, куда поеду дальше.
— Слушай, а у тебя есть вписки в Екатеринбурге? — спросил я.
— Не знаю, нужно поспрашивать, — ответил Саша.
Мы вышли из автобуса. В Сашиной квартире была подруга.
— Ань, ты же недавно в Екате была, там может кто-нибудь вписать? — спросил Саша у неё, когда зашли к нему.
— Ну, есть пара человек, но, думаю, они ему не понравятся.
Я, понадеявшись на своё бесстрашие и то, что могу найти язык со многими, согласился о них узнать.
— Они боны. Ну, прям совсем боны. Отбитые хардкорщики. Вот, смотри, например, что они сделали.
Она протянула мне телефон со включённым видео. Те подошли к деду, рыбачившему на озере, и скинули его, надрывно гогоча. Бессмысленно и беспричинно.
— Э-э, нет, поищу кого-то другого.
***
«Бодя, давай», — сказал Саша, прикрывая горлышко бутылки.
Я опустил водный и продолжил играть в настольную игру. Почти сразу пришла тяжесть и муть, не мог сконцентрироваться на словах. Вместо их смысла, воспринимал вибрации губ, щёлканье языка и дыхание говорящего. Лёг на пол, не в силах удерживать спину.
— Богдан? Богдан? Хэй? Ты будешь играть? – спрашивал ведущий.
— Ребят, я умер.
Теперь и моё тело разлагалось на вибрации. Оно сливалось с полом. В голове появился вопрос: «Что я здесь делаю?». Уцепился за мысленный поток. Вспоминал свою жизнь и находил глубинные взаимосвязи, приведшие сюда. Единовременно переплелось прошлое и будущее, разрозненные события стали единым целым: моей жизнью. Они приобрели предопределяющую весомость, перестав быть неким набором фактов, будто из энциклопедии. Выстроилась цепь воспоминаний. Подытоживал неприятный, скрежещущий, вопрос: «От чего ты бежишь?» Вспышкой ко мне вернулось критическое мышление: «Вымысел! Это не бегство, а отличный от других образ жизни. Неприятие к этому сформированы обществом, в котором я рос». Но это не давало  окончательного ответа, картина чувствовалась неполной. Я углублялся, теряясь в переплетениях событий и мотиваций. Где-то на задворках замаячил ответ. «А почему бы  и нет?» — озарение свалилось на меня. Этот вопрос, как ни парадоксально, давал ответы. «А почему бы и нет?» — звенело в моей голове и эхом наслаивалось на самого себя. Его частота росла, заполоняя моё восприятие.
Щелчок.
Заполнив мой рассудок, вопросы исчезли. Я сел и оглянулся. Воскресенье. Шестнадцатое июля.
«Пора бы сваливать отсюда», — подумал я.
— Я, наверное, завтра поеду, — сказал я Саше.
— Ну, давай, — незамысловато ответил он. — В Минск?
— Да, в Минск. В Екатеринбург без вписки не хочу.
На меня снизошло смутное чувство скорой беды, как только я решился на отъезд.
— Хотя, знаешь, Саш, поеду послезавтра, — сказал я, переменив решение.
Чувство беды угасло.
6.	С Тюмени до Минска.
18-20 июля.
Луис
— Так у тебя день рождения был недавно? — спросил Луис.
— Да, в июне.
— О, ну тогда у меня для тебя подарок. Приезжай, гитару забирай. У меня новая появилась.
— После Тюмени смогу запросто.
Так я намерился поехать в Минск.
18 июля
— Подскажете, пожалуйста, когда будет Червишевский тракт?
— Блядь, да не мешай ты, — рявкнул водитель автобуса. Нервный мужик озирался по сторонам, вцепившись в руль.
Яркое солнце освещало просыпающиеся окраины. Сориентировавшись по картам, уточнив у старушки, что сидела по соседству, всё же вышел в нужном месте. Чтобы перейти шоссе, пришлось перерезать движение. Я встал на разделительной полосе посередине дороги. Автомобили проезжали в такой близости, что едва не задевали пятки. Дождавшись нужного момента, перешёл на другую сторону трассы, ведущей из Тюмени.
Сонный водитель медленно остановился на широкой обочине. Отвёз недалеко, не проронив и слова. Попрощался с ним безответно и хлопнул дверью.
Я оказался не в лучшем месте. Отбойники не оставляли места для машин, трасса поворачивала и поднималась на холм. Я не видел конца этому. Встал на ближайшей остановке, протягивая руки редким автомобилям. Поняв, что ситуация не в мою пользу, решил идти вперёд.
Два дорожника красили перила моста. Импульсивно поздоровался с ними. Завязался разговор.
— А ты откуда и куда, турист?
— Да у друга в Тюмени был, теперь в Минск.
— В Минск?! Экий путь неблизкий. Это же, сколько ты ехать будешь? — спросил усатый старик, затягиваясь сигаретой.
— Четверо суток, наверное. Может, быстрее.
— Ого-го.
— А сигареты не найдётся? – спросил я, воспользовавшись заминкой.
— Да, конечно, держи.
Мы молча докурили. Я выкинул окурок в грязную илистую реку. Попрощался. Поднялся на холм. Работяга, плетущийся вверх на груженной «Газели», даже не тормозил. Он просто не вдавливал педаль газа. Сел к нему, перекинулись парой фраз.
Высадил на половине пути в Курган, свернув в своё село.
Автомобили проезжают ещё реже, чем раньше. Ветер холодеет и облака сгущаются. Вдали вижу красномордого лысого мужика со спортивной сумкой на левое плечо. Он приближается ко мне, то и дело протягивая руку проезжающим машинам. Когда подошёл, без предисловий выпалил: "Сука, бля, ебать. Проезжает сосед, машет мне, а не подбирает, сука. Вот мудаки, вот мудаки, кто так делает". Я ответил, ухмыльнувшись: "Да, есть такое". Матерящийся работяга, не слушая меня и горя ненавистью, ушёл прочь. Лишь гневный голос затихал вдали.
Через час меня подобрали. Неразговорчивый водитель сам предложил подремать. «Да чего ты, поспи, путь неблизкий тебе ещё».
Очнулся у Кургана.
Небо заволакивало тучами. На горизонте виднелся чернеющий грозовой фронт. Он обошёл меня по касательной, выпав слабой моросью. Никто не подбирал, хотя автомобили проезжали вереницами. Необычно для этого места.
Сжалился водитель «Волги», который подбросил до следующего поворота.
Солнце близилось к горизонту. До захода оставалось не больше четырёх часов. В голове поселились мысли о том, где спать. В Челябинске? Там знакомый был. Но он давно не появлялся в интернете. Экстренно искать вписки? Слишком мало времени.  Остаться под кустом на окраине? Обязательно зальёт дождём. Решил просто: проехать как можно дальше, а там на поруки судьбы.
Тяжёлыми вибрациями затряслась обочина, когда на неё свернул омский дальнобойщик.
Я открыл дверь, крикнув приветствие. Водитель ничего не услышал, только лишь махнул рукой в кабину.
— Здравствуйте, спасибо, — сказал я, щёлкнув ремнём.
— Здравствуй, так ты куда?
— В Минск, к другу. Сейчас из Тюмени еду.
— О-о-о, нам по пути. Я сам в Москву. На Челябе уйду на стоянку, наверное. Пока не знаю.
— А что это вы так далеко везёте?
— Да чего, печенье везу. Уж как тридцать пять лет вожу.
— Это сколько вам?
— Писят-шесть.
— А почему стали заниматься этим?
— Да как. Жизнь приказала. Я же детдомовский. Лет с шестнадцати работал в колхозах, в поле. Научился на тракторе ездить. Потом, в армии, тоже водителем работал. Ну, а потом уж, на гражданке, чего мудрить, коли занимаюсь этим вон сколько? Так и начал. В девяностых, конечно, трудно было. Повсюду рэкет, бандиты, зарплаты не платят. Чуть однажды и меня не вальнули прямо на трассе. Попутали с другим. Я своей жене рассказал — у той волосы дыбом. Распереживалась.
За разговором незаметно прошли сотни километров. Водитель махнул рукой на стоянку у Челябинска и поехал дальше.
— До последнего будем ехать, — сказал он.
Заходящее солнце слепит кремовым светом.
— А с братьями я так и не виделся. Один пропал. Без вести. Говорят, завалили. Другой исчез с радаров. Ни весточки, ни письма. Я его по интернету пытался найти. А там ничего. Говорят, в какой-то деревне живёт безвестно, спивается. А я пока работаю. Жена, дети, все при мне. Хотя, работа такая себе. Платят через раз. Штрафы на каждом шагу.
Давно позади остался Челябинск, солнце скрылось за горизонтом. Мы пробирались в непроглядной темноте по дороге, вырубленной в еловом лесу Урала. Как ни странно, погода была хороша, хоть и задувал леденящий ветер. Лишь на горизонте виднелась на тёмном небе сверкающая молниями туча, шедшая в нашу сторону. Продвигаясь, она обходила нас по боку. Там и осталась. В конце Уральских гор водитель не выдержал усталости и свернул на стоянку. Я попрощался с ним. Вышел и расставил палатку прямо на автомобильной стоянке.
Небо обволакивала новая туча. Связь отсутствовала.
19 июля
В три часа утра сорвался дождь. Беспрерывно лил, не давая спать. Кончился на рассвете, намочив тент и палатку.  Однако, внутри было сухо. Уютная ночь.
Свернув промокший тент в мусорный мешок, я положил его в рюкзак. Вышел на трассу. Пасмурно. Автомобили месили грязь и обдавали брызгами и моросью,  спускаясь с холма.
Спустя два часа на косую обочину свернул водитель микроавтобуса. Открыл дверь, сказал: «Я в Уфу автостопом». Водитель лишних вопросов не задавал, лишь ответил: "Ну, наманинька, садись".
Пока ехал, высчитывал сроки и маршруты, какими поеду в Минск. Но, когда  оказался на уфимской объездной, всё это не понадобилось.
Остановился водитель «Ауди». Сзади подсвечивались белорусские госномера. Увидев их, не стал скрывать:
— Я еду в Минск.
Тот улыбнулся, а потом ответил:
— Стало быть, до Беларуси я тебя довезу.
Двести километров в час по федеральной трассе. Иван не щадил ни своего автомобиля, ни своей жизни, ни своего кармана.
— Да чего волноваться-то? Ну, выпишут штраф. Много штрафов выпишут. Я-то гражданин другой страны. Меня сразу отпускают, как видят, что я беларус. У себя бы я на такое не решился, конечно. Там сразу хлопнут.
— А откуда это вы?
— Так, Богдан, давай сразу на “ты”?
— Давай.
— Из Екатеринбурга еду. В строительной компании с фасадами работаем. Ремонтируем, красим. Крыши меняем. Я же инспектирую ход работ, отчёты делаю. Вот сейчас два месяца из города в город мотался. В Гомеле уже не был ого-го сколько. Там жена и трое детей.
