Бетон


ГЛАВА 1

В этот день он решил наверняка. На задворках сознания крутились ленивые, жирные, подлые, то и дело соблазняющие его впасть в очередной водоворот бесполезной рефлексии мысли, которые, конечно, кончились бы ничем иным, как глубокой усталостью моральной, перетекающую плавно и неумолимо в усталость физическую, превращающуюся, наконец, в безграничную вязкую апатию. В сущности, можно было просто посмотреть на небо, чтобы не силиться выразить эту мысль: оно серым неоднородным бетоном текло по куполу, накрывшему город дня три назад – погода с тех пор не менялась.

«Возьму себя в руки, и… Нет, это глупость – так себе говорить, чушь, но намерение нельзя потерять, ни в коем, слышал, случае. Понял?! Ещё раз пойми, что дело это серьёзное и важное, просто настройся, сука, это легко. Возьми себя в руки!», – грубыми путями внутреннего монолога он вышел в скорченную прихожую, обнаружив себя перед обитой облезлой кожей дверью. Струна внутреннего напряжения дёрнулась, вызывая секундную нервическую конвульсию (которая, кстати, почти всегда характеризовалась полурывком головы в левую сторону) в его теле – это был звонок. Звуки такого рода, как он часто обращал внимание, очень сильно влияли на человека. По его убеждениям, с такими звуками всегда стоило приступать к пыткам тела и души тем, кто, на самом деле, знает, что такое правильная пытка.

Пока отвратительная акустическая пила не опустилась снова на раздражённое чувство, дверь поспешила сдаться под напором неизвестного пока посетителя (руки спешно потянулись, чтобы сдать уже наверняка эту дверь поджидающему на пороге неприятелю). За бытовым порталом стоял кривой человек в чёрном. Нельзя сказать, чтобы изъяны его тела позволяли хмыкнуть, завидя: «эк как, кривой!», нет. Вполне ровны были и его зубы, и глаза смотрели прямо, и даже ноги, что в настоящее время можно было считать, если не удачей, то приятным бонусом, в мешковатых штанах казались нормальными. Скорее, он это чувствовал на каком-то другом плане, не интуитивно, но знал, что гость своей кривизной вступал в диссонанс с окружающей средой. Хуже всего, что то был «неприятель» без приставки.

– Ру-руцкой? Я тебя не ждал так, м, так скоро.
– Ха-ха, уже третий час идёт, как так – скоро! – смеялся Руцкой втискиваясь в прихожую и снимая шапку.
– Это не важно! Тебя манерам не учили – предупреждать – у тебя всегда будет скоро и не вовремя. И вообще, ты меня с важных мыслей сбил, между прочим, ты знаешь, я обычно такого не говорю, только тебе и могу, наверное, признаться. Очень ты меня из колеи выбил, я размышлял, – начал повторяться он.
Руцкой всё ещё посмеивался, сверкая своими острыми глазами: – Ой, какая проблема, прости, что под твою нежную жопу известие о прибытии не подложил, ха-ха-ха. Может, я тебя спас, наоборот, а то думать много вредно, зачистка приедет, – заключил гость, снимая чёрную кожу, заскользившую на крючок вешалки.
– Ты бы прикусил свой язык, а? – разнервничался он, – сплюнь, накаркаешь ведь. Впрочем, нет, ничего не делай, ты, наоборот, сглазишь, хорошо, что сказал. Иди на кухню, я к тебе сейчас присоединюсь, – бросил он гостю, который уже и сам двигался в нужном направлении, косясь на продолжающую шелестеть куртку, – ты ведь знаешь, что эта штука людей пугает?
– А? – прикинулся глухим дурачком Руцкой.
– Ты идиот?
– Никак не пойму, о чём ты, – неслось эхом с кухни.

Он принял ответ уже в комнате, вздохнул про себя, взглянул ещё раз на куртку – она уже не противоречила здравомыслию. Через коридор до него теперь доносилось посвистывание, весьма талантливое, перед глазами плыли серые пылинки, слышался лёгкий запах сосны – это со вчера не выветрился ароматизатор. Он опять видел свои мысли, но теперь они не ассонировали с тягуче-бетонным небом, перед ним была темнеющая гладь, заволакивающая пространство во все стороны, ждущая. Зовущая? «Уйди, морок!», – приказал он себе, и, сжав пару раз потеющие руки, обернулся, вглядываясь в пустое место.

Мотивы свиста становились уже какими-то совсем пошленькими.

– Что за чушь ты исполняешь?
– Брешешь, это популярно сейчас у молодёжи, – в голосе «тенора» при должной социальной сноровке можно было бы распознать обиду.
– Ага, то-то я смотрю: ты больно постарел.
– Сам прекрасно знаешь, что в 27 уже совсем не как в 19 теперь.
– Знаю.
– Ну вот, а чего тогда…

Обоим, видимо, что-то на ум пришло тягостное, притом синхронно, и кухня заполнилась вакуумом тишины, который грозил поглотить.

– Так ты где эту дрянь подцепил?, – он решил разбить застывшее, наконец, молчание.
Руцкой неприятно заулыбался.
– Завидуешь, признайся, – неожиданно наскочил посетитель, развалившийся на примитивном стуле, – Думаешь, небось: «Вот, Руцкой, чёрт, гнида, как ему такое всякое перепадает?». И ведь даже ты не специально завидуешь, просто натура твоя человеческая тебе покоя не даёт.

