Срез. Часть 2.

11.	 Дурость и бесчестье в Питере.
3-6 августа.
Город встретил меня феерией музыки, отчаяния, света, грязи, просветления и наркомании, слившихся в одном котле.
3 августа
Солнце едва показалось из-за горизонта, ещё не успев нагреть своими лучами холодный ветер, задувавший в мой капюшон. Прикрывая сигарету рукавом толстовки, я шёл к Андрею.
Он встретил меня в халате, с растрёпанными кудрями, едва связывая смыслы своих фраз спросонья, потому что ждал всю ночь. Да и я был не лучше после дороги.
— Ты, вообще, на сколько в Питере? — спросил он.
— Ну, пока не знаю. Наверное, до фестиваля. Когда он там? Двенадцатого числа? Вот, до тех пор.  Саша говорил, что даст проходку, а я репортаж напишу.
— Ого, долго ты. Срок немалый.
— А чего спрашиваешь-то?
— Да так, просто интересно.
— Ну, дальше посмотрим. Не факт, что дождусь, но точно послезавтра проведу встречу с читателями. В Мурманск ещё хочу.
— В Мурманск… Неплохо. Как там Санёк, кстати?
— Как… Потихоньку. Меня эта Тюмень так затянула, что очнулся только в середине июля.
— Есть будешь? В душ сходишь?
— Да, давай.
— Только еда особая будет. По вегану. У меня синдром Жильбера.
Помылся, поел, лёг спать. Вечером, скучая, прошлись по району, рассматривая ряды однотипных многоэтажек и церковь неподалёку, окружённую парком.
4 августа
Я проснулся в полдень. Во мне вскипала энергия и жажда встреч. Меня манила непредсказуемость. Я соскучился по многим людям, с которыми не виделся больше года. Однако, все, как один, не могли прийти.
Мне написал Слава, позвав на встречу анонимного форума.
Мы познакомились в Уфе в 2015 году. Вместе с ним были участниками событий, которые, в конце концов, стали нитью, потянувшей меня в дорогу. В его двадцать шесть лет, внешняя незамысловатость и нарочитая наивность, придавали шарма. Между нами восьмилетняя разница, но о его возрасте вспоминаешь редко. На вид не дашь больше семнадцати. Однако, на вопрос, какой у него характер, или какова его внешность, я, раскрывая рот, ловлю осечку и говорю кратко: «Как у Славы». Его простоту и моложавость бессмысленно описывать.
Так же я ответил и Андрею на его вопрос о Вячеславе, когда мы стояли в половину восьмого вечера на выходе со станции метро Маяковская.
Моросило.
Развязной быстрой походкой, покачиваясь, выделяясь средь безликой толпы, шёл мой давний товарищ. Мы горячо поприветствовали друг друга, пожали руки, обнялись и пошли в Эльфийский садик на Стремянной, где традиционно назначаются сбродные встречи.
На лавочке в центре садика сидели патлатый толстяк в клетчатой рубашке и втыкавший в пол пьяница под транквилизаторами. Вслед за нами подошла шлюха. Взаправдашняя блядь. Самая настоящая. С круглым лицом и лишними двадцатью килограммами, с обвисшими сиськами и повадками совершенного безразличия к миру, если он не несёт ей веществ. Она выискивала вписку за наркоту. Однако, потом забила и сказала, потянув за собой щуплого, убитого вхлам, дружка: «Надо заработать на наркотики на трассе». Кто она такая? Мало кто знал.
Из-за поворота появилось хтоническое существо. Это закадычный друг Славы. Тот, кто позвал меня в Уфу в 2015 году и приютил. За два года с тех пор, он скатился, весело и не заботясь о себе, до игловой наркомании. Именно о нём говорила мать Дианы. Двадцатисемилетний башкир по имени Артур, вмазанный опиатами и солями, вёл за собой бледную и восемнадцатилетнюю обдолбанную девочку Минару, лысого еврея-травокура Вудмана и простого русского парня-клептомана по кличке Фриган, покрытого язвами из-за того, что он редко моется, употребляя метадон.
Андрей, окидывая взглядом собиравшееся по округам людское великолепие, не мог удержаться от смеха. Артур, не замечая меня, зашёл в центр компании и расслабленно заговорил, изображая неестественные гримасы из-за принятого по вене. У него глаза на лоб вылезли, когда он заметил меня тупым и легковесным взором. Полез обниматься.
Мы не виделись год, когда я бросил его на отходняках на тульском автовокзале, после фестиваля, внемля его крикам, чтобы уехал. Лучше бы не виделись ещё пару лет.
Оглядевшись и побратавшись со всеми, он с Минарой ушёл ставиться в туалете.
Когда вернулись, девушка сказала мне, дурачась:
— О, Артур рассказал мне о твоём хуе, а-ха-ха.
— Да, ты же хороший парень, а она хорошая девушка. Вам надо быть вместе! Правильный мужик ей нужен! Хуястый! — говорил тот иронично.
Фриган скинул рюкзак, достал коробку для яиц, раскрыл её, а там полный шприц. Проверил его, да и засунул обратно.
У наркоманов появляются проблемы с дикцией и мыслевыражением. Они постоянно путаются, осекаются или сжёвывают слова. Атмосфера недосказанных фраз, недодуманных смыслов и туповатых смешков сначала давит, потом становится свойской, а дальше ты растворяешься в ней, как в кислоте. Без остатка. Попав в эту компанию, малолетки могут сгореть всего за пару месяцев.
От некоторых можно услышать россказни о духовности, которая царит среди этих людей. О глубоком многострадальном внутреннем мире, что приводит их сюда. Это лишь россказни, не соотносящиеся с жизнью. Здесь нет ни духовности, ни сочувствия, ни взаимовыручки. Это деструктивная секта, где никто никого не держит. Вот и они, вроде как, всё это понимают, открыто заявляют  об отсутствии любви и доверия в их жизни. Однако, нет-нет, да проскользнёт, оголится тонкий лейтмотив возвышения над миром путём деструктивности и безвыходного угара. В каждом сидит невроз. Чем мощнее он, тем больше активности человек проявляет и славы среди этой компании получает. Те же, кто выздоравливает от собственных демонов, незаметно отпадают из тусовки, либо редко её посещают, дабы разбавить свою неспешную жизнь грязью, которую обязательно устроят завсегдатаи. В этой компании есть клоуны и зрители, что ходят смотреть представления. В этом месте они бессмысленно выплёскивают свои творческие и физические силы, не могущие найти выхода в стране, бросившей их в детстве, оплевавшей и больше не принимающей обратно. Они играют со смертью, им давно похуй на политиков, предрассудки, суды и нормы. Эти люди — оголённый нерв эпохи застоя и мещанства путинской эпохи, тупорылых советских старух, дедов, предателей-патриотов, безмозглых учителей и сварливых продавщиц. Для мира бедолаги на игле давно мертвы, но не мир для них. Они, играя с ним лишь  в одну сторону, стремятся к великому уравнению себя и обретению гармонии. То есть, к смерти. Эти люди — не выродки.  Они глубинно чисты и умны, но захлебнулись в потоке грязи, блядства и безумия, выплеснувшихся из панельных недр гнилой советской России, когда её тиски пали.
Эй, человек! Эй, мент! Эй, мать, потерявшая сына-наркомана! Каждая твоя ложь, каждое твоё гонение на несогласных, каждый твой предрассудок, каждая твоя ужимка прибавляют в бессмертном полчище святых отбросов нового человека. И этим человеком можешь стать ты, твой отец, внук, сын, дочь или сестра. Законы кармы никто не отменял. И ты, похабная лицемерная блядь, получишь сполна. На твоих нервах и теле отыграются за всё. За всю твою лживую непорочность, за твою круговую поруку, за враньё самому себе. Ты будешь страдать, как страдали дети, из которых выросли те, кто причинит тебе боль.
Пёстрой сворой разной трезвости и потрёпанности, мы сорвались с места и пошли в столовую неподалёку. Андрей заказал себе картофель с кабачками, а Фриган ничего заказывать не стал. Испуганные и растерянные старухи у соседнего столика смотрели на то, как он взял поднос с чужим недоеденным супом, поел, а столовые приборы, которыми пользовался, забрал себе. Забрал и сахарницы. Сразу три. Вместе с сахаром. Потом раздавал их на ходу грязными руками и ловил ртом сахарные кубики, которые высоко подкидывал. По мере того, как его трезвость всё больше походила на нечто, чего до этого не существовало в природе, ущерб городу и торгашам рос. Он бил машины, бутылки о стены, залетал в кафе, забирал первое, что попадётся под руку, и также спешно сваливал. Никто не успевал понять, что происходит. Шарясь по открытым прилавкам, он стащил перед носом продавщицы бутылку оливкового масла.
Пара человек отвалилась от праздной кучи, ходящей от двора ко двору в поисках закладок. Девочка, что пришла с Артуром, неустанно фотографировала всё вокруг, пьяно восхищаясь цветами и контрастами, которые ловила мефедроновым взглядом. Слава, непонятно что забывший в этой компании, ибо сам не употребляет и даже пьёт нечасто, участвовал в окружавшем безумии, но не лез на рожон. Андрей всё время смеялся. Фриган нашёл грязные джинсы в подворотне и стремился их надеть, как пиджак.
Десять ночи. Быстро устав и почувствовав характерное съезжание крыши, когда тебя захватывает бессмысленный водоворот, я подбил Андрея поехать домой. Фриган, Слава, Артур и Минара, жившие в однушке на окраине, пошли к метро вместе с нами. Спросили, поеду ли к ним на притон. Отказался. Друг за другом они перепрыгнули турникеты. На платформе попрощались и разъехались в противоположные концы города.
5 августа
Вечером я наметил встречу в том же месте, что и вчера, на Стремянной. Ожидался один читатель и много знакомых.
Я пошёл с Андреем пешком с окраины прямиком в центр. Дождь выпал ливнем, когда мы были посередине моста через Неву. Меня вымочило насквозь. Кеды чавкали, наполненные дождевой водой. Когда мы перешли на левую сторону, дождь прекратился так же внезапно, как и начался.
Пришли на место за пятнадцать минут до начала. Никого. Через пять минут к садику подходит парень и неловко осматривается по сторонам. Неуверенно подходит ко мне. Я щурюсь на него, он на меня. Спрашивает у нас: "Вы на сходку?" Отвечаю: "Конечно, я её и организовал". Пожали руки.
Зовут Егор. Он турист из Саратова и фотограф-любитель. Санкт-Петербург посетил впервые.
Полил дождь, но раскидистые деревья садика укрывали нас от него. Мы дожидались ещё пары человек, чтобы закупиться алкоголем, коли загодя решили пить.
Пришёл упитанный татарин по кличке Химик.  В своё время нас свела общая тема — встречи питерских анонимов. Он из тех наблюдателей, что стоят в стороне от основного замеса. Он так отдыхает душой.
Мы простояли десяток минут, ожидая опоздавших. Уже наступило время сбора, но больше никто не пришёл.
— Мы можем пойти на раздачу денег, — предложил Андрей.
— Что? Раздачу денег? — спросил я.
— Ну, да, есть тут неподалёку игровая встреча. Там деньги раздают за то, что ты её посетил.
— Так ты сразу бы сказал. Пойдём зарабатывать на бухло.
Зашли в ближайший торговый центр, поднялись на четвёртый этаж. Там толпились и жались друг к другу гики за столиками. В их гуще сидела устроительница, к которой обратился Андрей, дабы рассказать, как он любит играть в приставки. Та, недолго думая, дала тысячу рублей на четверых. Дело за малым — найти чужие чеки, оставленные на столиках здешних кафе, а потом показать ей, чтобы доказать то, что все деньги потрачены на еду. Можно и просто уйти, но тебя запомнят и в следующий раз ты не получишь ничего. Недолгий поиск чеков — это инвестиции в стабильное будущее.
Пока занимались чеками, подошёл Артур. Этот отчаянный башкир трезвым выглядит гораздо хуже, нежели под чем-то. У него красные глаза, тело его слабо, в движениях нет прыти и осмысленности, речь вяла и убита. У него такой вид, будто он сильно простужен и его знобит.
Найдя необходимый чек, мы показали его устроительнице, а потом, с чувством завершённости и тысячью рублей в кармане, зашли в ближайший супермаркет, купили вино и хлеб. Вернулись на Стремянную. Там начали распивать. Скоро подошёл Слава, а там и давняя подруга Катя.
Небо то и дело срывалось мерзкой моросью, а ветер морозил меня, обдувая вымоченную ещё днём толстовку. Однако, алкоголь и куртка Кати сделали своё дело и мне стало тепло и безразлично.
Я был до безумия рад видеть эту девушку, с ней не нужно излишних слов для достижения взаимопонимания. Я предложил ей посетить буддистский храм. Она заинтересованно согласилась.
Я зазывал людей, повышая градус. Постепенно встреча превратилась в слёт участников анонимного форума. Подошёл Фриган, Слава и Вудман. Компания, как кочевое племя, снялась с места, потому что перенаселила его, и двинулась бродить по городу. Алкогольное опьянение было на грани неуправляемости. Однако, вчерашнего безумия и погрома не происходило. Прошатавшись сквозь бесчисленное количество улиц, мы спустились в метро и направились на притон к Артуру и Славе.
Я не отдавал отчёт, куда и с кем я шёл. Меня несла волна горячечного веселья.
В метро ехал с Катей, обняв её, стоя с закрытыми глазами. Она растеклась по мне. Слухом зацепился за разговор Славы с Артуром. Башкир умолял его:
— Я же без тебя совсем с ума сойду, если ты съедешь.
— Не знаю, посмотрим ещё. Но не обещаю.
— Пожалуйста, Слав.
Очнулся на Гражданском проспекте, в подъезде кирпичного дома, затерявшегося в летней листве. Артур звенел ключами, отворяя дверь. За ней будто всю жизнь знакомый притон. Башкир устраивает такие везде, где окажется. Я и сам на таких жил два года назад, когда были не разлей вода со Славой и Артуром.
Ноги тонули в мусоре. Утопленная в пластиковых пакетах, грязных вещах, на полу лежала аккуратная коробка использованных шприцов, рядом с матрасами, покрытыми крошками и грязью. Мокрый ковёр впитал в себя склизкую дрянь. На столе лежали обгоревшие ложки, хлоргексидин, вата, разодранные сигареты и запыленное стекло с остатками порошка, погребённые под пакетиками чая и грязной посудой.
Фриган обдолбался спидами и постоянно терял вещи, а потом нервно искал их по дому, выискивая крысу, стащившую у него всё. Он посматривал на меня, скалясь и стараясь как-то поддеть, чтобы «вывести на чистую воду». Накуренному Вудману происходящее вокруг было до задницы. Он слушал музыку и заворожённо смотрел в монитор. Артур, то и дело колясь, рыскал по комнате в поисках разговора, дабы вставить усмешку или ремарку. Его девушка тихо сидела рядом с Вудманом.
Андрея, по его горячим просьбам, впервые укололи амфетамином, отсыпав ему в шприц маленькую горку порошка, за которую он заплатил две сотни. Когда он разогнался — стал заворожённо говорить об идеалах коммунизма и некой «революции сознания», какую должно, просто обязано подготовить государство для всех и каждого. Тогда-то мы заживём, вот тогда-то мы воспрянем из грязи капитализма и пустимся в светлые дали и просторы... Пока горячечное сознание не отпустит амфетамин. Обратно, в строго меркантильный и алчный мир, где каждому ближе своя рубаха.