Изредка сбавляя скорость до сотни, мы неспешно болтали, объезжая плетущиеся грузовики и вереницы дешёвых автомобилей. В середине дня, уже в Татарстане, остановились у заправки.
— Кофе будешь? — спросил Иван.
— Да, буду. Если не в напряг, ещё бы поесть. Я уж больше суток не ел, последний раз в Тюмени. Семнадцатого числа, вроде. Редко прошу больше того, что предлагают. Но тут уже голова, как в тумане.
— Без проблем, конечно. И как это ты так умудряешься.
Иван купил сосиски и кофе с молоком. Вышел на улицу, поставил стакан на свою «Ауди» и разминался, ходя кругами.
«Жизнь хороша, когда сыт», — сказал он, садясь в автомобиль.
Не сбавляя скорости, мы проезжали город за городом. Позади остались Самара, Волга, Сызрань.
Вечером, когда солнце едва зашло, мы остановились в душном Тамбове. Снова поели в придорожном кафе под стрекотание сверчков и лепет из телевизора.
Иван не мог говорить на отвлечённые темы, хоть был и не чужд пространных рассуждений. Они были строго бытовыми, не уходящими вглубь от обстоящей ситуации. Он крепко держал руль своими мускулистыми руками, но не мог крепко держать нить, ведущую в абстрактные миры.
Километр за километром, бродя вокруг да около в разговорах, огибая дорожные пробки, мы оказались у остывающего от летнего зноя Липецка.
20 июля
Едва наступил следующий день, глубокой ночью, проспав всего три часа, Иван выехал с заправочной стоянки.
Я же проснулся только с рассветом, недалеко от Орла. Потрёпанный и серый город. Средняя дыра средней полосы России. Позавтракали в его пригороде. Иван предложил еды с собой.
Пересекли границу, не останавливаясь. Её нет, по сути. Там стоял пост транспортной полиции, таможенники и ДПС. Тормозили выборочно. Мы беспрепятственно въехали в бедную, но ухоженную Беларусь. Дороги разбитые. Санкционный кризис стёр их с земли. Страна живёт за счёт таможенных сборов, поэтому, когда поток транзитных товаров смельчал, государство впало в стагнацию и разорение. Прежде, въезжая из нищей и разворованной России в бедную, но стабильно стоящую на ногах Беларусь, оказывался на ровном асфальте после многокилометровой русской встряски.
По сторонам ухоженные поля до горизонта. Не в пример российским. Солнце неожиданно припекало, что стало новым после холодных Уфы и Тюмени. До Гомеля оставались считанные километры.
Многие районы города почти нетронуты непощадными прогрессом и людской жадностью. Большие пустые пространства так и остались пустыми, а не застроились уродскими торговыми центрами, душными раздражающими новостройками. Неспешная жизнь в провинциальном летнем городе, полном зелени, шла своим чередом. Иван петлял по центральным улицами, везя меня на гомельскую объездную, уходящую прямиком в Минск.
Сутки езды. Две тысячи километров пути. Попрощался с водителем в одиннадцать утра, когда он привёз меня в нужное место.
— Давай, не хворай. Приятно было пообщаться, — бросил он вслед.
Душный воздух, как в самом начале пути, плотно обхватил меня вокруг шеи. До Минска оставалось не более семи часов. Брали неохотно. Бесчисленное количество автомобилистов.
Пять, десять, пятнадцать, снова пять, ещё раз пятнадцать километров. Продвигался медленно. Стоял подолгу. На автобане почти не было автомобилей. Половина — заполнена. Другая — безразлично проезжала мимо, даже не переводя взгляд на меня.
Подобрал разъярённый белорусский патриот, провёзший до следующего города шестьдесят километров.
— А с моим сыном так вообще ситуация абсурдная. В этой стране нет работы и будущего. Он учился на инженера, на вышку пошёл. А сейчас знаешь, кем работает? Дворником. Знаешь, где? На заводе. Прекрасный жизненный старт! Так его и на завод взяли по блату. Ну, хотя бы содержит себя сам, а не клянчит деньги. Ну, а куда деваться-то? В Литве так ещё хуже. Они всё стремились в Евросоюз, сломя голову.  А теперь что? Их, как лохов, просто обвели вокруг пальца. Заводы закрылись, электростанции продали. Теперь свозят туда свои товары, а молодёжь вся бежит.
— Со свечкой не стоял, но, мне кажется, заводы закрылись потому, что они не выдержали конкуренции и на них были неестественно расставлены приоритеты, а не потому, что «проклятые капиталисты» только и думают, как бы всё разрушить. Ну, разве будет человек закрывать хороший, конкурентный завод?
— Хм, может быть, кто его знает. Вообще, лучше туда не соваться. Заводы продали, а пидорасню развели у себя. Вот Лукашенок правильно делает. Гасит их всех, чтобы не охуевали.
Меня распалила его зашоренность.
— Пидорасня там преувеличена. Да и вообще, что такого в гомосексуализме? Все эти выродские парады, извращения и прочее — результат табу, а не разрешения. Я видел много пидорасов в дороге. Один не так давно чуть с ножом не бросался. Запрет порождает невроз и страх. Так появляются насильники и маньяки, а не отважные гетеросексуалы, чей убеждённый гетеросексуализм вызывает только желание приложить руку ко лбу. Один быдловатый спортсмен сначала говорил, как ненавидит пидорасов и что поубивал бы всех. И что вы думаете? Выяснилось, что он, каждый раз, когда занимается сексом с девушкой, желает отсосать хуй. Или чтобы его в тот момент ебали в жопу. Гомосексуализма, где бы то ни было, в мире не больше, чем в среднем по популяции. Не надо придумывать сказок о том, что в наших странах пидоров нет.
Водитель оторопел от такой тирады. Потупил взгляд и замялся.
— Ну, а мигранты? Что ты с ними будешь делать? Скоро в Европе этой будут сосать арабский хуй. А это всё потому, что США вмешивается в чужие дела. Убивает семьи. Почему бы не оставить всем право решать свою судьбу? Раздать всем народностям свободу и пусть живут, как жили! Что мешает? Вот и я не знаю.
— Раздавать свободы, чтобы зачем? Чтобы опять мы впали в средневековье и междоусобицы? Раздробленность ни к чему хорошему не приводит, кроме постоянных переделов. Это путь деградации, а не роста. В стремлении к прогрессу, всё становится компактным или универсальным, а не разрозненным. Сначала вы поделите страну на национальные регионы. Потом регион на города. Потом на кланы. Потом на семьи. И что останется? Такое было уже. В средневековье. Вы этого хотите? Тогда отбросьте придумки. Такое невозможно, если вся наша цивилизация не наебнётся.
— Как-то всё это сложно. Ладно, ты меня не понимаешь. У каждого своя правда.
Нависло молчание. Несмотря на такие тирады, сквозь агрессивный оскал, мужик довёз до своего поворота с трассы.
До Минска оставалось не больше сотни километров.
И вот удача. Другой водитель едет в Минск. Я поздоровался, перекинулся парой фраз. Спросил: «Можно ли вздремнуть?». Ответ: «Да какие проблемы, чего ты, спи».
Очнулся на окраине Минска, наугад разыскивая метро. Людей поблизости не было. Шёл в направлении центра. Потом одёрнулся, вспомнил, что в минских автобусах нет кондукторов. Сел на первый попавшийся, добрался до станции.
Белорусских "зайчиков" в кармане еще не было. Менять негде. Пришлось стрелять. Лавировал меж людьми, заходящими в подземный переход. У одного прохожего не было налички, другой прыснул сквозь зубы, не смотря на меня. Решил спуститься в само метро, дабы мне больше доверяли. Подошёл к очереди в кассу. Смущённо спросил у последнего: «Простите, не выручите на жетон?». Тот взорвался гневной тирадой: «Вот только вчера спрашивали, тоже, типа, туристы, задолбали, не верю. НЕ-ВЕ-РЮ». Я засмеялся от такой злобы и сказал: «Окей, окей, как хотите». Тут же, перед глазами этого, обратился к другому минчанину. Тот, не говоря лишних слов, купил жетон в метро.
Я проехал на станцию «Восток» из одного конца города в другой. Блуждая среди одинаковых дворов, засаженных деревьями, в кронах которых играло солнце, я шёл к давно знакомому адресу моего давно знакомого друга.
Вечерело.
7.	Минск.
20-28 июля.
Я постучал в окно первого этажа. Из-за жёлтой занавески мелькнула голова. Пошёл к подъезду. Луис открыл дверь, пожал руку и юркнул домой. Я не спеша пошёл за ним.
Любое слово, которым можно описать этого человека — мимо кассы. Он вне всех слов. Кто скажет: куражащийся разъебай-паразит, какого свет не видывал. А кто-то: мудрец, светило нашего времени. Обычно, в нём видят лишь своё отражение: чей ум на что горазд. Если растёшь ты, то растёт и он. Если ты деградируешь, то он тоже. Лакмусовая бумага оценивающего. Сказать достоверно, кто он — невозможно и бессмысленно.  Для меня просто друг.
В квартире разъёб. Мне привычно, а заведи человека с улицы — тот, жмурясь, выйдет или, ахнув, начнёт убирать. В раковине и около неё гора посуды, покрытая коркой. В ванне поднос с семечками и окурками, подсвечник, завис запах кошачьей мочи. Света там нет. Каждое мытьё — ужин при свечах. Ёршик для унитаза оказывается везде, кроме туалета. Кресла ободраны, диваны разошлись, кровать держится на подставке из книг. Однако, всегда на месте, чисты и в  порядке чайник и ноутбук. Второй едва ли выдержит долго — зарядный провод искрит.
По мусору, рухляди и грязи читаешь, будто по срезам дерева, историю квартиры, условия жизни и состояния ума Луиса. Обычно, люди грязи стыдятся, потому что она отражает их, какими есть. Здесь же всё беспардонно вывалено напоказ. Однако, это не бомжатник и не притон. В тёмной квартире, где нет лампочек, уютно. Отношение к мусору и комфорту, попросту, иное.
— Так, нахуй. Давай сразу за дело, — сказал Луис, подорвавшись с места. — Гитару держи.
— О, спасибо, — ответил я.
— Только струны поменять надо потом, наверное. Пошли, покурим.
Когда дымили на балконе с пустыми рамами, стёкла в которых были выбиты весёлой жизнью, Луис сказал, облокотившись:
— Ща Сярожа придёт. Грибабас, который. Познакомишься с ним, заодно. Прогуляемся. Ты же не устал?
— Да не особо.
Он продолжил курить, рассматривая дворовых кошек и проходящих мимо людей. Из квартиры выбежала маленькая кошечка чёрно-коричневого окраса и стала ластиться к его ногам. Луис потрепал её за холку и сказал:
— Эх, Какашевич, ссыкуха.
— Какашевич? — спросил я.
— Ну, да, Какашевич. Какашка.
— А за что её так?
— За окрас. И за дело. Срёт, где не надо. И ссытся тоже.