Он не удивился, не подал виду, что неожиданно гость так точно угадал один из векторов его важной мысли. Руцкой был в принципе умён. Отдавая дань моде, надо было употреблять выражение «не глуп», однако, про Руцкого можно было и не сдерживаться – он был умный и в контексте, и без контекста. Но хозяин и сам был не дурак. Тем более, что зависть, пускай и в других обличьях, действительно иногда заявлялась к нему по данному поводу.

– Ты слишком драматизируешь и судишь.
– А чего человеку ещё надо, как ни других людей судить?, – захихикал, в который раз, Руцкой, – впрочем, ты не сказал, что я не прав, – улыбка не сходила с его лица.
– Да, пусть и прав. Тем более, что прав ты совершенно, и про человека, и про куртку свою дурацкую, – улыбнулся, наконец, он, – колись, давай, где тебе такую выделили? В Экспериментальном Центре?
– Ты же знаешь, что мне нельзя сказать, – затаился Руцкой, делая, тем не менее, глазами всякие знаки, сначала подтвердив догадку его, а потом уже просто кривляясь, – но, может быть, мо-ожет быть, когда-нибудь поведаю. Причём, знаешь, не то, чтобы это всё нарочно выходит, даже наоборот, и радости приносит на грош, а трястись как лист потом, пока время не выйдет.
– И надо тебе всё это?
– Я предпочитаю не задумываться. Либо мне нравится такой стиль жизни, либо я привык. В любом случае, по-другому уже не могу.
– Вот, опять чушь порешь. Привычек он переменить не может, ну приехали. Тебе очень, смотрю, нравятся эти покровительственные интонации, которые своей уютной снисходительностью всех накрывают.
– Чего ты заныл опять? – Руцкой переменил положение ног, облачаясь во внимательность, – захандрил, снова?
– Нет.
– А что тогда?
– Я решился, Степан.

Не меняя улыбки, Руцкой выказал удивление высоко взобравшимися бровями.

– Ну ты даёшь, брат. Мне даже и сказать-то нечего, дай обдумать.
– Да, об этом я и хотел поговорить. Долго голову ломал, пришёл к тому, что банально устал от собственного бытия. От мыслей, людей, ощущений, точнее, чувств, от контекста бесконечного устал, от бесконечных мелочных дилемм. Мне это всё тошно, да и было тошно, но было и страшно, оттого так долго думал.
– Ты меня обвинял только что, дескать, это я чушь несу. Теперь, видно, твоя очередь пришла что ли? Поверь, дорогой, у всех так. Ты, думаешь, особенный? Тяжелее всех чувствуешь? Так вот, брось это. Это какая-то ментальная аберрация. Простые трудящиеся называют это рабочим моментом. И вообще это жизнь, а ты с собой не покончишь, у тебя намерения не хватит, – постулировал Степан.
– Да, если б мог – первым делом.
– Вот, твой трупик на благое дело тогда бы пошёл. Принудительное донорство ещё никто не отменял, – поднял палец, Руцкой.
– А так пожертвую себя на благое общественное развитие! Тебе бы только о физическом аспекте. Не упрощай, пожалуйста, этот вопрос.

Диалог прервал странный воющий звук. Степан ещё более весь заострился и потянул руку в карман, из которого достал серебристую пластинку, наклеил себе на висок, глазами стрельнув: «Извини, надо».

Невооружённым глазом было заметно, как менялся Руцкой под аурой этого разговора, настолько, что, пожалуй, его внутренняя кривизна несколько сглаживалась даже, стараясь всё больше походить на любое стандартное отклонение от нормы, будь то Р5-0947 или даже Н-088. «Зачем он себя в такие рамки ставит? Что им движет на самом деле? Неужели, действительно, так необходимо ему закидывать в топку внутренней энтропии бесконечный риск, нервы и кипучую активность, чтобы забывающиеся на следующие минуты мгновения гармонии потом ему неясным притухшим силуэтом мерещились. Неужели, он против себя так готов идти каждый раз, чтобы только жизнь себе портить. Хотя, жизнь того стоит, пожалуй. А его, может, и подавно».

Руцкой вскочил, чеканя «да, да», и прыгая в сторону выхода, отскрёбывая буквально листик, уже тянул руку.

– Труба зовёт, огонь и воду я уже прошёл. Оставляю тебя не по желанию, но по необходимости.
– Ага, ну что ж, понимаю.
– Нет, не понимаешь, и тебе такая тёмность полезна, – чёрная куртка расползалась по верхним конечностям Руцкого.
– Ой, уволь меня от этого, я не готов воспринимать твои одиозности, – он пожал руку, в ответ на что Руцкой сделал примирительную физиономию и стремительно исчез в куриной коридорной слепоте.

Оставаться со своими идеями наедине в такой момент было некстати, они могли тут же захиреть, сгнить, утопиться в болотах скупого неумного сожаления. Намечался неравный внутренний бой, который с большой (даже слишком) вероятностью оказался бы его личной Березиной.

Он покрутился в каморочной прихожей, взглядом пытаясь выудить из наступившего квартирного сумрака и беспорядочного интерьера нужную вещь. В конце концов, в его руках очутилась небольшая прозрачная карточка. Встряхнув её, он рассеял пыльный колодец коридора чахлыми лучами неоново-синего цвета, которые, извиваясь, образовывали его имя и идентификационный номер – Николай Караев, 08-070707-АО.