В спорах с обдолбанным Андреем прошла вся ночь. Он пропускал мимо ушей и рассудка взвешенные доводы, бредя некой «революцией ума». Егор тоже был в соответствующей кондиции, но не проявлял себя так рьяно, как первый. Да что уж там, я тоже не отказался от одной порции, как только протрезвел. Лишь Слава, прождав до утра и неспешно попивая пиво, лёг спать перед работой.
Когда рассвело, буйство утихло. Мы сидели при свечах в однокомнатной квартире под храп Вячеслава. Я наблюдал за происходящим с одной лишь фоновой мыслью: "Я больше не среди них, я больше не одного поля ягода с этим всем, что меня окружает. И вряд ли уже стану". Оказаться здесь — бессознательный эксперимент, из которого я вышел обновлённым, очищенным и уверенным. Обратно, в эту падшую среду,  я уже не смог войти. Я навсегда перерос это безумие, в котором варились здешние обитатели. Было весело, было экстатически смешно смотреть за одной и той же деятельностью, за одними и теми же речами и стремлением к одной и той же наркоте.
6 августа
Мне наскучило быть в этом доме. Я предложил Андрею вернуться к нему. Он не отказался, лишь утянул Егора за собой.
Втроём вышли из дома. Направились в местный парк.
Светало.
Отпускало.
12.	 Будда и музыка в Санкт-Петербурге.
6-11 августа.
Вспомни свой самый ясный и светлый день.
Именно это — амфетамин. Мигом к тебе приходит успокаивающая сила, обаяние и самоуверенность. Твои разговоры конструктивны и прямы, а настроение всегда открыто и позитивно.
До тех пор, пока тебя не отпустит. Придёт усталость, неуверенность и безразличие. Голову заполнит вакуум, а мышцы будут в таком тонусе, будто ты бежал километр за километром, наплевав на еду и воду.

Конечно, можно ещё немного отсыпать из пакета: сдолбить или завариться. Тогда всё будет, как прежде. Конечно же, ты это сделаешь. Так будешь пожирать, пока порошок не закончится. Но спиды популярны и довольно дешёвы, поэтому не делай ставок, что их запасы когда-нибудь иссякнут. Первым кончишься ты. Точнее, станешь конченным.
В утренней тиши, даже когда автомобили — редкость, раздавался хруст песка из-под подошв. По стволам деревьев скакали белки. Андрей заливал сушняк минералкой, а потом с новой силой заговаривался рассказами о "революции сознания" и том, что нельзя по СССР судить о провальности коммунистической идеологии. Он неустанно повторял, что все мои возражения — глупость неосведомлённого человека и тупое жлобство. Егор бродил с нами и слушал, чуть позже поддержав Андрея в идее легализации всей запрещёнки.
— Андрей, можно у тебя вписаться через два дня на пару суток? — спросил он.
— Думаю, да. Если едой поможешь.
— Хорошо. Тогда спишемся, когда надо будет.
Метро уж открылось, и, послушав приходящую усталость после спидов, пройдя тропинками в парке, мы пришли к вестибюлю станции. В центре подземки разминулись с Егором и вдвоём вернулись домой.
Оставшийся день я проспал.
7 августа
Утром я написал Кате, чтобы посетить с ней буддистский храм.
В час дня встретились недалеко от проспекта Большевиков и пошли до Октябрьской набережной. Она спросила: «А зачем тебе вообще сдался этот храм?»
Я ответил: «А почему бы и нет? Я давно хотел его посетить, но всё никак не мог собраться и сделать это. Теперь же момент настал. Ты — лучший компаньон для этого».
Я взял её за руку. Мы пробирались сквозь заводские окраины, необустроенные спальные районы, будто созданные единственным безумным архитектором-гигантоманом, и грязные проспекты, в которые вживляли трамвайные пути.
Через час оказались у набережной. Выглянуло солнце, но ветер теплее не стал. Виднелся полукруглый сталинский дом, из коммуналки которого я почти не выходил три месяца и постепенно угасал, тлея на потеху себе. Благо, это время осталось позади. Однако, оно проехалось экскаватором по мозгам, не оставив и пяди благородного грунта.
Катя, указав на островок с заброшенным домом, предложила посмотреть на него вблизи. Как я прочитал позднее, это территория неудавшегося яхт-клуба, который, впоследствии, закрылся из-за переделов собственности. Внутри здания не было ничего, кроме блевотного смрада и мусора, который не оставил и куска чистой земли. Присели на камни у воды. Нева грязная, мутная и тягучая. Мусор плавает на поверхности и водоросли вьются на глубине. Сильный ветер гнал и прибивал волны к берегу.
Мы докурили и пошли к станции метро Новочеркасская.
Когда выходишь на Старой Деревне, то сразу видишь вдалеке золотые купола. Это не православная церковь. Среди деревьев и жилых домов неприметно расположен дацан Гунзэчойнэй. Когда я впервые узнал о нём, то был удивлён, что не видел раньше, хотя проезжал это место довольно часто. Да и Катя, коренная петербурженка, сетовавшая на то, что видела свой город сотни раз и однообразие её утомило, проявила неподдельное любопытство.
Храм ремонтировали. Мы обошли его по часовой стрелке, прокрутив цилиндры с молитвами.  Считается, что это равнозначно их произношению. Когда дело было завершено, зашли в дацан. На входе  лежали бахилы, оплата за которые была добровольной. Я закинул десятку и взял две пары. Когда обувался, ко мне сзади подошёл парень.  Резко повернулся от неожиданности.
— О, это же вы, мы с вами виделись... — сказал он.
— Да, позавчера в Эльфийском садике, — ответил я, перебив.
— Довольно неприятная встреча, — процедил тот мрачно и быстро ушёл.
Что это было? Загадка. Воспоминание об этой встрече запало чернотой в мою душу, потому что через два дня парня не стало. Его сердце не выдержало смеси метадона с мефедроном. Он внезапно умер на руках своей девушки. Труп вынесли в подъезд, чтобы отвести взгляд от себя и позвонили в неотложку. Спасать уже было некого.
Однако, в тот момент, я лишь засмеялся и прошёл в храм, забыв о грубости.
Он ремонтировался и внутри. Монахи в рабочей одежде закрепляли леса и шумели, роняя на пол железо. Всё убранство сдвинули в узкий коридор перед алтарём. Мы с Катей присели на лавки, покрытые одеялами и подушками. Так и замерли. Дух святости, чистоты и безопасности витал в этом месте. Я ощущал себя в родном доме, где нет людской глупости, агрессии и алчности. Рядом сидящие прихожане медитировали и созерцали. Некоторые подходили к алтарю, зажигая плоские свечи, клали на него еду или кидали деньги в ящик для пожертвований. Мимо проходили бритые монахи в оранжевых робах.
В этом храме чувствовалась искренность, ибо люди, что сюда приходили, были действительно заинтересованы в том, что он несёт. Это не православные граждане, которые ходят в церковь по привычке, за компанию или чтобы не выделяться. За два часа, какие мы просидели на лавке, его посетили кавказцы, множество азиатов, исхудалые духовники, хиппари, матери с сияющими умиротворёнными лицами, приводящие маленьких детей, которые едва научились говорить и ходить.
На алтаре сидел золотой Будда, у его ног горели свечи, а над головой висел тканый шатёр. Веки были упокоено опущены, он расплылся в умиротворённой улыбке. Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее он блестел, а мир вокруг становился объёмнее. Силы наполняли меня. Оголённые нервы покрывались успокоительной пеленой. Алтарь перетягивал на себя всё внимание. В тот момент, когда я устало отводил взгляд, наполненность восприятия будто утекала из-за невнимательности. Тогда концентрировался на людях так, будто они и есть Будды, сидящие на алтарях. Вмиг их существование обретало полноту и весомость. Я будто становился ими и чувствовал их кожей. В этот момент понял, что такое внимание и концентрация, что такое видеть Будду в себе и других людях — это стало ясным для меня, как солнце, ниспадающее сквозь стеклянный потолок храма.
В шесть вечера, когда оставались считанные минуты до закрытия, мы очнулись от самозабвенной умиротворённости. Когда вышли, прежде агрессивный город стал тише и спокойнее, а мысли слаженнее.
Катя взяла еды. Мы пошли на Крестовский остров выискивать белок. Их не было, зато в озёрах плавали стаи уток. Начни кормить одну и слетятся десятки. Мы разорвали два батона.
— Смотри, русня за блинцы сражается, — говорила Катя, смотря, как десятки уток жёстко бьются за каждый кусок хлеба.
Когда хлеб кончился, мы неспешно прошли парк Кирова и сели на метро.
Дома меня встречал Андрей. Я отдыхал от прогулки, читая переписки.
— Как заработать денег? На работу пойти, что ли… Или аскать? — писала Маша в конференции.
— Аскать? А ты умеешь играть? Давай я на шапку пойду, — вмешавшись в разговор, предложил я.
— Ну, давай. Когда встречаемся?
—  Завтра ты свободна? Можем завтра.
— Замётано. Я как раз возвращаюсь в Питер из Испании.
8 августа
В пять вечера я был на Лиговском, где она репетировала в каморке со своей группой. Зашёл во дворы, неуверенно оглядываясь вокруг. Маша подъехала на самокате и поздоровалась, сразу узнав меня.
Полтора часа я прождал, наблюдая за репетицией группы, неуверенно встающей на поприще сочинительства незатейливых подростковых песен.
Отыграв своё, Маша взяла акустическую гитару, и мы пошли на Казанскую улицу. В середине пути ей позвонил Никита — участник группы и закадычный друг. Попросил вернуться обратно к восьми вечера. Нам осталось не больше пятнадцати минут на игру.
Маша играла стандартный говнарский набор, перемежая его хорошим вокалом. Я ходил с её шапкой, улыбаясь и заглядывая в глаза каждому прохожему. Два поддатых работяги с тяжёлыми сумками на плече, празднуя что-то своё, закинули сотню и попросили Машу сыграть Цоя. Криво улыбнувшись, она играла, а мужики веселились, докинув пять сотен. Когда им наскучило — они поблагодарили за хорошую, душевную игру и на прощание кинули ещё сотню.
Деловитого вида мужчина, спешно проходя, наугад достал сто рублей и кинул в шапку. Остальные люди скидывали мелочь. Всего за пятнадцать минут мы собрали, без малого, тысячу рублей. Разделили пополам. Вернулись на репетицию.
Когда ребята отрепетировали, Маша напросилась к Никите на вписку, располагающуюся на Комендантском проспекте. Меня пригласили, и я пошёл с ними.
По пути, обдуваемый холодеющим вечерним ветром и освещаемый фонарями шумного проспекта, я чувствовал себя отстранённо и дико. «Что я здесь делаю и куда иду?» — такой вопрос стоял фоном, нависая над всем моим существом в окружении детей богатых родителей, играющих в неформальность. Однако, когда я привык к новым знакомствам и выпил, уже будучи у Никиты, тревога отступила.  Мы пели и пили. Я рассказывал о своих похождениях и, по настойчивым просьбам, пьяно зачитывал собственные стихи, как когда-то в Уфе Диане.
Тогда же мы договорились повторить попытку аска на следующий день. Ночевал я в той же квартире.
9 августа
Похмелья не было, лишь умиротворяющее спокойствие. Днём Никита поехал на собеседование, а я и Маша разбрелись по домам. Я шёл в одиночестве по Комендантскому проспекту до метро, рассматривая дёшево блестящие муравейники, которые строят жадные до денег строительные компании.
Всего пару часов я был в доме на Большевиков. Сделал из себя миловидного мальчика, которому просто необходимо докинуть пару монет на его нищее существование. Не теряя времени, отправился в то же место, что и вчера — на Лиговский. Встретился с Машей в репетиционной каморке, стоящей средь старинных домов, неподалёку от Ионотеки. Мне она дала самокат, а сама встала на скейт.
Мы ехали по перегруженному людьми Невскому, притормаживая и объезжая очередную старушку или праздную компанию, растянувшуюся на всю ширину тротуара. В глаза светило вечернее солнце. Я чувствовал себя неожиданно свежо и ново. Однако, когда мы пришли на вчерашнее место, оно было занято. И под левой аркой Казанского собора. И под правой. На канале Грибоедова, до нас, стояло семь групп музыкантов, играющих, как один, Цоя, Сплин и Линкин парк. Конкуренция была настолько жёсткая, что, простояв без толка двадцать минут, мы забили на это и пошли в  Ионотеку.
Я был чужим среди своих. Маша, которую я знаю всего пару дней, была единственным ориентиром в толпе ублюдочно тупых неформалов и отбитышей с дутой претензией на интеллектуализм. Тамошняя богема, ещё не закончившая школу и одинаково одетая, вызывала у меня лишь отчуждённость и единственный вопрос: «Какого хуя я здесь делаю?». Но я стоял, ходил среди толпы, наблюдал, ожидая нечто неординарное, кроме истошных, безумных воплей и бухих рож, самодовольных, но глубоко неуверенных и стыдящихся того, чем занимаются.
На улице стемнело. Я стоял в кругу многочисленных одноразовых знакомых, ушедших подальше от входа в Ионотеку. Гитара переходила из рук в руки, лишь репертуар оставался неизменен: «Гражданская оборона». Не в такт и невпопад, пьяная молодёжь с футболками «Юность», горланила песни, выблёвывая слова путавшимся языком. Я смотрел на всё сам не свой, с растущим омерзением к этим дешёвым людям, которые сегодня выбирают наркотики, бунт и алкоголь, а завтра, не справившись с сотней нерешённых экзистенциальных вопросов, отдаются на заклание государству, потреблению и гнилой работе в офисах. Они ещё не знали о своей участи, но я видел, будто сквозь стекло, под личиной татуировок, крашеных волос и чёрных мантий, разочарованных в жизни офисников и самоубийц.
Когда Маша устала и собралась уйти — это стало крючком, что вытянул меня из ступора. «Оставь самокат себе. Я вижу, что тебе понравилось кататься. Так пользуйся. Потом отдашь», — сказала она, прощаясь.
Я ехал один по ночному, веселящемуся, вышедшему на ночные попойки, Санкт-Петербургу, надо мной мелькали разгорающиеся фонари, а душу грызло склизкое чувство всепоглощающего вакуума одиночества.
10-11 августа
Егор разбудил меня, зайдя в комнату, шурша сумками.
Проснувшись, я отчётливо понял, что устал и простудился. Меня высушили вынужденные разъезды; разрывы контактов; компании, чуждые мне по духу; играющие в сиюмиутные игры, одноразовые люди; скитания без дела; промытость телевизором и отчаяние чужаков. Всё меньше меня удивляло хоть что-то, я будто покрывался кожей цинизма, целесообразности и выгод. Минута тянулась за минутой, час за часом, один день сменился другим.
— Бодя, ты скинешься на что-нибудь эдакое в Ионотеку? — спросил Андрей в последний вечер перед фестивалем.
«Да на кой мне уже эта Ионотека», — подумал я нервозно.
— А ты видишь, что у меня есть деньги, Андрюш? Нахуй тебе это надо? Лишь деньги тратить, — ответил я, медленно потягивая чай, — Ты забыл, как тебя лихорадило после спидов? Пролежал с температурой, «скорую» вызвать хотел. А что ты брать собрался?
— Мефедрон думаю взять.
— Он тебя убьёт, долбоёб. Эта дрянь — хитрый змей, который тебя опутает воспоминаниями о кайфе и не даст жить нормально. Не заигрывайся. Я-то знаю, о чём говорю… Вообще, если бы не договор с Саньком, я бы давно уехал отсюда уже. В Мурманск. Задыхаюсь. А так — придётся сходить. Ощущение, будто на работу иду, чтобы репортажи вести.