На улице послышался стук в окно. Мы высунулись с балкона, а там Сергей.
— Ща, подожди, ща, выйдем, — крикнул Луис.
Мы бродили у реки. Луис, прервав молчание, не спеша, с наслаждением сказал:
— Нигде в Рашке я не видел районов, подобных этому. Вот ты видел? Чтобы зелено, свободно, чисто. Какой-то особый уют здесь есть.
В разговоре я зацепился за то, что происходило в дороге. Говорил без умолку, восстанавливая грани событий. Стоило сказать об одном — выстраивался ассоциативный тоннель, он забирал меня с собой, постоянно уводя мыслью в самые разные ответвления прошлого.
— И как ты так умудряешься столько рассказывать, — сказал Луис. — Я, как начну, то одно, то другое вспомню, а потом замолкну, махну рукой и скажу: «Да ну в пизду это занятие».
Похолодало. Стемнело. Втроём, мы вернулись к Луису. Дома он включил нарочито примитивный клубняк, до надрыва хохотал и приговаривал: «Это прекрасно. Скоро все модники это дерьмо сожрут. Попомни мои слова. Ой, попомни. Просто вся суть эпохи!».
В динамике, под трёхнотные грустно-танцевальные мотивы, звучали слова: «Нагрузка на сердце, мне грустно — я русский».
Я засыпал, растворяясь в надрывных, нарочито сопливых стенаниях: «Синий кит, я убит. Хочется трахаться и целоваться».
21 июля
Я едва вырвался из параноидального абсурда, разомкнув слипшиеся глаза. Передо мной тихо собирался на работу Сергей. Вскоре ушёл, сказав: «Я скоро буду».
Ночью меня будто били мешками, а я был под наркозом. Так давал о себе знать стресс после шестидесятичасового переезда.
Растерев лицо руками, я ушёл в ванну на несколько часов. Курил прямо там, в темноте, стряхивая пепел в горячую воду. Немного света  из туалета попадало в комнату через небольшую дыру в стене. «Надо будет позаботиться о таком варианте освещения, если мне повезёт заиметь собственную квартиру», — подумал я, выпуская клубы дыма. Пепел шипел, падая в воду.
Серёжа вернулся  с пивом и мясом. Он, как и вчера, постучал в окно, разбудив Луиса.
— А где Бодя? — растерянно послышалось в коридоре.
— Да в ванне сидит всё.
— Ой, Бо-о-о-дя, хорошо мойся там, жопку, писюнчик хорошенько, а-ха-ха!
Он был явно навеселе.
— Да, конечно, тщательно мою, — ответил я.
На кухне зашипело масло. Я вышел из ванны, распаренный. Сергей весело подкидывал куски мяса на сковороде.
— О-о-о, Бодя вышел, у меня для тебя кое-что есть. Держи бутылку.
Вдогон пошла водка. Луис разложил шахматы на маленьком столе, рядом со сковородой. Мы тягали мясо и пили. Ребята играли в шахматы. Луис победил Серёжу, вдарил по столу ладонью и сказал: «Ха, как лоха!».
Сергей не мог поверить, что его, «гроссьмейстера», как он сам себя называл, победили.
— Ну, шо, поехали к Бобе. Я по пути тебя ещё раз взъебу, — предложил Луис.
Сев на «бесплатный» троллейбус, мы поехали на рабочую окраину Минска, играя в шахматы и распивая водку прямо в салоне.
— И опять, как лоха! — крикнул Луис, вновь победив.
Неустранимая боль от поражения заставила спорить о правилах. В запале спора, мы проехали нужный поворот.
— Блядь, — лаконично высказался Луис.
Вышли на остановке, перешли на другую сторону улицы.
— А кто такой этот Боба вообще?
— Да дурачок, сказать честно. Ну, ходим к нему побухать, поугорать над ним. Он по развитию на уровне вечного школьника. Я к нему как к ребенку отношусь, потому что его невозможно воспринимать иначе. Так бы давно лицо ему разбил.
Я не поверил такой категоричности, но потом, когда встретился с Бобой, сразу понял верность слов.
Передо мной был жирный и жадный инфантил, пытавшийся острить и выдавать нечто "умное", как он считал. В очередной раз, когда он делился умственной находкой, Луис сказал мне негромко, снисходительно: «Я ему это всё неделю назад рассказывал. А теперь он рассказывает мне, как будто его, ты только глянь. Удивительно короткая память».
Не выдержав его бессмысленных тирад, он заткнул Бобу: «Давай накатим уже!».
Алкоголь тяжестью опускался на мои веки.
22 июля
Ещё солнце не взошло. Я проснулся, но не двинулся. Только слышал: «Чего это ты, Серёж? На работу идёшь? Не хочешь, да? Не хо-о-очешь. Плохо, когда не можешь отдохнуть, сколько хочешь, где хочешь и с кем хочешь, да? А я говорил, говорил. Но работа это круто, говоришь ты! Страдай теперь. Одно удовольствие смотреть».
Я заснул.
Проснулся от рвотного позыва. Живот скрутило, а голова ватная. Отсиделся и попил воды. Симптомы прошли. Закинул вещи в стиральную машину. Луис проснулся позже полудня.
Рюкзак оставил у Бобы. С Луисом вернулись в его район.
— А-а-а, Луис, здарова, — сказал, встретившийся по пути, окружённый девушками и друзьями из собственной рок-группы, толстый пьяный парень с выбритым виском. Его короткие негустые волосы закинуты на другой бок.
— А ты кто? — спросил он, лукавя, притворившись, что я ему незнаком, хотя наше знакомство началось задолго до этой встречи. Смотря на его раскосый взгляд, я подумал: «Зачем Илья это делает?». Я не мог понять этого, равно как и не понимал того, почему он ревновал Луиса. Всё это выглядело комично. Я прыснул и наблюдал.
— Луис, да пойдём с нами, чего ты, прогуляемся, — сказал Илья.
— Да что мне с вами делать? Бухло есть?
— А-то.
— Так бы сразу и говорил!
Мы зашли вглубь новостроек, идя по дороге, ведущей к пруду. Илья вышел на разделительную полосу и ссал на новопосаженный куст.
Мимо проезжали патрульные.
— Блядь, тебя сейчас повяжут, долбоёб, — крикнул ему Луис.
Однако, останавливаться поленились.
Радостный, с чувством выполненного долга, парень вернулся к нам.
У пруда все играли в «Крокодила». Я держался в стороне, наблюдая за игрой, иногда отгадывая слова. В конце влился в игру. Луис загадал мне единственное слово:
— Фраер, — шепнул он на ухо. — Не знаю, как ты это будешь показывать.
Никто не угадал. Когда все сдались, и мы назвали слово, они спросили: «А кто это?».
— М-да! Теперь всё понятно! — негодующе сказал я.
Проводили оставшихся до остановки. Нас трое: Илья, Луис и я.
— Я не понимаю, как ты, такой маленький, можешь так резво пиздиться! Хочешь сказать, если бы я тебя взял на захват, ты бы меня угандошил, увернулся бы? Давай подеремся! — разгорячённого Илью несло по синеве.
— Нет, Илья, пиздиться мы не будем. Я знаю, что из этого выйдет. Сначала играем, а потом один не так ударил, другой не так. Ну, а насчёт уворота, там вообще всё просто. Отходишь назад, пригибаешься и пиздишь в ответку. Вон, недавно какому-то зеку нахуярил так. Ну, отдыхаем мы цивильно, водочку пиём с ребятам. А он что-то подошёл к нам, с ним ещё пара его корешей. Распизделись, бухаем вместе, а этот истории травит. А я его то об этом спрошу, то о том. Ну, знаешь, он хочет, чтобы все его с открытыми ртами слушали, а я с ним на равных говорю. Он раз пригрозит, два пригрозит. Думает, что я маленький, а значит слабый. Потом подходит, обхватывает меня и пытается завалить. Я выворачиваюсь, и вся его масса против него направилась. Ставлю подножку, тот ебалом в землю, а я на него и по затылку хуярю. Его друзья спохватились, на меня полезли, так мои братаны меня подстраховали. В общем, мы им всем раздали пизды и свалили. Вот, а ты спрашиваешь ещё.
— Ну, не верю я, Луис, что ты такой маленький сможешь из захвата выйти.
— Не верь дальше, драться я не хочу.
Они кричали в полуночном дворе. Из окна высунулась старушка и пророчила кары, если те не утихнут. Перешли на шёпот. Не добившись драки от Луиса, Илья с ним попрощался. А потом и со мной: «Приятно было встретиться, Бодя. Удачи».
В его словах не было и намёка на то, что всего пару часов назад мы были с ним «незнакомы».
Я и Луис шли по тёмным дворам, освещаемые полной Луной. Он вымолвил лишь: «Такие дела, Бодя. Такие дела».
Мы зашли в холодную тёмную квартиру, в ней сквозило, из открытых окон доносился шорох листвы. Нас встретила Какашка, выбежав, когда мы включили свет. Поиграв с ней, я уснул под мерное щёлканье клавишами.
23 июля
Величие Востока давно кануло в лету. Такая же ситуация с минским районом "Восток". Кто-то сбросился на отходах с пятого этажа вниз головой, кто-то старчивается во всех уголках СНГ, кто-то сидит в тюрьме. Давно ушли времена, когда отсадки пили чистый спирт с лимончиком, заблёвывая тугой струёй всё вокруг; прыгали на этаж вниз, нанюханные клеем; почитали бухло божественным нектаром. Пришла старость, ушло молодёжное безумие... Все, кто уцелел в водовороте жизни, сидят по домам, собираются в небольшие компании или работают, стремясь обустроить опостылевший быт.
Ничего не происходит, а я и не за этим ехал. Жизнь утекает и надо принимать все её формы.
Луис спал. В окно постучал Серёжа. Открыл  дверь я. За ней ждал Грибабас.
Сергей, когда выпьет, ведёт себя странно, даже безумно. Он без устали смеётся, его поведение похоже на поведение шкодливого ребёнка, а речь становится причудливой до уморы. Когда он рассказывал о беременности своей знакомой, то, хихикая, выдал: «После совокупления у неё появился эмбрион». Он говорил это с таким ребяческим, азартным восторгом, что я невольно схватился за живот.
Из-за такой причуды и появилась эта кличка. Почему Грибас?  Однажды, после бессонной алкогольной ночи, он пришёл на работу поддатым, а коллега, который увидел его странное поведение, невзначай, без злобы, спросил: "Ты шо, под грибами?". Серёжа-грибас, тоже без задней мысли, ответил на это: "Ты шо, охуел?". Он замахнулся в еблет нерадивому коллеге, но промазал и получил ответный удар с грациозным падением на пол. После работы Серёжа рассказал эту историю Луису. Тот, ехидно засмеявшись, нарёк его Грибабасом. Больше эта кличка его не покидала.
Восторженный Грэбс восторженно пожал мою руку и, восторгаясь, прошёл в квартиру, звеня бутылками с бухлом.
