Полуночная роста

Пыльный автобус стоял неподвижно с заглушенным мотором в ожидании водителя, который курил в тени акаций. Раскаленный послеполуденным солнцем металл обжег бы всякого кто к нему прикоснулся. Застоявшийся воздух внутри, сухой и жаркий как в печи сводил с ума мух которые не оставляли попыток пробиться на свободу через мутные стекла. Мухи снаружи не оставляли попыток пробиться внутрь, чтобы напиться соленого пота единственного человека внутри. Человека молодого, с кирпично-красным загаром и щеткой бледных, выжженных волос. Человека погруженного в свои мысли, не обращающего внимания на назойливое гудение, стук и зуд вездесущих мух, на одуряющую жару, на неудобные ободранные сидения, на опаздывающего водителя. В этой забытой богом стране он привык к опозданиям.

Если бы он не смотрел неподвижно в одну точку, то мог бы заметить движение в дрожащем воздухе саванны. Черная точка появилась на горизонте, на тропке в высокой которая вела к основной дороге из укатанной глины. Точка эта расплывалась, двигалась и медленно росла. Со временем в ней можно было различить фигуру человека. Человека, как скоро стало видно, старого, с похожими на птичьи крылья прядями поредевших седых волос под полями черной шляпы. Человека высокого, не сгибающегося под тяжестью лет и тяжелых сум которые он нес. Человека в невозможном здесь черном плаще и с косой привязанной к одной из сумок.

Подойдя к остановке, не отмеченной ничем кроме самого стоящего здесь автобуса, он поставил на землю свою ношу, и косовищем решительно сложил мятые двери, после чего вернул косу на место. Пассажир встал было, чтобы предложить свою помощь, но старик только отмахнулся.
— Не стоит молодой человек, не стоит. Порежетесь еще.
Шумно и суетливо он разложил свои пожитки по сетке под потолком. Кроме инструмента, который с осторожностью и почти нежностью он поставил перед собой. После чего снял шляпу и повесил ее на окосево. Его голова, кроме пары прядей по бокам оказалась лысой и блестящей от пота.
После этого всплеска жизни, время потекло дальше с прежней неспешностью. Но в воздухе нарастало понемногу напряжение молчания между двумя ничем не занятыми людьми. Старик поерзал нетерпеливо и осознав что другой пассажир не проявит себя как собеседник, если только к нему не обратиться, начал первый.
— А вы кажется не здешний?
—. Нет. Нет. Как и вы?
— О нет, я может белый, но родился, вырос, прожил жизнь и надеюсь умереть здесь. Такая же привычная часть пейзажа как эти акации. А вот на вас, на вас написано что вы чужак. Хотя бы потому что местный не стал бы подставлять свою кожу здешнему солнцу, как вот вы очевидно это делаете. Но не турист, ни капли любопытства в глазах, да и не сел бы турист в этот автобус. Не ученый, не телевизионщик, нет при вас оборудования. Загадка.
— Едва ли. Следующая догадка была бы верной. Я волонтер. — он нахмурился. — Бывший волонтер.
— Почему бывший?
Молодой человек хмуро промолчал.
— Извините, не хотел вас…
— Все в порядке. — но это прозвучало слишком резко чтобы быть правдой. Но после интонация смягчилось. — Просто… Это не тот вопрос на который у меня есть готовый ответ. Почему?

После изнуряющего перелета — эконом класс, три пересадки, тридцать пять часов в общем. После поезда, такого же пыльного, старого и разбитого как и все на этом континенте, после стояния на границе, где люди с ак-74 на непонятном языке громко ругались и трясли у меня перед лицом моим же паспортом. Но мятые пятьдесят долларов оказались вполне подходящим документом. После тряски в автобусе, из столицы в глубь страны. из центрального города провинции в крохотный полумертвый городишко, оттуда —  в деревню посреди бескрайней саванны. После недели почти без сна, почти без еды, после стояночных туалетов, один отвратительнее другого, пока они не оказались достаточно далеко от цивилизации, что их не стало вовсе, с телом разбитым и затекшим, изнуренный, я был встречен коротким кивком. Нужно было приступать к работе.

— То есть с самого начала были сомнения?
Водитель наконец ввинтил толстую свою самокрутку в землю и направился к автобусу ленивой походкой. С лязгом открыв дверь, он громко сплюнул перед тем как сесть в свое кресло, затем захлопнул ее. Оглянулся в салон, увидел там всего двух пассажиров. Попытался завести мотор. Старый железный зверь просыпался неохотно, с воем и кашлем, которые перешли все же в ровное рычание. Они тронулись.
— Нет. Я не ожидал ничего другого. Если бы мне хотелось беззаботного комфорта, я бы работал в частной клинике. Но.