Однако, апатия была лишь затишьем перед бурей и невиданным в моей жизни проявлением собственных сил и любви к миру.
13.	 Ионотека.
12 августа.
Детишки богатых родителей, решившие поиграть в андерграунд, отчаянно слэмились в мелком зале под примитивную музыку групп, которые нарочито писали дерьмо для своей целевой аудитории. Их любили и тянули к ним руки. Выкрученные басы разрывали мою грудь в прокуренном, душном и тёмном помещении.
Андрей, обнюханный мефедроном в туалете, щеголял по клубу и улице, ввязываясь в дешёвые разговоры. Наркотики придали ему сил. Его было не узнать. Вместо вечно подавленного кудряша, передо мной стоял пылающий силами и азартом молодой человек в малиновом пиджаке, мартинсах и тёмных очках на поллица. Его прикид притягивал взгляды, с ним фотографировались.
Трезвый Егор бродил по окрестностям с фотоаппаратом и скучающе наблюдал за той бессмысленной, наигранной и уродливой вакханалией, что происходила вокруг.  Дети в дорогих шмотках искали острых ощущений среди таких же одноклассовых  уродов, напичканных бухлом и наркотой, что куплены на деньги родителей, не ведающих о том, чем занимаются их чада.
В стороне от толпы стоит Маша, заскочившая в давно родное место, чтобы подарить мне тёплые вещи для Мурманска, лекарства от простуды, и забрать самокат перед моим отъездом. Передала пару вещей, следом достала литр пива.
Пока мы распивали бутылку под мерзотную какофонию, долбящую из клуба, из толпы вылетает тело. Оно бежит прямиком в стену, скрючившись и зажимая глаза. Бьётся в неё лбом и тут же падает. Потом, без промедления, изо всех сил стараясь, встаёт, проходит ещё пять метров и сваливается посреди дороги, пытаясь сдержать руками глазную боль от перцовки. Охранник Ионотеки нокаутировал поддавшего бычару одним нажатием на баллончик только за то, что тот усердно требовал пройти в клуб, а на отказ угрожал "ножом в бочине". Вся пьяная прыть мигом переменилась на обиду, когда он оклемался под утешения своего бомжеватого друга.
Пока выродок вынужденно трезвел, мы вчетвером пьянели.
Подошли смущающиеся школьницы, интересующиеся тем, можно ли купить где-нибудь поблизости что-нибудь, кроме сигарет и алкоголя. Сделав серьёзное лицо, Маша сочувствующе сказала: «Вообще-то наркотики здесь принимать нельзя, сразу же вызовут ГНК, так что перестаньте и думать об этом». Те ещё больше смутились, неловко извинились и ушли, а Мария расплылась в улыбке от того, как ловко она над ними пошутила.
Когда мы допили пиво, Маша попрощалась. Она уезжала из города через считанные часы.
Выпитое просилось обратно и я пошёл отлить лишнее в сортир Ионотеки. Открыл дверь.
И тут же закрыл.
В забитом унитазе плавало дерьмо в ссанине, обвитое туалетной бумагой и обструганное блевотой. Валялись использованные гандоны в толчке и на полу.
Сдержав рвотный позыв, я отошёл в писсуар, не отделённый от зала.
Андрей затерялся в угаре толпы, где-то бродил и Егор. Как бы то ни было, я остался один, когда вышел на улицу. Из толпы толкающихся под музыку подростков выкатился краснощёкий и вымокший от пота длинноволосый бугай. Он осмотрелся, сидя на асфальте, бросил взгляд на меня и замер.
— Бодя? — неуверенно спросил он.
— Ну, да. А ты кто?
— Да я же Символ из Смоленска.
— О-о-о, какие люди. Ну и как тебе тут?
— Охуенно, брат! Охуенно! Я в раю! — кричал он восторженно, раскидывая руки.
— Как ты здесь вообще очутился? Мамка-то отпустила?
— Отпустила-отпустила! Я автостопом приехал из Смоленска. Впервые поехал! И вот я тут!
— Мои поздравления, хули. Ты давно в Питере вообще?
— Да уж два дня как! Кстати, где здесь бухла купить? В Ионке охуели драть деньги!
По пути в ближайший ларёк, разгорячённый пьяный школьник начал, словно Андрей под спидами, проповедовать вязнувшим языком прекрасный и непогрешимый коммунизм. Я ответил:
— Любое поползновение в сторону коммунизма приводит к тоталитаризму и автомату у затылка. Ну, вот ты говоришь, что все будут работать как им захочется. Но человек не будет работать, если есть такая возможность, если всё сделают за него, такова наша блядская природа. Мы идём по пути наименьшего сопротивления. Ну и  теперь представь, что ты слесарь Вася. И у тебя ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра не получается работать. Потому что ты не выспался, запил, а потом отходил. Потом вообще в запой ушёл. Ну, или уехал куда-нибудь. И таких Вась на заводе… да все. А незаконченные комбайны ржавеют, посевная скоро начинается и грозит неиллюзорный голод, потому что все праздно прожирают оставшееся от «грязных капиталистов». Что ты предложишь, чтобы Васи стали работать?
— Да, что? – спросил Символ.
— План. Добро пожаловать в Советский союз. Пятилетки, принудиловка, лохи-стахановцы, которых выебут и бросят ленивые выродки. Приписки, бессмысленная работа, ненависть к инновациям — всё это будет, как в старые времена.  А потом, когда система скорчится в агонии, а она обязательно это сделает, потому что не удовлетворяет простых потребностей, не выходит на самообеспечение, а, главное, не исходит снизу, из банальной выгоды обычных граждан, а сверху, по случайной прихоти чиновника, мы увидим только разруху и изуродованные психики миллионов инфантильных людей. Как это уже было. Ты хочешь автомат или денег? Я выбираю второе, хоть и гол, как сокол. При «проклятом капитализме», как ты говоришь, у меня есть свобода быть нищим и ничем не занятым, а при том, что проповедуешь ты — нет, лишь лагеря за бродяжничество.
Символ впал в ступор.
— Ну ты дал…
— Ну, сам подумай. Сига есть, кстати?
Когда мы вернулись в Ионотеку, я встретил Андрея. Символ, впервые видевший его, полез обниматься. Тот отказывать не стал.
***
Стемнело.
— Слушай, ты в Ионотеке ещё? — спрашивал меня подписчик.
— Ну, ещё да.
— О, ну тогда я сейчас подойду ко входу.
Это Дима из Одессы. Он приехал в Санкт-Петербург учиться в Нахимовском училище. Простой парень с модной причёской, который был заворожён моими рассказами о путешествиях. С ним были две подпитые подруги. За одной из них увился Андрей, подкупив ту смелостью и решительностью, будучи под мефедроном. Они вдвоём пошли веселиться, пропав в толпе, а Дима решил угостить меня выпивкой. Мы пошли в тот же ларёк, куда я провожал Символа. Когда выпил, люди вокруг привиделись менее отвратительными. Да это уже и неважно было.
Вернувшись, мы встретили Андрея, что сидел на крыльце неподалёку от входа, разговаривая с его новой пассией в толпе незнакомцев. Он становился всё развязнее по отношению к ней.
— Представляете, у меня только что умерла подруга! Поверить не могу, просто пиздец! — сокрушался пьяный тусовочник.
— А от чего умерла? — невзначай спросил Андрей, вмешавшись в разговор без сомнений.
— Передозировка фентанилом. Это всех нас ждёт. И меня тоже. Ведь я колюсь тем же! — ответил тот.
— Да не беспокойся, — безразлично и не в тему подбодрил Андрей.
— Как тут можно не беспокоиться! Это ужасно!
Я сидел, потягивая пиво из банки, слушая разговоры и озираясь. Андрей уже мял свою новую подругу. Наркоман продолжал убиваться из-за смерти. Андрей снова подбадривал, стараясь перевести разговор в другое русло, но того несло по синеве. Дима пил вместе со мной, расспрашивая о моём путешествии.
На улице раздалось: «С-у-у-у-ка».
Перепившая школьница блевала на себя под крики её друзей, старавшихся спасти от рвоты её наряд. Мы расслабленно смотрели на это, допивая пиво. Андрей вновь ушёл невесть куда, уведя за собой подругу.
Допив алкоголь, мы пошли в Ионотеку. Там потерялись. Символ разгорячённо рыскал в уставшей толпе, но до него уже было не докричаться. Я сидел, смотря на то, как доигрывают последние музыканты.
Зал был битком, заворожённо слушал каждый. Люди выкрикивали благодарности и восхваляли группу в редкие минуты затишья между песнями, а после продолжали сталкиваться телами в музыкальном упоении, поддаваясь магическому воздействию вокалиста. Он работал. Работал с публикой, стремясь достичь единения и дружелюбия. Между ним и полусотней голов, которые выныривали из человеческого моря, не чувствовалась дистанция. Он хлопал вместе с ними, вместе с ними пел и был будто бы среди них, хоть и стоял на сцене.
Отыграв песен шесть, он скромно попрощался, пожелал удачи и сошёл вниз.
Толпа вынырнула из клуба.  Экстатическое безумие наэлектризовало воздух и увлекало за собой любого, кто оказывался рядом. Не было ни личностей, ни предрассудков, ни завтрашнего дня. Как-то все вмиг собрались в одном месте. Я, Андрей,  Егор, Дима и его подруги. Мы смеялись, распьяневшие и собирались домой.
Вшестером шли по засыпающему городу, пьяно крича. Дима ушёл с одной из подруг, а Андрей своей мефедроновой харизмой увлёк за собой другую.
Когда мы оказались в его квартире, то он заперся с ней в своей комнате, а мы с Егором легли спать.
14.	 Последний день.
13 августа.
— Надо добить остатки порошка. По вене. Слава в этом может помочь, Богдан? Помню, он как-то говорил, что у него хорошо получается ставить. Кстати, мы с Витой вам не сильно мешали этой ночью?
— Вообще не заметил, что вы там с Витой. А насчёт Славы — я напишу и спрошу. Но, думаю, он не против. Посидим, поговорим. Давно с ним толком не виделись, как раз. Но то вечером. Я пока Кате гитару передам. Не везти же мне её в Мурманск. Если успею, то, может, с Егором попрощаюсь. Когда у него поезд-то?
— В четыре часа.
***
Я не успел.
***
Вечер.
Слава встряхнул шприц с прозрачным раствором. Там было триста миллиграм мефедрона. Андрей снял с себя футболку, оголив щуплое прыщавое тело и лёг на кровать. Слава перевязал его руку ремнём и приготовил вату. Он ввёл иглу. Стал впрыскивать вещество. Шприц ещё оставался в вене, а наркотик ещё недобит, как Андрей закатил глаза и стал блаженно вертеться по кровати. Его грудь налилась кровью, глаза выпучились, а челюсть задрожала. Я испугался такой реакции, но быстро успокоился, когда Андрей лучезарно стал благодарить Славу, говоря, что у него всё хорошо, дрожа челюстью. Он беспокоился о Вите, что курила на пожарном балконе. Ему казалось, что ей мерзко и она напугана его решением. Он требовал её позвать тут же, переспрашивая десятки раз о том, где она и не ушла ли домой.
— О-о-о, а ты не хотел трёхсотку вводить, Андрюша! — сказал я удовлетворённо.
— О, да, как же это прекрасно. Как же мне хорошо, — сказал Андрей, переминая в руках свою простынь и постанывая. — А позови Виту, Бодя, Бодя.
— Ай, заебал! Будет тебе твоя Вита.
Я вышел из квартиры на балкон.
— Эй, мадам, вас ваш кавалер зовёт. Беспокоится, как бы вы не ушли.  Ему срочно нужно.
— Да? Срочно? Ну, хорошо, иду, — сказала она и затушила сигарету.
— Как тебе вообще это? Не мерзко? — спросил я, приглушив голос.
— Ну, есть немного, — ответила она, уходя.
Я закурил в темноте. Смотрел на двор, утопленный в многоэтажке. Всё происходящее теперь лишь забавляло.
Когда вернулся, Андрей закрылся в комнате со своей пассией, а мы со Славой сидели на кухне, гоняли чаи и говорили:
— Кстати, ты в Питер не собираешься переезжать? — спросил тот.
— А что?
— Устал я от жизни в той квартире. Хочу переехать. Ищу, с кем совместно за хату платить можно.
— О! Всецело поддерживаю твоё решение. Нахуй тебе этот Артур не нужен. Ну, слушай, я пока точно не знаю, но с большой вероятностью, что да. Держи меня на заметке. В первом списке.
Андрей вышел из комнаты с пьяной Витой. Пиковое действие прошло, его уже не трясло, но несло на невнятные разговоры. Вита пила алкоголь, мы со Славой пили чай, Андрею ничего не было нужно. Он катался по полу, говоря  о том, сколь тот прекрасен, липок и холоден. Я с ехидством смотрел на парня и узнавал себя в прошлом.
— Но за всё надо будет платить, Андрей, помни, — бессмысленно я повторял ему.
— Помню, помню, — говорил он, нежась на кухонном полу полуголым телом и метя его кудрями.
Мы хохотали с него, а тот не обращал внимания. Время близилось к полночи, а потому Слава засобирался, спеша до закрытия метро. Мы выкурили по сигарете на балконе, когда я пошёл его провожать. Андрей, с каждой минутой трезвея, снова закрылся в своей комнате с Витой, стараясь не терять времени перед возвращением в обыденный мир.
Завтра в Мурманск. Я неспешно собирал вещи, туго упаковывал рюкзак, перебирая воспоминания бурных питерских дней, прошедших в кутеже. Когда я был готов к скорому отъезду, то решил поискать вписки в Мурманске, пролистывая интернет. Их либо не было, либо они были заняты. Я был не против спать в палатке где-то на окраине или на лавке, но всё же лучше иметь некое место, где можно отдохнуть, привести себя в порядок или хотя бы преждевременно завести знакомства, чтобы не сойти с ума одному в чужом российском городе.
Сперва я написал своей единственной подписчице из Мурманска с просьбой о вписке. Та была не в сети.
Потом списался с незнакомкой, что оставила свои контакты на анонимном форуме. Сходу, без лишних условностей, объяснил свои намерения и спросил о заброшенных зданиях, где можно было бы остаться на ночь. Да и неплохо встретиться было бы. Она сказала, что не против встречи, а из подходящих мест знает лишь старую церковь на окраине. Порадовавшись удачному знакомству, пожелав ей спокойной ночи, я выключил ноутбук, что дал Андрей, и заснул далеко за полночь.
15.	 Мурманск.
14-15 августа.
Понедельник для работающих — день тяжёлый, ведь надо одупляться после очередной самозабвенной пьянки на выходных. Я не пил, но проспал всего четыре часа, поэтому, мне было не легче. Поднялся по звонку будильника, едва распознав его в гуще сонных галлюцинаций. Выглянул в окно — солнце светит, но на город идёт чёрная туча. «Может, завтра?», — подумал я. «Нет, так не пойдёт. Раз решил — надо ехать», — тут же ответил себе.
Пошёл на кухню, посмотрел на улицу — безоблачное синее небо в том направлении, в котором будет мой путь. Значит, пора. Оделся, закинул ещё пару вещей в рюкзак, выпил парацетамол, заботливо подаренный Машей, потому что приболел. Проснулся, услышав мой топот за дверью, и Андрей.
— Бодя, а скоро пройдёт это чувство от мефедрона? — спросил он, прислонившись к кухонной тумбе. На плите варилась гречка.
— Ну, добро пожаловать в клуб. Я же тебе говорил. Что, догнаться хочется, да?