— Сегодня только алкашка. Алкашка сегодня только, — сказал он, по-детски смеясь.
Луис не оценил.
— Бодя, ну, что, давай пить, давай? А? Давай? Ну, давай, Бодя, пей.
— Не, Серёж, я не могу, мне шмотки от Бобы забрать надо.
— Ну, ладно,  а потом пить будешь? Будешь потом пить?
— Конечно, буду. Куда я денусь.
Приехал к Бобе. Собрался. Перед уходом, невзначай, спросил: «Не будет ли чего поесть?». Мне показалось, что Боба, скрепя сердце, в растерянности и сомнениях, нехотя предложил сыр с  хлебом, мандражируя над каждой лишней каплей майонеза и кетчупа, которые я пролил на бутерброд. Он выхватил у меня нож из рук, когда я отрезал сыр толсто, сказав: «Ах, всему тебя учить надо, смотри, как надо!». И нарезал тонко, почти прозрачно.
Когда я вернулся и рассказал, что поел у Бобы, Луис прыснул со смеху: «Поел?! Ого, как это он с тобой поделился. Обычно, такой щедрости от него не дождёшься».
— Ребят, а поехали ко мне, поехали, а? — уговаривал Серёжа. — Я пельменей куплю на работе.
Отказываться глупо. По пути в его дом, зашли  в магазин, в котором тот работал грузчиком. Я остался на улице, Серёжа отпрашивался с работы.
С ребячьей радостью, он вышел из продуктового, тряся пакетом с пельменями и  пивом.
— А-ха-ха. Бодя, я прихожу к женщине, к мадам, понимаешь ли, к моей леди-начальнице, а она говорит, чтобы я уходил, что моя леди-начальница выполнила всю работу за меня, чтобы завтра я уже приходил.
На следующий день он уволился.
Дом сложен грубыми серыми блоками. Такими же, как его жители. Мы зашли в грязный подъезд, в котором замерло советское время. Навстречу шёл замученный здешний обитатель с опухшим лицом. В воздухе завис запах курева и жареной дешёвой еды. Мы поднялись на второй этаж, зашли в бедную квартиру. Нас встретила бабушка Сергея, невольно начав жаловаться на внука: "Всё живёт, как бобыль с нами в квартире, ни жены, ни детей. Тьфу!". Луис гротескно поддакивал ей:  "Да, ох уж этот охломон. Только и пьёт, пустая голова!". Выговорившись, бабуля ушла.
Серёжа достал коньяк. Мы пили его, порой выходя на балкон, укрытый ветвями высокого дерева.
Написал Миша из Уфы. Рассказанное им было воспринято мной без удивления. Сперва он спросил:
— Как тебе Бульбостан?
— Нормально, пьём потихоньку. А ты сам как?
— Я… Ну, неплохо. С Дианой расстались, вот.
— Я, конечно, слабо сейчас соображаю из-за выпитого, но это смешно пиздецки. Надеюсь, ты по этому поводу не загоняешься.
— Вообще похуй.
— А почему она съебала-то?
— Да не она. Я сам её кинул.
— Моё уважение. А почему?
— Не хочу нянькой быть. Пусть научится на людях себя вести, доверять хоть кому-то. И пить.
— Очень смешно, правда. Но верно.
— Да серьезно. Её вписали зачем-то к моему старому другу. Всех знаю там. Хотел, чтобы всё спокойно было. Чтобы не надо было нянькой быть и в «скорую» играть. Хуй там! С её долбоебизмом…
— Всячески тебя поддерживаю в решении её бросить.
— Да я может и мог ужиться с ней. Но решил меняться.
— Куда? В какую сторону?
— Хочу стать сверхчеловеком. Киргизом.
— Смеюсь.
— На самом деле, нет. Просто больше жить для себя хочу. Перестать уже сострадать всем подряд. Научиться говорить «нет».
— Да ну, брось. Без сострадания человек обычный жлоб. Сострадай, помогай, но по силам. Без ущерба себе.
— Я не собираюсь отказываться полностью от сострадания. Но долбоебам помогать, жертвуя собой, когда они даже не осознают весь пиздец, не хотят меняться и не понимают, сколько сил ты тратишь… Надоело.
— Так что она сделала? Я так и не понял.
— Я пошел на праздник к другу. Эта захотела вписаться. Я ей сказал, что не впишут. Но, с горем пополам, она попала в квартиру. Я не был «за». Приехала уже пьяная, потом ещё пуще накидалась и перестала себя контролировать. Второй раз за неделю. В прошлый раз её воткнули лицом в асфальт. Я ей сказал: «Учись пить. Не пей так много, если без тормозов». Она не послушала.
— Ну, хоть за стеной не ебалась, к-хе?
— Сука! В этот раз ебалась. Но я её бросил раньше.
— Засмеялся с этого. Просто неисправимая блядь.
— Вот такое дерьмо. Но мне похуй. Меня больше сейчас напрягает аллергия на шерсть. Заехал к отцу в гости, а тут коты.
— Какой же треш, всё же.
— Да не. Забей хуй и смейся дальше. Тебя там не было. Ты не видел треш. Я будто через ад прошел. Потратил половину ночи на неё, чтобы не буянила. Потом уже ближе к утру пошёл в комнату за одеялом и помешал её ебле. Словил злобу ёбыря. А он, сука, большой, под сто девяносто ростом. Отхватил от него. И это ещё без куч другого говна. Много хуйни было, но мне лень писать.
— Я ведь знал, что так будет. И тебе говорил, чтобы не лез в эту клоаку, а ты не верил.
— Да я тоже знал, что так будет. Но мне, в общем, даже лучше стало, когда она так поступила. Потом ко мне лезла ещё. Я ей отъебаться сказал. Потом хоть покурил спокойно и подремать успел. А то все мне покоя не давали: «Твоя девушка — ты и возись». Я им: «Помогите хоть чем-то, она же вообще дикая».
— Короче, одна и та же история. Как с домашним животным.
— За три года моих тусовок на большинстве вписок откачиваю кого-нибудь. Ну и ладно просто нянькой быть. Но быть нянькой для бухой дикарки — нет, спасибо. При этом есть у меня один знакомый. Стабильно напивался в полное говно. Но слушался. Ему говоришь, чтобы лежал на месте, блевал в ведро и звал, если чего. Тот и лежит, не рыпается. Даже старается помочь как-то. А если совсем всё плохо, то его в душ и всё. Терпит, сидит. А эту кинули под душ — так кричала, что чуть соседи ментов не вызвали. Сразу перестали стараться.
Потом, вроде, уснула. Вышел покурить, а она выбегает голая из комнаты. Тогда даже меня уже довела, что очень трудно. Я даже не помню, когда в последний раз такое было. Мое терпение, обычно, чуть меньше бесконечного, пиздец.
Мы хотели выписать её, вынести уже куда-нибудь через остановку и хуй забить. Ибо заебались в край. Ее спасла девушка, жившая там. Мы послушались и оставили.
Откровенно сказать, она изрядно испортила праздник, доведя всех. Её на утро уже убить хотели, нахуй.
Короче, было дерьмо. Такого мне и так в жизни хватало, конечно. Но тогда поймал хардкор. Спасибо, что выслушал. Вот такие пироги.
— Да не за что.
Я отвлёкся. Серёжа, не в силах удерживать свою импульсивность, нашел забавным прижечь мою руку сигаретой.
— Блядь, да что ты делаешь! — закричал я, одернув руку. — Ты так кого-нибудь убьёшь однажды. Тоже смеясь.
Грибабас хохотал. Луис просил его попуститься. Тот не слушал и вылил мне на ноги чай.
Он смеялся до одури, хватаясь за живот. Его смех только нарастал, когда я невольно проявлял агрессию.
— Серёжа, хватит, ты еблан! — говорил я.
А тот смеялся
— Это дерьмо в нём неуправляемо, — ответил Луис. — Надо ждать, пока протрезвеет. Грэбс, расскажи ему, что там у тебя с головой.
— Когда я был маленький, то ударился головой и повредил центр кайфа и поэтому вот так кайфую от всего.
— Да, центр кайфа повредил. В окраины депрессии не заходит.
— А что ты читаешь? — спросил я у Луиса, когда снял мокрые носки.
— Про Одессу. Ты, наверное, как уедешь, мы с Сярожей поедем туда. Кстати, куда ты собираешься?
— Ну, потом в Питер. Там проведу встречу. Ещё подумываю в Мурманск поехать.
— В Мурманск?! Что тебе там делать? Нахуя? Сдохнешь.
— А почему бы и нет? Посмотреть север, побывать на краю земли. Фантазии.
— Ну, а потом-то куда?
— После этого — домой, зиму пережидать.
— Что тебе делать-то в твоей Чечне? Иди работай! Поехали в Европу.
— Кстати, да, у меня есть план на этот счёт. Посмотри.
Я открыл карту Европы, она была разрисована большим кругом. Луис нахмурился.
— Нахуй тебе Испания дикая? Зато всю Францию и Германию почти не задеваешь. Ты гений просто! План не очень.
— Ну, всё может тысячу раз измениться. Тем более, неизвестно, когда я поеду.
— Оставайся в Питере, работай. Поехали в Европу, Бодя.
— Да я не хочу работать опять. Как вспомню это скотство, так сразу омерзение от головы до пят охватывает.
— Работа разная бывает... Посменная, там, ночная. Найти по душе можно. Наверное.
— Не знаю я, не тянет пока.
— Ну, смотри сам.
Мы опрокинули ещё рюмку. Коньяк вдарил по голове, разрушив мысленные барьеры.
Я задумался. Почувствовал, что ограничиваю свои возможности, поддаваясь страху вновь наступить на те же грабли. По сути, ввожу себя в глубокое заблуждение, предсказывая неудачу и уныние, если останусь в Санкт-Петербурге. Ничего не решено загодя, понял я и тут будто вынырнул из иллюзий будущего, оставшись наедине с комнатой, где я сидел, обезумевшим Грэбсом и Луисом, читающим, будучи в кондиции. Я встал восторженный, ощупывая окружающее пространство. Энергия жизни внезапно пронзила меня. Неопределённость перестала быть императивной и давящей. Я больше не боялся её, а принимал вызов.
— Хотя, знаешь, ты прав. Наверное, я не поеду домой. Лучше сдохнуть, чем вернуться в ту тягучую и душащую обстановку, что раньше называлась домом. В следующем году меня ждёт Европа.
Больше я не ставил сроков и границ своему путешествию.
24 июля
Луис и Серёжа заснули тогда, когда я проснулся. Весь день крутило живот. "Перепил", — думал я, держась за него и проводя час за часом в компьютерных играх, будучи ослабевшим. За окном поливало дождём такой силы, что нельзя было выйти на балкон. В квартирной тишине лишь звук вентиляторов и дождя нарушал звенящее безмолвие.
25 июля
— Эй, Бодя, а, Бодя, — сказал шёпотом Луис, трепя меня за ногу.
— А? Что такое? — растерянно спросил я, проснувшись.