Люди, те самые, которым мы приехали помогать, высыпали из своих хижин. Дети младше двенадцати ринулись гурьбой радостно галдя и повисли на нас цепляясь за руки и одежда. Остальные, взрослые, смотрели настороженно и недоверчиво. В их глазах читался страх и что-то сродни презрению и ненависти, но смягченное, как если бы мы были недостойны слишком сильных чувств.
Переводчик произнес заготовленную речь, о том зачем мы здесь, о том что к нам можно обращаться с любыми недугами. Толпа после её окончания выжидательно постояла, и, не дождавшись ничего другого, начала расходится. Никто не попытался с нами заговорить, только дети продолжали улыбаться и заглядывать в глаза, как свора черных щенков.
Это было привычно. Разбив временный лагерь мы пошли бы от дома к дому, выискивая признаки болезни. Они никогда не обратятся напрямую, но не отказываются и не препятствуют. Северный страх все же отступал перед болью.

— И все равно, ничто не готовит к этому. Каждый раз, я знал как все произойдет. Но… ведь ожидаешь хоть каплю радости, хоть одно слово благодарности. Но они только смотрят своими чёрными непроницаемыми глазами, молча, с каменными лицами. И каждый раз как будто приходилось пробиваться через невидимую стену, приходилось почти насильно помогать тем кому нужна помощь. Не страшно вырвать сердце и осветить его огнём людям путь из темного леса. Страшна мысль о том что они не пойдут.
— Как поэтично выражаетесь. Вы не писатель, случайно?
— Читатель. Все уже было сказано до нас.
— Может быть, может быть. Но неужели все так просто? Вашей помощи не просили, и вы решили больше не не оказывать?
— Нет, это не было что-то одно. Это капля за каплей точили мою решимость. Или переполняли чашу терпения? Не важно. Помощь. Если бы я правда мог ее оказать.

Каждое утро, едва светало, женщины деревни с круглыми глиняными кувшинами на головах отправлялись за водой. Каждый кувшин был один в своём роде, форма и узор созданные собственноручно его хозяйкой. Женщины пели, сначала один тонкий голос в блуждающий между хижинами, к которому один за другим присоединялись все новые и новые, расцветая в хор и удаляясь.
 Вода была отравленной. Бурая и густая, из далекого водоёма который после долгих месяцев прошедших с сезона дождей превратился в почти пересохшую лужу, к которой стекались животные со всей округи. Общество в котором человек едва ли мог претендовать на первенство.
В одно утро вернулись не все. Несколько мужчин племени ушли к водопою и вернулись с молодой девушкой без сознания. Они несли ее как если бы несли тушу животного. Несколько сломанных ребер, сотрясение, ужасная рваная рана в ноге, пробитой насквозь буйволиным рогом. Мы могли бы ее спасти. Если бы оказали помощь на месте. Если бы нам кто-то сказал что помощь нужна. Если бы ее соплеменницы оставили свои кувшины и принесли ее сразу. Но они вернулись, каждая со своим орнаментальным кувшином. Ее же остался разбитыми черепками у воды.
Я видел раздутые от паразитов животы, мертвых детей буквально иссохших от холеры. Больше половины смертей и болезней которые я видел берут свое начало из этой воды. И ничего нельзя изменить. Колодцы, скважины, водопровод — для этих людей они такая же фантастика как для нас колонизация Марса. Технически невозможно, нерентабельно, не приоритетно. Только, хах, образовывать их, объяснять абсолютный минимум предосторожностей, да раздавать фильтры. Которых все равно слишком мало, которых не хватает надолго.

