Осмотр.

- Так-с, так-с, - говорит доктор, поправляя очки. Хочется передразнить его или сказать что-то резкое. Впереди меня полуголые мальчишки всех возрастов читают буквы прикрывая глаза, сзади меня полуголые мальчишки всех возрастов делают рентген. А я проверяю зубы. – Отличные зубы. Как бобр, хоть деревья грызи!
Игнорирую его замечание и иду дальше. Тут прохладно, пахнет спиртом, кругом галдёж и постоянные крики «А ну тихо!», «Не толпитесь!», «Что как маленькие?» За нашей группой следит Лисичкина. На самом деле ей не особенно то важно чем мы занимаеся, ей важнее что ей говорит терапевт.
Последний доктор самый особенный. Он никому не нравится. Он находится за перегородкой в якобы уединённом месте, хотя на самом деле спорт-зал такой огромный, что вряд-ли тут можно уединиться. Хотя сегодняшний день особенный и я всё-таки радуюсь.
- Расскажи мне, почему ты здесь. – спрашивает доктор в белом халате и в чёрно-смородиновом свитере, торчащем из под него. Рядом с ним какие-то мелкие игрушки,конфетки и рисунки. Не думаю, что мне будут показывать кляксы Роршаха, я очень типичный случай.
- Неполная семья, ничего необычного. – я уже уяснил, что ничего необычного.
- А с кем ты жившь?
- С бабушкой.
- А друзя у тебя есть.
- Есть. Много. Можно я уже пойду? – выжидающе смотрю на дверь в спорт-зал. Скоро все мальчишки уйдут и в эту дверь войдут девочки. Этого-то я и жду. Только мне сюда при этом будет нельзя.
- Ждёшь кого-то?
- Да. Мою хм… подругу.
- Ты уже завёл себе подругу? – улыбается врач.
- Она только мой друг, - нахмуриваюсь я и ухожу. Как раздражают эти глупые вопросы от людей, которые кажется забыли о том, что такое дружба. От людей, для которых в первую очередь важно какого человек пола, а уже потом всё остальное. Даже сейчас.
Выхожу уже одетый с толпой ребят из спорт-зала, у входа столпились девчонки. Кто-то хихикает, кто-то дерётся, кто-то кричит мальчикам напутствия, кто-то спрашивает как оно и только одно лицо спокойно высматривает меня. И мы встречаемся взглядом буквально на пару секунд, а мне уже хочется танцевать. Она улыбается, я улыбаюсь в ответ. Вот бы сейчас забить на них всех, обняться и побежать гонять мяч или ловить крыс.

- Так-с, так-с, - говорит доктор, поправляя очки.  Хочется его передразнить. Впереди меня полуголые девчонки всех возрастов, читают буквы, прикрывая глаза, сзади меня полуголые девчонки всех возрастов делают рентген. А я проверяю зубы.
- Отличные зубы, только пломбу нужно скоро поменять. И на сладкое налегать не рекомендуется.
Игнорирую его замечание и иду дальше. Чтобы отмучиться поскорее с самым нелюбимым доктором направляюсь сразу к нему.
- Ты уже всех прошла? – удивляется он.
- Нет, просто вы мне не нравитесь и я хочу сделать это поскорее.
- Расскажи, почему ты здесь.
- У меня навязчивая идея. Я боюсь холода, боюсь что из меня вынут органы, боюсь замороженного мяса и работу моего отца.
- Может быть ты боишься отца?
- Нет, я боюсь рыбы. У него на работе много замороженной рыбы.  Я могу идти?
- Торопишься. Тут до тебя один малчишка тоже торопился.
- Он мой товарищ.
- Уже завела себе товарища? – улыбается доктор.
- Он только мой друг, - как можно более грубо отвечаю я, забираю одну из конфет с его стола и иду к другим врачам.



                                Первая.

Хмурюсь и сжимаю покрепче кулак. Как будто я сейчас разорвусь от злости. Кожа расползётся и из центра мозга брызнет раскалённая лава. Вот они идут маленькой белой стайкой, а я стою тут неприкрытый под солнцем, как будто пришёл сдаваться в руки солдат. Они идут гуськом, прижимая крепко-крепко тетради с рисунками и карандаши, на каждой платье какого-нибудь светлого цвета, у всех какие-нибудь смешные бантики на причёсках, все такие по-дурацки милые, что становится тошно. Хочется схватиться за топор и перерубить их всех, как поросят, но только не сейчас. Среди остальных макушек я в надежде выискиваю одну единственную, даже не придавая значения этому волнению и, наконец, цепко урвав взглядом белое пятно, я свирепею.
Вот они о чём-то болтают, смеются, она как всегда тихая. И дурацких бантиков не носит. Абсолютно белая, как будто ненастоящая, как будто воскрешённый мертвец, и руки такие тощие-тощие, как будто точно мертвец. А лицо острое, мышиное...
Такие хорошие, прямо маленькие птички. Должно быть, если они повернут чуть-чуть головы и увидят меня, крику будет на весь лагерь. Особенно с таким, как сейчас, злым лицом. Не дай бог ещё кто из ребят увидит. А если Лисичкина увидит вообще апокалипсис - у меня же всё лицо чумазое, царапина от ветки на щеке, потому что лазал по дереву, кепка сбилась, волосы во все стороны, пятно на джинсах, дырка на рубахе. Балбесина.
И тут это мышиное лицо показалось из маленькой щебечущей кучки бантиков и юбочек. Листья зашелестели на дереве. Скрипнула дверь в корпус, воспитатель сняла с шнуров сухие белые простыни и аккуратно сложила. Волнение внутри усиливалось, как если бы в моём животе сидели маленькие голодные детки и сначала просто галедели, но от голода постепенно начинали злиться, пинаться, драться, стучать по тарелкам и кричать. Он валялся рядом со мной, почти касался носка моих кроссовок. Серый осколок кирпича, неясно как затесавшийся в обитель малышей, которые ведь могут пораниться. Осколок, которым можно рисовать на асфальте, как они это делают, когда выходят в своих смешных панамках, похожие на маленькие грибочки в юбках. Сидят по-лягушачьи и рисуют мелками разные тошнотворные рисуночки. И она с ними такая беленькая, тощая, рисует какую-нибудь дрянь до тошнотворного мило. Так мило, что хочется изничтожить её до крупицы, взять и вывернуть, выжать как тряпку, но я слишком боюсь. Хоть и маленькая, того гляди сама исчезнет или растает, как снег под солнцем, но страху на меня наводит, как ничто другое никогда не наводило. И увидев эту мышиную мордочку, на секунду выскользнувшую из толпы, я схватил его крепко крепко и зашвырнул с такой силой и ненавистью, что удивительно как только вокруг него не вспыхнуло пламя. Послышался вскрик. Стайка встрепенулась и расступилась, а я быстро нырнул в какие-то кусты, упал на колени и уставился на неё сквозь ветки. Тетрадь выскользнула из её рук, карандаши расспались по изрисованному асфальту, она медленно закрыла глаза и обрушилась рядом.  Кто-то из девочек сразу закричал, кто-то выронил книги, кто-то заплакал, а воспитатель позабыла простыни, раскидав их по траве, и понеслась к ней. На белой макушке проступило яркое красное пятно, как будто из её головы выросла большая роза. Как будто пятно съедает её голову. От него поползла красивая лужица крови, такая яркая, что не верилось, что внутри неё могло быть нечто настолько тёмное. Я изо всех сил сжал пальцами ветки, стараясь слиться с кустом и удержать это бушующее волнение внутри меня и даже не обратил внимания на то, что руки пронзила острая боль. Это был куст шиповника. Мои глаза были как две огромные ягоды этого самого шиповника. Мне казалось внутри меня взрывается ядерная бомба и в штанах вырастает ядерный гриб, который всё сейчас вокруг уничтожит. Волосы рассыпались по асфальту, оскрасились в красный, а девочки вокруг всё плакали. Мои внутренности болезненно сократилиь. Я убил её. Живот сдавило чьей-то невидимой ледяной рукой . Вторая ледяная рука сжалась и как капкан захлопнулась на моём горле. Вздрогнув и закатив глаза, я скрючился и выпустил рвущуюся наружу колючую горечь, испачкав и без того грязные джинсы, но после первой волны захотелось снова и снова, пока мне стало больше нечем тошнить и я просто не остался плеваться на недавно красивые цветы шиповника.