ГЛАВА 2

Он не решился идти тем же вечером, так как бетон неба успел за время его раздумий и сумбурного диалога с Руцким стать обсидиановым монолитом, впитывающим беспощадно любой, даже ядовитый фиолетовый свет, который словно дым исходил из промышленного района. Говорили, что неприкаянные и самые безбашенные работяги по ночам через специальные вытяжки и фильтраторы этот дым нюхали, отчего у них проходили типичные (промышленными работниками нередко становились люди с повреждённым геномом) для их физического состояния боли и, зачастую, появлялись пульсирующие фиолетовые наросты, которые нередко купировались там же, в кустарных условиях, что было дико. Однако, опять же, по рассказам, теперь за самопальные медицинские вмешательства им даже не выписывали дисциплинарные взыскания, хотя раньше такими делами занималось Пятое управление.

Караев, несмотря на то, что рабочих с такими изъянами не видел, охотно в рассказы верил, по обыкновению параллельно думая, что ему повезло родится нормальным или, по крайней мере, выглядеть нормально. Впрочем, также он часто думал, что теперь будет скорее, наоборот, называться ненормальным: в средствах массовой информации последние годы активно продвигали версию о том, что скоро «изменённых» будет среди населения большинство (если не уже), и не только ничего страшного в изъяне нет (что, в принципе, Николай разделял), но это есть закономерный этап человеческой эволюции и неизбежность прогресса. Вдумываться в очередную разведённую муть его никогда не тянуло, а вот сердобольное большинство, похоже, потихоньку начинало укрепляться в этой транслируемой вере, всё более и более её перенося из метафизического плана в реальный.

Выйдя из дома, он в нерешительности поднял импровизированное забрало своего пальто – широкий ворот, плотно прилегающий к щекам, носу, губам, почти внахлёст наезжавший на его жёлтые очки и снабжённый по краям полимерным изолятором. В ворот этой одежды по умолчанию устанавливалась система фильтрации – это было необходимо на время, пока в городе было объявлено штормовое предупреждение. Никакого шторма и в помине не было – четвёртый день над головой тянулась-плыла бетонная река – однако ж ветер гулял слишком непредсказуемо, принося с собой не только отработанную мелкодисперсную дрянь, но и чёрт знает, что ещё. Отдавать лишние деньги на лечение совсем не хотелось.

В бурном потоке он переходил многолюдную площадь, когда вдруг оказался в плену у внутренней тревоги. На границе его зрения что-то молниеносно дёрнулось. Видение? О, нет, он уже знал, что это было. Николай давно заметил, что неизвестным образом всегда верно определяет внутренним ощущением поворотный момент действительности. Как уже говорилось, нельзя было назвать это интуицией, которая, скорее, является инструментом прогноза. Напротив, его ощущение, в большинстве случаев, никакой помощи не оказывало, а являлось лишь более богатой и разнообразной пищей для последующей рефлексии. Часто ругая себя за невольные «предощущения», как это именовалось в голове, Караев так и не научился их игнорировать.

Переходящее в обе стороны большинство не успело включить стадный инстинкт и рефлекторно проявить даже самую малую реакцию на предполагаемую угрозу. Сам он успел заметить лезущие из складок реальности ломающиеся силуэты в широких чёрных костюмах и непременный атрибут полу-ритуального действия – одноцветный чемодан. В черепной коробке эхом отозвалось что-то вроде «странно, что в таком людном месте» и следующее за ним «только бы не носом вниз», после чего свет сознания временно был выключен.

Тихо, стесняясь, ныло ухо. Слева был серый бетон, справа тёмно-серый. Опираясь на руку, он поднялся с асфальта. Большинство ещё лежало. Вместе с ним, резкими взмахами расправляя свои гибкие доспехи, поправляя шлемы из астита, приходили в себя четверо из авангарда радиационной защиты. Николай с интересом наблюдал за ними: в детстве он хотел непременно попасть в их ряды. Как рассказывали в школе, специальное облачение радиационщиков было сделано из астита, свинца, фольги и – он удивился собственному воспоминанию – полиэтилена? Кажется, мысли ещё путались. Существовала и теория, согласно которой чемоданы зачистки на авангард не действовали, и всё это была дань уважению – социальная игра. Поле брани с безвольно развалившимся телами мало-помалу начинало шевелиться. Любопытно, кого не хватает, но, конечно, выяснить это не было ни единой возможности, следовательно, задерживаться дальше не стоило. Радиационщики уже направлялись на другую сторону, а Николай, поправив очки, большими шагами пересёк оставшийся до тротуара отрезок и спешно свернул в переулок.

Оказавшись между двух бетонных монолитов с чередой технических помутившихся окон, тянувшихся здесь вперёд шагов на пятьсот, он ощутил себя в городской кишке (даже немного пованивало). На него навалилась вдруг страшно-тяжёлая усталость, которая укрыла его таким серым как небо одеялом одурения, набирающим массу с каждым шагом. Так могла сказываться зачистка или удар о землю, но кто бы стал беспокоиться о сотрясении сейчас. Точнее, это можно было бы, да только не в его ситуации. Караев постарался вернуться в контролируемое состояние. Он представил, что серое небо, тёмно-серый асфальт и грязно-серые монолиты надвигаются на него, не давая свалиться, запаковывая в самого себя, формируют монотонный однородный сейф, не давая посторонним мыслям осквернить задуманное. «Нет-нет, брат, нет-нет», запинался про себя Николай, совершенно не обращая внимания не окружающий мир, боясь развить свой хрупкий воображаемый сейф.