— Да. Ещё и тело сводит, как подумаю о нём.
— Ну, что я могу сказать? Наслаждайся!
Когда доели, я попрощался с Андреем и вышел на улицу.
Огромная туча нависла чернотой над городом, наводя сомнения в осуществлении задумки. Я дошёл до ближайшей остановки, сел на маршрутку, едущую прямиком до развязки с КАДа на Мурманское шоссе.
Надел свитер, потому что ветер продувал мою тонкую толстовку . Дождь иногда срывался моросью, но потом выглянуло солнце. Спешащие на рабочее место трудяги скопились в пробку своими автомобилями на въезде в город. Осмотревшись, я решил не ждать и пошёл поверх, поднявшись по лестнице на мост. Когда спустился на другой стороне – провалился в болото по щиколотку. «Питер», — промелькнуло в голове раздосадованно.
Дорожный знак показывал расстояние до Мурманска: тысяча триста восемьдесят семь километров. За два дня успею. Сегодня: преодолеть половину до ночёвки.
Я прошёл километр от развязки. Солнце освещало малиновым цветом зелёную придорожную листву. Остановился автомобиль.
Вялость и безразличие, вызванные коротким сном и парацетамолом, стёрли из памяти половину дня: кто-то вёз, куда-то ехал. Подвозили по десять-пятьдесят километров. Потом был дальнобойщик, угостивший кофе с бутербродами и пряниками. Пейзажи за окном менялись. Деревья становились массивнее и ровнее. Вступали во владения хвойные.
Водитель оставил меня около Петрозаводска и дал фруктов в дорогу.
Вечерело. Я безразлично стоял на обочине и не стремился ехать дальше. Не было желаний: им не пробиться сквозь пелену препарата и усталости. Мне было хорошо, уютно в том месте и в то время. Но, как говорится, по-незнанке — не буддист, поэтому я не заморачивался этим одноразовым просветлением и тянул руку.
Через два часа простоя, меня подвёз местный работяга. Севернее Петрозаводска цивилизация внезапно обрывается. Высадил посреди тайги. Воздух был пропитан запахом природной дикости, взывавшим к животному беспокойству.
На обочину свернул киргиз, торгующий вещами из Финляндии. Неожиданным для меня стало его недоверие к СМИ и понимание их лжи. Редко доводилось слышать такое от необразованного человека, простого торговца-негражданина, говорящего с сильным акцентом.  Он точно описывал политтехнологии и методы управления массами, объясняя их на примитивном языке. Сетовал на пренебрежение, откровенный шантаж и деньгоотъёмство российских властей, которые из года в год повышали требования для честного получения гражданства. Он уже двадцать лет жил в России, сошёлся с женой-киргизкой, родил детей, которые по праву рождения стали здешними гражданами, но сам так и не получил желанное.
Мы ехали сквозь мрак, навстречу заходящему солнцу. Оно слепило, даже скрывшись за горизонтом. Лиловая темень поглощала микроавтобус, едущий по дороге, которая на сотни километров, безраздельно, была вымощена в болотах. Ни фонаря, ни заправки.
От водителя чувствовал: он простой работяга и не врёт. Он столь подробно и самоупоенно рассказывал о своей жизни в России, что развеивались последние сомнения. Сетовал на агрессивное быдло и повсеместное пьянство. Лишь подтвердил катастрофический спад торговли после кризиса 2008 года и удушение малого бизнеса поборами и взяточничеством. Особенную роль уделил Челябинску, пересказав о нём всё то, что я тоже видел: пьяные красные рожи, шатающиеся в центре города посреди дня, запредельное количество агрессивных дегенератов, быдла и повсеместное пьянство. От себя добавил: «После чистой  Киргизии, в этом загаженном городе у меня через неделю стали кровоточить дёсна, а глаза слезиться».
Солнце окончательно скрылось за горизонтом. Водитель провёз меня через мёртвые болота. Он свернул для ночёвки на первой за пару сотен километров заправке. Там упоительно продолжил рассказывать о своей жизни. Был период, когда тот ездил на заработки в Южную Корею по туристической визе. Сто долларов в день на чёрной работе. Всего пятая часть месячной зарплаты уходила на жильё. Он показывал видео с местного парка аттракционов. «Добродушная, беззаботная нация. Но ненаходчивая абсолютно. Я как-то работал на сварке прицепов для автомобилей. Тамошний начальник, кстати, человек совершенно не честолюбивый, держал меня у себя под боком, если нужно было решить мелкую неожиданную проблему. Корейцы и китайцы впадали в ступор, а я сразу смекал, как нужно поступить. За это снискал уважение и повышение. Бывало, зарабатывал и по триста долларов за день. Этого хватало с головой. Кстати, некоторая одежда оттуда до сих пор на мне» — сказал Киргиз и подёргал свою куртку.
Он заворожил рассказами о Корее, проговорив два часа и куря одну за другой. Подытожил тем, что, к сожалению, нужно было уезжать из страны каждые два месяца. И часто лучше не въезжать, потому что могут заподозрить неладное, ибо прекрасно знают о таком способе заработка. Наступила полночь. Мы пожали руки, я вышел из автомобиля. Меня обдало непривычным холодом. Явно не по сезону. Север стремительно приближался.
Я разбил палатку, тут же, на газоне, залез в неё и уснул, растворившись в головокружении.
15 августа
Еле слышная морось капала на палаточный тент. Спальник не держал температуры. Я мёрз, укутавшись в него с головой. В такой ситуации лучше не надевать на себя тёплые вещи, а накрыться ими поверх. Так и сделал. Потеплело.
Уже вторую ночь я недостаточно спал. Не ел почти сутки. Полтора месяца назад на такое хватало сил, но не сейчас. Теперь  я чувствовал лишь подавленность и желание спрятаться.
Оклемался утром. Собрался за полчаса. Вышел на дорогу, что проходила неподалёку. До Мурманска чуть больше шестиста километров. Значит, вчера преодолел семьсот.
Сел в девятку к Кириллу. Ему двадцать два года. Живёт в Сегежи. Работает распространителем продукции "Пепси". По его словам, он бесконечно счастлив сложившейся жизни. Считает, что вполне состоялся, ибо скоро купит квартиру, а машину он уже и так имеет. Говорит, на его малой родине слабым быть нельзя, иначе не выживешь: городок окружает около десятка тюрем.
Там, недавно, трое зеков убили паренька, отгуляв всего пару дней после освобождения. Зачем? Я тоже задал такой вопрос. Кирилл рассказывал: «Ну, было времечко, когда я в тюрьме работал. Один сиделец, отмотавший двадцать шесть лет, и говорит мне с глазу на глаз, между делом: "Я когда выйду, то опять кого-нибудь прирежу. Делать мне больше все равно нечего, не нужен я никому на воле. А тут, как дом родной". Вот поэтому та троица паренька и прирезала».
Проехали с Кириллом двести километров. Появлялись карликовые берёзки, а за окном дул холодеющий ветер, хоть и солнце в зените на безоблачном небе. Он валил такими порывами, что запросто мог подхватить за ноги и уронить.
Встал на безлюдной трассе. Только странные для южанина миниатюрные деревья и ветер. Машины редки. Простоял час. Погода то припекала, то обдувала осенним ветром. Остановился мужик на легковушке, мчавшийся в Кировск. Он впервые заезжал так далеко на север, поэтому мы одновременно открывали новые горизонты. Он охал, окидывая озёра и бурные реки с порогами, приговаривая, как было бы неплохо порыбачить в этих водах. Недалеко от городка Полярные зори, он остановился, чтобы помочь парню, у которого порвался ремень в двигателе. Взял на буксир. Потом пожалел, что взял, гневно бубня, что тратит бензин и время на невесть кого. Нервно окидывал взором окрестности в поисках ближайшего города, сетуя на свою доброту.
Свернул с трассы, довёз до ближайшего СТО бедолагу, а потом ещё сильнее дал по газам. За двести километров от Мурманска пред взглядом предстали старинные Хибины, синеющие в прозрачной атмосфере севера. Водителю надо было свернуть с мурманской трассы. Он оставил меня в часа четыре вечера
Дальше — Мончегорск. На десятки километров вокруг — камни, грязь и мелкие кусты. Это заводские выбросы хлора уничтожили всё живое вокруг. Однако, лет шесть назад технологию улучшили, поставили фильтры и воздух стал чистым. Природа начала постепенно брать своё, но шрам на её теле поражает своими масштабами.
Меня подобрал зек. Включил радио и резво понёсся по встречке, пересекая сплошные. Ехал прямиком в Мурманск, но в Оленегорске он должен свидеться со своей подругой, которая должна подъехать на место встречи.

Из машины выходит худая девушка с миловидным лицом. Кажется слабой, даже интеллигентной. Она братается с мужиком, достаёт пачку сигарет, а зажигалки нет. Лезет в автомобиль, где сижу я: сонный, голодный и заторможенный. Открывает дверь, тянет руку и говорит: «Санёк». Я за каким-то хуем подаю ей зажигалку. Потом соображаю, жму руку. Молчу. Потом ещё раз соображаю, что надо бы и мне представиться. Отвечаю: «Богдан». А она, не поняв всех манёвров, удивлённо спрашивает, будто гопник: «Ха-а-а, у тебя клапан защемило, братан?». Я ей «Да не».
Когда они покурили и обсудили свои северные мутки, мужик сел в машину и повёз меня прямиком в Мурманск. Только под конец пути у него проснулся интерес и он расспрашивал меня об автостопе и том, как я живу. Мне было уже несколько не до этого, потому что над Мурманском висела огромная чёрная туча, мощно заливающая город дождём. Я списался с девушкой, которую нашёл перед отъездом из Санкт-Петербурга. На её вопрос «А где ты будешь ночевать?» я ответил: «В палатке. А ты можешь вписать? Или твои знакомые». Та сказала, что есть одна подруга, мать которой сейчас в Норвегии. Однако, она сомневается вписывать каких-то сомнительных бомжей из Питера.
А что я? Просто показал группу со своими публикациями, аргументировав: «За мной наблюдают две тысячи человек. Если я позволю себе лишнее — меня разорвут».
Тут же получил согласие и адрес.
Мужик довёз меня до северной окраины города. Высадил под ливнем. Переждав дождь на заправке, сел на троллейбус, едущий в центр.
Мурманск своим климатом — Питер, помноженный на десять. Погода меняется кардинально каждые десять минут. То сносит ветром, то поливает дождём, то отогревает и высушивает жарким солнцем. Я переоценил свои силы, касательно жизни в палатке в здешних широтах.
Старый советский троллейбус с запотевшими окнами петлял по мурманским сопкам.
Фасады домов, обдолбанные солёными ветрами, здесь имеют особый колорит. Здесь красивая портовая территория, через которую насквозь проложена железная дорога в окружении мелких дереьев, походящих на поросль. В магазинах куча морепродуктов за приемлемую цену и даже пельмени с рыбой.
Именно их я ел у Насти.
Я вышел на остановке в центре Мурманска. Солнце близилось к закату, оно освещало гущу тумана и сильный дождь, который вскоре прошёл. Она стояла неподалёку со своим другом Артёмом.
Им по семнадцать лет. Настя ещё учится в школе, а он в ПТУ. Поздоровались и немедля пошли вглубь панельных ободранных пятиэтажек. Зашли в прокуренный подъезд, поднялись к ней домой. Она предложила мне полотенце для душа и спросила, что я буду на ужин. Я согласился на любое, что она мне может дать и пошёл мыться.
Когда вышел — ребята сидели за столом на кухне. Была готова тарелка пельменей. Я сел, уставший, с мокрыми волосами и вновь представился. Во мне докипал адреналин, я был на гребне волны своей решительности. Я начал разговор, расспросив о том, чем занимается девушка и её друг. Всё непременно сошло к тому, кто же такой я и как оказался в Мурманске, где совершенно непредсказуемо свалился на голову Насте. Я рассказал историю последних двух месяцев, потом перешёл к более ранней биографии. Ребята задумчиво слушали, иногда посматривая друг на друга, смеясь и говоря: «Как же скучно мы живём».
Стемнело. Артёму пора домой. Он сказал, что был рад знакомству, попрощался и ушёл. Я продолжил свой монолог. Настя слушала с тоской. Я увидел, что своим появлением взбаламутил её рассудок, будто вырвав из забытья, но не стал цепляться за это видение и продолжил рассказ. Проговорив до полуночи, я снизил темп, нависла усталость и тишина.
— А куда дальше-то? Какие планы на эти дни здесь? — спросила Настя.
— Завтра в Териберку. Там ночь. Потом, наверное, в Заполярный, там вписка намечается. Если успею к вечеру, конечно. Ты можешь вписать на ещё одну ночь?
— Скорее всего. Если мама не приедет.
— Хорошо. Переждав ночь, поеду в Заполярный. Оттуда на Кольскую сверхглубокую скважину.
— Неплохой вариант. А сейчас давай спать. Я тебе в детской постелила.
16.	 Мурманск, Териберка, Заполярный.
16-17 августа.
Субъективно, прошло мгновение. Я проснулся рано утром, по моему телу была приятно разлита усталость после вчерашнего. Настя уже приготовила завтрак: тосты с плавленным сыром. Я написал Соне, именно так звали девушку, с которой я познакомился по интернету.  Та ещё спала.
Мы вдвоём вышли из дома на улице Трудовых Резервов. Я попрощался с Настей.
Оглядывая сонный Мурманск, пошёл в сторону морского вокзала, дабы скоротать время перед пробуждением Сони. Прошёл сквозь аллеи пучков карликовых деревьев. Мало людей было на улицах. Вышел к железнодорожному вокзалу, прошёл над путями. За ними морской пассажирский порт. На причале стоял атомоход и грузовое судно.
Пахло солью. Небо безоблачное, светило холодное солнце. Строгость и нищета здесь выглядели органично, лишь придавали шарма городу. Я влюбился в него с первого взгляда.
Мурманск проснулся, пустившись в свой привычный ритм. Настало десять утра, я позвонил Соне. Она спала, вставать и выбираться куда-то не хотела. Мы договорились о встрече, когда вернусь.
Тогда решил не терять времени, купил продукты и новую порцию парацетамола перед отъездом. На выходе из аптеки принял таблетку. Вновь напало безразличие.
Сел в автобус, едущий на окраину. Там купил зажигалку за бесценок. Рядом с магазином курил стареющий мужичок, похожий на сморщившийся гриб. «Извините, сигареты не будет?» — спросил я. Тот пристально посмотрел на меня, потом раскрыл рот, переваливая язык и выцеживая каждую букву, загундосил: «Де-е-етям не даю-ю-ю». «Но мне девятнадцать», — ответил я. Тот вновь присмотрелся. И вновь в таком же тоне, уходя: «Ну так иди купи-и-и».
Я лишь пожал плечами. Порой, просьба о сигарете может сказать о городе и людях больше, чем любой экскурсовод. Порой, подобный эксперимент является большей причиной, чем желание курить.
Подошёл к другому жителю. Тот без лишних слов дал одну.
Окольными путями, через грязь, вышел на объездную. До Териберки, что расположена на берегу Баренцева моря, всего сто двадцать километров. Между ней и Мурманском нет ничего, кроме тундры, военных частей и мелких озёр. Подобрал работник МЧС, который как раз ехал в одно из расположений, находившихся по пути.
Он высадил через шестьдесят километров. Меня окружил кустарниковый лес. Это край, дальше ничего не растёт, кроме травы.
Прождав не более получаса, я поехал к самому берегу.