Я вскочил и, пошатнувшись, собрал в себе все оставшиеся силы, чтобы отдать ногам сигнал, который помог мне сбежать  от страшного наваждения к прохладной веранде в противоположной части лагеря. Там, где из стены с жирафами и бегемотами торчат маленькие краники, под которыми детишки обычно умываются пока играют на улице. Тот дощатый пол всегда холодный, даже если на улице солнце, так что я быстро побежал туда подальше от яркого пятна солнечного света, заглатывающего её.
Я лежу лицом вниз и глубоко вдыхаю запах дерева.
А что если я убил? Мысль крутится со скоростью света и так отчётливо что мне становится страшно. Мимо ползёт гусеница, рядом шелестит пионовый куст.
Я уже не представляю сколько прошло времени, я всё жду крики, но криков нет. Может она жива? Из под половиц задул прохладный ветер. Мне остро пахнет белыми пионами. От мысли о трупе валяющемся в той части лагеря у меня подрагивают пальцы. Она так прекрасна когда умирает.
Скрип. Шаги.
Она ткнула меня носком ботинка как будто проверяя эту тушу на наличие жизни и села рядом со мной по-лягушачьи. Мне на глаза упал луч солнца и я зажмурился.
- Ты в курсе, что ты мог её убить?
- Сам испугался. - выдыхаю шёпотом запах пионов, наполняющий меня, как воздушный шар.
- Она в медкорпусе.
Меня чуть не вырвало снова. Она жива. Я не прикончил белую малышку!
Она берёт мою руку в свои и начинает медленно вытаскивать из ладони шипы, а я продолжаю лежать с закрытыми глазами и вдыхать сладкие молекулы солнца и пионов. Только белые пионы пахнут так сильно. Чем пион ярче, тем слабее пахнет. Чувствую прикосновение к руке кончика йодного карандаша. Она никогда не забудет взять его с собой, даже если будет опаздывать на похороны.
Она похожа на учительницу. У неё очки старческие, огромные и казалось бы глаза абсолютно точно в них должны увеличиваться. Так и просятся несуразно, по-смешному большие глаза, но эти очки почему-то их не увеличивают и это странно. Она странная. Добрая как мамочка, заботливая.
- БЕГИТЕ, БЕГИТЕ СУЧКИ!
Но она может быть серьёзной, суровой, даже страшной.
- Ты с ума сошла?
- Давай давай, я хочу смотреть, как сверкают пятки.
На Аль лёгкая куртка. Кругом сыро от росы. Трое девочек в коротких шортах рассекают по холодной траве в странном подобии бахил и, хныча, вскрикивают и взвизгивают от каждого шага.
- Ко мне, ко мне. - Аль улыбается.
- Сумасшедшая баба!
- Да они же мне хотели в коробку сока написать! - возмущается Аль, вытаскивая шипы из второй руки. Я улыбаюсь и на секунду морщусь от неосторожного движения.
- Давай, скачи красотка. - Аль громко хохочет и хлопает в ладоши. Её глаза блестят, как роса на траве. Как будто эти трое заплакали всё футбольное поле пока бежали.
- Не дёргайся. - Аль воркует голосом мамочки, орудуя с пинцетом над изуродованными ногами стонущих девочек. Пакеты с опилками превратили их ступни в нечто, на что теперь точно нельзя натянуть босоножки.
- Где ты их вообще достала? Опилки. - спрашиваю ровным голосом, граздо более уверенным, чем до этого.
- Бобёр в лесу сточил дерево. От дерева, сточенного бобром, стружка ещё жёстче. - недобро улыбается, снова рисуя мне пятнышко на руке. Если бы глаза в этих стёклах увеличивались было бы ещё страшнее смотреть на эту улыбку. Руки теперь похожи на леопардовы лапы.
           Лабораторная мышь в лаборатории
Погода на улице заметно портилась. Солнце больше не светило и становилось душно. Всё замерло в предвкушении дождя, даже не дул ветер. Небо чернело и готовилось разорваться, казалось, звуки ушли и замолкли детишки, спрятавиеся под крыши, зонтики и навесы.
А я иду, не обращая внимания на окружающее, потому что всё, что я могу видеть перед глазами это розу, расцветающую на её макушке. Меня немного сдавливало, как будто я болен и снова тошнило, но я старался не придавать этому значения и идти вперёд что бы не случилось.
В белой палате, пахнущей хлоркой и лекарствами, точно такой же, как и вся остальная больница, всё было удушающе спокойным и я бы не заметил её, сливающуюся с общим фоном, если бы не единственное тёмное пятно. Это было перо какой-то птицы, которую она воткнула за повязку на своей голове, как будто эта повязка вовсе не признак того что у неё что-то не так, а надета для красоты. Она сидела на своей кровати по-турецки и как нельзя кстати подходила под обстановку.
- Лабораторная мышь в лаборатори... - говорю я и только этим привлекаю к себе её внимание. И только сейчас я замечаю у неё на коленях гитару. Она регулировала натяжение струн.
- Что? - спрашивает она поглядев на меня своими бледно-серыми глазами и меня как будто шибануло током по мозгам.
- Ты похожа на белую лабораторную мышь, только глаза не красные. - говорю неуверенно, разглядывая покачивающееся от каждого движения перо на её голове.
- Это орёл, - показывает пальцем на перо - а мышей я люблю, так что если хочешь буду мышью.
- Лабораторной... - нервно дёргаю себя за воротник рубахи. Мне кажется на меня надет галстук, который меня душит. Я что, говорю с ней? Вот так вот просто говорю с ней?
- Это же ты кинул камушком? - спрашивает она, уже не глядя на меня, и снова увлечённо регулируя натяжение струн. - Ты садись.
- Ага. - отвечаю, всё ещё стараясь прийти в себя, и, неуверенно подойдя к кровати, стоящей напротив её, обрушиваюсь. Не знаю на что я ответил это "ага", на вопрос или на приглашение сесть, но меня больше волнует не то, что она знает, а то откуда она узнала. За окном тихо только шелестят деревья и небо наконец лопается. Буквально за несколько секунд оно разражается таким горестным плачем, что из-за жидких паутин, скользящих по стеклу ничего не видно.
- Ну вот... - говорит, на секунду глянув на дождь из под снежно белых ресниц.
- Могу я здесь переждать?
- Конечно. Ты не против, я тут чуть чуть побряцаю? - пропискивает она и, дождавшись пока я кивну, тут же начинает перебирать струны пальцами и её кисть, как паук, перебирающий нити паутины. Как будто вовсе не гитара со струнами, а я и мои натянутые нервы, покоящиеся у неё на коленях и не способные остановить это издевательство.
Сосредоточенно и внимательно, очень серьёзно глядя на гитару, она начинает просто играть, без слов, что-то абсоютно не здешнее, не подходящее под атмосферу больницы, а наоборот придающее этому месту что-то свое. Стены начали окрашиваться, её кожа начала розоветь, запах лекарств выветриваться и я смотрю на это преображение только боковым зрением, но мне уже достаточно, чтобы задержать дыханье. Я уже не уверен, что это бинт на её голове, не уверен, что она сидит на койке, не уверен, что я сам всё ещё здесь нахожусь, я даже не уверен правда ли я слышу музыку или это что-то вообще другое. Она становится громче, заглушая дождь, барабанящий по крышам и листьям, остужающий асфальт, нагретый так, что кажется сейчас пойдёт пар. Я уже давно растворился в звуках всеми своими мыслями и переживаниями, как кубик сахара, расползся сладкой лужей по всей этой преобразившейся комнате, собрался и довольный, как кот, с улыбкой сел на её голову, на самый кончик подрагивающего пера, чтобы важно и деловито наблюдать за тем, как она играет. У неё загарелая, даже бронзовая кожа, а волосы чёрные-чёрные, как сама ночь, и вместо одного пера целая перьевая корона. Мышь сидит на пне и освещаемая светом огня безмолвно читает заклинания. Вокруг костра шелестит и танцует лес, как большое красивое чудовище, разбрасывая блестящие искорки от огня, хватая их лапами и выдувая прямо к луне целыми снопами, как золотыми салютами. Колдунья Мышь начинает улыбаться и её карие глаза прожигают на мне сквозные дыры. Я обнаруживаю себя сидящим на койке и во все глаза глядящим на белое пятно с пером на голове. Её кожа снова бледная, у неё снова белые волосы сливающиеся с бинтом, вокруг снова удушливый запах лекарств.
- Я Аня кстати. Но ты лучше зови меня как звал, - снова глядит на гитару, а затем на меня и снова улыбается - А тебя как звать?