Надеждой в беспросветной серости светила кислотно-оранжевая вывеска «Под открытым небом». Попытка иронии своей задачи, наверняка, не выполняла, говоря лишь о сомнительном вкусе заказчика, и, собственно, о таком же сомнительном, пожалуй, чувстве юмора с некоторой претензией на оригинальность. Внутрь, по «регламенту» можно было зайти по идентификационной карточке, которая радостно засветилась при контакте с датчиками, открывая проход в стене. В заведении было тепло, но сыровато, шумела вентиляция, играла ненавязчивая музыка, как того требовали законы жанра, а за внимание глаз конкурировали сразу несколько неоновых вывесок на различных языках, диалектах, в различных формах: от похабной нецензурщины, высокого стиля и административного юмора до куцых пиктограмм. В суровых сплошных стенах сегодня ещё не успела поселиться гурьба бьющих с разбегу в мозг запахов, означающих кутёж, поэтому пахло просроченным вчерашним весельем. Заведение, к слову, было не распиточным, и не библиотекой, хотя в арсенале здесь имелся и алкоголь, и книжки. Внимательный или просто дотошный прохожий помимо названия «Под открытым небом» мог увидеть негоревшую приписку: «ингаляторная». Да, здесь вдыхали, но не грубое промышленное фиолетовое нечто, а обыкновенный ратон. Этот газ уже давно не попадал ни под какие статьи никаких кодексов (разве что моральных, да и то у каких-то оголтелых ретроградов), кроме того, правительство начало разработку плана по созданию монополии на синтез ратона, что окончательно должно было в глазах общества его декриминализировать. Слева, под тяжёлым сводом мурлыкала на кушетке беззаботная пара: блёкло-пёстрая девушка, которая, на первый взгляд производила впечатление молодой веселой особы, но на второй могла потерять и молодость и весёлость, а, впрочем, была в своём виде вполне нормальна. Её спутник с фасонной шляпой, в утеплённом пиджаке и совершенно лысый улыбался клыкастым оскалом. Кроме того, ему недоставало уха: шрама не заметить, посему, можно было вывести, что счастливчику досталось меньшее из зол в генетической лотерее. Шелестящий дуэт как-то особенно жался к стене, а на переднем плане – посреди стола – сторожила душевную благость колба с ратоном, серо-чёрным, медленно-медленно клубящимся, от которой шли две ребристые трубки с позолоченными нозальными насадками.

Однако дуэт запоздавших тусовщиков Караева не привлекал, цель его приближения находилась за стойкой. Она, привычно уже для него, сидела на парящем барменском стуле, положив ногу на другую, отдававшую металлическим блеском от редко попадавшего не неё светового луча. Это был протез второго класса, по качеству ничем не уступающий своим аналогам ступенькой повыше, разве что своей очевидно-неестественной природой. Отличительной особенностью аугументации было допустимо-детальное повторение человеческой анатомии, посему на металлических пальчиках сигналил страждущим глазам фиолетовый педикюр. То же повторял его коллега со здоровой конечности – она пыталась эпатировать, и ходила в своём заведении босиком, уместность чего не раз вызывала спор с Караевым. Николай считал, что гораздо более для этих целей подходило её чистое белое лицо с прямыми почти до геометрии чертами и большими глазами, глядевшими остриём чистого алмаза, которые нередко прятались за тёмными волосами.

– Анита.
– Николай.

Он снова поглядел на её босые ножки.

– Ой, только не начинай, – мужчина легчайше был обезоружен улыбкой красивой дамы.
– И как я могу отказать, когда так просишь… Признаюсь, что и не хотел, на самом деле. Как ты?
– Ничего, стараюсь плыть по ветру, а ветер сейчас сильный, ты заметил? Хоть от шторма все не одно название, как обычно. Вчера, кстати, был очень удачный день, и почти не приставали, я даже удивилась сначала, видимо, день давил на мозги сильно. Надымили мне здесь – жуть, кстати, вчера был очень странный тип, представляешь, курил сигару! Можешь представить?! До сих пор думаю, и никак не могу…

Он слушал её болтовню с трудом – неутомимый работник ритмично начал пробивать себе путь на свободу из его тесного черепа, выбрав местом побега правый висок. Делал он это, видимо, какой-то обитой войлоком тяжеловесной кувалдой, что было даже деликатно. Николай, сильнее опираясь на руку, начал плыть. Говорливое шуршание в углу, словесный поток, бьющий в лоб и пульсирующая, разбивающая мысли, боль сузили мир до трёх граней, уродуя, коверкая и принижая восприятие. Сконцентрироваться казалось невозможно, но он всё-таки пришёл не просто так.

– Анита, послушай.

Она, наконец, обратила внимание, что собеседник выглядит так, словно находится под заводским прессом.

– Ой, ты что-то выглядишь неважно. Может, хочешь подышать?
– Нет, послушай, я… я пришёл совсем не за этим. Я разговаривал вчера с Руцким.
– С кем? – на минуту её лицо неприятно омрачила тень мысли. Николай, скрутившись, ждал, – а-а, тот угорь правительственный, да? – попыталась съехидничать Анита.