В Териберке живёт всего тысяча человек. Половина домов заброшена. Другая — ветхая. Люди на улице редки. Однако, как это ни странно, в мой визит там асфальтировали дорогу и даже почти сдали новый дом.
Именно здесь снимали «Левиафана». К тому же, это единственное поселение на берегу, к которому можно добраться по автомобильной дороге. Попсовое местечко.
Меня высадили на окраине деревушки, недалеко от берега. Он был скрыт холмами. Я попрощался с водителем, хлопнул дверью и остался один. Непривычная тишина давила на уши, её разбавляли лишь звуки аплодисментов самому себе.  Я оделся потеплее. Несмотря на штиль и безоблачное небо, воздух холодил меня.
На холме виднелся крест, обозначавший обзорную точку. Я пошёл к нему, давя лишайники, увязая во мхе и ягеле, огибая овраги и порезанные тысячелетние скалы.
Это страна гигантов. С бескрайнего моря дул ветер, принося гигантские волны, просачивающиеся сквозь большие покатые камни. Я лёг у креста.
Солнце грело меня. У берега, в моторных судёнышках, плавали местные рыбаки. Жизнь замерла под низким синим небом, разлитая в звенящем чистом воздухе.
Когда солнце перестало давать тепло, я очнулся, решив спуститься к берегу. Жирные вороны летали, выискивая мелкую дичь и ягоды. Я пробирался по булыжникам. Наступив на один, чуть не упал на спину  с рюкзаком. Однако, удержался.
Вода Баренцева моря была ледяной. Рядом лежал железный мусор и выглаженное прибоем сухое дерево. В округе не было никого, кроме меня. Лишь за холмом вился дым от костров. Я пошёл в их сторону. Где-то там был териберский водопад.
Неспешно бродя по округе, пошёл к заброшенному здания у озера, неподалёку от моря. Наступил на колючую проволоку. Пробило подошву, носок и кожу. Крови не было. Боли тоже. Осмотрев и убедившись, что всё нормально, я пошёл прямиком к териберкскому водопаду.
Солнце близилось к закату.  Я устал и оголодал. Поставил палатку прямо у обрыва, куда стекал водопад перед окончательным смешением с морем. Был не один. Рядом стояли лагерем туристы-автомобилисты. Я поел, сидя в палатке, слушая неизменный русский шансончик, которым они полировали хорошо шедшую водочку. Россия не давала о себе забыть даже на краю земли.
Я засыпал, накрывшись всеми вещами, что были в рюкзаке. На мне были шапка и повязанный шарф на шее. Ветер мерно трепал тент.
17 августа
Проснулся в восемь утра. Палатку сносило ветром, с горизонта надвигался дождь. Срывалась морось. Я стал поскорее собираться, постоянно прижимая палатку, чтобы она не улетела в море. Через полчаса был готов.
Закончилась вода. Из озера я пить не решился. По пути в Териберку, попросил воды у туристов, а потом собирал и ел чернику. Внезапно, в тундре рос обычный горох. Удивился, собрал горсть и унёс с собой. Он поменьше, конечно. Немного вяжет. Но есть можно.
Посёлок ещё мертвее, чем я его встретил. Серость, редчайшие люди и один магазин. В заброшенных домах раздавались пьяные голоса. Потрёпанный российский флаг развевался на ветру.
Вышел из посёлка уже в середине дня. На горизонте тучи, ветер валит с ног. Тут же остановились. Провезли сорок километров, высадив меня посреди тундры. Там ветер ещё сильнее, а тучи чернее. Думал, меня зальёт. И скрыться негде. Однако, фронт сносило в сторону. Проезжали редко, брезгливо поглядывая на меня. Подобрали прямиком до Мурманска.
Когда я сел в автомобиль и снял шапку, меня посетила мысль: «Если её выпустить из рук, то она потеряется». Потом, понадеявшись на свою память, я положил шапку на заднее сидение рядом с рюкзаком.
Ну и что? Так оно и вышло. Вспомнил о ней тогда, когда вышел в Мурманске, а за уезжающим автомобилем только и можно было досадливо наблюдать.
Погода — ветер и дождь, каждые полчаса сменяемые ясностью и теплом. Я поехал к Насте.
Приехал в нужный район по памяти, а телефон разряжен. Зашёл в ближайший продуктовый, обратился к продавщице с просьбой. Та поставила телефон на зарядку. Включаю через десять минут: мать Насти возвращается на пару дней позже.
Я будто бы это предчувствовал.
— Не можешь вынести поесть чего? — спросил я.
— Жди, пока я пожарю курицу, — ответила Настя.
— Ладно. А матери дома нет? Я бы просто зашел.
— Заходи.
— Сейчас подкачу.
Там и Соня подошла. Я мог ночевать и на улице, но тревожное предчувствие и тоска скрепляли мою грудь. Приготовился ехать в Заполярный.
Ответила подписчица Алиса. Ей всего четырнадцать лет, но она уже горела мыслью о путешествиях. Её мать была против помощи неким мутным бомжам.
Об этом достоверно узнал только тогда, когда сел в маршрутку, следующую в Заполярный, и оплатил проезд. Отменять планы не было смысла. Однако, несмотря на это, меня вело чувство, что всё будет в порядке. Я был уверен в успехе.
Микроавтобус тронулся, я выезжал из вечернего Мурманска.
«Церковь!» — громом раздалось в голове.
Я забыл о заброшенной церкви, про которую говорила Соня. Но с каждым километром, проеханным в направлении Заполярного, это всё меньше имело значения.
Я ехал всё севернее, среди болот, прорезая поднимающийся с них туман. Солнце окончательно скрылось, микроавтобус летел сквозь потоки дождя, часто сменяющиеся чистым небом.
В десять ночи я был в Заполярном.
Нищий и замёрзший городок на отшибе бескрайней страны. Я написал Алисе о том, что приехал, она дала свой адрес. Не больше десяти минут пешком. Чуть больше и можно пройти весь город. Она встретила меня с двумя подругами, в нерешительности и смущённо. Не верила, что что-то получится. Я настоял. Она позвонила матери, стоя под окнами своего подъезда. Та не решалась и сетовала на то, что Алиса ослушалась. Однако, её решительность переломилась умасливанием. Она сказала: «Ладно, веди своего Богдана. Посмотрю хоть на него».
Женщина радушно впустила меня в свой небогатый дом. Предложила еды. Отказываться не стал. Во время ужина живо расспрашивали о моём пути. Я отвечал, поведав обо всём, что привело меня сюда.
— Богдан, а ты не хочешь на Рыбачий? Это полуостров такой. Там необычайно красиво. На днях туда выезжают знакомые военные. Я бы могла помочь в вопросе проезда с ними, — предложила мать Алисы.
— Нет, я устал от Мурманска. Я, когда ехал сюда, хотел посетить и Кольскую сверхглубокую скважину. Но прогноз погоды и вымученность требуют ехать. Дальше только дожди. Хочу на юг, в Питер. Даже как-то странно звучит. Поэтому, завтра поеду обратно.
— Ну, дело твоё. Если передумаешь — говори.
Мать Алисы ушла. Немного погодя, ушёл и я ко сну. Алиса пила со своими друзьями, пришедшими после.
17.	 Возвращение.
18-19 августа.
До Санкт-Петербурга полторы тысячи километров.
Алиса ушла провожать подруг на поезд, а я остался в квартире. С ночной смены вернулась её мать и накормила меня. Я дождался девушки, попрощался с ней и ушёл в дорогу.
До Мурманска меня подвозили только военные, жившие в местных базах. Высадился на окраине города. Пошёл пешком. В три часа дня был на объездной.
Простоял полчаса. Остановился МЧСник Анатолий, который по дороге обсуждал то, как долбил гаш и нюхал кокаин с жоп шлюх на Гоа и то, как государство заботится о силовиках. Порой, он выдавал здравые смыслы. Например, уравнивал кофе, чай и алкоголь с психоактивными веществами, а не делал особой выборки для них.  Да и не против легалайза был совсем.
Он провёз меня около сотни километров. Когда я вышел из автомобиля, на обочине стоял такой же, как и я, автостопщик, ждавший друга, дабы поехать на местный фестиваль. Перекинулись парой фраз и разминулись. Потом встретились, когда мне остановился микроавтобус, подобравший их.
Доехал до Апатитов. Потом подкинули до Мончегорска. Когда стопил под ним, то с меня спросили деньги при входе. Услышав, что их нет, водитель сразу дал по газам, на ходу закрыв дверь.
Остановилась женщина, ведущая автомобиль в одиночку. Явление довольно редкое. Попросила меня сесть на заднее сидение. Перекинулись парой фраз, пока она везла меня в сторону Зеленоборского.
Довезла, вышел. До кромешной темноты оставался час. Остановился «Мерседес».
Я открываю дверь, говорю стандартную фразу и, в мгновение молчания, ловлю его. Тот самый слащавый взгляд орусевшего азербайджанца. «О, нет, да неужели мне не показалось?» — вопрошаю я.
Он пидор.
Уже тогда, когда я садился в автомобиль, меня распирала смехом мысль о цикличности пидорасов в автостопе. Открывал мою дорогу пидрила и закрывает её сейчас тоже пидор.
Зураб работал по одной и той же пидорской схеме. Сработали давно забытые сомнения в намерениях людей. «Может, для него это нормально — спрашивать о количествах девушек? Дикая горячая горная кровь, хули», — думал я, отбиваясь от вопросов, бывают ли у меня пассии по дороге, какого размера у меня хуй и есть ли возлюбленная.
Я уже готовился съёбывать из автомобиля, продолжай он гнуть эту линию, но потом тот переключился на отстранённые темы, будь то спор с армянами об азербайджанских территориях и роль Аллаха в истории. Он перемежал это рассказами о Питере и семье. В северной столице, кстати, он прожил уже двадцать шесть лет.
Я мог ссылаться лишь на свои догадки и прошлый опыт общения. Однако, когда азербайджанец остановился на ночлег и молча уснул, я перестал беспокоиться.
19 августа
Рано утром он проснулся, устремившись сразу в Санкт-Петербург. Мы уже проехали около тысячи километров. Однако, за триста километров до города, взорвалась шина. Я сидел, охраняя автомобиль, пока водитель ездил до ближайшей шиномонтажки на попутках.
Прошло три часа, когда тот спустился из кабины дальнобойщика с новенькой шиной. Водителю опять приспичило, поэтому, он начал ходить где-то вокруг да около, то разговаривая о девушках, то опять об отдалённых явлениях, будь то судьба курдов в Турции и Сирии. Я опять готовился съёбывать, в случае чего.
Ему не терпелось. Он ебанулся от спермотоксикоза.
— Богдан, а здесь на трассе есть девушки? — спросил он.
— Не знаю, я здесь езжу впервые, — ответил я.
— Эх, жаль, я бы сейчас кого-нибудь бы трахнул! Тогда бы спать не хотелось! Ой, кто-нибудь бы трахнул меня, чисто, чтобы не уснуть...
Я пропустил это мимо ушей. Он свернул в магазин пообедать. Вышли, тот купил еды и присел у реки, нарезая колбасу, разливая колу в пластиковые стаканчики, томно приговаривая: «Эх, Богданчик, Богданчик…». Всё шло по одинаковому сценарию под названием «Нерешительный пидор».
Зураб, больше не в силах сдерживать себя, за сотню километров до Санкт-Петербурга, наконец, признался: «Богдан, я биосексуал. Вот будь у меня деньги, может переночевали бы в гостинице, я бы к тебе приставать начал!».
Да, именно «био».
«Неужели, всегда, когда я чувствую пидорские вибрации от других мужиков, мне не кажется?» — приняв его признание, как должное, подумал я, а потом ответил: «Я абсолютно натурален. Мне мерзко, тошно и не встал бы».
Зураб продолжил: «Ну это ничего, я бы так сделал, чтобы тебе было очень приятно! Ведь не я тебя бы, а ты меня!»
Я прыснул с этого и сказал, что не такого я пошиба. Постепенно, эта тема исчерпала себя, водитель успокоился и стал говорить об Аллахе, взаимосвязи намаза и психопрактик. Это признание и  моё безразличие к тому, что он пидор, всё же развязало язык Зурабу:
— Ох, я помню, когда таксистом в Питере работал, подвозил одного мужика. Ухоженный, такой, спортивный. Ну, он ко мне и начал подкатывать. Говорит, такой, смущённо: «Оттрахай меня в попу». Я на него смотрю, смеюсь: «Чё-ё-ё?!». А тот ещё раз повторяет: «Ну, в попу». И даёт мне пятьсот долларов. Я такой: «Я же не шлюха, забери свои деньги». А тот ещё пятьсот… Ну, в общем, потом понравилось. Я, как-то, на заказ поехал, встал в центре Питера. А рядом злачное заведение какое-то, спорт-кары всякие, да. И там этот. Ну, мы переглянулись, так, с пониманием, да и всё.
А ещё  я как-то сутенёром поневоле побывал. Ну, когда втянулся. Один назойливый богатей тоже был. Ну и раз заплатит, два заплатит. И всё продолжает назойлить. Ну, я его перенаправил к одному своему знакомому, секс-террористу. Ебётся, как дикий, со всем подряд. Ну, и это. Богатей заплатит тысяч тридцать, я знакомому пятнадцать. Всё остальное себе. Вот так без лишних хлопот получал деньги. Но-но, это ещё не всё.
Смотрю я как-то телевизор, там Жириновский выступает, сзади него члены ЛДПР. Гляжу: знакомое лицо. А там этот богатей, прямо у него за спиной, важный такой стоит.
Пидоры одни во власти, там. Богатство и власть развращают. Им, чинушам, скучно становится. Выбирают наркотики, блуд, в жопы поебаться. Вот это всё.
Кстати, а по мне сильно видно, что я гей, Богданчик?
— Ну, как сказать… Сразу заметно.
— Да? А почему?
— Мужчин оцениваешь, как «красивых» или «привлекательных», а ещё слишком много говоришь о членах.
— О, вот оно, как. А как обычно говорят?
— Ну, натуралы не оценивают эстетические свойства и уж тем более о хуях не говорят.
— Ох, не замечал, не знал, что так нельзя… Блин, я же и раньше так говорил.  Может, друзья говорят уже за спиной. Они же не знают, может, заметили. А как иначе… Ладно, надо прекращать так говорить. Спасибо, Богдан. Кстати, ты тоже похож на того самого.
— Да? Чем же?
— Ну, есть что-то в твоих движениях, знаешь, такое. Да и о чём тебя не спросишь — музыку не слушаешь, фильмы не смотришь.  Ещё  и о девушке почти не говоришь. Ну, невольно мысль закрадывается.
— Уверяю, натурал на все сто.
— Эх, ну ты прости.
Мы ехали по кольцевой автодороге. Питер сжигало тридцатиградусное солнце, многоэтажки терялись в дымке.
Зураб высадил меня на проспекте Ветеранов.
Беспокойство и омерзение от подкатов отлегли.
Андрей с Витой ждали меня на площади Восстания, чтобы получить бесплатные деньги на встрече игропоклонников.
Мы горячо приветствовали друг друга. Не виделись всего четыре дня, но я чувствовал, будто месяц. Я трезво и ново взглянул на Андрея и Санкт-Петербург.
Парень был в  тех же тёмных очках, что и в Ионотеке. Он скрестил руки на столе, дожидаясь Виту и высматривая чеки.
— Бодя, прикинь, до сих пор не прошло то чувство от мефедрона.
— Да ладно? Ну, что я могу на это сказать?
— «А я же говорил».
— Ну, ты сам всё прекрасно понял.
— Ты тут на сколько, кстати? Какие у тебя планы-то, в конце концов?