- Ми... Ми... - слово проваливается внутрь горла. Меня сейчас вырвет. Разворачиваюсь, и, распахнув дверь вылетаю так стремительно, что кажется подо мной крошится пол и вокруг меня пляшут язычки пламени. Медсестра передо мной, несущая подносик с какими-то лекарствами начинает что-то говорить строгим голосом, но, зажмурившись, проношусь мимо неё и слышу только звук битого стекла.
Улыбка на этих маленьких и плоских губах адресованная лично мне застряла у меня поперёк горла. Мышь отравила меня чем-то, что-то недоброе сделала со мной своей игрой на гитаре, я не могу поверить, что это простой человек, это самая настоящая колдунья.
- Успокойся, не нервничай.
- Колдунья... - задыхаюсь - дьявол во плоти.
По лицу стекают струи холодной воды, на глазах прохладная лепёшка не даёт поднять веки.
- Ты сам-то понимаешь, что говоришь? - говорит по-доброму, участливо, и гладит меня по уже мокрым волосам.
- Я уже ничего не понимаю, - поднимаю руку и касаюсь горла. Того самого острого и колючего комка горечи, который появляется когда хочешь плакать, но я совсем не хочу плакать... - я хочу только сказать... - "ты самое лучшее, что происходило с этим проклятым миром" - но я никогда такое не озвучу.
Снова проводит по моим волосам и, потрогав кончиками пальцев тряпочку на моём лице, забирает её и отправляется к окну. Слышно как ступают по полу её босые ноги, слышно как плещется вода в тазике на подоконнике у приоткрытой створки. Аль старательно выжимает тряпочку и, подойдя ко мне, садится рядом. Я не могу открыть глаза. Да и не нужно, я знаю что увижу - ночная комната, на тазик, стоящий на подоконнике, падает луч от фонаря, вокруг спят мальчишки, а над моей кроватью с дурацкой, наспех закрученной причёской, Аль в одной ночнушке. Очки в кармане.
- Меня давит со всех сторон... - говорю шёпотом, но не потому что спят, а потому что не могу говорить громче, иначе начну скулить и подвывать, как раненная псина.
- Это я тебя подушкой сейчас задавлю, - бурчит с дальней кровати голос Стаса - поспать дай.
Открываю глаза.
- Я тебе задавлю, умник, - рявкает Аль и красиво с разворота метает влажную холодную бомбочку прямо на лицо Стаса. Белая лепёшка шлёпается точно в цель и, кряхтя и кашляя, однокомнатник скидывает её на пол.
- Больная что-ли? У психиатора полечись.
- Это ты у меня сейчас лечиться отправишься если я ещё хоть слово услышу, проклятый импотент - твердит Аль сквозь зубы, яростно вышагивая в сторону его кровати и, подобрав тряпку с пола, отправляется к тазику. Стас замолкает и смущённо лежит, отвернувшись к стене. Нельзя спорить с девочкой, которая кое-что о тебе знает. Однажды Снежанна и Стас пытались стать немножко взрослее...
Во всей комнате наконец царит молчание и плеск воды. У меня в голове бурлит маленькое озеро вулканической лавы. Этой страшной ночью в поту и холодной воде в одних трусах и одном носке, который не успел снять, я трясусь под одеялом, стараясь разогнать это ужасное чувство сосущей воронки, которое образовалось у меня в животе сразу после того, как Мышь прогрызла насквозь мою голову через глаза своей улыбкой. Этой ужасной ночью я не мог уснуть до самого утра и спать мне всё равно не хотелось, стараниями Аль и её ледяных компрессов, которые промочили мне всю подушку. К утру я заметил, что всё-таки поспал немного. У меня в ногах сидела сестрица и, сложив руки на моих коленях и положив голову, мирно спала. Затем я снова отключился и, проснувшись, наконец понял, что спать больше не хочу.

      Когда Мышь обрела новую нору

Мышь проползла в корпус номер третий совершенно случайно и, спросив у кого-то его номер, поняла, что пришла по адресу. Ухватив вглядом цифру 2 висящую над чьей-то дверью, она двинулась прямо к ней. Дверь распахнулась не успела она и подойти. Из неё показалась девочка в длинной белой ночнушке, взлохмаченная, в очках и с синим тазиком в руках. Застыв в дверном проёме и глядя на Мышь, она как будто соображала что-то, пока не шагнула вперёд, заставляя Лабораторную отступить.
- Тебе чего здесь? - холодно проговорила она и казалось точно, абсолютно точно сверкнула глазами из под очков.
- Я хотела увидеть того мальчишку.
- Поверь, ты последнее, что ему хотелось бы сейчас видеть,- Аль снова шагает вперёд, снова заставляя её отойти - проваливай.
Выражение лица Мыши становится несчастным. Она понятия не имеет что плохого сделала этой страшной девочке и думает, что лучше бы ей и правда поскорее отсюда убраться, а вылетая из дверей третьего корпуса и задевая случайно кого-то плечом, она навсегда даёт себе обещание никогда больше сюда не приближаться, а в особенности никогда не приближаться к этой девочке, но возвращаясь с небольшой сумкой вещей и тетрадью, прижатой к груди, в свой корпус, она обнаруживает, что её кровать занята кем-то другим.
Воспитатель младшей группы, Фюрерша, глядит на бумаги поверх своих крохотных очков и морщит губы, от чего кончики её мерзких белёсых усиков касаются кончика носа, который дёргается так, как будто в бумагах она пытается что-то вынюхать. Мышь сжимает покрепче ручку своей сумки, внимательно глядя на глаза Фюрерши, скользящие по буквам так быстро, что едва успеваешь понять двигаются ли они вообще, и терпеливо ожидает приговора, который вот вот должен прозвучать грозным диктаторским голосом, громыхнув над головой как объявление военного положения:
- Переводишься в старшую группу. Корпус четвёртый, комната третья.
- Чего тебе? - спрашивает голос девушки с красивыми светлыми локонами с одной половины головы. На второй половине всё ещё красуются бигуди.
- Меня сюда перевели, - робко говорит Лабораторная, изучая носки своих красных башмаков с вишнями - застёжками. Девочка с локонами, проследив за её взглядом, тоже рассматривает эти башмаки и, усмехнувшись злорадной и жадной усмешкой, хватает Мышь за костлявое плечо.
- Посмотрите кто к нам пришёл! - восклицает она, утянув девочку за собой в комнату и две пары глаз впиваются в гостью. Одна из них приклеивает плакат с изображением какого-то парня над своей кроватью. Внизу на плакате подпись "Дима Билан". Мышь не знает кто он такой, но часто слышала это имя где-то. Девочка похожа на белокурую, только ниже и на ней нет косметики. Другая пара глаз встречает Мышь с подоконника. Это пара немного суженых к носу тёмных глаз девушки, которая мечтательно курит, пренебрегая правилами пожарной безопасности. Про эту девочку Мышь слышала от воспитателей - японка с каким-то замысловатым японским именем. Её губы растягиваются в улыбке, а глаза ещё более сужаются. В комнате пахнет духами и лаками, кругом плакаты каких-то парней, среди которых Мышь узнаёт только одного и тычет в него пальцем:
- Гарри Поттер!
Белокурая оборачивается и снова усмехается. В двери показывается знакомая пара очков.
- Эта что здесь делает? - Аль дёргает Мышь за другое плечо и разворачивает к себе - Я же говорила тебе держаться подальше.
- Её перевели сюда, - говорит белокурая торжественно - она теперь живёт с нами.
- Правда? - Аль оценивающе рассматривает Мышь, как будто думает что с ней делать, а потом толкает назад, обратно к той девочке - Тогда, Снежанна, она теперь ваша.
- Ещё как наша, - скалится японка, потушив сигарету о край подоконника и выкинув, а Мышь представляет на месте этой сигареты себя и сглатывает, видя как эти красные острые ногти сжимают её горло так же как сжимали только что окурок.
Так начался обряд посвящения в полноправные жители третьей комнаты четвёртого корпуса группы номер третьей белой пребелой девочки по кличке Лабораторная Мышь.