— Пошли отсюда. Меня заебало уже.
Мы вышли ранним утром из дома Серёжи. Солнце светило, утренний туман играл лучами, а отравление играло злую шутку с моим кишечником. Путь в дом, стоящий через одну остановку, казался непредсказуемой бездной. Напряжение нарастало. Я чувствовал себя бомбардировщиком, летящим в Хиросиму. Одно неосторожное движение и бесценный груз разрушительной мощи мог вывалиться прямо по пути к заветной цели.
Луиса трясло. Он уже 12 часов не курил. «Подожди, Бодя»,  — сказал он и побежал к первому встречному работяге, спешащему на остановку. Он не успел открыть рта, как тут приехал троллейбус и мужичок запрыгнул его.
— Ну и какого хуя! — закричал  Луис.
Теперь тряслось моё очко.
Ракете был дан старт.
Стрела вылетала из лука.
Пистолет был снят предохранителя.
Нельзя было медлить. Я едва сдерживался, чтобы не упасть в обморок. Ноги подкашивались, поддаваясь слабости, что волнами исходила из муладхара-чакры.
Я летел в квартиру, стрекотав задним пропеллером, стараясь не подавать вид, что ситуация близка к провалу.
Уровень напряжения был критическим, но мой бомбардировщик донёс своего "Малыша" и взорвал керамическую Хиросиму. Было подписано победное перемирие с моим желудком, но не окончена война.
Вслед за мной, посреди сна, подорвался Луис. Тот спал после бессонной ночи.
Слабость накатила на меня, пока Луис многократно форсировал квартирное плато, чтобы навалять засранцам, что не соблюдали условия перемирия.
В очередной раз он вернулся в кровать. Лёг и, немного помедлив, спросил с закрытыми глазами:
— Бодя, как ты себя чувствуешь?
— Плохо.
— Я тоже.
— Когда началось у тебя?
— После Бобы.
— У меня тоже.
Луис резко разомкнул  веки.
— Ёбанный мудак. Постоянно экономит на всём. Понакупит говна и теперь людей травит.
26 июля
Я чувствовал себя немного лучше, вынужденно проголодав больше суток.
Луис, опять проснувшись из-за несварения, сказал, что нужно прекращать это. Пошли в поликлинику.
— Не бывал в больницах, — сказал он, — С самого детства. Да и не переношу их вообще. Храмы увечной плоти. Но, вообще, медицина у нас хорошая. Сюда даже из Европы едут, чтобы денег сэкономить, а в качестве не потерять.
Вечером в поликлинике нет людей. Пустые коридоры, окно для справок, оттуда в кабинет доврачебного приёма. Качественный ремонт, тишина и короткая очередь. Через десять минут Луис зашёл. Его успокоили, быстро назначили таблетки и отпустили.
— Да всё в порядке. Температуры нет и ладно. Ща таблеточки попьём и всё путём, — сказал он, выходя.
27 июля
Наутро от отравления не осталось и следа.
— Слушай, ты же хотел автостопом поехать, а всё не мог, — писал я Никите. — А я, как раз, собираюсь в Питер. Оттуда мы бы могли поехать в Мурманск, я предполагаю.
— Хм, интересненько. Мне надо подумать.
— Давай быстрее. Я послезавтра уезжаю уже.
— Ну, тогда давай поступим так. Ты ко мне все равно заедь, а там разберёмся.
— Замётано.
Никита — мой витебский друг, знакомство с которым началось задолго до того, как  я стал скитаться. Мы с ним знакомы пять лет. Почти каждый приезд в Беларусь обязательно проходил через Витебск. Так мы не виделись уже больше года.
— Наверное, всё же поеду в Мурманск, — сказал я Луису.
— Ну, давай, смотри, чтобы медведь не сожрал. А пока сходим к Серёже и пожрём у него.
28 июля
— Я поражаюсь тому, какие у вас весёлые алкаши. Кучкуются себе, тусуются и просто наслаждаются жизнью. В них какая-то залихватская душевность есть. Если ты алкаш в России — тебе одиноко, холодно и грустно, в Беларуси же ты — король жизни, ебатель системы, радостный иждивенец и охмуритель местных краль, — сказал я Луису, увидев стайку вечерних бухарей на лавочке заводской окраины.
— Да, это ты верно подметил, этим киборгам вообще всё похую. Наслаждаются, как могут, красиво живут, — добавил Луис, смотря на весёлого пьяницу, роботической походкой заходящего в троллейбус. Его дружки не дали ему уйти, дёрнув из салона за руку. Тот упал мордой в асфальт. Двери закрылись. Едем дальше.
Из окна заметили хипстера, натирающего ладонью бампер своего спорт-кара. Я посмотрел на Луиса, тот на меня. Расплывшись в улыбке, он покрутил у виска. Мы захохотали. Скитаясь в потрёпанных вещах из города в город, засыпая невесть где под дождём, стреляя деньги на метро, уже никогда не сможешь относиться к вещам, как этот парень. Трепетное отношение к имуществу больше не вызовет уважения, лишь эйфорический, безумный смех и жалость, а в голове появится единственная мысль: «Спасибо всему за то, что я не такой». И где-то внутри заискрит уверенность, что идёшь правильной дорогой, появится любовь к собственной бедности, что воспитала равнодушие к дороговизне.
Вернулись втроём в квартиру Луиса после ночи у Сергея. Я принял ванну, сменил вещи, плотно упаковал рюкзак.
Спать оставалось три часа.
8.	Из Минска в Витебск.
29 июля.
Я не пошел на трассу, потому что лил дождь. Да и в Беларуси медленный автостоп. Зато железная дорога здесь в разы дешевле, чем в России.
С вокзала уходила электричка на Оршу.
В 5:30 прозвенел будильник. Я резко проснулся, накинул толстовку, зашнуровался. Луис, не вставая с кровати, вяло пожал  руку в полусне и сказал: "Скоро увидимся". Серёжа поднялся одновременно со мной.
— Слушай, у тебя на метро нет пары копеек? — спросил я у него. — Я так и не заимел белорусских.
— Да, держи сразу три рубля, — сказал он и отсыпал мелочи.
Я попрощался. Серёжа закрыл за мной дверь.
Быстро зашагал к станции «Восток». Уже в шесть утра я ждал внутри метро. Через восемнадцать минут оказался на станции «Институт культуры». Там, на поверхности, с вокзала отходил нужный состав. Прошёл по людному коридору к закрытым кассам. Передо мной больше десятка человек. Нервозность. До отхода поезда меньше получаса. Как только начали продавать билеты, очереди не стало. Подхожу к окну, уточняю:
— Во сколько отходит электричка на Оршу?
— В шесть-тридцать-девять, — срываясь, нетерпеливо отвечает сварливая выцветшая кассирша.
— А сколько это стоит? — продолжаю я, стараясь не замечать её гонор.
— Три рубля сорк-девять копеек, — отвечает она с чувством великой услуги.
Сто десять российских рублей за двести тринадцать километров. В России бы заломили и шестьсот.
Получаю билет, поднимаюсь на перрон.
Небо затянуто безраздельным полотном облаков. Моросит. Дует ветер. Подхожу к курящему, стреляю сигарету. Пока курю, меня заприметил поддатый грибник в резиновых сапогах и тулупе армейской расцветки. Рядом сидит его дружище в гораздо большем подпитии и глушит пивко. Он не говорил, но заинтересованно слушал, переглядываясь между нами.
— Э-хе-хе, турист, а ты это куда и откуда? — начинает грибник.
— Ну, как сказать. Я сам с Кавказа, но за месяц успел побывать в Уфе и Тюмени.
— В Уфе?! В Тюмени?! Да что же ты здесь забыл?
— У друга был. Сейчас в Питер, потом в Мурманск.
— Ну, ты даёшь. А как тебе  в Минске, в Беларуси? Что скажешь? — спросил он, но тут же перебил, самостоятельно ответив на свой вопрос, — Чисто тут, не правда ли?
Оставалось лишь согласиться. Беларусы маниакально гордятся чистотой в своих городах. Как иначе, если в дворники берут преимущественно с высшим образованием, а другой работы видом не видывать? Как бы то ни было, в стране действительно чисто, а уродское советское наследие старательно облагораживают, насколько можно облагородить проекты, которые изначально были вырожденческими.
Грибник продолжил, тряся бутылкой с пивом:
— Будешь? — недвусмысленно спросил он.
— В дороге не пью.
— О, это правильно, правильно, уважаю!
— Ладно, удачи вам добраться, — сказал я, утерев окурок об крышку мусорки, покрытую моросью.
— Это тебе, тебе удачи!
Прошёл в вагон электрички. До отъезда оставалось двадцать минут. Заскучав от простоты моего передвижения, начал читать книгу. Впервые за месяц.
Беларусь — аграрная страна. Да, здесь есть и военная промышленность, и машиностроительная, худо-бедно развиваются инфотехнологии, наличествует медицина и медицинский туризм. Однако больших денег не водится. Страна живёт за счёт транзитного сбора.
Когда ввели торговые санкции против России, Беларусь это неслабо потрясло. Денег стало ещё меньше. В торговых центрах закрылись  этажи павильонов. Отсутствие богаств сохранило в беларусах залихватский деревенский дух. Порой, он располагает к себе. Порой, отталкивает. На этот раз, взыграло второе.
Старый вагон, в котором я еду среди дождей и зелёных полей — вагон дачников и сельчан.
Повсюду воняющие бабки и придурковатые отёкшие лица с потухшими глазами; насупленные брови и важно раздутые щёки на замученных водкой, обжорством и рабочим самоубийством физиономиях. Людей покрывает невообразимое месиво синтетики и джинсовой одежды с отвратительными расцветками. Хамство, гам, брюзжание.
«Дачники едут. Чему удивляться?» — подумал я. Тут же последовал ответ, вызванный жгучими воспоминаниями: «Все те разы, в далёком детстве, когда ты передвигался на автобусах, паромах и электричках — там тоже дачники? Нет? Но почему ты видел то же самое перед своими глазами, что и сейчас? Хамство, гам, брюзжание».
Воспоминания и отвращение всплыли тяжким грузом.
Подумалось: «Если именно этим великолепием гордится тот, кто ставит в укор передвижение автостопом, а то и брезгливо называет «бомжом», как же я благодарен всему на свете, что выбрался из липкой умственной трясины предрассудков, какой был в прошлом подвластен».
Мои ноги затекли после получаса обездвиженности. Я снял ботинок с левой ноги и подогнул её под себя, поставив на сидение.
Через минуту, бабка, похожая на смесь ошалевшего пуделя с таксой, решила сублимировать свою несдерживаемую ненависть к миру. Она, потявкивая, пыталась научить меня жизни. Начала резво:
— Убери ноги с кресла, люди там сидят, а ты ноги ставишь, заразу разносишь, знаешь, сколько заразы на ногах.
— Я же не в обуви поставил ноги, да и никто облизывать кресла не будет.