— Я еду в Европу, Андрей. Остаюсь зимовать в Питере и, в то же время, буду зарабатывать на визу и минимальное содержание своей жопы в чужих странах. Пора расширяться! Пора расти! Я это решил окончательно. Осталось лишь одно место, которое я хочу посетить.
— Что за место?
— Москва.
18.	 Существовал.
20-22 августа.
Комфорт утянул меня с головой. Вымученность после поездки в Мурманск не оставила и толику любопытства и сил для чего-то ещё. Я лежал мертвенно, силясь собрать мышление в кучу.
— Бодя, ты можешь со впиской помочь? — мне написал Никита из Витебска.
— Ну, у Андрея надо спросить. Но, думаю, он не против будет.
— Ура! Жду ответа. Только я не один буду. С дамой. С нас ништяки, еда и порядок. А ещё, может, даже заплатим за проживание.
— Теперь даже сомневаться не стоит.
***
— Андрей, помнишь Никиту?
— Кто это?
— Тот парень, с которым я изначально планировал приехать. Так вот, ему вписка нужна. И он не один, а с девушкой будет.
— Ну, не знаю…
— Еда с них.
— Радости прошу к нашему шалашу.
***
— Андрей согласен.
— Спасибо тебе. Лучи добра.
21 августа
Я не хотел надолго задерживаться в Питере, хоть и быстро прирос корнями лени к нему. Искал вписку в Москве, объявил о своём приезде подписчикам. Написала девушка. «Что за хиппи-говнарка?» — подумал я, взглянув на её профиль. В голове отчётливо сложился образ. «Чувствую наперёд, что не смогу надолго задержаться среди той тусовки. Однако, в сторону предрассудки. Не надо фантазировать и множить сущности», — я пошёл наперекор своему глупому предчувствию и завёл осторожный диалог, ответив на приглашение:
— Привет! Я могу попробовать со своими друзьями договориться о ночлеге, но не в Москве, а в Пушкино. Если тебе будет удобно добираться до Москвы сорок минут.
— Ну, я поищу ещё у кого-нибудь, но тоже неплохо будет.
— Приблизительно с двадцать третьего по двадцать седьмое, верно?
— Да. Именно.
— Сейчас спрошу, минутку.
— Хорошо. Спасибо.
Девушка продолжила через час:
— Ну, что же. Ребята дали добро.
— Превосходно. Какой адрес?
— Я думаю, мы тебя встретим.  Напиши, кстати, как будешь к Москве подъезжать.
— Замётано. Выезжаю послезавтра. Но поспрашиваю ещё. До скорого.
Днём приехал Никита со своей близкой подругой Соней. Очень близкой. Но подругой.
Минуло уж три недели, когда мы разделились у границы, но парень времени зря не терял.
В тот день, он простоял ещё час до того, когда его накрыло ураганом. Он спрятался на заправке, а потом вернулся домой, где впал в разъярённое исступление от не слишком благоприятной развязки нашей задумки. Однако, быстро справившись с потрясениями нового опыта, через день, он уже ехал в Москву. Автостопом. Один. Он ни разу не выезжал за пределы Беларуси до этого. Всё же, не сдрейфил. Пробыл там три дня, а потом вошёл в азарт. Когда вернулся домой – долго на месте не сидел.
Я ещё спал, когда пара зашла в комнату. Никита скинул с себя тот самый рюкзак, который мы выбирали.  За ним подруга Соня.
Он подошёл ко мне и протянул руку. Я, сонно  и безразлично, ответил ему.
— Что же, здесь две кровати, уместитесь, — сказал Андрей, стоя в дверном проёме.
Они были недолго. Ушли через час.
В исступлении, по-прежнему не в силах совладать с усталостью и подавленностью, я проматывал час за часом.
22 августа
Днём я написал девушке:
— Я не нашёл никого лучше. Видимо, Москва больше не вмещает приезжих. Так что поеду в Пушкино, пожалуй, — сказал я, оставив место для отступления, — Возможно, до субботы, а потом съеду на другую вписку.
— Хорошо. Запиши наши номера. Мой и хозяев квартиры. Я завтра буду свободна примерно с часа дня. Как ребята — не могу сказать. Но электрички ходят до половины первого ночи, поэтому, завтра, если не совсем в ночь приедешь, все равно успеваешь. Могу встретить где-нибудь.
— Я приеду поздней ночью.
— Не страшно. Я сама живу в трёх минутах от метро, приехать куда угодно не составит проблем. Да и самой к этим ребятам ехать нужно, почему бы не совместить? Пиши, как будешь, в общем. Я на связи всегда, когда не сплю. Кстати, как к тебе обращаться можно?
— Хозяин… Шучу. Богдан.
— Приятно познакомиться. Ну, а ко мне можно Мисти. Могу и реальное имя сказать, но я его не использую практически.
— Какое?
— Ну, по паспорту я Елена. Однако, с учётом того, что мать у меня тоже Елена, и у нас даже инициалы одинаковые, мне проще, когда меня называют Мисти. Даже сами родители уже привыкли, и им стало удобно. Да и в моих кругах общения принято звать друг друга по кличкам. Потому что можно крикнуть в толпу: «Настя!» и обернётся пол толпы. А можно крикнуть: «Лииииис!» и обернётся нужный человечек.

***
Андрей, Никита и Соня вытянули меня в центр города. Мы шли по мосту над Невой, Санкт-Петербург всем своим существом клонился к осени. В воздухе нависла концовка: путешествиям, неопределённостям, разрывам. Москва маячила красной тряпкой финиша перед моим носом. Лишь встреча с подписчиками и давней подругой манила меня в этот город, который никогда не прельщал и не жаловал. Разные ментальности: ни дать, ни взять.
Праздно шатаясь, мы оказались на Думской. Улица-Ионотека, можно сказать. Симулятор притона для обывателей. Для них это тухлое местечко кажется центром, изюминкой ночной жизни. Мне же скучно и смешно смотреть на трясущихся под биты офисников и бессмысленных объебосов, которые сегодня низводят себя до состояния электросудорожной свиньи, чтобы завтра встать, утрясти голову и продолжить, как ни в чём не бывало, поносить блуд, разврат и девиации, восхваляя системных стяжателей и несуществующую русскую духовность.
За три года я так и не увидел того, что показывают по телевизору. Не видел ни духовности, ни экономического подъёма, ни самостийности, ни злых подстрекателей и прозападников. Видел лишь запутавшихся, несведущих людей, живущих в дерьме своей среды, худо-бедно вытягивающих лямку в разрухе и мощном противодействии государства, которое от всей души не желало их счастья. Их счастье — смерть и погибель для него. Лишь бедного можно держать в узде идеологий, макать в дерьмо бесправности и издеваться, выдавая чёрное за белое. Богатый этому не поверит, у него одна вера — его благосостояние и больше ничего. Он может быть мусульманином или христианином, но ни за что не променяет копейку, составляющую его капитал, на сказочный рай или ту самую российскую неповторимую духовность, которая, в сути, не отличается от среднемировой. Здесь столько же пидорасов, столько же уродов, отбросов и шлюх, как и в соседних, более свободных странах. Более того, пидорасы здесь агрессивнее, потому что зашореннее из-за табу, уроды ещё уродливее, потому что  им вовремя не оказывается медицинская помощь, отбросы дохнут от смеси метадона с мефедроном, потому что соответствующие ведомства дезинформируют население, торгуют наркотой в подполье и прессуют наркозависимых.
Эти два месяца, которые стремительно шли к концу, не изменили того, что я заметил раньше. С каждым днём, проведённым в дороге, факты становятся аксиомами. Оставьте духовные сказки о третьем пути туповатым ученикам школ и пустозвонам-студентам, которые самодовольно и жадно впитывают программы, чётко выверенные теми, кому выгодно их послушание из страха открыться миру и радоваться жизни.
Праздные крики и клубная музыка — это вопль из клетки, а не её открытие.
Трое попытались пройти в гей-клуб. Зачем Никита и Андрей взяли Соню — непонятно. Суровый охранник, окинув взглядом, показал им прочь.
Мы шли к Гостиному двору. Андрей, встряхнув кудрявой головой, сказал:
— Кстати, под мефедроном Вита мне виделась гораздо милее и умнее.
— Вот и я думаю. Про ум ничего не знаю, а с внешностью сразу что-то не заладилось.
— Тупая, как пробка, просто поверь. А это я, вообще, к чему… Я не смогу тебя вписать после Москвы. Устал от вписок. Провожу ребят, потом хоть спокойно поебаться смогу.
19.	 Дорога в Москву.
23 августа.
Не надо спешить в Москву, коли из Питера выезжаешь. Выехав рано утром, попадёшь в неё лишь ночью. А оказаться там затемно — хуже, чем сесть посреди сибирской тайги в автомобиль к мяснику-педофилу.
Поэтому, я не спешил. В полдень ушёл из квартиры, необъяснимо холодно и нервозно попрощавшись с Андреем, Никитой и Соней. Сел в метро. Там до Купчино. Дождался загородного автобуса, провёзшего меня до тосненской объездной.
Осень приближалась. Моросило и дул холодный ветер, пронизывающий волокна одежды.
«Как бы опять не заболеть», — подумал я, припомнив, что ещё в Мурманске был нездоров.
Остановился молчаливый водитель, неспешно едущий в Новгород.
Спидометр не доходил до восьмидесяти, шины стрекотали об асфальт. Я курил сигареты с молчаливого согласия. Приоткрыто окно, вытягивает дым, а за ним серый вечерний свет и  свинцовые тучи. Впереди часовая пробка. Время поджимает.
Вышел у новгородской объездной, что поворачивает три километра без перерыва. Шёл ещё час до прямой, спотыкаясь на узкой обочине за отбойниками.
Резко дав по тормозам, в сотне метров останавливается дальнобойщик. Сперва не понял, кому. Плюнув на скромность, решил спросить. Подбегаю к большегрузу с рюкзаком наперевес. Снимаю капюшон, открываю дверь.
На лице у водителя растерянность и удивление. Смотрим друг на друга. Кричу, мол, в Москву еду. Тот что-то в ответ, но голос заглушается мотором. Делает жест, мол, запрыгивай, поехали.
Сажусь, захлопываю дверь, а тот мне: «Я думал, что ты девушка. С девкой спутал, вот те на! Как увидел, что парень – по тормозам дал, а девку бы не подобрал. У меня жена!»
Всю дорогу он говорил с ней по телефону. Высадил через восемьдесят километров. Ночью. На выезде из посёлка Крестцы.
Порывистый, но тёплый ветер шумел листвой тополей, вытянувшихся у обочины. С двух сторон от дороги, в ряд, кипели самовары местных жителей и стыли горячие пирожки. Дым от костров рассеивался в темноте крон.
Я нашёл место на вершине холма. Рядом торговала чаем и пирожками женщина, раздувавшая сапогом самовар.
Заметить меня и остановиться там, было сложно, но дальше — еще хуже. Поэтому, стоял. Час. Полтора. Остановился водитель газели, чтобы съесть пирожок. Я присмотрелся, а потом подошел к нему. Объяснился, как объяснялся уже десятки раз. Тот посмотрел исподлобья, дуя на кофе, улыбнулся едва заметно и дал добро.
Он ехал в Москву.
20.	 Мисти.
24-29 августа.
Зря я пил кофе на сон грядущий. Едва заснув, будто погрузился в вату.
Толчок.
Ещё один.
Я разлепляю глаза. Мы едем по мосту через железную дорогу. У серого горизонта дымят заводы. Нависла плотная погода. Ни ненастья, ни света, лишь серость. Переехав его, попетляв на больших московских развязках, водитель высадил меня, радостно попрощавшись.
Я плёлся по Москве в пять утра, продрогнув, с тяжёлыми веками и головой. Шёл на Ярославский вокзал, чтобы там дождаться Мисти. Предварительно ей написал, но она спала в такое время.
Дошёл до вокзала, оживлённого даже ранним утром. Поднялся на второй этаж зала ожидания, согрелся и растёкся по сидению. Того, кто ложился горизонтально, будил бдительный охранник.
Я влепился в свой же рюкзак, стоявший передо мной.
Проснулся. Шесть. Заснул.
Проснулся. Восемь. Заснул.
Она написала мне в девять утра, сказав, что вот-вот будет.
Я разлепил глаза и растёр помятое рюкзаком лицо.
В десять утра она поднялась на второй этаж. Сразу заприметил её фиолетовые волосы. Любопытно оглядывалась вокруг. Я видел, как она набирает мой номер, не стал брать трубку, нацепил рюкзак и решительно пошёл к ней.
Она лучезарно поприветствовала меня. Мы обнялись. Мои ожидания были жёстко порушены. Меня встречала миловидная и весёлая девушка без хиппарских заёбов. Она приятно воздействовала на меня своей энергетикой. Я не искал нужных слов, мы говорили об одном на одинаковом языке.
Вышли с вокзала, чтобы найти столик, коротая время. Лишь во второй половине дня приезжали её друзья. Мисти принесла еду по моей просьбе. Сели на веранде забегаловки. Я неспеша ел, привыкая к пище после суток голодания. На третий стул присел птенец скворца, любопытствующе глядя по сторонам и клюя крошки со стола.
Я доел, пришла тягучесть и нерасторопность. Закурил.
Мы поехали в парк «Сокольники», пройдя под турникетом автобуса.
Она говорила о себе, я слушал. Казалось, Мисти была мной, лишь рассказывала женскую версию моей биографии. Я уловил это сходство, оно привлекло меня, но я не обманывался: «Мало ли, что можно найти в других людях. Это иллюзии знакомства». Да и казалась она мне серьёзнее. Рядом с ней я чувствовал себя инфантильным.
Мы грелись под солнцем на лавочке у фонтана, куря. Холодно.
Солнце пересекло полдень.
Мы пошли к метро, там до кольцевой железной дороги. На платформе «Северянин» встретились с её другом Денисом. Смуглый дредастый травник с иранской внешностью издалека пах костром, на нём висели рюкзак и гитара. Он только что приехал автостопом с фестиваля.
Они тепло обнялись. Денис подошёл ко мне и протянул руку, представившись: «Джинн». Я ответил.
— Ну, что, как поступаем? — спросила Мисти.
— Сперва идём вызволять Дискорда с работы. Узнаем, что вообще произошло с ней. Но, до того, когда мы в последний раз общались, она ещё говорила, что мой рот ждёт шикарный бонг, — ответил Денис. В его голосе звучали растаманские интонации.
Мы ехали в электричке, он курил какие-то семена через трубку. Через полчаса вышли в Пушкино.
Недалеко мы ушли от вокзала. В аптеке рядом работала Дискорд. К месту встречи подошёл Шляпник, её парень.
— Она вчера на последнем поезде метро поехала не в ту сторону. Бежала всю ночь с другого конца города на самокате, ещё и головой ударилась, не спала, теперь ещё весь день на ногах, — говорил взволнованно, с подавленной ненавистью к её начальнице, Денис. Та мурыжила едва соображавшую Дискорд уже два часа.
Она вышла  в костюме медсестры, в совершенной растерянности. Она смотрела на всё, как на чужое и отвратительное, её лицо искажало отвращение к друзьям, лезшим обниматься и подбодрить. Её искривляли демонические гримасы, она была отключена от мира и боялась его. Она была в исступлённой ажитации, не в силах принять никаких решений.
Её позвала начальница. Мурыжила ещё час. Мисти, Джинн и Шляпник ходили кругами у порога аптеки, нетерпеливо заглядывая в окно. Было видно, как заведующая аптекой ей объясняет что-то, но Дискорд в растерянности упускает весь смысл сказанного и истерически прикрывает лицо рукой.