Ярко светит дневное солнце. Так ярко и тепло, что даже светлые пятна, прорывающиеся сквозь лохмотья листвы обжигают мне лицо. Сидя на лавочке рядом с Аль и орудуя маленьким ножиком, я очищаю персиковую косточку, осыпая стружкой колени и траву. Аль красит ногти, скорее всего просто потому что нечем заняться, так как обычно она никогда не красит ногти. Чуть поодаль по детскому городку, как маленькие разноцветные жучки, ползают первогодки - группа 6-8 лет формально под присмотром Синицы, которая уснула. Синица это полная стареющая дама в неизменном сетчатом вязаном платке, от которой пахнет старушачьими каплями и чем-то сладким. Она выглядит серьёзной и строгой, в особенности благодаря своей бородавке на щеке, но на самом деле она само добродушие. Синица всегда выходит контролировать своих детей, но всегда засыпает на лавочке в тени ясеня. Как и у Лисичкиной её кличка никак не связана с фамилией - Синицей её прозвали потому что у неё тонкий голос и потому что она милая и добрая.
Пытаюсь подуть в свой самодельный свисток, но ничего не выходит и я продолжаю стачивать острые опилки. Обычно в такое время с нами на этой самой лавочке сидят Анна, Снежанна и Мивако и редкое явление, чтобы мы с Аль сидели без них.
- А чем занимаются эти трое?
- А как ты думаешь? - Аль поджимает губы, старательно обводя кисточкой кутикулу, но всё равно на неё заезжает.
- И что они успели сделать интересного?
- Погляди, - не отводя глаз от своих ногтей Аль указывает пальцем наверх. На ясень под которым спит Синица. На ветках как флаги развеваются несколько каких-то предметов одежды пастельного цвета. Узнаю шмотки Мыши.
- Как отреагировала? - возвращаюсь к своему занятию.
- Плачет в душе. Анна пытается её оттуда выскрести. Снежанна и Мивако копаются в вещах.
- А ещё что?
- Что это? - вопрошает Мышь, протягивая Аль свою тетрадь с рисунками. Её водянистые глаза становятся ещё более водянистыми и блестят, даже искрятся надвигающимися солёными лужами.
- Твоя тетрадь. - спокойно отвечает Аль, закручивая волосы так, чтобы не лезли в лицо пока она умывается.
- Что с ней случилось? - всхлипывает Лабораторная, изо всех сил поджимая пальцы ног, чтобы не расплакаться.
- Инопланетяне похитили. - усмехается и с улыбкой глядит на неё - Сама-то как думаешь?
Мышь осторожно глядит на пустующую кровать Снежанны, которая отправилась разматывать ночные бигуди, пытаясь понять, чем могла оскорбить этих троих. На страницах закрытой тетради высокий дуб, опутаный золотой цепью, по которой бродит учёный кот. Учёному коту дорисовали член. Среди веток сидит русалка, причёсывающая волосы. Русалке дорисовали грудь с проколотыми сосками. На странице далее прекрасная синяя птица теперь с ирокезом отдающая "зигу". Рисунки безнадёжно испорчены, как будто Снежанна исполосовала маркером её саму. Мышь жмурится и молча отправляется в ванную комнату. По пути её ловит Анна и, схватив за плечи, трясёт, громко спрашивая:
- Гарри, это ты положил своё имя в Кубок Огня, отвечай?!
Отбившись, она поскорее влетает в ванную, где обнаруживает в зеркале себя с маркерными очками и шрамом на лбу. Из под маркерных очков наконец брызжут солёные водопады.
- По-моему жестоко, - хмурюсь я, скорее тому, что свисток не свистит. Аль закручивает крышечку на лаке и начинает дуть на ногти.
- Миша, это начало. Ты же знаешь этих троих.
Вздрагиваю, как будто холодно, представляя, что могут сделать эти гарпии с Мышью, которая ни за что не сможет им ответить. Она сейчас совсем одна. Ей совсем некому помочь.
- У тебя пилочка есть?
- Под кроватью, под белым кедом.
- Сейчас приду.
Поднимаюсь и отправляюсь к дверям корпуса. Я здесь практически прописался, только ночую в своём корпусе. Там даже вещей моих меньше, чем здесь. Все девочки уже привыкли.
Дверь в корпус распахивается и ударяется о бетонную стену. Из проёма, как из дула пистолета, вылетает белое пятно и, на секунду замерев в десяти метрах, меняет курс и летит прямо на меня. Мышь прыгает и, обхватив мою шею руками, со стоном валит меня на спину на землю на траву и оборванные малолетками кисточки ясеня, вышибив из меня дух. Не весом.
- Я не могу так больше... помоги мне... - сотрясается на моём плече рыданиями. Я чувствую, как бьётся её сердце и как обрывисто она дышит. Сам я вдохнуть не могу. Глядя глазами-шиповниками прямо перед собой, я не вижу абсолютно ничего. Я похож на спусковой крючок и я сейчас изо всех сил напряжён, чтобы не сорваться. Я не могу дышать, я не могу видеть и слышать, ясень, крыша корпуса, подбежавшая Анна, всё это провалилось в небытие и растворилось, оставив в целом мире только нас с ней. С этим белым комком слёз и жалостных всхлипов. Ещё чуть-чуть и меня начнёт колотить и трясти, прямо как её. Кажется, я больше никогда не смогу подняться. Не смогу заставить себя подняться. Я хочу оставаться здесь пока не состарюсь. Пока у меня не выпадут все зубы и волосы, пока моё сердце не остановится, я хочу продолжать лежать здесь на земле и листьях сдерживаясь от того, чтобы обнять эти трясущиеся плечи и слушая, как она плачет и просит о помощи. Я ничего не могу сделать.
Аль вцепилась в Мышь, как ястреб в землеройку и, стащив её с меня, одним махом поставила на ноги. Едва столкнувшись с Аль нос к носу, Мышь перестаёт плакать и сжимается, пока собирая валяющиеся вокруг осколки своих мозгов, я пытаюсь подняться и, даже не отряхиваясь, прохожу к лавочке и обрушиваюсь на неё.
- Я же велела тебе отвалить.
- Извини, - всхлипывает Мышь, шмыгая носом.
- Погоди минуту, - бросает Аль подоспевшей Анне и, судя по звуку удаляющихся шагов, утягивает Мышь куда-то за собой. Анна стоит ещё недолго, пытаясь сообразить что тут только что произошло, а потом решает заняться этим позже и садится рядом со мной.
- Ты чего? - спрашивает она, изучая мои закрытые глаза и отрешённое выражение лица.
- Жарко сегодня. Чего ты натворила? - опускаю ладонь на лоб.
- Пообещала подложить ей ужа в постель, а она как выскочит. Я думала побежала к Лисичкиной, а она на тебя прыг! Вы чего, знакомы?
- Типа того. Помнишь про девчонку твердили, что с черепушкой в больничке отдыхала?
- Красавчик. За что ты её?
- Спроси что полегче. - выдыхаю. Засыпаю. Слышу как кто-то пришёл, но глаза уже не открываю. Надо мной звучат тихие полуденные голоса, на лицо осыпается пыльца с крыльев бабочек, в волосах путаются листья ярко жёлтых одуваничиков таких больших и густых, что они похожи на маленькие солнца.
- Ты что не в курсе? Аль тогда целую ночь по третьему с тазиком бегала.
Тёплый ветер вышагивает по этим шапочкам, заставляя сгибаться и с приятным и сочным хрустом переламываться самые высокие стебли, брызжущие горьким белым молоком одуванчиков. Чувствую копошение на своих пальцах. Кажется рука лежит на муравейнике. Господа трудоголики тащат лепестки, листики, веточки и натасканные где-то куски сахара или хлеба в свой высокий дом. Скоро они и меня примут за веточку и утащат к себе чтобы скормить меня своим красивым белоснежным маленьким деткам, похожим на крохотные конфеты. Снежанна общается с Анной, перегибаясь через спящего друга, пока кончики её волос, щекочут его руку, прикрывающую глаза.
Лабораторная напряжённо сглатывает, оказавшись в какой-то тёмной каморке наедине с Аль. Аль поджимает губы и, дёрнув за какую-то ниточку, зажигает лампочку, освещая стоящие друг на друге маленькие и большие, синие и красные, с ножками и ручками чемоданы девочек и жестом приглашает усесться на стоящую ближе всех стопку.
- Извини, я не буду больше попадаться на глаза. Я попрошу чтобы меня перевели, - договорив, Мышь снова шмыгает носом.
- Не нужно переводиться. Ты что же, не знаешь? - голос Аль непривычно тихий. Мышь ожидала, что сейчас получит кулаком в нос.
- Чего не знаю?
- Девочка, это же простая человеческая дедовщина. Эти куклы здесь с самых вот таких, ещё даже меня не было, как они уже приезжали сюда каждое лето.