Люди вокруг ухмылялись, а дрянная старуха не унималась:
— На ногах зараза всякая, а людям тут ещё сидеть, что же ты делаешь.
— Бабуль, на задницах заразы не меньше, а ноги у меня почище вашего будут.
— Вот когда-нибудь тебе за длинный язык уши надерут, хам, нахал, не уважаешь людей, — в ответ услышал только разъярённые вопли.
Я усмехнулся и проигнорировал, не двинувшись. Больше она не говорила, лишь нетерпеливо посматривала в мою сторону.
Через пару остановок вышла. Люди, постепенно, рассеивались. Нас, тех, кто едет до Орши, оставалось чуть больше десятка. За окном мерно скользили болота, небольшие холмы, пшеничные поля, деревеньки с постриженной травой и бедными, но ухоженными домами.
Незадолго до приезда в Оршу, ко мне обратилась женщина, с которой мы ехали с самого Минска. Всю дорогу она любопытствующе посматривала на меня. Пенсионерка живёт в посёлке поблизости. Спросила, как обычно, откуда я и куда еду. Удивилась моим ответам. Она говорила с белорусским акцентом, бегло, обо всём, что приходило в голову: о своей пенсии, о муже, о любви к своему родному языку и стране, о том, как ездила к подруга в Россию, а там, в первый и единственный раз, была в Сочи. Иногда называла имена своих родственников, не замечая в запале разговора, что для меня они ничего не значат. Она была свежа лицом, что для таких лет было удивительным. Голубые глаза живо и заинтересованно смотрели на меня. От неё разило дружелюбием. Она говорила вплоть до своей станции. Дала мне три конфеты,  пожелала хорошего пути и попрощалась, сияя добром.
Электричка затормозила в одиннадцать утра. Снял с полки рюкзак и гитару. Болели ноги. Хромал и концентрировался на каждом шаге, пока  не размялся. Не спеша ковылял на оршинский вокзал, чтобы купить билет в Витебск.
Небо было таким же пасмурным и моросящим, как в Минске. Зашёл в здание, со знанием прошёл к кассам. Здесь я не впервые. Уже третий раз еду по тому же маршруту. Оршу видел только из окна витебской электрички или с вокзала.
Обратился в кассу:
— Сколько стоит билет до Витебска, и когда отходит электричка?
— Вам «ди-и-изель» или «по-о-оезд»? — кассирша, как и в Минске, была с гонором, отвечала с великим недовольством, еле ворочая языком.
— А есть разница?
— Большая разница. Если поезд, то вам в другую кассу. Мы касса пригородного сообщения, — она ответила, гнусавя и давясь желчью.
— Да, это именно то, что мне нужно. Сколько стоит билет?
— Один-рубь сорк-две копейки, — протянула она.
Я достал из кармана те деньги, что дал мне Серёжа. До электрички оставался час. «Было бы неплохо покурить, ожидая отправки», — подумал я.
Вышел на улицу. Подошёл к первому курящему. Тот без лишних слов дал сигарету. Я, по российской привычке, закурил у первой лавочки с мусоркой. Смотрю: мент. Промелькнула мысль: «Зря я здесь стою, обратится же». Потом сообразил: «Кури я в неположенном месте, ко мне бы уже обратились».
Мент сразу повернулся и направился в мою сторону.
— Здравствуйте. Сержант Смирнов. Вы знаете, что здесь нельзя курить? Покажите, пожалуйста документы.
— Хорошо, — ответил я.
Пока тушил и выкидывал сигарету, по вокзальному громкоговорителю сообщили о том, что нельзя курить в не отведённых для этого местах, иначе налагается административная ответственность.
— Слышите? Административная ответственность, — задрав палец к небу, милиционер говорит с такой интонацией, будто сам Бог оправдает его последующие действия с оформлением протокола.
Я достаю чёрную папку из рюкзака. Внутренне смеюсь, но вида не подаю. Пока достаю документы, подходят ещё два господина с таким радостным видом, будто сорвали куш. Смеюсь ещё сильнее, но лицо моё мрачно. Подаю паспорт. Довольные лица служителей закона мигом принимают расстроенный вид.
С гражданами других стран западло возиться по таким мелочам. Я это знал с самого начала, но говорить лишнего не стал. Трое, поняв свой проигрыш в погоне за золотом, но, не желая его признавать, сделали вид, что заинтересовано изучают мой паспорт, перешёптываясь о моём возрасте с умным видом.
Милиционер, разочарованно отдавая документ, сказал лишь одно: "Не кури".
Я ушёл в зал ожидания.
По подоконникам и сумкам гулял вокзальный кот.
В полдень я сел на нужную электричку. Уже в два был в Витебске.
Вышел на привокзальную площадь. Меня встречал Никита. Жеманный, с густой чёлкой, закинутой набок, он старался казаться серьезнее и значительнее, чем есть. На девушек это воздействовало. Меня же забавляло, порой. Ревностное слежение за своим голосом, причёской и видом не добавляли ему маскулинности. Хотя, казалось, он  всеми силами желал этого.
Пожали руки. Зашли в магазин за картошкой и сигаретами. Деньги Сергея ещё раз пригодились. Никита хохмил: "О-о-о, Беларусь. О-о-о, картошка".
— Итак, Богдан, какой у нас план?
— Ну, как «какой»? Закупим тебе снарягу и поедем в Питер. Всё просто. Вписки я поищу. Ты тоже можешь постараться.
— Хорошо. Пошли на троллейбус. Мини-экскурсию тебе устрою заодно.
Витебск — далеко не Минск. Здесь отсутствует столичный лоск, но и тягучего провинциального уныния, как в России, нет. Город похож на Санкт-Петербург в районе Гражданского проспекта. Он совершенно непримечательный. Центр у него маленький и невыразительный. Есть церковь на набережной, которой козыряют повсюду. Есть типовой памятник "Три штыка". Больше ничего. Многие районы не изменились с самого распада СССР. Зачастую, в округе нет торговых мест, кроме единственного магазина, построенного в соответствии с планом микрорайона, стоящего здесь со времён Хрущёва. Приход рынка после социализма не уродует белорусские города, потому что здесь он приходит постепенно, преодолевает множество гаек и пережимов нынешней власти.
Витебск зелёный, ухоженный и удобный. В городе неспешная жизнь и цивилизованные люди, но на этом и заканчивается всё, что можно сказать о нём.
— Давай выйдем. Нам нужно выходить, — неожиданно сказал Никита. — Подожди здесь, я скоро приду. Нужно к другу зайти.
Пока жду, закурил. Подходит грязный, шатающийся мужик. От него разит перегаром.
— Прастите, младой чиловек, у вас сигаретки не будет? — спросил он  с интеллигентным видом
— Будет, конечно.
Даю сразу две.
— О, как это прекрасно! Как это прекрасно! Как вы щедры! Посмотрите, я одну в кармашек положу, покурю потом. Вот, смотрите, кладу.
Шатаясь, он вжал подбородок и минуту втыкал сигарету в карман, всем своим существом сосредоточившись на ней.
— Вот, смотрите, как прекрасно, как это прекрасно! — сказал он с облегчением, когда заложил сигарету. — А эту я закурю. Смотрите. У вас не будет… огонька, младой человек? Как вас зовут?
— Богдан.
— О-о-о, Богдан! Какое имя! У меня такой ученик есть. Тоже Богданом зовут. Я же сам… трудови-и-и-к, — договорив, он смолк. — Пятьдесят лет, ума нет, эх. Так вот, Богдан. Совсем от рук отбился у меня. Приходит в дредах, сидит, не слушает ничего. Я ему: «Тьфу ты, вырядился тут».
Трудовик срывается. Его несёт, смыслы фраз наваливаются друг на друга, одна тема обрывается, переходя в другую, язык заплетается. Я смотрю на него и просто киваю. Он машет руками, рассказывает о своём мотоцикле «Днепр» и до какой скорости он разгоняется:
— Сто-пидисят, представляете, сто-пидисят!
Десяток минут я слушал его. Выговорившись, он закурил, сделав комплимент девушке, ждущей автобус. Неказисто подмигнул мне и, поблагодарив ещё раз, ушёл.
Возвращался Никита.
— Веди себя достойно, не кричи, не матерись, — сказал он, не доверяя моей благопристойности.
— Никита, как бы ты не думал, я знаю о правилах приличия. Иначе, меня бы отпиздили ещё дома, сядь я в первую машину.
До его дома одна остановка. Там по-советски уютно.
Нас встречала его мать. Когда мы зашли, она ласково спросила, выходя с кухни: «А где это наш путешественник?». Увидев меня, она воскликнула: «До сих пор такой же худенький!». Я поздоровался с ней.
— Надеюсь, у тебя нет грибка? — спросил Никита, дав тапочки.
— Нет, конечно, ты бы узнал первым — ответил я, закряхтев от таких предрассудков.
Нас ждал обед, заботливо приготовленный его матерью.
9.	Витебский напарник.
30 июля - 1 августа.
Я проснулся в одиннадцать утра, еле ворочая руками. Мои конечности воспалились. Апатия и ноющая боль в суставах. Обострение старой болезни. Движение сковано, тяжело дышать. Никита, заряженный зелёным энтузиазмом, после завтрака, потащил меня в город, высмотрев всевозможные магазины. Один — туристический, другие —  спортивные и рыболовные. Больше  нет. И это в городе на четыреста тысяч человек.
Спальник, рюкзак, коврик и два дождевика — необходимый набор. В двенадцать вышли из дома. Меня корёжило болью каждый пройденный километр. Нервозное тепло  от внутренних криков окатывало меня под жарким июльским солнцем. Едва ли мне стало лучше, когда мы зашли в рыболовный магазин, но я уже мог отвлечься.
Нищий ассортимент за большие деньги. Громоздкий, низкокачественный, но дорогой спальник. Тонкий пенопластовый коврик, что сразу порвётся. Осмотревшись, мы тут же ушли, срезая дворами.
Солнце выпаривало остатки луж.  Под его редкими лучами бродили жители городка: велосипедисты, бегуны, дредастые подростки; девушки в мантиях, что будто сбежали с последнего рейва и больше не возвращались домой; старухи, что ползли в ближайший продуктовый, опираясь на свои ветхие трости, прилагая последние силы, оставшиеся в их кривых, полных страдания, телах. Почти не было привлекательных девушек, хоть я и всматривался в лица проходящих мимо.
Непременные советские многоэтажки множились гурьбой. Казалось, им не будет конца.
Мы подошли к единственному туристическому магазину в городе. Нас приветствовали жизнерадостные продавщицы и недорогие товары. Единственный подходящий рюкзак, десяток ковриков, один маленький и холодный спальник. Социализм благоухал, он смотрел на нас своим благонравным оскалом. Взяли это место на заметку, и пошли дальше.
Первый, второй, третий, четвёртый магазин — всё пусто. Ничего подходящего. Никита купил мороженое, и мы поехали в центр.
Там ситуация не изменилась. Отсутствие ассортимента, большие цены, полупустые павильоны.
