Истинное торжество

праздники должны быть только у тех,
кому есть что праздновать
Айн Рэнд, "Атлант расправил плечи"

Если уж предстоит делать важное, надо выбирать место и время. Бутоны жасмина готовятся развернуть лепестки так неуклонно, как действительность обновляется для каждого в минуты особо значимых его встреч. Мы разглядывали майские изменения города, а теперь смотрим здесь по сторонам и болтаем о том, что в голову придёт.

Случайные лица нарисованы в дымчато-сизом воздухе, будто узор полотнища. Окантовка потолка вычерчивает длинный прямоугольник, под которым сегодня многие ищут укрытия для долгих разговоров. Слова накладываются слоями на зеркальную глубину стены, сползают по ней, восстают поодаль, где сидит девушка, ничем не замечательная, кроме взгляда, прикованного к одной точке (вероятно, наблюдает за собеседником, но мы с такой позиции можем лишь угадывать).

- Она немного напоминает Айн Рэнд .

- Прилежный образец гордости разума.

Наш диалог виснет в невесомом полотне, и если видеть через прищуренные веки белый плафон люстры, подобный гигантскому яблоку или, например, животу с отчётливой сердцевиной бледно-жёлтого пупка, ткань искривляется. Полоски рассеянного света заново переплетают многоцветный смятый холст. Исходный рисунок, расплываясь в пятна и линии, тут же исступлённо гнётся остротой разновеликих углов, проваливается сквозь воздух, посреди образованной из амальгамы, но не иллюзорной глубины топится, как будто бы


***

это похоже на кафе внутри торгового центра.  Инквизитор уже заказал себе стакан джина, и за соседним столом наверняка, если хорошо посмотреть, найдется неприметный писарь с непременными пером и протоколом. А пока инквизитор ждёт официантку, надо как следует запомнить его лицо, ведь он красив настолько, что присутствие такого персонажа здесь удивительно. Короткая стрижка и почти детская припухлость щёк смотрятся искусной морокой. В данный момент о его профессии свидетельствует лишь капюшон на плечах, но яркий принт посередине чёрной толстовки мешает сходству стать более ощутимым.

Гордая Айн Рэнд сидит в наручниках на стуле. Она бы с удовольствием потрогала едва начинающие отрастать тёмные кудри инквизитора (но, мы помним, не может этого сделать). Инквизитор, слегка скучая, ведёт поднадоевший допрос:

- Как я понял, вы верите гороскопам? - разглядывает её так, будто в очередной раз впечатлён глупостью мира.

«Да он издевается. В его вселенной я голая сижу на стуле. Всё равно», – думает Айн Рэнд.

- Нет, конечно. Я не умею верить, - она умудрилась поправить складку на маленьком чёрном платье и теперь говорит сбивчиво, ухватывая вёрткую мысль:  – Кажется, вера для меня недоступна, я опираюсь на разум и практику, эксперимент…

«Мне всё равно. – думает она. – Когда же завёлся бесконечный счётчик  в мозгу? Вот сейчас я отвечаю, смотрю на стол, а безгласное гадкое «зачем?» стучит, отбивая квадратный ритм. И просится наружу, чтобы растечься звуком по четырём углам блестящего мебельного пластика».

- Как говорится, если всё равно, переспите тогда со своим братом, например, - смеётся инквизитор.

Рэнд смущена, ненадолго – давно подозревала, что он умеет читать мысли.

Он продолжает:

- А вправду, если вам действительно на всё плевать, почему бы не сделать даже это? Или вас останавливает мораль, которую так ненавидите?

- Во-первых, не хочу. Делать то, чего не хочется – неразумно.

Она втолковывает, будто ребёнку, наставляя и поучая. Взгляд инквизитора, по-детски любопытный, проникает в дальние углы многолюдного заведения, где тот выискивает случайную пищу для ума в занятных образах посетителей, сходу придумывая им истории. Айн Рэнд слышит что-то вроде: «Видите вон там двоих интеллигентиков? Девочка хватает мальчика за задницу.  Серьёзные лица скучных грамотеев – и вдруг такой пошлый жест. Я думаю, они знакомы недели три, нет, две». Рэнд смеётся: «А может, два года?». Позже взгляд возвращается, останавливается на пачке сигарет, перескакивает к сотовому телефону, отталкивается от погасшего матового экрана и упирается в лицо собеседницы. Нежная кожа, слегка вьющаяся короткая чёлка, длинные тёмно-русые пряди, разговоры, кажется, в силах унять на крошечный промежуток времени инквизиторскую ненависть к человеческой ничтожности.

Айн вдруг понимает, что уже давно пялится на эти руки, весьма изящные в подтянутых до локтя рукавах, а один из главных вопросов, которые пока ещё могут её занимать: не слишком ли туго застёгнуты часы на правом запястье инквизитора, и не больно ли ему? Кажется, будто она способна осязать нажим чёрного силиконового ремешка и сочувствовать едва заметно выступившей под пластиковым корпусом тонкой вене. Рэнд  не хотелось бы, чтоб инквизитор понял и это.

В его присутствии она всегда теряет привычную рассудительность и самоконтроль, но сдерживается:

- Когда я решаю, как поступить, задаю два вопроса. Сначала: разумно ли? И уже потом: не аморально ли? Пока что всё неразумное получалось аморальным, но последовательность именно такая. И кстати, я не делаю аморального, ибо мне противно, а вовсе не потому, что аморальные вещи аморальны.

