Пиррова победа

Прошел слух, что в степи выросла станция с единственным поездом, который отправляет людей в лучшее место. Шептались, что водитель этого поезда был рожден с наружностью дерева и нутром машины. Говорили, что, дескать, исчезает он с первой бурей и не оставляет за собой железной дороги, — ту уносит с пылью и травой, и становится она перекати-полем — степным странником. Этот слух овеян тайной.

Но судьба поэта Владимира Корженева, который сорвался из Москвы на юг, загадочнее всяких слухов. Друзья отвечали вопрошающим о судьбе человека, что Вова — “всё”.

Спустя несколько недель после его ухода, новая “Победа” качалась по непротоптанному бездорожью. За окном — ночь, осень, степь и Советский Союз. Владимир сидел на заднем сиденьи и дрожал ногами; он чувствовал тесноту собственного тела и хотел говорить от избытка сердца.
— Дело опасное, Владимир Константинович, —  треугольная тень водителя обосновала общее молчание, — ведь чем меньше я услышу и чем меньше нахватаюсь призраков, тем меньше я подам признаков в случае чего.

Отчего Корженев сидел без деятельности наружной и с бурной жизнью внутри. “А мы хоть скоро приедем?” — “Не имею понятия знать: место неведомое.” Мысли меж тем у него струились с беспокойством, не складываясь в картинку; он грустил, сам пока не понимая о чем. Ему ведь всего тридцать пять. “Земную жизнь пройдя до половины…” — думал Владимир.

— Мы приехали.
Машина остановилась. Корженев вышел с тяжелыми плечами.
— А обувь, Владимир Константинович?
Владимир хотел было вернуться, но прекратил движение своих внутренностей и отмахнулся. Незачем ему больше обувь.
— Ну, тогда удачи вам. Надеюсь, что цена того стоила.
Он повернул “Победу” и помчал ею назад к свету коммунизма.

Владимир же взглянул во тьму степи. Перед ним — широкая дорога и лес по обе её стороны; из земли исходил туман, а луна сквозь корявые ветви цедила тени. В небе же был только черный воздух без облака, в котором слагалась тишина; ветер прекратил, словно мир остановил темп дыхания.

Корженев перевязал больную шею платком и прошел в лес. Деревья не подавали голоса, а вокруг них было пустое место. Владимир блуждал взглядом из-под очков с бесперебойной мыслью, что вот выглянет призрак его ветхого прошлого, но вместо этого ветви черных столпов покачивались в безветрии, нагоняя на него спокойствие. Он расслабился.

Корженев вышел из леса минутами позже прямо на железнодорожную станцию с закрытой билетной кассой и единственным фонарем. Человек прошел на платформу и стоял в одиночестве, прислушиваясь к биению воздуха.

Из темноты и тумана со жгучим треском вынырнул поезд, разинув свет своих глаз и обдав Владимира волной ветра, от которой он содрогнулся и почувствовал легкость перед тяжестью железного зверя. Корженев напоследок оглянулся на заплесневелые лавочки, на платформу, не знавшую человека, на билетную кассу, в которой умерли мухи, и поднялся в поезд.

Слухи врали лишь отчасти: поезд тронулся сразу через пять минут, вопреки отсутствию бури, но железная дорога, как и обещано, уходила в землю и траву. Водителя Владимир не проверил, но верил сердцем, что деревянный человек с пружинами в руках и ногах сейчас сидел в тесной кабине и вел машину по дороге, с которой нельзя сойти на неправильный путь.

Поэт сидел в случайном купе, держал при себе сумку, и смотрел в окно. В один миг случилось межпогодье, и за мгновение снаружи произошел дождь, метель, а после скучную степь заволокло серым.

В дверь купе постучали, и на пороге встал человек после дождя — высокий и узкий, хромой и с тростью, он кивнул на соседнее с Корженевым сиденье:
— Я присяду?
Владимир безучастно кивнул и наблюдал до неприличия за каждым движением человека. Его звали Дмитрий Александрович Костров. Он был советский писатель. Они познакомились и стали говорить о погоде. Да, то дождь то метель. Владимир с удивлением отметил, что была недавно осень. Осень? Владимир Константинович, извольте, какая ж осень? Снег истаял накануне моего приезда и уже надувались почки на деревьях.
— А вы поэт, я так понял? — Костров выложил на столик блокнот. — Не хотели бы вы, скажем так, посоревноваться? Ехать, чай, нам долго. А практика не помешает. Как раз и узнаем друг друга получше. Ну, что вы?