Старик молчал. За окном стелилась саванна, на которую путники не обращали внимания. Со временем грациозно шагающие жирафы на фоне заката алеющего становятся не интереснее коров жующих траву на обочине.
— Странно мне, как чужаку, рассказывать все это кому-то кто жизнь прожил здесь. Все ведь должно быть знакомо.
— Нет, на самом деле. Вы, например, вряд ли вникаете в проблемы муравьев у вас на родине.
Волонтер внимательно посмотрел на собеседника и его лицо скривилось в усмешке.
— А вот это… мне знакомо. Равнодушие. Знакомо, и все же совершенно непонятно. Я бы попросил объяснить, но это наверное было бы бессмысленно.
— Каждый из нас выбирает выбирает на чем сосредоточить усилия. Ведь у вас дома вряд ли решены уже все проблемы и наступил рай на земле? Но я же не обвиняю вас в равнодушии. Не спрашиваю почему вы озабочены бедами другого континента, вместо того чтобы справляться со своими.
— Здесь моя помощь казалась нужнее. Здесь не хватает людей образованных, самоотверженных, храбрых. Сильных. А родине хватит и слабаков, которых там в достатке.
— Да вы собой любуетесь просто.
— Собой? Нет. Я же уезжаю быть слабаком, забыли. Нет, я о тех кто остается. Хотя. Не о всех. Не о всех.

Тэмми. Что бы там ни было, ее приятно было видеть. Свежую, улыбчивую, со светлым взглядом. Но было ошибкой с ней говорить.
— Но ведь это все бессмысленно.
— Что именно?
Она только что приняла душ. Такая роскошь, такое расточительство. Но после душа она как будто была последним, что было по-настоящему чистым в этой стране.
— Мы. Мы бессмысленны. Мы лечим только симптомы, но не болезнь, да и с ними едва ли справляемся. Я не могу заменить доступный госпиталь. Твои уроки не могут заменить этим детям школу. На деньги которых уходят только на нас с тобой эта деревня могла бы жить в изобилии, или том что здесь считается за изобилие.
Она посмотрела на меня как на наивного ребенка.
— Ну и что? Разве это важно. Подумай об опыте который мы приобретем. Об историях которые сможем рассказать. О том как “год волонтером в Африке” будет смотреться в резюме. Таким как мы, работодатели не отказывают.
Я не нашелся что ответить тогда.

— Увидев это, ученики Его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и дать нищим. — процитировал старик.
Молодой человек только усмехнулся.
— Вы верите в бога?
— Нет. Я бы сказал, что, после всего что я видел, в бога было трудно верить. Но я видел его людей здесь. Католики берут души в обмен на хлеб. Имамы —  в обмен на оружие. Когда эти души с разными хозяевами встречаются, то некоторые как раз и отправляются прямо к богу. Едва ли все это упрощает кому-то жизнь.
— То есть, все так просто в итоге. Чужую и свою помощь вы считаете недостаточной, поэтому решили не давать никакой?
— Да. Пожалуй. И как вы сказали, я выбираю на что потратить свою жизнь, так, чтобы это не казалось бессмысленным.
— И что вы выбрали?
— Я… Я не знаю. Это что-то, о чем я подумаю позже. Но если сказать просто, я хочу избавлять от страданий. По-настоящему. Не временно, раз и навсегда.
Старик улыбнулся. Может дело было в темноте, сгустившейся снаружи, в тусклом желтом свете в салоне, но улыбка эта казалась зловещей.
— А что если я скажу что наша встреча не случайно. Что у меня есть для вас работа, которая просто идеально подходит под это описание?
Волонтер удивленно и настороженно промолчал. На лице мелькнул страх.
— Ну же, неужели вам не интересно?
Он снова промедлил. И наконец криво усмехнулся.
— Тэмми была права. Я только отбыл, а предложения уже посыпались. Так и быть, я вас выслушаю.
— На самом деле мне проще было бы показать.
Старик снял свою шляпу с косы и протянул инструмент волонтеру.
С прежней нерешительностью, медленно, тот все же протянул руку и обхватил пальцами косовище.

Я стоял посреди бескрайнего поля, под тяжелыми грозовыми облаками. Звучал далекий гром, сверкала где-то позади меня молния. Настойчивый ветер гнул высокую траву, пурпурные головы чертополоха. Коса лежала в руках, естественная и легка. Отсветы молний играли на безупречном лезвии. Я сделал единственное что имело смысл и замахнулся. Ветер утих. Трава гордо выпрямилась во весь рост. Коса рассекла воздух со свистом. В полукруге передо мной поле отступило. И как будто расправились плечи, как будто свободнее стало дышать. Я замахнулся снова.

— Пока хватит.
Голос разбил наваждение. Старик держал меня за руку.
Мы остановились. Автобус съехал с дороги на обочину, водитель нервно курил глядя вперед. Город пылал невдалеке, зарево бросало слабые отсветы на его лицо. Были слышны автоматные очереди и редкие взрывы.
Я попытался отпустить косу, но пальцы отказывались разжиматься. Костяшки белели даже в темноте.
— И кто же я теперь?
— Вестник.