Продолжая старательно обводить глазами ремешок наручных часов,  Рэнд уже наперёд знает, что будет дальше. Чёрные закорючки на маленьком электронном табло размеренно дрыгаются, и скоро подбежит вестница беды, которую зовут Екатерина. Или Оксана. Или Ангелина (в прошлый раз была Julia, но здесь Джулии не водятся). Она произнесёт  что-то вроде: «Молодой человек, мы сейчас закроемся, надо бы расплати…». Мысль болезненно прерывается, ибо слова означают – долгожданное свидание завершено, и пора выметаться.

Айн молчит, глядя, как ловко он разрезает сэндвич, успевая говорить, есть и следить за нитями их разных мыслей.

"Чёрт. В её мире нет сострадания», – думает инквизитор.

А в окне за его спиной свет незаметно тускнеет; вот уже Рэнд видит стену блестящих потоков, укрывших и небо, и стёкла соседних домов. Потом проливной дождь быстро сменяется брызгами солнечных лучей, норовящих прятаться за крышами высоток, время застывает ледяными каплями, словно кто-нибудь показывает единственно правильный и желанный для неё фон. Она запомнит всё, хотя улыбка инквизитора почти выносит ей мозг.

- А вы могли бы осуществить разумное, но противное? – инквизитор доел сэндвич и вытер салфеткой каплю майонеза с пухлой щеки.

- Не-а. – Айн Рэнд усмехается, выражая превосходство, а неприметный писарь ставит смайлик в протоколе. – Поэтому я задаюсь двумя вопросами. Иначе я бы ограничилась первым.

- Ну, тогда ваша теория о безусловной  аморальности неразумного и торжестве разума над верой разлетается вдребезги. – он хочет сказать: «Ваша теория о безусловной  аморальности неразумного разлетелась к ебеням», но сдерживается и продолжает:  – Вы сами себя опровергли. – инквизитор великолепно улыбается чувственным ртом, и в ухмылке вдруг отобразив змеиное двоедушие, мягко нажимает какой-то рычаг сбоку стола. Айн Рэнд на стуле проваливается в ад.


***

Мы вообще много улыбались этим вечером, хотя было не очень смешно. Когда воздух душен перед скорым дождём , почему бы не забраться от скуки в одно из безликих кафе, где вдоволь поужинать и поумничать о главенствующей стойкости стереотипов, о безвыходной пассивности пассионариев.  Можно пойти в музей, но куда интересней наблюдать за персонажами вокруг.

- А этот похож на инквизитора. Кто ещё способен впечатлить её такими фанатичными глазами, правда?

- Мало того. Я не удивилась бы, узнав, что однажды он уничтожил себя раскаянием.

- Согласен.

То же самое ты ответил сегодня, когда выбирали место, где б отпраздновать маленькую торжественную дату – ровно пару недель назад познакомились, и не вспомнить, кто из нас заговорил о второй встрече, я думаю…


***

«Грешники, как известно, могут иногда отлучаться в места не столь отдалённые. Эти двое на днях были замечены нашим писарем в одном из торговых центров города, например. Она, кого парочка тамошних недоумков почему-то уподобила иконе либертарианства, носит другое имя, далёкое от их вымысла; вечно застывает без движения и даже в моменты земного отдыха не может освободиться, ибо здесь мы наблюдаем страшный грех accidia. Уныние, а также более разрушительная степень – отчаяние, когда человек сам заковывает себя в кандалы. Переходим к следующему стеллажу, посмотрите надпись на образце. Инквизитор… чего сказать о нём? Тоже отличался делами. С уничтожением, основной провинностью, городские болтуны угадали, кстати: вообразил и поверил, к своему нещадно убийственному стыду, что мысли умеет читать, но талант часто его предавал».


***

… я думаю, экспонаты содержатся в прозрачных банках с формалином, а на каждой – этикетка с названием главного греха. Бывает, банки стоят на разных полках, те, кто в них, не могут видеть друг друга, и только иногда…

- Ада нет.

- Где им жить тогда?

- За пригоршню монет.

- Монеты нет, садись в тюрьму.

- Не пора ли расплатиться?

- А на ней тёмное платьице.

- В год по одному.

- Нет, свидания разрешены чаще.

- О чём мы вообще?

- К чему спойлеры.

- Ой ли?


***

Тем временем цветёт жасмин. Страшная правда открывается в новостях. Звёзды стендапа вынуждают залы смеяться.  Фрики, бармены или смотрители музеев исполняют лелеемые в мыслях планы.  «Жизнь – фигня», – говорит один из собеседников, и второй соглашается, нечаянно принимая условия протокола, по которому всё, что должно быть сделанным, не будет сделано.

Иногда в музей приходит экскурсовод с группой студентов и, наставив указку на цилиндры с прозрачной жидкостью, читает названия по-латыни. Тёмные закорючки на этикетках выведены поблёкшей краской принтера, будто сбежали с бейджика официантки, лишь в некоторых местах буквы наполнены до краёв живой плотной чернотой, просвечивая, где под контурами остаются не тронутые цветом промежутки.