Зашли в торговый дом.  Прямо перед нами рыболовный магазин. Товары висят на сетке снаружи. Видим — коврик. Покупаем и отправляемся, дотошно проходя между всеми рядами. Первый этаж полон торговцев, но на втором — пустошь. Зашторены ряды павильонов. Людей почти нет. Ничего нужного не нашли, кроме заколки для Никитиной чёлки.
***
«Приходите скорее, надо запиздить их!» — кричал пьяный друг Никиты, когда мы вышли на улицу. Посреди ночи он рамсил с бомжами у подъезда. Мы, почти не сбавляя шага, прошли мимо.
Купили квас и зефир. Сели на лавке у супермаркета на полчаса переждать, чтобы не ввязываться в бессмысленные тёрки с бессмысленными людьми.
Подходит  пьяный бомжеватый мужик. Ладонь правой руки перемотана посеревшим от грязи бинтом, ею он держит исхудалую трость. В левой руке только что отпитая полторашка пива. Он постепенно вязнет в алкоугаре, теряя смыслы плетущимся языком.
Подсел на лавку, говорит панибратски:
— Ребята, вы в телефонах разбираетесь? Я тут что-то понажимал и теперь меню неправильно показывает. Сможете сделать так, чтобы его можно было просто передвигать?
— Можно попробовать, — сказал Никита.
Тот дал ему телефон. Никита спешно осматривал настройки. А мужик, захмелев, рассказывал сомнительные истории про его местный авторитет, участие в войне с Чечнёй и пиратами в Сомали. По его словам, он дважды герой СССР, потому что руководил военными бригадами, почти не теряя людей. Выговорившись, он подытожил тем, что сейчас ведёт простецкую жизнь, будучи в почёте у «бандитов» и у «ментов».
Подошла лысая шпана, стрельнула сигарету у старика.
— Ты знаешь Викинга? Так вот, это я, — сказал он после выяснения «понятий» с агрессивными школьниками.
Оторопев, малолетки залебезили, желая ему всячески угодить. Спрашивали, можно ли присесть рядом, лезли брататься и жать руку. Тот, без интереса принимая гоповские почести, сказал ребятам:
— Вы, я вижу, парни-бандиты. А Викинга вы знаете. Я уважаю этих ребят, — показывает на меня и Никиту, — Если надо, костьми лягу, руку на плаху положу. Вы это, если ребята обратятся к вам за помощью, то обязательно им помогите.
Те неискренне закивали, дабы не оскорбить местного авторитета.
— Готово, — сказал Никита, передав телефон Викингу.
— Ой, спасибо! О, молодец! Если что — обращайся. Всегда буду рад выручить! Запиши мой номер.
Никита лишь делал вид, что записывает, он не желал иметь контактов с ним. К двум парням присоединился третий на велосипеде, и они уехали за пачкой сигарет, скрывшись в холодной темноте.
Викинг попрощался с нами, ещё раз поблагодарив. Он, держа бутылку пива, захромал домой, в глубокий двор, окружённый пятиэтажными панельными домами.
Вернулись домой и мы.
— Говорю же тебе, Фараон — талантище, посмотри только! Так надо уметь! — восторженно говорил Никита, показывая мне видеоролики.
— Уметь что? Пользоваться сленгом и податливостью современных модников, падких на роскошь? Талантище тот ещё, ага. Дохуя таланта надо. Не дури, Никит.
— А Рому Англичанина жалко… Я его знал, это так странно понимать, что он мёртв.
— Да, ты падок на говно, я посмотрю. Что его жалеть? Безвестный наркоман, пасшийся на говне и производивший говно, о нём уже завтра забудут. О нём уже забывают. Как и Фараоне твоём. Это лишь малоценный кратковременный бздёж на фоне божественной вечности. Они не творцы, а торгаши. Какие таланты? Ты о чём?
31 июля
— Бодя, вставай, Бодя, еда, — говорил Никита, тряся меня и держа тарелку перед лицом.
— Оу, завтрак в постель, как это мило… — сказал я сквозь сон, не чувствуя вчерашней боли.
— Давай, скорее, ешь и пойдём в магазин последний.
— Думаю, мы там ничего не найдём.
— Тогда зайдём в тот туристический.
— Ты про вписки спрашивал?
— Да, ничего.
— Эх! Вот тебе и друзья. Сейчас я спрошу.
***
— Здравствуйте, Олександер. Как ваша Тюмень? Я, вот, в Санкт-Петербург уезжаю с товарищем Никитой. Не поможете со впиской?
— Здравствуйте, здравствуйте, Бодя. Тюмень прекрасно, Тюмень спокойно. Я поспрашиваю. Можете написать Андрею. У него должна быть.
***
— Привет, Андрей. Я от Саши. Он сказал, что ты можешь вписать. Так ли это? Я еду не один, если что.
— Ну, можно попробовать. Вы когда приезжаете?
— Выезжаем завтра, наверное. Может, пару дней в пути ещё.
— Ну, тогда жду. Пиши, как будете в СПб.
***
— Ну, вот и всё. Я нашёл.
— Быстро ты.
— Едем завтра?
— Едем, конечно. Только пошли докупимся уже.
Я быстро оделся и мы выскочили из дома.
Зашли в последний магазин. Рюкзаки дорогие и бесформенные. Спальники громоздкие, но тёплые и дешёвые. Их показывала продавщица, бывшая явно не в духе. Каждый вопрос и просьба показать товар тёрли наждаком её ленивые мозги, каждое её движение было против желания.
— Всё, что она показывает — дерьмо без цели. Пошли отсюда, — шепнул я Никите.
— Я тоже так думаю. Пожалуй, — ответил он мне.
Попрощавшись с унывающей кассиршей, мы пошли туда, где нас встретили гораздо радушнее. В магазин с двумя гостеприимными продавщицами. Недолго думая, взяли рюкзак на шестьдесят литров и компактный спальник. Никита расплатился. Попрощались и направились в ближайший гипермаркет, чтобы купить дождевики. Долго ходить не пришлось, взяли два.
Вышли из магазина, сели в троллейбус. Никита предупредил:
— Не говори моей матери, что мы едем автостопом. Не говори. Иначе, она свихнётся.
Приближался август.
1 августа
Последний день в Витебске. Проснулся в одиннадцать утра.
— Что ты собираешься делать? — спросил я, когда Никита разворачивал коврик на полу.
— Медитировать.
— Но зачем? — спросил я, удерживая смех. — Что тебе это даст? Что такое медитация вообще?
— Чтобы успокоиться.  Медитация — это когда отключаешься от всего.
— Чтобы успокоиться, нужно не нервничать. Чтобы не нервничать, нужно вести соответствующий образ жизни. Иначе, это всего лишь бегство от себя и от мира. Забытьё. Меняй жизненный подход, а не беги от своего бытия, стремясь выключиться. Да и медитация — это не отключение, а пробуждение. Ты занимаешься казуальной хуйнёй уровня кружков йоги, участники которой считают, что это нечто вроде физкультурки, а не религиозный опыт и метод трансцендентного познания.
— Мне это помогает…
— Забыться, да. Ну, дело твоё. Завтра, ранним утром, на трассу. Подготовиться не забудь.
10.	 Из Витебска в Питер.
2-3 августа.
Это для меня, привыкшего из года в год скитаться от города к городу, привыкшего к строгому фатализму этой авантюры, автостоп представляет нечто комфортное и привычное.
Но не для нового человека.
Ты учишься ждать, пачкаться, голодать, испытывать жажду, жариться на солнце, мокнуть под дождём; учишься быть независимым, будучи тотально зависимым от желаний других людей тебя подвозить, кормить, давать деньги и вписывать. По сути, ты заново учишься жить.
Это дома ты уверен, силён, "мастерски" дурачишь своих близких и земляков. Дома ты, якобы, умён, имеешь какой-то авторитет и ранг. Дома ты полон иллюзий о важности каких-либо стремлений, о том, что существует "верх" и "низ", что где-то за поворотом несуществующего будущего тебя ждёт свет и счастье, а сейчас тебя окружают некие закрытые двери, которые ты способен открыть, лишь отдав себя на заклание уродским понятиям о норме жизни, комфорте, благопристойности и благонадёжности. Нет, не способен. Потому что дверей нет. Они выдуманы и ничего тебя никогда не ждёт, кроме гениальной реальности, которую созерцаешь ежесекундно. Ты попросту ненавидишь само бытие. Оно для тебя банально, омерзительно и тупо. Поэтому, стремишься от него прочь, догоняя, как осёл морковку, свои фантазии о свете и счастье. Порождается безумная, непрекращающаяся бесплодная деятельность в попытке постичь нечто, что манит ум своим прельщающим светом, который есть не что иное, как бегство во тьму своих фантазий. И эту деятельность используют. Используют все, кому не лень и хватает ума. Они лишь берут этот бесформенный свет и облачают в материю. «Купи это, купи то. Мать твою, да купи ты хоть что-нибудь, я тебе отвечаю, будет тебе радость и свет. Это именно то, что тебе нужно, а не купишь — ты лох и манящий огонёк на периферии твоего разума никогда не станет подвластен», — говорят они.
Автостоп, как и некоторые духовные практики, устранит всё это безвозвратно. Выкинет все понятия и представления, обнажив только ту "банально тупую" реальность, скрытую под социальными играми. Её заставляли ненавидеть атеисты, церковники, политики, учителя, родители и СМИ, но она проникнет по венам и лёгким к самому сердцу, подступит голодом, бессилием и самобичеванием. Она разрушит все фантазии о ранге, дружбе и положении в обществе. Выдержат это не все. Единицы, среди мириад. Большинству станет больно чувствовать себя "никем", но на самом деле — всем.
2 августа
Электричка до границы отходила в 8:27.
Мы спешно осматриваем комнату. Никита обыскивает рюкзак. Думает, не положить ли ему сверху ещё одну до боли необходимую вещь.  Из дома вышли за час. Троллейбус полз от остановки до остановки. Я осматривал Витебск, по-прежнему сомневаясь в своих выводах о нём. Однако, лишь сильнее убедился: церковь, памятник «Три штыка» и неизменный Советский Союз.
Приехали на вокзал за пятнадцать минут. Никита купил два билета до Езерища. Это богом забытая деревушка, которую нежно облизывает языком российская граница. За минуты до отъезда, оказались в вагоне. На этот раз электричка не была сосредоточием мерзости, дедов и хамства. Полупустые вагоны катились, озаряемые солнцем, средь вековых лесов. На заднем сидении мужики играли в карты, а Никита пытался медитировать. Через пару остановок вагоны стали ещё безлюднее. Тогда я лёг на диван и заснул, вплоть до остановки у невидимой границы страны, манящей меня в своё лоно.
Накинули сумки, вышли из поезда.
10:18.
На улице — тишь да гладь. Поле, лес, клумба у местного вокзала. Чуть поодаль, деревенские избы. Трасса прорезала посёлок. Спросил у местной женщины, идущей неспешно и одиноко, куда нам, чтобы попасть в Россию. Показала на кучу фонарей за деревушкой. Граница Беларуси. Русская через пару километров.