- Тебе тоже устроили?
- И мне устроили и Мише устроили и тебе теперь устроили.
- Дак ведь он мальчик.
- В том то и дело, - Аль мечтательно глядит на паука, сидящего в углу на паутине и разглядывающего их обеих своими шестью или семью чёрными бусинками - он мальчик. А дружит с девочками.
- Какая проблема?
- У нас никаких. - Аль кивает в сторону, не отводя глаз от паука - У третьего проблема. Мальчику нельзя дружить с девочками.
Миша готов поклясться, что сейчас выплюнет собственные лёгкие через открытый рот, жадно глотающий вдохи. Прижимаясь спиной к стволу какого-то дерева, он пытливо ловит каждый звук, стараясь определить который из них быстрые шаги и крики.
- Значит, его обижали другие мальчики?
- Обижали... ну, как сказать...
- Леопольд, подлый трус, выходи! - доносится голос Стаса и Миша, как перепуганный олень, срывается с места и несётся дальше.
- Там! - вопит ещё чей-то голос и за ним устремляется топот пяти пар грязных и рваных кроссовок.
Перемахнув через какой-то камень, он сворачивает за кусты и что-то заставляет его пригнуться. Над головой свистит и врезается в ствол дерева красивое зелёное яблоко. Разбившись напополам, оно начинает источать приятный кисловатый запах, но Мише некогда отвлекаться. Увернувшись от камня, но получив по плечу шишкой, едва не потеряв равновесие, он бежит дальше. Слышится шум воды.
"Чёрт возьми, ров!" - проносится в его голове и он уже думает свернуть вправо, но тут же осознаёт, что может быстро перейти ту ледяную речку, протекающуюу внизу и спрятаться на том берегу. Времени размышлять не остаётся и он ломится вниз по склону, пока не слышит сзади:
- На тот берег бежит!
- Антонов, невод!
Рядом приземляется огромная рыбацкая сеть. Едва не вскрикнув от страха, он падает на зад, но, быстро сообразив, вскакивает и бросается наутёк в противоположную сторону. Что-то больно жалит правую руку и, кинув на неё беглый взгляд, он замечает впившийся в грязную ладонь зелёный осколок. Антонов сзади возится с сетью, так что у него есть время удрать подальше. Мимо снова пролетают чьи-то снаряды. Прямо по голове кто-то заехал сухой палкой. Миша, чертыхнувшись, снова сворачивает и тут же проваливается куда-то вниз. В открытый рот натекает вода с какими-то водорослями.
- Ястреб сбит, ястреб сбит, - верещит сзади голос Ментола - Я попал!
- Куда он подевался, придурок? - грохочет Стас. Наверняка трясёт замешкавшегося Антонова, пока Бочка и Королёв ищут на земле подходящие шишки и камни.
Миша быстро всплывает и, выпустив фонтан ледяной воды, обнаруживает что это были вовсе не водоросли, а головастик. Он угодил прямо в пруд.
- Там плеск. Вы слышали?
Он сжимается и, схватив какое-то сухое, растущее рядом растение, обламывает стебель с обеих сторон и ныряет, сунув один конец себе в рот, а другой оставив снаружи. Зелёные плавучие водоросли тут же смыкаются над его головой, как бензиновые лужи. Превозмогая желание выскочить, как ошпаренный, он угождает рукой в мягкий ил и даже нащупывает что-то склизкое, похожее на лягушачью икру, но времени привередничать нет, а потому, поглубже вдохнув через трубочку и зажав себе нос, он медленно поднимает веки. Через мутную воду практически не видно ничего, кроме взболомученной глины и зелёных нитей водорослей, но где-то сверху он явственно замечает движене и старается дышать как можно тише. Сверху слышатся какие-то голоса, но ничего кроме того, что говорят несколько одновременно, он не понимает.
Вдруг облако зелёных водорослей что-то разрывает и, вздрогнув, он машинально отплывает назад. Различив какой-то неясный тонкий силуэт, он только и успевает, что отплыть ещё чуть дальше, как его что-то больно лупит по ноге. Всё ясно. Ребята взяли длинные палки и теперь шарят ими по дну, чтобы найти его.
Снова глубоко вздохнув, он задерживает дыханье и зажмуривается, чтобы не закричать. Если бы их было хотя бы трое, он бы обязательно подрался с ними, но их весь корпус и эти пятеро те, кто сегодня решил не спать. Во главе их дурацкой шайки Стас - самый "взрослый" из всех. Именно ему пришла в голову отличная идея накидать под Мишину простынь тех листьев, похожих на ревень, которые от нажатия выпускают жёлтый сок похожий на мочу, чтобы выставить его придурком перед Синицей, которая была тогда их воспитателем. Именно ему затем пришла в голову идея лишить его завтрака, обеда и ужина, именно ему пришла в голову идея отключить холодную воду, когда Миша принимал душ, именно он предложил сегодня устроить "охоту". Все остальные, более глупые идеи были чужими, вроде обстрела ягодками рябины из точно таких же трубочек.
Весь в синяках и с царапиной под глазом, мокрый, уставший и с водорослями на изорванной одежде, он вернулся в корпус только под утро, чтобы встретить сонного тёплого и чистого Стаса усмехающегося широким ртом:
- Где пропадал, Ромео?
- Неужто навещал Джульетт? - вторит Ментол.
- Забрался в окно по их волосам? - подхватывает Бочка.
- А лягушку ту поцеловать успел? - усмехается Антонов.
- Или твоя русалочка всё такая же узкоглазая рыбина? - хлопает в толстые ладошки Королёв. Вместо того, чтобы начать ругаться, Миша прищуривается, прямо как Мивако, и с улыбкой дружественно и по-братски заключает Стаса в крепкие объятья.
- Отпусти меня идиот! - верщит Стас, чувствуя, как мокнет его одежда, как пропахивает она запахом водорослей и лягушек, как налипает на него пятнами глина и ил.
- То есть... я не понимаю... - Бочка хлопает глазами. Вися вниз головой на отогнутом пруте железного забора, я раскачиваюсь и говорю:
- Мы очень близки. Как брат и сестра.
- Как Кофейник и Незнайка?
- Они родные братья, Бочка, а мы с ней нет. Дошло?
- То есть как?
- Мы друг друга любим.
- Тили тили теста...? - неуверенно начинает Ментол уже в десятый раз.
- Не теста, Ментол. Мы брат и сестра, - продолжаю раскачиваться, действуя им на нервы и мешая продуктивной работе их крошечных мозгов.
- Дак у вас же фамилии разные.
- Мы не кровные брат и сестра, - закатываю глаза, не понимая что такого сложного я говорю.
- Но они поняли?
- Но они поняли. - кивает Аль, наматывая на палец волосы. - И теперь он там только ночует.
- То есть однажды это закончится? - пищит Мышь, в надежде выпучивая на неё свои водянистые глазки, и дальше звучит фраза, которую Лабораторная запоминает на всю свою оставшуюся жизнь. Фраза которая навсегда меняет её и её мир и которая украшает её невидимое знамя:
- Терпи, казак - атаманом будешь.

        Гриб, кроссовки и золотое яйцо.

Мышь наконец пришла в себя и смирилась с издевательствами этих троих и всё было замечательно, если не считать, что виделись мы с ними гораздо реже, но я знал, что скоро это закончится и каждый день, ложась спать, я надеялся, что сегодня она с воплями выкинет из постели последнего таракана и в последний раз обнаружит себя в пасте. Хотя, зная девочек, я могу предположить, что их издевательства напоследок станут гораздо более изощрёнными.