Из глубин моего сознания надвигалось осознание того, что с ней происходит.
Джинн несколько раз заходил в аптеку, стараясь уговорить заведующую отпустить Дискорд. Та не понимала, что происходит с девушкой.
Я ещё тоже.
Наконец, она отпустила  её с работы, промучив два часа, будто чёрт грешника. Дискорд было не узнать. На ней была юбка в пол и кислотная мешковатая майка. Её окружили безразличные ей люди, которые по привычке назывались друзьями. Она будто была на грани амнезии, она боялась того, кто вокруг неё, ей было мерзко, но вдруг, как будто хватаясь за нить памяти, она расцветала, искренне улыбаясь и бросаясь в объятия своей давней компании. Это приходило к ней моментами, она будто забывала нечто, что не давало ей покоя, что она не понимала и панически боялась.
Моё осознание зрело.
— Так что с ней произошло, Шляпник? — спросил Джинн.
— Не знаю. Говорит, покурила какой-то дряни с шиваитами на фестивале несколько дней назад. Что курила — не знает. Что ей сообщили — не рассказывает. Тогда поломалась.
— Ух… — Джинн сдержал себя. Казалось, если бы те шиваиты оказались рядом, он разбил бы им лицо.
Дискорд шла, то расцветая и успокаиваясь, тогда в ней можно было узнать личность, то проваливалась в забытье. Её взгляд мог произвести ужас на неподготовленного человека, казалось, будто на тебя обратило взор само небытие. Она пыталась как-то взбодриться и сделать вид, что с ней всё хорошо, но это отдавало дешёвым аутотренингом. Взгляд не менялся.
Сняла обувь и пошла по мокрому холодному асфальту, пытаясь играть по старым хипповским правилам. Она пыталась копировать своё поведение по воспоминаниям, но больше не могла делать этого исходя от души. Она, прежняя, умерла. Умерли все её прежние удовольствия, прежние настроения, воззрения, установки. Она переродилась, но не понимала этого, потому что была совсем неподготовленной для тонких миров.
С каждым метром, приближаясь к квартире, где жила она, Джинн и Шляпник, я всё отчётливее видел, что никто, кроме меня, не понимает происходящее с ней. Они не понимают, ЧТО она переживала. С каждым шагом, всё больше видел её глазами. Ментальная связь установилась.
Они думали, что это лишь расстройство. Я видел, что она переоценила весь мир. Они думали, что это временное. Я видел, что это навсегда. Она не знала, что ей делать. Я знал.
Но что скажешь, оказавшись в новой компании? Сказать прямо, что она больше не считает их друзьями, выросла из прежней личины дурочки-хиппарки и подтолкнуть её на самостоятельное путешествие в мир? Меня не поймут и просто скажут, что я её совсем не знаю.
Но я знал её лучше всех них.
И я не мог ничего с этим поделать. Я наблюдал, как она умирает в затхлой компании, не успев родиться. В её жизни произошёл большой взрыв, который не вышел за пределы кармы. Она цеплялась за привычный мир, боясь осознать новый. Она не верила, что другие могут её понять. Возможно, она считала всё это лишь бредом. Но, в тот момент, она была на вершине осознания своей жизни. Она видела клетку судьбы, причин и следствий. Она видела моменты, когда Вселенная разветвляется. Она видела неизменное то, что видели десятки тысяч духовидцев, шизофреников, идиотов, гениев, но она была слишком глупа. Девочка не осознавала, с чем она играла до этого, стремясь к некому свету просветления. И вот он, спустился на неё, как гора снега с крыши.
Она не думала, что оно столь ужасно предопределенно и переплетено струнами.  Я не знаю, какой она была до этого момента, но осмелюсь предположить, что просветление ей виделось неким «вечный кайфом», а не свиданием с вечностью, которому не будет конца.
Всё, что происходило дальше, лишь убеждало меня. Не было и момента, когда мои предсказания и ожидания не сбывались.
Любые психоактивные вещества должны были возвращать её в состояние духовидчества, усиливая ажитацию и истеричность из-за неподготовленности. Включая чай и сигареты. Всё, что она слышит в этом состоянии, должно было казаться прямо адресованным ей. Она должна была постоянно говорить о смерти, трясти руками и ногами, чтобы не «умереть». На самом деле, растоворялись мыслеформы о себе и уходило представление о своём теле, чувство, которое раньше достигали годами тренировок и психической подготовки. Психоактивные вещества открыли ненужную лазейку немудрым, инфантильным и неподготовленным. И теперь одна из таких беспросветно сходила с ума.
Всё совпадало.
Мы пришли домой и Дискорд, наивно сопротивляясь тому, что нельзя отрицать, как то, что красный цвет — красный, дунула с попустительства своих друзей. Я тоже немного принял, быстро выйдя в тот же мир, что впервые осознанно посетил в Тюмени.  Он никогда не менялся.
Предсказано впав в истерический ступор, Дискорд не могла выбрать между «Да» и «Нет». Ей казалось, что это выбор между смертью и продолжением дегенеративной жизни. Я, заинтересованно наблюдая за этим, сидя в турецкой позе на коврике, уловил: я собой не управляю. Я неуклонно повиновался вибрациям материи, будто вода, перетекающая при наклоне сосуда. Вся комната была в повиновении её силы духа, она понимала это и боялась таких совпадений. Я тоже понимал это, будучи ненароком захвачен в плен наркотического мессии.
Состояние пророка ей не шло, говорить было нечего и она истерила, корчила рожи омерзения к самой себе. А все вокруг ей услуживали.
— Дискорд, будешь конфету? Дискорд?
Она смотрела на Джинна заворожённо  и в нерешительности. Она принимала историческое решение. Она осознала всю весомость, ведь это было решение её личной истории, десятки тысяч которых она уже принимала, но не придавала им значения.
Время замерло. Никто не двигался, в ожидании её решения. На Джинна нашла нервозность: «”Да” или “Нет”, Дискорд?».
Она схватилась за голову и зарыдала, проскулив: «Не знаю, не знаю, не надо умирать, пожалуйста».
Время вновь пошло вперёд. Вся комната облегчённо вышла из её захвата. Приближался новый. Джинн бросился её обнимать и успокаивать, не понимая, что сейчас произошло. Она отчуждённо плакала в его объятиях. Я наблюдал за этим. Вселенная взялась за меня, я стал передатчиком посланий для Дискорда.
Она по-прежнему металась по комнате, трясла руками и задыхалась, выпутавшись из объятий Дениса. Растворялось эго. Сомнений больше не осталось.
Я смотрел на неё, будто вобрав взглядом всё её существование. Вмешался в её растерянность императивным голосом. Я старался ей объяснить, как жить в этом мире. И она слушала. Слушала, как не слушала никого до этого. Потому что я  говорил правду. Я говорил то, что думала она, потому что я считывал её всю. Точнее, не я,  а Вселенная мной. Я даже не говорил, говорило тело. Моё эго было в стороне.
— Дискорд, я тоже это вижу.
Она встрепенулась так, будто профессор среди пролетариев нашёл другого профессора.
— Да, тоже?
— Ну, да. Это нормальное состояние, в общем-то. Ты не умираешь, тебе ничего не угрожает.
— Правда?
— Я гарантирую это. Ну, сама подумай, были ли у тебя какие-то болезни или недомогания?
— Нет, ничего нет.
— Ну, какие ещё вопросы? Чтобы тело умерло, нужно, чтобы для этого были причины. Сейчас причин нет. Расслабься. Расслабься.
Она заулыбалась, схватившись за запястье, выдохнула, её лицо озарила улыбка.
— И все вы существуете?
— Конечно, существуем. Всё это – игра богов. Ты лишь увидела её, ты повзрослела, время расти дальше, не беспокойся.
— Повзрослела?!
На её лицо опускались мрак и паника. Она стала умолять так, будто мы её судьи.
— Я не хочу взрослеть! Не надо! Пожалуйста!
— Тише, тише, это не страшно. Ты останешься такой же, ты никуда не денешься.
Она вновь погрузилась в панику. Контакт был утерян.
— Я не хочу взрослеть! Не надо! Пожалуйста! — кричала она в пустоту комнаты, будто от неё отбирают всё.
— Ничего страшного не произойдёт. Не надо волноваться.
— Я не хочу взрослеть!
Рождение Будды разбилось о примитивные представления о взрослости. Для неё «становление взрослой» было равным смерти, она этого до ужаса боялась. Этот страх  и вёл её жизнь, превратил её квартиру в хиппи-обиталище, нацепил на неё мешковатые кислотные одежды и заставлял спать на полу в спальниках. Дитя цветов разбилось о реальность, в которой струны не гитарные, а вся мелодия — лишь протяжное «А-ом».
Она рванула к выходу из комнаты, в коридор. Ей дорогу преградили Шляпник и Джинн.
Дискорд прислонилась к широкому дверному проёму. Справа от неё, в тёмной прихожей стояли парни, слева же я. Она опять впала в ступор, её лицо опять искривлялось невиданным страданием.
«Блядь, двойственность тьмы и света», — подумал я, резко обнаружив себя заточённым в композиции, которую выстроила Вселенная для Дискорд. Я манил её в новый мир света и тепла, а прежние друзья-объебосы остались в прошлом тёмной прихожей. Я стал говорить за неё, отвечая на все вопросы наперёд. По её удивлённому и облегчённому лицу, я понял, что увиденное мной оказалось верным, но я хотел лишь успокоить её, а не таранить и без того натянутые голые нервы.
— Дискорд, ты никого не предашь и не убьёшь. Ты и не умрёшь, не беспокойся. У тебя есть своя воля в этом мире. Нет никакого выбора. Это всего лишь тёмная комната. Ребята, включите свет в прихожей.
Джинн щёлкнул выключателем, девушка радовалась и смеялась с облегчением.
— Вот видишь, никто не умрёт и все существуют. Всё хорошо. Ты обладаешь своей волей и тебя никто не осудит.
Я вновь увидел прежнюю девушку.  Но я никому не мог объяснить, что происходит с ней. Малейшие попытки не находили понимания.
25 августа
На улице дождь. Серо. Я проснулся с травяным похмельем. От прежней концентрации не осталось и следа. Я больше не хотел ввязываться в жизнь девушки. Чтобы вырвать человека из пропасти, надо самому над ней наклониться.
Дискорд была неумна и неуёмна. Стоило ей вернуться в прежний мир — она дула, обрывая возможность устаканиться своей психике. Возможно, даже забыться из междумирья.
За что получала сполна. Всё повторялось тем же колесом. Одинаково. Она не могла выбраться, никто не мог помочь ей. Девушка тонула в безумии, вызванном неподготовленностью. Хапнула лишнего. И продолжала хапать по глупости.
Позавтракав, ребята вновь зарядили бонг. Я выдул. Сел, прислонившись к стене. В этот раз Дискорд захватила меня своей паникой. Казалось, я тоже умру вместе с ней. Вся Вселенная схлопнется, стоит ей только возжелать.
Из плена меня освободила Мисти.
— Кажется, я сейчас действительно умру, — сказал я протяжно вникуда, распадаясь на вибрации, стуча зубами холодеющего рта.
— С тобой ничего не произойдёт, это эмпатия такая, — миролюбиво подсказала она.
Я перевёл взгляд на неё и осознался. Тревожащие переживания и правда прошли, а мертвенная дрожь, что пронзала меня с ног до макушки, устранялась тёплым одеялом. Я лежал, растекаясь истомой по полу.
Уютная квартира и правда могла поглотить с головой. Ребята сделали кусочек Ямайки среди холодной снежной России, где никто не жалует раста. Мисти довольно сидела, упокоено окидывая взглядом всё происходящее и даже Дискорд, которую перенял на себя Джинн, проводя беседы на кухне, не тревожила её спокойствия.
Только Шляпник был потаённо недоволен. Я видел взгляд Дискорд вчера. Он был полон омерзения. Парень не мог смириться с мыслью и поверить, что всё так может измениться в одночасье. Джинн перетянул на себя девушку. Она заворожённо его слушала, обращалась со спасительными мольбами, когда вновь попадала в щель между мирами. Парень чувствовал, что связь между ними оборвалась, но не мог поверить. Я видел, что всё кончено.
Джинн и Дискорд, в очередной раз вернувшаяся в обыденный мир, пришли с кухни. Я встал с их места, чтобы лечь на своё. В этот момент обнаружил бобровую шапку, нацепил её на себя, накинул на тело спальник так, что он создал иллюзию больших плеч. Состроил из себя джигита. Это показалось смешным всем.
Походив из угла в угол, я лёг на пол, обернувшись в покрывало с головой. Рядом легла Мисти, сказав: «Ты так уютно лежишь, что мне тоже захотелось».
Я был на пике сознания и смотрел на неё, лежащую рядом со мной. Она была соткана чистотой, светом и глубокой умиротворённостью. Она оставалась незамутнённой, будучи несомой бурным и грязным потоком жизни, который нёс и меня до этих пор. Во мне зародилось чувство сострадания, а за ним вызрело желание обнять девушку. Я встал на перепутье: «А нужно ли это вообще? Зачем влезать в игры?». Я чётко почувствовал предрешающий выбор, время замерло: «Да» или «Нет»? Выбери первое и жизнь изменится, отпусти — продолжит свой привычный ход. Я был в тонком мире эмпатии и сострадания, я знал ключ к её психике и любви.
«А почему бы и нет?» — я решительно задал вопрос себе, выкинув все доводы, «Да» и «Нет», сомнения и прогнозы, повернулся к ней и спросил негромко: «Можно тебя обнять?».
Она тихо ответила: «Да».
Мы приблизились. Я вытащил руку из спальника, легко положил на её талию и умиротворённо закрыл глаза. Я не думал, не вспоминал, не чувствовал. Разложившись на мерцания неоновых линий, я переживал сердцебиение, дыхание и вздрагивания Мисти. Я становился ими без остатка, погрузившись в самозабытный экстаз. Я не думал о посторонних, не думал о правилах и предрассудках, растворившись в переживании её существования без будущего и прошлого. Уничтожены были решительно все образы, что меня тяготили воспоминаниями, в моей голове разгоралась сверхновая блаженного восторга, чтобы сколлапсировать в чёрную дыру. Меня заполоняло светом, а моё тело, прежде холодное, заполонялось жаром. Я чувствовал, как потоки энергии ручьями исходят из моих ладоней, стоп и лица.
Наша осторожность сдавала свою оборону. Мы расслабленно сближались друг с другом. Моё лицо оказалось рядом с её лицом. Я видел капилляры под кожей, мельчайшие волоски на ней и всё это вызывало лишь самозабвенный восторг сложностью строения её тела. Оно жило и дышало, как живут и дышут в своей сложности миллиарды других тел. Мисти предстала для меня Вселенной миллионов одновременных процессов, которые в своей неразрывной причинно-следственной связи творили её ежемоментно.
Я понял, что хочу её поцеловать, но чувствовал, что могу разрушить установленную связь, если поспешу, поддавшись желанию. Она повернулась ко мне губами, улыбаясь. Я не мог различить в темноте: не почудилась ли мне её улыбка? Казалось, Мисти намеренно манила меня. Однако, я не спешил. Мы сближались. Моё дыхание перехватило, меня душил ком в горле.
Мои губы были в сантиметре от её. Я ощущал дыхание, по-прежнему пребывая в нерешительности. «Да» или «Нет»? Не дождавшись ответов, Вселенная продолжила свой ход. Мисти  поправила голову. Мы стали чуть дальше.