Изредка проезжает вереница автомобилей. Лишь ветер свищет в берёзах да полях. Простояв без толку полчаса, решили встать после границы. Отправились на российский пост. Он обставлен так, будто нет упрощённого пограничного режима: автоматы на плечах солдат, шлагбаум, колючая проволока. Проходим каморку, где сидит суровый таможенник. К нам выходит пограничник. Без приветствий, ответов и условностей, словно сторожевой пёс, говорит: "Паспорт". Достали документы, показали. Он молча их отдал. Так попали в Россию, Псковскую область.
Лучше бы остались в Беларуси. Остановиться негде. Мешали отбойники и шумоотражающие экраны. За ними — избы, украшенные народными украшениями, будь то лебедь из шин или медведь из пивных бутылок. Нас красноречиво окружал Лобок — приграничный посёлок.
Прошёл час с момента нашего приезда. Дорога пустовала десятки минут. Поодиночке показывались редкие автомобили.
Мы покинули Лобок и только тогда нашли подходящее место. Безуспешно проходили часы. Солнце жгло, выступал пот, а с севера надвигалась безудержная стихия. Вдалеке сверкали молнии, природа мрачнела с каждой минутой. Никто по-прежнему не проезжал. Редкие попутчики разводили руками или не смотрели в нашу сторону, гордо устремив взгляд вперёд.
С обочины выползла муха, которую мы сразу приметили. У неё было повреждено крыло. Никита сел на корточки, взял палочку и играл с насекомым.
— Как мы назовём нашего ребёнка, Богдан? — спросил он.
— Давай Джогги.
— Ура, у нас есть сын.
Муха, не оценив заботы и пристального интереса, покинула нас, спрятавшись в придорожной траве.
Безуспешное, казалось, безвыходное промедление, нервировало меня.
— Нам надо разделиться, — сказал я.
— Что?! Разделиться?! — Никита растерялся.
— Да, разделиться. Не ссы, многие так делают, если не уезжают вскоре.
— Но, как я буду в автомобиле? Как себя вести?
— В этом ничего сложного. Здороваешься, садишься, называешь город.  Обычно, водитель сам начинает говорить. Учись.
— Но мы же договорились!
— Ну, сам посмотри. Уже четыре часа безуспешно стоим, а машин нет. Дальше будет хуже. Трасса сама по себе малолюдная. Тем более, она у границы. Так и нас ещё двое. Это может затянуться надолго, вплоть до следующего дня, если не позже.
— Я даже не знаю…
— Ну, тогда давай поступим так. Если через час никто нас не подберёт — разделяемся. Ты стоишь здесь, я отхожу на километр. Если тебя подбирают, то ты рассказываешь обо мне, и мы едем вдвоём. Так будет проще. Ты уедешь первым, все равно. Я-то уже привык.
— Ну… Согласен.
Через полчаса он расхрабрился и решил разделиться. Видимо, сам устал от безвыходности.
Обменялись телефонами, сделали «предсмертные» фотографии в шутку. Пожали руки и разминулись.
Миновал километр, простоял ещё полчаса. Всё безуспешно, поэтому, пошёл ещё дальше. Тогда оказалось, что дорога уходит на Невель. Туда едет большинство автомобилей. Дорога в Санкт-Петербург пустует. Ещё и заправка рядом: многие не будут останавливаться лишний раз, если заехали на станцию.
Небо затягивало тучами, ветер холодел. От жаркой августовской погоды ничего не осталось. Чернющая туча с севера выросла, молнии стали ещё ближе. Я всматривался в каждую проезжающую машину, стремясь выцепить взглядом Никиту. Никого.
С заправки выехал грузовичок. Водитель вдарил по тормозам и остановился передо мной. Я сел, горячо поблагодарив его за то, что подобрал. Прошло шесть часов после выхода из электрички, я сильно устал.
— Вы не видели ещё одного стопщика по пути? — спросил я после приветствия.
— Это тот, который нерусский и с чёлкой? Видел, — красноречиво ответил водитель.
Никите не повезло.
Мы гнали прямо на грозовой фронт, погружаясь с каждым метром во тьму непогоды. Грузовик влетел в стену дождя. От нагрянувшего ветра, автомобиль вильнул и едва продирался сквозь стихию. Валило берёзы. Вода стеной заливала лобовое стекло, были видные неравномерные потоки, шедшие на нас со скоростью движения грозового фронта. Некоторые встали на обочину, включив аварийку. «Сможет ли Никита уехать? Не сдрейфит ли, попав под такой дождь?» — думал я. Давал семьдесят из ста, что вернётся домой.
На горизонте забрезжил закат.
Дальнобойщик высадил меня за фронтом. Я выскочил из грузовика и побежал под навес заправки, укрываясь от последних капель прошедшей стихии. Неожиданно для себя, будто с давно знакомым, поздоровался с охранником, стоящим у входа, сказал, мол, еду от границы и там была жаркая и ясная погода, не то, что здесь.
— А вы не курите, кстати? Сигареты не будет?
— Да, курю. Но сигареты в машине, извините, — ответил он и продолжил заправлять баки, бродя от машины к машине.
Дождавшись, когда дождь закончится, я пошёл прочь. Вслед мне крикнул охранник: «Погодите, сейчас дам вам сигарету».
Мы обошли заправку. После урагана были вырваны рекламные экраны, осколки стекла и пластика блестели, лёжа на мокром асфальте. Мужчина копался в автомобиле, стремясь разыскать пачку. Когда не нашёл — дал денег, попросив оставить лишь три сигареты.
Купил, дождался охранника. Тот отдал мне всю пачку, ещё и сдачу оставил. Закурили. Мужчина сказал с умиротворением:
— У меня сегодня праздник. День десантника. А так, вообще, я не курю.
— Ах, точно. С праздником вас.
— Спасибо. А вы куда направляетесь?
— В Санкт-Петербург, к знакомому. Там, дальше, в Мурманск. Я путешествую уже месяц так. Вот, недавно, в Минске и Витебске был.
— Путь немалый. Извините за вопрос, — он замялся, — А не пора ли завести семью уже? Сколько вы так ездить будете?
— Рано пока. А сколько — время покажет.
Спокойствием и духовностью было скреплено лицо этого человека. Каким-то глубинным приятием оно воздействовало на меня. Докурив, мы попрощались. Поодаль виднелась Пустошка.
Этот посёлок стремится стать городом, как маленький ребёнок взрослым. Порой, я взирал на идилличные картины. Дети рыбачили на реке, рядом с церковью, стоявшей на холме у берега. Озабоченные бабки квохтали о последствиях урагана, осматривая поваленные, и уже распиленные на дрова, деревья. В двухэтажных сталинских домиках загорались окна  с вечерним светом.
Пройдя весь посёлок, я так и не нашёл удобного места для остановки. Псковщина — земля болотистая и холмистая. Трасса такая же: обочина узкая, её окружают скопища болот, холмы петляют десятки километров.
Стягивался болотный туман. Солнце освещало его игру последними лучами. Я шел и тянул левую руку. Неожиданно, в неё врезался зеркалом останавливающийся автомобиль.
— Вы куда едете? — спросил я.
— До Петербурга тебя довезу, — ответил водитель. В его сухом теле, как в чёрном ящике, роилось безумие. Я не понял этого тогда, но сразу уловил нечто характерное.
С этого момента он не умолкал. Сперва, я безразлично слушал, потом, повинуясь азарту, вступил в диалог.
Начали за здравие: о его родной стране Беларуси, о расстрелах законниками преступных группировок, о продажных наркоманах, о родителях.
Через сотню километров прервались. Заехали в придорожное кафе. Там едва словилась связь. Зашёл в интернет и, по касательной, уже зная наперёд содержание, прочитал гневную тираду Никиты о том, что он вернулся домой, прожарившись на солнце, попав под дождь и его совсем не устраивает то, что мы разделились. Я пожал плечами и выключил телефон, жуя  свинину по-французски. О возможности подобного исхода я предупреждал. Не раз. И не два. Тогда ему казалось это маловероятным. Сейчас же серьёзность задумки обрела для него реальную форму. Автостоп — это привыкнуть надо.
Закончив ужинать, поблагодарил водителя за угощение. Вернулись в автомобиль, я продолжил слушать монолог, который, постепенно, распылял во мне азарт своей абсурдностью.
Имени мужчины я так и не узнал. Зато услышал слепую ненависть к США. Узнал, что Гитлер черпал все свои разработки из Тибета, что вся верхушка Третьего рейха была сатанистами. Водитель, стремясь доказать мне, что весь мир только и делал, что воровал разработки СССР, да и СССР вообще — это самая мирная и великая страна, переходил, порой, и на озлобленный крик. Прямо мне говорил, что я дурак и промыт пропагандой, что надо бы мне проваливать из России, раз я не согласен с его идеей. Всё же, несмотря на крики, он вёз. Когда я устал вести безумный разговор и молча слушал, кивая, он стих, но не перестал тараторить.
Мы проезжали под эстакадами, пересекали развязки, кольцевую автодорогу, оставляли по правую руку тепловые электростанции, освещаемые ночными огнями. Нас поглощал Санкт-Петербург, захватывая в кольцо окраинных панельных домов.
— Тьфу ты, блин, — зашипел водитель, — Мне нужно на проспект Ветеранов! Я свернул не туда! Так, прости, здесь я тебя высажу.
— Сколько времени? Когда открывается метро?
— Э, брат, сейчас… Два ночи! Метро открывается где-то в шесть.
Мы вышли. Я пожал ему руку, улыбаясь. Он посмотрел на меня странно: со злобой и снисходительностью одновременно. Волосы трепал холодный ночной ветер. Мужчина захлопнул багажник, ещё раз попрощался и уехал.
Московская площадь.
— Э-е-е, таксы, таксы нужна? – спросил меня армянин.
— Сколько?
— А куда тыбэ?
— Проспект Большевиков.
— Э-е-е, брат, сейчас мосты не работат, объэзжат долга, многа будэт стоить.
— Ну, тогда не надо.
На другом конце площади горланили песни десантники, заканчивая отмечать свой праздник. Крик разносился по всей округе. От их стаи отбился один. Проходя мимо, спросил, расплывшись в придурковатой улыбке: "Девушка, вы не мёрзнете?". Я помотал головой, сидя на лавочке и скрестив руки от холода. «Вам помочь чем-нибудь?» — продолжил он, не сбавляя шаг. Я снова помотал. «Ну, ладно! Хорошей ночи!» — закончил он, крича с конца площади.
«И расплескалась синева… Могла бы и моя кровь с лица, узнай он, что я немного не девушка», — подумалось мне.
Устало следил за автомобилями, ездящими туда-сюда. Светало.  Стайками шныряли бессонные убитые школьники в модных шмотках и обсуждали наркоту.
Замёрзнув летней ночью, я размял задубевшие ноги и пошёл к открытому метро.