Три часа ночи. Вторая комната третьего корпуса погружена в сон. Изредка слышно бормотание Бочки, Королёв хочет описаться, но он научился контролировать себя, а потому терпит, кряхтит и кажется сейчас лопнет, но его конечности вдруг снова расслабляются и он спокойно спит дальше. Ментол обнимает подушку. Он хочет обнимать мягкую игрушку, но ненавидит в себе эту детскую черту, поэтому засыпает, просто обхватив руками самого себя, пока среди ночи его подсознание не путает подушку с медвежонком и он не стискивает её. Антонов спит без снов. Он никогда в жизни не видел снов, разве что в далёком детстве, но он совсем их не помнит, а потому его ничем нельзя разбудить. Стасу снится какой-то кошмар. Он слишком слаб, чтобы бороться с чудищем, которое преследует его, но достаточно силён, чтобы бороться с собственным страхом и убегать от него, каждый раз норовя споткнуться и упасть в его лапы. Он где-то читал - если испугался главное не зажмуриться, не позволить страху себя одолеть и держать себя в руках что бы не случилось. Всё таки самое страшное, что может случиться это смерть. Стас немного двинутый. Он не боится смерти, но пока не знает об этом. Не знает, что дожив до сорока трёх лет, он, имея жену и дочь, однажды без какой-либо причины пропустит рабочий день, останется дома, вскроет бритву своей жены откуда-то выученными движениями (отсечь бока, сковырнуть пластмассовую полоску и вынуть) и попытается покончить с собой. Он не знает, что год и четыре месяца будет ходить к психиатору, который попытается вскрыть его черепную коробку в поисках ответа на вопрос, не знает, что потом он всё таки разберётся в себе. Он даже не знает, что через пол года он начнёт курить и в семьдесят шесть лет на собственном дне рождения он сделает свою последнюю затяжку и, закашлявшись, упадёт с одиннадцатого этажа.
Вторая комната укутана тёплым одеялом сладкого сна и ничто не предвещает беды, но чуткое кошачье ухо легко уловило бы сейчас приближающиеся шаги. Быстрые, спешные. Оно уловило бы даже сбитое дыханье и наконец звук шпильки, лихорадочно ковыряющей замок, звук поддавшихся звеньев и наконец звук распахиваемой двери во вторую комнату и вопль:
- Миша!
Я подскочил так, как будто прямо на меня, прямо мне на колени упала бомба.
- Проснись! - снова громыхнул знакомый голос и, разлепив глаза и пытаясь сфокусироваться на белом пятне, я уставился перед собой и пробормотал:
- Что случилось?
Аль не стала объяснять, а быстро принялась поднимать с пола мою одежду и обувь и швырять в меня, а я молча принялся всё это на себя натягивать, я ведь знаю, что просто так она тревогу не поднимет.
- Что случилось то? - спрашиваю я, сонно просовывая ногу в шорты.
- Да давай быстрее! - вопит Аль, не обращая внимания на злобные рыки с соседних кроватей:
- Опять сумасшедшая притащилась...
- Дура совсем! Спать людям не даёт.
- Уже второй раз, что за фигня в натуре?
- Разговорчики в строю! - рявкнула Аль и наконец выпалила - Мышь... голышом... лес...
- Чего? - испуганно спрашиваю я, уже не помню как, по-быстрому накинув на себя остатки одежды. Аль хватает меня за руку и мчится к выходу, только и успевая, что сбивчиво объяснять:
- Девчонки велели ей искать Тысячелетний дуб. Велели забраться в гнездо феникса и похитить золотое яйцо.
- Чего? - хмурюсь я, размышляя чего такого она начиталась.
- Они придумали эту хрень, чтобы она проторчала там всю ночь! Я ругалась с ними как могла, но ты же знаешь Снежанну!
- О Господи! - вскрикиваю я и, вырвав руку из рук Аль с удвоенной скоростью несусь к лесу.
Лес страшное место для маленьких глупеньких девочек. Однажды я спал там целую ночь и я знаю как там страшно, но не столько потому что темно и шорохи, а потому что там водятся лоси. Лоси красивые, замечательные создания с прекрасными ветвистыми рогами, огромные и тёплые. Мне даже показалось, что я сплю и вижу единорога, но на самом деле это был самый настоящий лось и если бы я вовремя не нырнул обратно в пруд эта огромная машина убийца, неясно почему понёсшаяся на меня, зашибла бы меня своими прекрасными рогами. Мышь... она же дурочка - пойдёт за лосем, захочет погладить детёныша, получит от мамаши рогами. Эти лоси пренеприятные и очень злые создания, если дело касается детишек.
В лесу было гораздо темнее, чем снаружи, я даже боялся поначалу туда заходить, но представив себе Мышь, скукожившись сидящую под деревом и плачущую, я тут же сцепил зубы и бросился бежать вглубь. Как я найду её? Этот лес огромный, она может быть где угодно.
В лесу холодно, пахнет шишками и смолой, а по ковру из иголок и веток стелится как прозрачные взбитые сливки, красивый влажный туман. Всё прямо как в каком-нибудь фильме ужасов, могу представить как она испугалась, когда пришла, а потому ускоряюсь и бегу так быстро, как могу, беспорядочно заворачивая то туда, то сюда. Лес был абсолютно одинаковым, не менялся, кажется что я топчусь по одному и тому же месту, но я точно знаю, что продвигаюсь, потому что, обернувшись, я уже не вижу Аль с испуганным лицом в ночной рубашке, не вижу корпусов, я вообще не вижу лагеря и вполне может оказаться, что я сам заблужусь здесь. Я бежал и изо всех сил надеялся только на то, что эта дурочка не захочет погладить лосёнка.
Заслышав шум воды, я кидаюсь вниз по склону рва, надеясь не подскользнуться и не упасть прямо в ручей. С меня как будто сваливаются кроссовки. Быстро перешагиваю тонкую холодную полоску шумной воды, омывающей красивые разноцветные камешки и, хватаясь за палки и коренья, торчащие из земли, я перебираюсь на другой берег.
Выбегаю на какую-то поляну и останавливаюсь, чтобы отдышаться, прижимаюсь спиной к стволу какой-то сосны и, опершись руками о колени, оглядываюсь. И мне в глаза сразу бросаются яркие оранжевые пятна, как будто капли крови разбавленной апельсиновым соком вокруг растут огромные красивые мухоморы, каждый такой большой, что одного такого хватило бы на целую большую сковородку картошки с грибами. Мне всегда было жаль, что их нельзя есть. Грибы разные, одни выше, другие ниже, одни больше, другие чуть меньше, одни пятнистые, на других пятен почти нет, но все огромные, чуть ли не по колено и тут среди прекрасных грибов я замечаю маленький пенёчек, как будто один из грибов спилили и, упав перед ним на колени, трогаю его пальцем. Мокрый. Значит сорвали совсем недавно. Вскакиваю с коленей и оглядываюсь. Ничего не видно, но где-то вдалеке слышится какое-то движение, поэтому, глубоко вздохнув, я быстро несусь на звуки. Мне кажеся сердце сейчас выпрыгнет у меня из ушей, потому что долбится где-то в черепушке, но я не обращаю внимания и, посильнее сжимая кулаки, бегу на звук туда, где по полянке среди маленьких аккуратных кустиков черники бегает красивый большущий лось, размахивая рогами и, кажется, агрессивно настроенный. И конечно сзади малыш. Мои худшие опасения подтвердились. Прячусь за дерево и вглядываюсь в кусты черники. И разумеется тут же среди них натыкаюсь на трясущееся белое пятно. И разумеется тут же собираюсь выскочить и броситься на помощь, но вовремя осознаю, что быстрее лося убежать точно не удастся, поэтому падаю на четвереньки и, опустив глаза вниз, начинаю ползти. Сухие иголки больно впиваются в ладони, а натыкаясь коленями на шишки, вовсе хочется кричать, но я веду себя тихо и слышу, что лось, точнее лосиха, перестала носиться и замерла. Она не может понять что такое ползёт под её ногами, пугается, издаёт громкий рёв и топчется, не решаясь подойти. Я ползу к кустику черники, уверенно опираясь ладонями об иголки, мне уже плевать на боль, я уставился в землю и изредка осторожно поднимаю глаза, чтобы поглядеть долго ли ещё осталось ползти. Лосиха снова стонет, топчется и, подойдя ко мне, наклоняется. Я слышу и чувствую горячее лосиное дыханье у самого затылка и замираю. Большие ноздри гоняют запах туда-сюда, как будто мамаша пытается по запаху понять представляю ли я опасность ей и её малышу, а мне страшно так, что я готов закричать и ударить её ботинком по морде, но я смиренно жду, пригибаясь, уже чуть ли не вжимаясь лицом в игольный ковёр, пока мамаша снова не стонет у меня над головой и, покрутившись, наконец быстро убегает в лес, мощно ударяя копытами по ковру, а мелкий лосёнок с какими-то звуками, похожими на скуление, быстро следует за ней, как будто боится, что я сейчас погонюсь за ним. Мышь сидит, обхватив колени, и трясётся. У неё в руке зажат огромный гриб. Вся она такая маленькая и беззащитная, что я начинаю чувствовать себя прямо как та самая лосиха - ответственным, единственным, способным защиитить.