Корженев сжался и стеснялся Кострова, опускал глаза, но в конце концов согласился и подался к столику всем поэтическим чувством.

— Ну, давайте с темой определимся для начала. Раз соревнование, то давайте про победу писать будем. Как вам, а?

Корженев согласился кивком: он боялся ронять слова в присутствии Кострова.

Оба взялись за пишущие ручки и остались друг напротив друга.

Костров сидел, уткнувшись носом в блокнот, что стал виден один только лоб, который морщинами избороздила тяжелая мысль. Корженев же смотрел в окно, на скучную степь, чувствуя в ней, в сумерках помещения и в перестуке поезда тепло доброй жизни. “Как хорошо, наверное, сейчас в Париже. Иван написал письмо. Я его так и не прочитал. Но знаю, что писал он о белопенных садах. Всё-таки, он победитель” — так выбирал о чем писать Владимир и легкой рукой выводил строки.

Костров хмурился и хмурился, никуда не смотрел. “Так, если я подберу это слово, то оно будет без гармонии звучать с этим. “Звезда” и “болото”. Как можно написать точнее и лучше?” — душа его, обычно спокойная, была размышлениями доведена едва ли не до судорог.

“А что дача? — варил в себе Корженев с облегчением, источая сердце после тяжелого одиночества. — О, помню эти белые яблони и как хлещет на дом с мезонином свет. Клонится день к вечеру. Я тогда был совсем маленький, мои ноги щекотал волос податливой травы, ветер играл шелестом и напоял безмятежностью все вокруг. Только петухи где-то кричали, помню, брехали псы, изредка доносились чьи-то голоса. А мы сидели с Ларой под сенью веранды, ели лимонные пирожные… надеюсь, увижу её.”

“— Нет, так не пойдет! — надрывался деятельностью мысли Костров, кусая ручку. — Переписать этот кусок. Хм, не помню, машины ездят сейчас в провинциях? Жаль нет ничего, чтоб узнать. Может у него спросить? Да не. Так… так… вот тут описание пейзажа, тут бы метафору какую придумать, м-м-м…”

Они закончили через полтора часа и обменялись работами.

Костров написал о провинциальных гонках на автомобилях “Победа”. Один из них гонщиков проиграл целым, а второй добился крупных денег ценой собственных ног. И дальше — сигареты и зализывание душевных ран рюмками.

Корженев написал про дачу и про красоту своего детства. Рассказ был про человека, который умер в поисках утраченного времени и с мечтой на неусохших губах.

Костров сказал:
— Кажется, вы мне подсказали кое-что. Я не забуду, — он улыбнулся Владимиру, тронутый душой.
— У вас такая техника… вы будто линейкой слова вымеряете, — хмыкнул Корженев, отвлекая тоску от сердца несущейся наружой.
Они посидели молча с минуту, пока Костров не выдержал:
— Ну, так, кто лучше, как думаете?
— Хм-м…
— Мне кажется, что у вас проблема с сюжетом. Немного неясно. Но, знаете, мне кажется, что вы победили. Тем не менее.
Корженев помялся:
— Я просто подумал… зато ведь вы выжили.
— А важно ли? Ведь у вас была высокая борьба… впрочем, не мне судить, кто из наших героев победил. Кто из нас победил,  — он достал из кармана сухой лавровый лист и положил его на стол, толкнул пальцем. — Держите. Талисман на удачу. Венка у меня не было, уж простите, — он улыбнулся и поднялся. — А мне пора. Скоро к вам придет проводник. Он, я слышал, римлянин. Проведет вас по всем кругам железного пути.

Человек взял трость и хромая вышел.

Корженев подался за человеком, ища слова, но Костров, на ходу дрогнувший словно от разряда электричества, исчез с яркой вспышкой света в коридоре, будто взорвался молнией. После него остались лишь витающие искры.

Владимир вернулся на место с чувством удушенного. Сердце перестало и его стук подменил перестук рельс. Человек поправил платок, прикрывающий борозду на шеи, и отвалился на спинку купе.

За окном сквозь туман проступали скалы, а сам поезд словно бы уходил куда-то вниз.

Чух-чух-чух-чух! Чух-чух-чух!