Караев совсем забыл, что Анита со Степаном знакомы не были, что нисколько не мешало теперешней собеседнице уже составить железобетонное впечатление о человеке, которого та не знала и видела от силы раза два в жизни. Проблем в её восприятии добавляло то, что Руцкой был каким-то (совершенно, причём, неизвестно, каким) образом связан со властью. Так как Анита находилась в твёрдой уверенности, что власть нуждается в смещении, и что «только дурак не видит весь ужас, коррупцию и, ну, вообще, ну вот это всё», то любой человек, имеющий отношение к правительству, автоматически заносился в серый список тех, кому можно презрительно смотреть в спину и не менее презрительно за глаза зубоскалить. В чёрном списке место было выделено только для серьёзных персон. Самое скверное, что Анита даже не желала подумать, а все логически-завершённые её мысли начинались со слов: «Вот Марк говорил…». В общем, слепой овцой, коснолобым и «угрём» оказывался в этой ситуации почему-то Руцкой.

– Знаешь, знаешь, Анита, знаешь, а у меня ведь сегодня срочное дело, – неуклюже соврал Николай, стряхиваясь со стула.
– Ты всё-таки совсем неважно выглядишь, – грустное выражение лица ей не шло почти так же как задумчивое, – точно не хочешь подышать?

Скрипя челюстью, он мотнул головой.

– Заходи, как всё разрешишь. У тебя до самой жары ещё часов пять точно, может, и больше. Я всегда рада, ты знаешь, котик. Так, а какой сегодня день-то? – Анита полезла смотреть календарь.

Николай поднял воротник, вытянул руку в знак прощания и вышел из-под открытого неба в надёжную серость улицы. Он понял, что не хотел рассказывать Аните. Она была в его жизни не последним человеком (когда-то), но теперь, теперь, пожалуй, это было всё ни к чему. Невидимый стальной обруч, опоясывающий голову, начал сжимать сильнее – от этого мир делался туманнее, то есть, осознавать окружающую среду становилось всё сложнее и сложнее. «Неужели, это всё от тета-волн? Бред! Стоит поесть, с утра ничем не закинулся даже. Чёрт, как же больно». С этими благими мыслями Караев отправился на поиски общепита.

По дороге он, решив избежать магнитрона, то и дело натыкался на пешеходов, которые даже и не смотрели ему вслед. Ему совсем не хотелось никакой компании, внутри даже успел поселиться укор за прошедшие поиски довольно-таки бессмысленных встреч со знакомыми лицами. Николай почувствовал себя опять слишком человечным, опять он зацепился мыслью за эмоцию, что приводило всегда к одному только убытку во всём, было максимально неконструктивно, а ведь так желалось идее-фикс избавиться от этого, как от дурного наследства. На пределе видимости замаячила какая-то «Микс-еда». Буквально за несколько месяцев этот формат с разгромом завоевал обывательский ум, отчего подобных заведений расплодилось хуже голубей. Причём, казалось, никто (не стоит и говорить про потребителя, скорее про держателя) уже и не помнил, с чего микс-еда начиналась. Как водится, максимально растиражированная идея максимально быстро обратилась в первосортнейшее говно. «Что нисколько никого не волнует, конечно», – заключил Николай.

Он устроился в уголке, не без труда взобравшись на высокий магнитный стул. Рабочий в голове успел уже сменить кувалду на стремительно работающий отбойник. Вперив глаза во вмонтированный в стол экранчик, он машинально достал свою карточку. Та кротко дёрнулась в тонких руках, показывая встревоженную физиономию, имя и номер. Пальцы заскользили, пролистывая какие-то уведомления от социальных служб, официальную обязательную рассылку, что-то медицинское и, наконец, данные о финансовом состоянии. Где-то в грудине прыгнуло аккуратно облегчение – на счету оставалось ещё прилично средств. Он позволил пальцам выбрать не глядя и поднёс карточку, подтверждая право заказать еду самым веским аргументом – денежным. Николай уже хотел спрятать ОКГ, когда решил вернуться в раздел официальной рассылки. Там, среди очередной пропагандистской чепухи, висело прочитанное уведомление, тема которого гласила: «Спасибо, что записались на перспективную программу О-04НО, гражданин такой-то». Ладони его в тот миг, когда мозг встретился с пришедшей информацией, похолодели как стальные плиты на тестовых разработках и тут же мерзко запотели. Он сам этого не любил и тут же обтёр стыдливо о внутреннюю часть пальто.

Караев смутно вспоминал, как заполнял анкету и не верил, что всё так удачно может совпасть. Как он понял тогда, а также как намекал ему усиленно Руцкой, в Правительстве появилась новая группа влияния с каким-то необыкновенным харизматиком, у которого, в свою очередь, в фаворитах ходил «непризнанный гений» – научный революционер. Вот под него резво одним документом и выделили целый исследовательский отдел, за год отгрохали лабораторию, конечно, на волне общественного энтузиазма: сначала обещали всех изменённых исправить, потом всех голодных накормить, а всех сирых и убогих пожалеть и по головке три раза погладить. Ну да. В общем, очень скоро всю эту контору закрыли, единственным достижением её стал знаменитый неумирающий таракан, который, к счастью, не мог размножаться. Шуму было много, а таракан (назвали, помнится, Яшей) до сих пор иногда даже показывается благодарной публике. Однако, видно, кто-то там в лаборатории действительно был человеком умным, потому что теперь уже несколько правительственных групп отчего-то сошлись в одной точке, организовав официальную государственную (это уже было не простое партнёрство) программу, которая по простому называлась «Новое общество». С первого взгляда, занимались, конечно, чепухой: выращивали, пока что путём обработки, «новых людей», которые, в свою очередь, должны были стать фундаментом пресловутого «нового общества». С другой стороны, насильно в программу никого не брали, только по желанию, денег слишком много не вливали, а в Правительстве сидели такие же простые, как и везде, люди, о чём-то мечтающие, чем-то увлекающиеся и очень любящие во что-то играть. В общем, типичные человеческие слабости.