- Эй, ты как? - спрашиваю я осторожно, стараясь не выдать дрожи в голосе. На ней абсолютно нет одежды, у неё покраснели подошвы ног, наверное ей было очень больно идти. А в волосах у неё застряли веточки и разный сор. Она продолжает молча сидеть и трястись.
- Мышь, это я. Я прогнал лосей...
Покрепче сжав ножку гриба, она медленно поднимает голову и смотрит на меня покрасневшими от слёз большущими бледно голубыми глазами. У меня снова что-то сдавливает внутри.
- Прогнал лосей? - переспрашивает она тихо тихо, почти шёпотом. Я киваю. Её лицо искажает гримаса. Она снова утыкается носом в колени, сжимается и начинает плакать, пока я пытаюсь придумать что мне сделать. Она напугана и наверное устала. Смотрю на её трёсущиеся плечи и, быстро осознав что нужно делать, расстёгиваю рубашку и накрываю её, как это делают спасатели в фильмах - накрывают жертв тёплыми пледами. Жаль у меня нет пледа и чашки с горячим шоколадом. Мышь наконец утирает глаза и, просунув руки в рукава, смотрит на меня. Смотрит около пары секунд и начинает улыбаться. И мне сразу становится легче. Я понимаю, что теперь всё хорошо. Всё закончено.

- Мы тут однажды сидели с Аль, - оглядываюсь - я даже флаг смастрил, но его наверное ветром унесло.
Мышь с интересом оглядывает крышу лесничьего домика, на которой мы сидим.
- Я даже не знаю лесничий ли это домик, но мы так его назвали. На самом деле я даже не знаю, что это за домик. Мы с сестрой нашли его несколько лет назад, когда были совсем малые и собрались жить здесь, но поняли, что одни не справимся и быстро забросили это дело. Зато целый день мы думали, что мы одни теперь будем тут хозяевами, - я улыбнулся. Мышь сидела по-турецки и в моей белой рубашке и в моих запачканных и рваных кроссовках на босу ногу выглядела очень странно, но совсем не по дурацки. Я видел её тощие исцарапанные коленки, знал ЧТО могу разглядеть, если приглядываться, но мне совсем не хотелось, только немного кружилась голова от мыслей о том, что на этих плечах надета рубашка, которая до этого была на мне. Наверное я не смогу потом принять её обратно... наверное у меня мозги расплавятся и вытекут через уши, если я почувствую от воротника Мышиный запах лекарств.
- Вы с Аль давно дружите?
- Прямо с самого первого года, как я приехал.
- И как?
- Лисичкина и Владик постоянно ругались на нас. Ты бы видела эти концерты.
- Маленькая шлюха! Такая маленькая, а уже шлюха!
- Неужели она могла сказать такое своей подопечной? - удивлённо спрашивает Мышь, а я улыбаюсь, ведь Лисичкина та ещё гадина.
- Мы просто дружим... - чуть не плачет Аль, заметно сжимаясь.
- Это нормально, что мальчик целый день проводит у вас? Вы и переодеваетесь при нём? А может ещё душ будете вместе принимать?!
- Не будем, - скулит Аль, еле сдерживая слёзы и глядя в землю. Лиичкина с волосами, убранными в немного петуховатый крашенный рыжий пучок, воспитательница лет пятидесяти, худая и в розовом платье с гладиолусами, которая, кажется, забыла, что она уже не молодая, продолжает краситься, рисовать под глазами стрелочки, делать себе маникюр. Лисичкиной совсем не идёт её образ милой кокетливой дамочки, потому что она выглядит настоящей только тогда, когда ругается. У неё из причёски торчат петухи, где-то под тональником появляется румянец, она злится и её крашеные рыжие волосы похожи на языяки горящего от злости пламени. Сейчас у неё изо рта вылезет ярко-красный змеиный язык, обовьётся вокруг Аль, оторвёт от земли и утянет в накрашенную пасть, чтобы Лисичкина довольно её прожевала и, как она это любит, кокетливо промокнула губы салфеточкой, оставив на ней следы розовой помады.
- Маленькая грязная девчонка! Чтобы я больше не видела тебя в компании этого поганца!
- Нет... - наконец плачет Аль, утирая глаза кулаками. Она покраснела и изо всех сил стараяется сдерживаться, но ей плохо. Она не хочет переставать дружить с братиком.
Ночью звуков вокруг было совсем не слышно. На холодном полу, сжавшись в позе зародыша, в одних трусах и майке лежит Аль. Слёзы стекают из зажмуренных глаз по щекам и капают на пол. Это место называют Кутузкой. Это здание Воспиталичьим гнездом. Здесь спят воспитатели и вожатые, и среди их комнат есть одна почти без отопления. Без кровати и без раковины. Пустая белая комната с заклеенным окном. Раньше здесь стояла железная кровать, с которой убрали матрас и детишкам приходилось спать на этой желазной сетке, но теперь убрали и её, поэтому без одеяла и подушек, провинившиеся детишки спят целую ночь на холодном полу. Чтобы попасть в Кутузку нужно сделать что-нибудь очень плохое, например плюнуть в глаз Владику, как однажды это сделал Антонов, и загреметь сюда на всю ночь, чтобы подумать над своим поведением. Или можно попасться на глаза Лисичкиной, когда на тебе нет одежды и ты лежишь в кровати в обнимку со Стасом и всю ночь проваляться здесь, плача, что совсем не свойственно пуленепробиваемой принцессе Снежанне.
К полуночи Аль наконец успокоилась и перестала плакать. И на минуточку даже задремала. Одна посреди темноты и пугающе холодного света луны, пробивающегося через ободранные лохмотья бумаги, которую наклеили на окно, отражающегося от белых кафельных стен. Ей было страшно. Не потому что чудовища могу утащить её в преисподнию, а потому что Аль могу изолировать от братика или наоборот и они больше не увидятся. Это было самое плохое, что могло с ней приключиться.
Её глаза медленно открылись. Казалось, на каждую ресницу кто-то подвесил по маленькому грузику, потому что это было очень сложно, но что то заставляло её думать что если она продолжит лежать, купаясь в бесконечно тёплых солнечных ваннах, случится что-то ужасное. Первое, что она заметила это то, что весь мир кружится. Всё что она видела это сливающееся месиво из различных оттенков различных цветов и никак не могла остановить эту карусель, даже прищуриваясь. Затем она почувствовала, что вокруг ужасно холодно, даже почувствовала себя рыбиной в холодильнике, как те что она видела на работе отчима. Эти серебристые куски льда с ужасными стеклянными глазами, которые точно, абсолютно точно всегда были такими вот кусками. Они никогда не были живыми существами, они рождались мёртвыми, замороженными, со стеклянными глазами.
Аль глубоко вдохнула и, сцепив зубы, чтобы не затрястись от холода, поднялась. И тут же взвизгнула. Что-то ужалило её в бок в низ живота, как будто кто-то вонзил в неё отвёртку и, машинально прижав руку к больному месту, она взвизгнула снова, потому что от прикосновения боль усилилась. Опустив глаза она сначала не могла понять что происходит, потому что видеть сквозь пелену вращающихся красок удавалось с трудом, но через пару мгновений душераздирающей боли и слабой, едва живой работы мозга, она обнаружила на руке кровь. И внизу на животе кровь. И что-то чёрное, похожее на многоножку, только без лапок, присосавшееся к животу. Поднявшись она снова почувствовала ужасный холод. Как будто снова вспомнила. Он будто живой щупал её всю, заставляя вздрагивать и ёжиться, преследовал. Из её рта вырывались серебристые облачка тёплого пара. Правую руку приятно согревала кровь. Она попыталась сделать шаг, но ноги подкосило, как будто в них нет костей и, обрушившись на холодный пол, она наконец заметила кафель, как будто вытесанный из льда. Заметила, что на ней нет одежды. Заметила белый, удушающе белый свет, освещающий белые стены, но так слабо, что это не походило на тот приятный чистый белый в кабинете зубного, это было больше похоже на освещение в каком-нибудь цехе поздно ночью, когда лампочки уже старые и мощность маленькая, но здесь никому и не нужно всё отчётливо видеть, а потому они тусклые, некоторые даже мигают. Что-то снова пырнуло её отвёрткой в бок и, снова закричав, она попыталась прижать руку так, чтобы не сделать себе ещё больнее, но что-то заставило её вздрогнуть и, опершись рукой о ледяной пол она наклонилась и шумно вывернула густую тёмно-бордовую лужицу, широко раскрыв рот, как будто выплюнула ненужное. Кровь поползла по губам и подбородку. Аль даже не могла заплакать. Смотря прищуренными от боли глазами на серый свет вокруг она чувствовала, что теряет связь с реальностью. Послышались какие то звуки, но она не могла разобрать, что это за звуки. Ей было абсолютно всё равно, что значат эти звуки, потому что зрение, обоняние, осязание и даже слух заглушала отупляющая, давящая и сжимающая боль. Она медленно моргнула. Перед глазами появились два каких-то неясных пятна.