Если я упущу этот момент — других не будет. Я медленно прикоснулся к ней губами, отбросив всю неловкость. Она ответила мне тем же.
Сомнения развеялись.
26 августа
Неожиданное сближение придало сил и азарта к жизни. Уже безразлично стало на подругу, что променяла меня в пользу ебли с очередным марионеточным дружком и поедания шашлыков на даче. Также безразлично стало на то, как пройдёт встреча с подписчиками и сколько их будет. Главное событие уже произошло и я шёл с ним на вокзал, держась за руку.
Мы вышли за два часа до начала, чтобы не опоздать, добираясь из Пушкино в Китай-город. Пасмурно. Свежий ветер задувает в окно электрички. Я гляжу туда, проносятся заводы, новостройки и останки лесов. Держу руку Мисти. Она держит голову на моём плече. Мы слушаем музыку, разделив одни наушники. Кажется, с ней жизнь стала весомой и наполнилась смыслом, как никогда.
Первым пришёл Богдан. Спортивный, простой, душевный парень. Почти сразу после него пришёл интеллигентный Андрей.
Как только пришла худая и нежная Мелиса, сорвался дождь. Мы зашли в подземный переход. Подошли шестнадцатилетние подруги Богдана. Им было безразлично: «Нам сказали, что здесь намечается движ. А мы за любой движ».
С ними был алкоголь. Залились.
В толпе снующих людей стоял патлатый Олег, нерешительно приглядываясь к нам. Я бросил на него взгляд, тот на меня. Он подошёл и протянул руку.
Итак, нас  восемь.
Ни предрассудков, ни неловкости первой встречи. Пошли в магазин по водопадам на разломанных тротуарах. Под добрые шутки местных продавщиц купили пиво и пошли в укромный сквер, который предложил Богдан. Там начали распивать, но этому помешал дождь. Сначала слабый. Спрятались под крону. Потом сильнее. Открыли зонты и скучились под ними, продолжая пить. Когда совсем полило и конца этому не виделось, пошли под арку ближайшего здания. Пришел еще один друг Богдана, Кирилл. А меня совсем развезло.
Дождь прекратился и мы перешли в другое место. Там, немного поигравшись с местными тренажёрами, опять попав под ливень, спрятались под лестницу, допивая остатки бухла, пока Богдан с Мелисой где-то пропадали.
Мне написала еще одна подписчица. Зовут Алина. Я её встретил и привёл в компанию. Когда вернулся — пришел еще один друг Богдана.
Нас одиннадцать.
По приходу Алины, все отправились за догоном в ближайший ларёк, где нас уже узнавали продавщицы и, милейше беседуя с нашими девушками, пошучивая на тему их отдыха, отпускали нам литры. Купив алкоголь, вернулись. Присоединились еще две девушки, которые очень долго бродили перед носом и, осознав, что  у нас веселее, попросили присоединиться. Никто не был против. Угостили алкоголем, познакомились. Оказалось, что обе только что из Сочи. Затем выяснилось, что мир тесен и с кем-то из наших ребят у них есть общие знакомые.
Через какое-то время вновь полил дождь и нам пришлось бежать в беседку, где тусовалась шпана. Потом компания разбилась на отдельные стайки. Кто-то напевал Буерака, кто-то тусил с гопотой. Я обнимал Мисти, мы весело болтали с Андреем, Олегом и Алиной. Когда им настало время уходить, вдруг обнаружил, что половина людей со встречи пропала без вести. Тогда и я решил, что пора идти.
Я был горяч. Стремительно вёл за руку Мисти, чтобы успеть на метро. Мы смеялись, меня шатало, не было стеснения. Ехали в подземке, стремясь успеть на электричку в Пушкино. Я лёг на плечо Мисти. Мы слушали музыку, а в груди зарождалось светлое чувство истомы. Время замерло, лишь вагон катился в опустившейся темноте.
27-29 августа
— Куда дальше, Богдан? — спросила Мисти шёпотом, когда мы сидели на балконе, куря.
— Всё же, в Питер. Там и останусь на зиму. Делать дома мне нечего.
— Я буду к тебе ездить. Обязательно.
Мы не признавались в любви друг другу. Лишь пристально смотрели в глаза. Всё было понятно без слов. Я сошёлся с ней удивительно легко, не до конца веря тому, что это не моя иллюзия, поработившая холодный рассудок. Мы были неразрывны все эти дни, не разделяясь и на минуту.
Дискорд сходила с ума, Шляпник выгорал от ревности и ненависти, Джинн дул, а мы с Мисти слились в едином порыве. Окружающий мир и то, что снаружи квартиры, нас вовсе не волновало, оно проносилось где-то на фоне, не отвлекая. Я перенёс свой отъезд сначала на день. Потом на два.
Разорвать было тяжело.
21.	 Не конец.
30-31 августа.
Спал всего два часа. С трудом разбудил Мисти, она приготовила еду и сварила кофе, пока я спешно собирал рюкзак в темноте.
Время поджимало. Электричка уходила в половину пятого утра. Я тянул девушку за руку по безлюдной улице. Я летел на вокзал. Скорое расставание не тревожило меня, ведь тогда я был всё ещё с ней.
Менее пяти минут до отхода первой электрички. Мы подошли к дверям на платформу. Я дёрнул их. Второй раз. Закрыто.
Чертыхнувшись, я осмотрелся. Пошли обратно, чтобы купить билеты, которые в спешке надеялись взять прямо у турникета. Новый поезд через полчаса.
Ветер носил пластиковые пакеты и катал картонные стаканчики из-под кофе. Гудели фонари.
Побродили у станции. Вернулись к дверям. Из темноты вышел охранник и открыл изнутри.
Электричка мерно стучала колёсами. Мы ехали в пустом вагоне. За окном бирюзовое небо и догорающие фонари. Я лежал на стекле, слушая музыку. Существование Мисти рядом заставляло забыться. Оно переполняло меня. Всё перестало иметь значение, кроме неё.
В шесть утра мы приехали на Ярославский вокзал. Я купил билет до Крюково, что в Зеленограде.
Мы бродили по площади, докуривая последние сигареты. Наставало время прощаться.
Я прижал её к себе. Дыхание спёрло. Она расплакалась. Я утешал её, гладя по голове.
«Мы скоро встретимся», — говорил я ей. Она верила, ждала нашей новой встречи и уже скучала. Я не мог разомкнуть объятия. Поезд отходил с минуты на минуту. Оторвал её от сердца. Поцеловал. Сильно обнял ещё раз. Прошёл турникет и больше не смотрел назад. Как не смотрел назад десятки раз до этого. Не оглядывался на мать, друзей, попутчиков. Однако, она оказалась особенной в пучине сменяющихся лиц и говорящих голов. Она оказалась человеком.
В семь утра я был в Крюково. В половину восьмого на трассе. В Санкт-Петербург нужно до закрытия метро. Там меня приютит подруга, живущая на севере. Мне заезжать с юга. Опоздаю — всю ночь на улице.
Первым был «автостопщик в отставке», который провёз до удобного места на выезде из Солнечногорска.
Второй был водитель грузового микроавтобуса, который провёз до Клина. Однако, высадил в середине городка и поэтому пришлось идти до окраины. Ушло много времени.
Третий — мужик, похожий на председателя колхоза. Крепкий такой дед в кепке. Сначала ехали молча, а потом действительно начал рассказывать о своём опыте управления колхозами и разворованной стране.
Довёз до Твери.
А там остановиться негде. Спуски, повороты, трасса узкая.
Постоял полчаса. Мне показывали средние пальцы. Безуспешно проловив факи, а не попутку, решил идти. Прошёл пять километров. Через два часа остановился старичок.
Как оказалось, преподаватель физмата в МГУ. Дедуля — квинтэссенция системы образования и Советского Союза. Омерзительный человек в футляре, не видящий жизни дальше условных единиц и математических формул.
Сперва он не выдавал себя ничем. Начал сетовать на то, что студенты его не слушают, ведут себя, словно дети, шкодящие втайне от взрослых. Его не волновало, что кучка дегенератов его ни во что не ставит, к образованию относится пренебрежительно и  учиться, в сути, не хочет.
«Я, как отвернусь, так они сразу перешёптываются и в телефоны свои залезут», — говорил он.
Его не волновала ублюдочная коммерциализация и блат в ВУЗах. Он их вообще отрицал. Однако, тут же, с гордостью рассказывал о своих друзьях-профессорах, которые ложками икру в баньке поедают. Он негодующе рассказал о родственниках, которые едва выживают на зарплату в двадцать тысяч рублей, будучи преподавателями, но делал вид, что не знает, откуда у них новый участок, дом на нём и автомобиль.
Стоило мне только заронить мысль, что российское образование в нынешней форме — это взяточничество, покупка дипломов, устаревшие методики и механизм по обработке исполнительных рабов, он пошёл вразнос.
«Да наше образование самое лучшее! Россия — самая лучшая страна! Вот у меня была одна студентка, отучилась, в США уехала! А другая вообще в Швейцарию!» — распалённо доказывал он.
Зачем уехали, если в России всё и так заебись, по его словам? Вопрос не имеет ответа.
Он безмерно гордился тем, что получает восемьдесят тысяч. Кроме этих денег он не видел ничего. Этот винтик образовательной номенклатуры отрицал очевидное, отрицал даже то, что видит перед глазами. Он упорно доказывал, что в СССР гражданин жил так же, как и американец, приводя пизданутые математические формулы, и он в упор не хотел видеть то, что мы едем среди ебучих покосившихся изб по неровной дороге. Это всё капиталисты дрянные разворовали. Он заговорил о жизнеспособности и благости социализма и том, что ужасные капиталистические СМИ отрицают рай на Кубе и в Северной Корее.
В конце, весь флёр интеллигентности спал с этого озлобленного на весь мир человека, он исходил желчью и говорил о говне, о расстреле всех либералов, всех инакомыслящих и несогласных, о том, что Варламов — мерзкая капиталистическая мразь, пишущая в своём блоге гадости о самостийной России, движущейся своим путём. Если мы, молодёжь, не падём ниц перед её амбициями и не отдадим себя на заклание правительству — нам всем неизбежно настанет конец в результате очередного капиталистического потрясения, вызванного злобными американцами.
Я выслушивал горячечный параноидальный бред и мысленно задавал вопрос всем тем, кто лелеял российские университеты, программы и тамошних преподавателей, вменяя мне ленность, неосведомлённость и неумность, потому что я не хотел вариться в этом пиздеце:
«Ну да ладно, мой дорогой вузовский друг, теперь вопрос к тебе: “Как ты думаешь, стал ли я больше уважать систему образования и безумных идеологов, нацепивших учёные мантии? Как ты думаешь, кого я вспомню первым делом, когда очередной юный долбоёб напишет о том, какие чёткие и авторитетные люди его учат? Как классно и свободно в очередном свинарнике, в котором, якобы, дают образование?”
Да, ты прав. Я вспомню эту мерзкую невротичную субстанцию, закутанную в лицемерие и формулы.
А ты продолжай учиться, товарищ. Верь этим долбоёбам, почитай этих забитых ничтожеств, которым просто не удалось взять в руки автомат. Иначе бы, вместо иллюзорных знаний, у тебя была бы вполне реальная дыра в голове, одному из них уже не терпится.
И, всё же, я это знал! Читал в интернете, общался со студентами. И это было их аргументом, мол, в реальности не сталкивался, а поэтому ебантяй, придумывающий хуйню и мне просто лень учиться.
А теперь еще один вопрос: “Неужто сейчас я тоже ебантяй? Куда мне надо податься, чтобы примерить охуенные розовые очки, чтобы уверовать в то, что в этих заведениях царит атмосфера знаний и свободы, а не старого брюзжания, деньгоотъёма и догмы? Куда, друг мой? Или это подставной дед? Или это у меня слуховые галлюцинации? А, может, стоит поступить и тогда я ТОЧНО уверую?”
Предвосхищая все нелепые попытки оправдаться, повторюсь: меня вёз преподаватель МГУ, одного из старейших и авторитетных заведений в России».
Хотя, надо отдать деду ему должное. Он провёз меня более трёхста километров, уехав дальше, чем ему нужно. Он никуда не спешил и попросту заговорился. Я выслушивал четыре часа его оправдательных и поучающих тирад.
Высадил меня чуть дальше Валдая. Когда вышел доставать мой рюкзак из багажника, то говорил еще десять минут. Я, из вежливости, слушал, а потом еле отделался. Голова трещала от потока ахинеи.
Прождал не больше пяти минут, когда он уехал в обратном направлении. Остановился мужичок. Я не запомнил его, потому что уснул тут же. Ехал до Новгорода. Через сорок минут он меня разбудил, когда сворачивал в город.
Я встал на объездной.
Доброжелатели показывали средние пальцы. Фак, фак, фак, фак. Другие поддерживали, сигналили. Час за часом. Я прыгал и махал руками, пинал камни от нервозности. Метро закрывалось через четыре часа. Кое-как словил попутку на десяток километров.
Вышел у конца объездной. Прямая на Санкт-Петербург.
Стемнело. Придорожные фонари зажглись. Воздух похолодел. Остановился рейсовый. Хотел денег. Когда узнал, что их нет — вдавил педаль газа.
Я стоял ещё час. Тянул руку. Затормозил ещё один рейсовый. Показалось, что мне. Взял рюкзак, но осёкся: тот просто высаживал пассажиров. Подошёл к окну, отбросив стеснение, спросил:
— До Питера не подбросите?
— Ну, давай, садись, чего тут, — ответил водитель.
Я отсчитывал каждую минуту промедления. Впереди замаячила пробка. Ремонт дороги. Мы вяло пробирались через одну, потом вторую. Я посматривал на телефон: десять минут быстрой езды сменялись пятнадцатью простоя. Да и водитель впервые ехал по этому маршруту. Он будто нарочно подогревал драму: петлял; не знал, куда ехать; путал дороги; заезжал в попутные города, вместо того, чтобы их обогнуть.
В половину двенадцатого мы ехали по питерской кольцевой.
«Вы можете быстрее?!» — возмущались пассажиры.
Тот молчал, а потом вскрикнул: «Ебёна мать, опять не туда!»
Мы развернулись в другую сторону, обогнули большой круг, простояли в ночных заторах.
31 августа
В 0:05 я оказался на Ладожской. Спустился, побежал на уходящий поезд, доехал до пересадочной на красную ветку.
«Уважаемые пассажиры, последний поезд проследует до станции “Девяткино”» — раздалось из громкоговорителя в пустом метро.
Уже в 0:25 я ехал в безлюдном вагоне до Академической, сердце бешено колотилось.  Поезд нёсся по рельсам, меня обдувал свежий, почти сентябрьский, ветер. Ликование распирало.
Вышел из вестибюля метро на северной окраине. Озирался по сторонам. На площади одиноко стояла давняя подруга, с которой мы никогда не виделись.
— Богдан?! — радостно окликнула та.
— Кто же ещё, — ответил я.
Наступал последний день лета. В далёком, будто и не моём, прошлом осталась Калмыкия, Уфа, Тюмень, Минск, Мурманск. Время утекло незаметно, сквозь палцы. Уже стёрлись следы моих кед на дорогах, забылись лица тысяч встречных. Вскоре забудутся и другие, ещё неизвестные, а питерский дождь смоет с асфальта новые отпечатки подошв, которые мне ещё предстоит оставить. Сотрутся разочарования и поблекнут восторги. Маршруты исчезнут, контакты прервутся. Истлеет тело.
Всё пройдёт. Но пока я иду в темноте дворов с моей старой-новой знакомой.
Начинается иной период моей жизни.
И я люблю.