Тут Караеву подали суп, и все мысли его были моментально вышиблены из головы мощным пряно-густым запахом блюда. Вместе с этим окончательно проснулся внутри первобытный голод,заглушивший даже и боль. Пока во рту бесновался экзотический вкус смешавшихся ингредиентов, содержимое тарелки текло, казалось, даже не в желудок, а прямо в голову, заполняя её приятной тёплой пустотой. Боль отступала, прячась в задних закоулках черепа, его фигура плавно приобретала всё более расслабленные черты, сильнее облокачиваясь на стул. Николай стал немного довольнее и спокойнее, за что немедленно себя отругал. Стоило только потерять внимание, ослабить концентрацию, и снова ничего не стоило стать заложником в собственном сознании. Уже одни эти мысли были плохим знаком и могли свидетельствовать о снижении решительности в организме.

Николай Владленович Караев в целом был человеком очень сомневающимся, почти нерешительным, кто-то бы даже сказал – малоинициативным. В какой-то момент он начал это осознавать, что, с одной стороны, только кратно перечисленные качества усилило, с другой, стало доставлять Николаю множество моральных неудобств. Замкнувшись в себе, он, тем не менее, не мог испытать даже сильную жалось или ненависть к собственному патовому положению, а только неустанно обдумывал, обдумывал и обдумывал, оставаясь в плену у обычных человеческих слабостей, ощущений и эмоций. Ему казалось, что эта простота так сильно развращает натуру, что даже при осознании катастрофы сделать с ней ничего не представлялось возможным. За все неудачи свои и, самое губительное, за все неслучившиеся успехи свои Николай делал ответственной натуру. Чести ради, надо уточнить: он был не совсем неправ, потому как, скорее всего, даже окружив себя удачей и социальной любовью, он продолжал бы тоскливыми тягучими моментами нахождения самим с собой терзаться страшными, но, ужас, ленивыми муками. Караев также пребывал в уверенности, что только счастливому повезло не испытывать подобных ощущений, что они мешают всем абсолютно людям, одни просто этого не замечают, другие замечают, но не придают значения или сделать ничего не могут, третьи замечают, но играют специально на излом, пытаясь использовать знание на свою выгоду. Впрочем, даже у последних это получается всё как-то нечисто, с надрывом и на разрыв, потому и неконструктивно, а, значит, в сухом остатке, достаточно глупо. Только настоящий сверхчеловек может отречься от своего человеческого.

Тогда был третий или седьмой день нового месяца, когда счастливой случайностью в его жизни появилась программа О-04НО. Кажется, он как раз закончил очередные съёмки. Делая отвлечение, звали на работу Караева часто, притом на разную: и на дела просвещения, и на рекламу, и на благую миссию СМИП, и на короткие, и на серьёзные ленты. Что удручало, гнались работодатели не за талантом, а за скупой уверенностью в надёжной отработке. В общем, он тогда переживал очередной моральный упадок, свариваясь, доходя до готовности, откатываясь к первоначально-чуткому состоянию и стартуя в этой бессмысленной гонке заново. И так снова. И снова.

В кармане завибрировал коммуникатор – звонил Руцкой. Он предлагал встретиться в какой-то дыре на севере города, мотивируя безапеляционным: «Я знаю, что ты ничем не занят». Возразить было трудно. Бросив на тот конец умеренно-утвердительное «Ладно», Николай поспешил завершить трапезу и покинул влажную от пара забегаловку.

ГЛАВА 3

Руцкой стоял посреди огромного пустого ангара, чуть искривляя пространство. Николай про себя смутно вспоминал что-то про асимметрию лиц, которая, якобы, делает их привлекательнее для собеседника. Тёмная фигура вертела в руках устройство, обмотанное изолентой старого образца, а в её ногах прыгал какой-то автономный гад.

– Смотри, какой! – весело эхом шумел Руцкой, – это прошлого века, полностью на металле, не биомеханический. Уже минут 40 его тестирую!
– Чёрти что, – максимально безучастно парировал Караев.
– Брось, не отказывай другим в радости, которую они могут беззаботно испытывать, наслаждаясь простыми вещами.
– Да хоть всю жизнь, пожалуйста, только это неконструктивно, и меня это уже порядком достало. Ты хотел похвалиться? У тебя не получилось: штука небезынтересная, но меня не привлекает, – резюмировал Николай, – ты меня за этим звал? – продолжил он.
– Какой важный, посмотрите. Нет, конечно, не за этим. Я хотел обсудить с тобой про программу. Ты, наверняка, уже заявку подал? – начал свою тактику Руцкой.
– Да, подал.
– Ну и дурак, – выдохнул Руцкой, – они теперь от тебя не отстанут, поверь на слово, – Николаю даже показалось на мгновение, что кривизна Руцкого завибрировала в пространстве несколько беспокойно.
– И пускай, что ж. Я не намерен пока менять своё решение. Я правда очень устал, Степан, – сдался Николай, – я понимаю, что не уникален, не вижу себя непременным исполнителем какой-либо миссии, но, не знаю… Я тебе раньше завидовал, а теперь и это прошло, чувствую только везде неудачу, разочарование. Даже не горькое, простое, бытовое – вот самое страшное.

Руцкой слушал.

– Они обещают сделать меня другим, ну, – тут он замялся, – обещают хотя бы попробовать. К тому же, деньги и очень даже приличные. Сам посуди, как прекрасно стать новым, а от своей че-ло-ве-че-ской природы я до дикости, до побега на стены, до изнеможения устал. Я сын своего времени, но мне это мешает, мне тяжело. Все мои поползновения ни к чему не приводят, они замыкаются сами на себе, увлекая и меня в вонючую пасть сыто моргающего уробороса. Бессмысленно и бесполезно, – кончил Караев.
– Ну, брат, человек хочет во всём найти смысл, это нормально. Ему обычно кажется, что мимолётные немотивированные эмоции делают почему-то осмысленнее то дерево или ту лужу, или абстрактную девушку из соседнего подъезда. Тебе недостаёт смысла в жизни, но его доставать и не должно. Вот, ты себе один смысл уже придумал, и, что? Сдаётся, доволен? Если всё успешно пойдёт, то доволен будешь до конца жизни, или как там случится, да ты ведь не знаешь, умник. Мне кажется, тебе надо просто как-то это принять и спокойно жить дальше, – ответил Руцкой, – и, конечно, успокоиться с твоей идеей-фикс, – поспешно добавил он.
– Тебе, Стёпа, меня не сбить, – Николай не хотел даже осознать реплику товарища, это могло столкнуть его с намерения как с отвесной скалы, после чего, очнувшись в полете как от скверного сна, он бы снова обнаружил себя в тёпло-гниющей серо-ленивой пучине дней, – ты меня понять либо не можешь (что вряд ли), либо не хочешь, либо нужным понимать не считаешь. Как ты не видишь – это всё грызёт мою жизнь.
– И делает тебя собой, но и это, я предполагаю, ничего не значит? – его глаза сделались внимательными и впёрлись в Караева.
– Да мне наплевать уже, у меня объективно нет в жизни проблем, кроме, собственно, такой жизни. Ха-ха, ты подумаешь, что я с жиру бешусь, но был бы «жир», может он бы собой, лоснясь, закрыл эту массу, кашу, этот грязный компост, смазал бы отверстие в башке, в которое рефлексия меня своим бетонным хуем ебёт, что аж крошка сыплется – скривил рот Николай.

Руцкой вдруг, размахнувшись, познакомил носок своего сапога с истёртой поверхностью механического дрона. От стен ангара отразился звонкий металлический звук – видно, у его сапогов был стальной носок – а устройство, как ни в чём не бывало, вместо того, чтобы неуклюже врезаться в стену, пристыковалась к сводчатой поверхности острыми концами манипуляторов, заменявших ей конечности. Вскоре, поскрипывая, гад, что-то замеряя в окружающей среде, снова очутился у ног Руцкого. Тот оценочными глазами посмотрел на своего прихвостня и, чуть помедлив, сел на него. Механизм защёлкал, но выдержал, приноравливаясь к весу. Степану было явно неудобно.

– И что? – Николай, по обыкновению, начал терять терпение.
– Понимаешь, человек-подлец ко всему привыкает. Ты же самый обычный человек, такой же, как и все, не лучше, не хуже других. Поэтому ты должен привыкнуть. Уверен, это не экзистенциальный кризис, не бремя жизни, не, прости господи, резонанс личной трагедии. Ты, по-моему, уже давно и не думаешь о скорбности собственной жизни. Не смотришь на неё в контексте обыденности, которая как раз и заставляет многих бестолково кидать во внезапно обнаруженную пустоту алкоголь, беспорядочные знакомства, активную деятельность во всех мыслимых направлениях, пока, вдруг не удовлетворившись каким-то пустяком, они решают, что именно в этом состоит их жизненная суть, их долг и честь, ну, или бесчестие. Эта прекрасная обывательская простота даёт надежду на банальное сохранение человечества в целом и хрупкого ментального равновесия в частности. Потому и говорю тебе: отрекись от блажи в голове, – Руцкой вещал спокойно и с приличной улыбкой.
– О, уволь меня от этого. Думаешь, спасёшь меня? Нет, прости, нет, нет. Тебе просто нравится твоя позиция. Мудрствуешь, когда тебе гладко живётся – это всякий горазд. Может, ты просто боишься? Чувствуешь уже сейчас первые сигналы неизбежного наступающего социального прогресса, который, наконец, проснувшись, разгоняясь, вальяжно разворачиваясь, стряхивая тысячелетнюю пыль, поспевает за научным. Нет, брат, это будет новое общество, новый человек. Пусть это звучит сколь угодно наивно, я верю в этот идеал. Правительство свалится, человек восторжествует, преодолев последнее препятствие на пути к совершенству! – серая пасмурность николаева лица сменилась светом, который нисколько не смог осветить его новую трибуну.

Руцкой даже встал, поглядывая всё ещё на свою новую игрушку.

– Какая речь, какая речь! Я вижу, теперь уже ничего не повернуть, локомотив твой разогнался до предела, – он положил руку на плечо Караева, – всё кончено, пойдём, тут больше нечего делать, я тебя куда-нибудь подброшу.

Николай несколько растеряно теперь кивнул, о чём-то, видно, задумавшись. Перешагивая, вслед за Руцким и его машинкой, через высокий порог ангара, он оглянулся. Пыльное пространство сомкнулось за ними, а дальней стены теперь было не разобрать: все слова, мысли и телодвижения их канули безвозвратно в лету.

ГЛАВА 4

Николай немного дрожал. Он уже давно не чувствовал волнения, а такого сильного, может быть, и вообще никогда в жизни. По крайней мере, сколько он не пытался вспомнить свою жизнь, найти в сумбуре памяти похожего не смог. Мандраж даже немного притупил боль, которая вернулась, пока они с Руцким дружно, не сговариваясь, молчали в его э-машине, и уже не отпускала его до следующего дня, коверкая сон.

Серую приплюснутую администраторшу нисколько не заботило, впрочем, его состояние. Казалось, её вообще ничего не заботило, кроме, конечно, привычного ритуала сканирования идентификационной карточки. За иллюминаторами привычно текла бетонная жижа, скупо отсыпая света для земли. Вообще, Николай немного по-другому представлял себе всё это заведение. Более колоритным, что ли. Однако оно оказалось очередным серым параллелепипедом, затерянным специально в околоскладском квартале. Без видимой охраны, без видимой жизни и активности.

– Работа?
– Что? – Николай сначала даже не осознал, что фраза обращена в его адрес. Может, в принципе не осознал самой фразы.
– Работаете? – снова протянула женщина.
– Нет, как было написано, всё так я и сделал. Не работаю, не состою в отношениях, не связан экономическими, политическими, социально-общественными обязательствами или долгами.

Сплюснутая про себя хмыкнуа и отдала Николаю карточку – он не заметил её манипуляций. После этого, администраторша указала на номер кабинета, пригласив ждать. В помещении было совершенно пусто, не считая двух стульев, стола и вида из окна, тоже, кстати, довольно пустого. Наверное, Николай смог синхронизироваться с действительностью, так как в голове его также не наблюдалось ни единого движения, будь то порыв мысли, или дуновение эмоции. Тотальная поглощающая пустота отражалась и в его глазах: заглянувший туда посторонний, невольно проходящий мимо, мог бы отразиться в глянцевой поверхности и выйти из отражения таким, каков и был. Даже волнение отступило – серость победила, и рассудок Николая стал трезв. Свинцовой шапкой на голову опять легла боль.

Николай ожидал минут двадцать или около двух часов, а после мерно выстукиваемое болью спокойствие уединения нарушил человек в бетонного цвета халате. Он разложил перед Николаем бумаги, объясняя общие места. Николай подписал документы, и они вышли из кабинета.

Николай Караев зашёл туда снова спустя три месяца. Кабинет был всё ещё сер, но теперь, однако же отсвечивал белизной выпавшего за широким окном снега. Весь путь до земли снежинки сами казались серы, поэтому чудилось, что бескрайнее бетонное поле, нависшее над городом, начинает крошиться, грозя похоронить мегаполис.

На голове Николая был зарубцевавшийся шрам, кажется, единственное отличие, которым наградила его лаборатория. Хотя, проходящий причудливым случаем человек, мог заметить в глазах Караева необъятный мир, хаотично изменяющуюся, текущую бездну, посмотрев в которую, наверняка потеряешь себя. Внимательный проходимец мог также отметить, что один глаз мужчины был сух, когда другой, напротив, как будто слишком слезился.

Что творилось в голове Николая – лучше не знать. Но он плакал, когда шёл по свежему снегу, отражающему блеклый небосвод, мимо складских молчащих исполинов, мимо монолитов производственных мощностей, мимо заброшенных жилищных атлантов по бетонным рекам переулков.

Заворачивая по очередному руслу, он не успел заметить, как искривляются узоры застывшего искусственного камня стены. Последнее, что обнаружилось его глазами – то был чёрный силуэт в маске и облачении такого же цвета. Последнее, что он почувствовал, как мягкопластическая перчатка коснулась его виска.

Эпилог

Руцкой проверил, что сумма была начислена верная, и улыбнулся – он почти никогда не стеснялся улыбаться. Вечер был проведён в собственных мыслях, нам недоступных. Это способствовало отличному сну – на десяток часов – и, вскоре, был дан старт пути к выбранному месту. Оставив транспорт, и теперь петляя между складами, Руцкой обдумывал дела, которые очень и очень подходили по настроению к этим интерьерам, но скоро отложил их в долгий ящик – чувствовал, что ещё не пришло время.

В конце концов, он пристроился в одном из оставленных помещений, напротив невзрачного здания, кажется, функционировавшего. Сидя на полураспавшемся магнитном стуле около окна, в полудрёме, Руцкой, время от времени, пинал своего механического друга, которого таскал с собой. Когда он начинал впадать в сон, его куртка слегка нагревалась.

Руцкой увидел Николая, когда тот повернул из-за угла, противоположного, впрочем, тому, из-за которого вышел Руцкой. Степан наблюдал очень внимательно. Вся его натура обратилась в тот момент в сосредоточенность. Спроси его, он в подробностях бы рассказал и как Николай неторопливо шёл ко входу, и как держал в потевшей руке секунд десять старой модели дверную ручку, и как, заходя, бросил неловкий взгляд из-за плеча в сторону входа, который, увы, не стал уже выходом.

Руцкой прождал до темноты – наверняка. В конце концов, когда его сапоги освещались только мигающими лампочками прошлого века, он присвистнул.

Пора было собираться, его механический сопровождающий, которого он в шутку называл «Николя», передавал, что обещали снег.