- Ты посмотри, проснулась... да не трогай её, куда она такая уползёт? Ты смотри глазюки как щурит. Ты чего, кисонька, больно что ли?
Аль не чувствовала даже того, что дышит. Не понимала кто говорит, что говорит и с кем говорит и говорит-ли вообще. Больше ничто в этом мире не волновало её кроме боли,которая выворачивала её наизнанку. Она была настолько сильная, что у Аль не хватало сил даже просто на то, тобы кричать. Она чувствовала эту боль, она ей пропитывалась, срасталась с ней, она сама превращалась в эту боль, саму себя ломала и душила в невидимых железных клещах. Она и правда рыба в холодильнике. Худая, от этого света серая, выпотрошенная, с глазами стеклянными от боли, с ртом, раскрытым в немом вопле, замороженная почти до конца.
Проснувшись снова, Аль обнаруживает себя скукожившейся в углу Кутузки. В дверном проёме стоит Лисичкина и, надменно поджимая уже накрашенные губы, смотрит на неё.
- Вылезай. - коротко бросает она и разворачивается.
- Пожалуйста, разрешите мне видеться с братом, - тихо всхлипывает Аль. Лисичкина замирает в коридоре и, глубоко вздыхает.
- Дружите. Но если когда вы подрастёте, я застану вас за тем же занятием, за которым заставала ваших друзей, то вы вылетите от сюда и больше никогда не вернётесь. Пусть с вами разбираются родители.
Аль вздрогнула.
- Я велела Владику отправить вашим родителям письма, чтоб они были в курсе происходящего.
Аль снова вздрогнула и зажмурилась.
- Почему?
- Здесь есть одно внегласное правило, - тихо говорю я и, оглядевшись, снова смотрю на Мышь, с любопытством разглядывающую меня - не вспоминать о том месте.
- Каком месте?
- Там где живёшь. О городе. О людях которые тебя там окружают, - говорю я тихо, как будто меня здесь ночью в лесу может кто-то подслушать. Мне и самому неприятно поднимать эту тему - никаких разговоров. Некоторые это очень не любят. У всех разная реакция. Мы с Аль просто не любим, Стас например очень злится, если говорить о ТАМ, может даже ударить. Даже девочку. Анна, например, начинает плакать.
- Почему? - удивляется Мышь.
- Я не знаю почему. Я знаю только, что здесь всё совсем не так, как там. Там... как сказать... ты читала "Маленького принца"?
- Читала. - кивает.
- У него там своя маленькая планета. А Земля это чужая ему планета. Так вот и здесь. Это место своя маленькая планета, а то что там, это другая планета. Там другой воздух, другой климат, другие отношения...
- Отношения? - переспрашивает Мышь с интересом и я вздрагиваю.
- Я не хочу говорить об этом.
- Ну скажи. Пожалуйста! - просит Мышь - Я больше не буду спрашивать. Честно. Я больше совсем совсем не буду спрашивать тебя! Пожалуйста, Миша, ну расскажи...
Я поджимаю губы. Мне как-то приятно от того, что она назвала меня по имени. Это непривычно, странно но очень приятно.
- Ладно... Один раз. Я скажу, а ты просто делай выводы, хорошо? - Мышь послушно кивает, а я запрокидываю голову и закрываю глаза. Стараюсь абстрагироваться от собственного тела и поверить в то, что то, что прозвучит сейчас, будет сказано чужими губами. Мне правдо не хочется говорить это, тем более здесь. Я даже мысленно не вспоминаю о там, когда нахожусь здесь. А там не вспоминаю о здесь. - Там мы с Аль друг друга ненавидим.
- Что? - выдыхает Мышь, но тут же зажимает рот руками и выпучивает глаза. Я наконец глубоко вздыхаю и, разлепив глаза, опускаю голову и снова смотрю на Мышь. Она быстро приводит себя в порядок и, как и обещала, сидит молча и делает выводы, глядя на свои руки, сжимающие носа моих кроссовок. Это ещё одна необыкновенная ночь. Ночь проведённая в компании Мыши. Мне не вполне верится, что я не сплю. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
К рассвету мы возвращались к лагерю в хорошем настроении, правда у меня немного урчал живот. Мышь шагала впереди и солнце светило ей прямо в глаза, а она заслоняла его от меня своей головой и видно было, как спутались её белые волосы, облаком обрамляющие голову. Она шагала в моей рубашке, которая была ей велика, в моих кроссовках, которые тоже были ей велики и смотрелись на ней, как лапти, сваливались и болтались. Шагала, сжимая в руке большой мухомор и прикрывая им глаза, такая ненастоящая, сказочная, похожая на какого-то чокнутого ангела. Обычно ангелы выглядят совсем не так, они в красивых чистых одеждах, сами с ровными красивыми локонами, такие чистые, румяные, пухленькие, а она бледная, тощая, с венами, видными сквозь кожу на лбу, в рубахе с грязными манжетами, в кроссовках на которые без слёз не взглянешь, с поцарапанными о ветки коленками, с большущим грибом, улыбающаяся как-то странно. И тут во мне проснулась такая бесконечная нежность, такая светлая любовь, что я не удержался и, сжав своё мужество в кулак, осторожно взял её за руку и уставился вперёд, как будто ничего не произошло. У неё очень тонкие бледные пальцы. Длинные для её ладоней, сейчас сжавшиеся на моей руке. Я чуть не потерял сознание, почувствовав, что она тоже сжала мою руку, но наверняка для неё это абсолютно, абсолютно ничего не значит. Она ещё совсем маленькая, ей чужды такие вещи. Я для неё смешной мальчишка, который проявил по отношению к ней дружелюбие и помог пережить сегдняшнюю ночь. А потому я ни за что не расскажу Мыши что такое происходит в моей голове, что заставляет меня просыпаться по утрам.

                                 Восьмой.


В восьмой мало кто заходил по собственному желанию. В основном в восьмой отсылали, чтобы запугать или чтобы поиздеваться или чтобы развести на слабо или если сильно скучно. Бывали и такие, кто рисовались перед девчонками, в основном первая и вторая группы. Мальчишки надевали непроницаемые куртки, кроссовки с толстыми подошвами, брали с собой незаметно какой-нибудь ножик или кастед и шли в восьмой строго с компанией, например с другом, и не потому что так уж было заведено, а потому что им скорее было страшно туда идти. Одним. Но они делали вид что не страшно, улыбаясь и смеясь, выглядывая из окна ждущим их снизу перепуганным девчонкам, задирающим головы и придерживающим панамы:
- Придурки, а ну спускайтесь!
А потом уходили из вида девочек обратно в пустоту и возвращались каменные лица и осторожное молчание. Только на первом этаже они шептали "Это что? А это чё?" а потом уже замолкали.
По поверьям в восьмом живут призраки. Призрак. Один единственный призрак девчонки. Кто-то уверял что видел её, кто-то говорил, что пытался заснять, но она ускользнула из кадра, как только заметила камеру, некоторые говорят, что это всё страшилки чтобы пугать пятачков, некоторые уверяют, что кто-то хочет привлечь к себе внимание, но те кто был  в восьмом никогда не принимают участия в разговорах о девочке-призраке. Если во время бурного распития спиртных лимонадов и йогурта в первой кто-нибудь заикнётся о девочке призраке, пожилые, те кто бывал там, отмалчиваются, продолжая тихонько пить свой лимонад с водкой. Они опускают глаза, некоторые бледнеют, некоторые даже выходят из комнат, потому что некоторые, хоть это и круто, вовсе не горят желанием рассказать о том, что бывали в восьмом. Чёрт знает почему, но все эти жуткие страшилки, которые рассказывают стайки детишек, бегающих сломя головы по разрисованному асфальту, кажутся слишком реальными. Пусть даже они похожи на откровенные "враки" и "сказочки" и "лагерные легенды на Королевскую ночь", когда речь заходит о восьмом всё в мире, связанное с ним, кажется гораздо более реальным, чем можно себе представить и от этого становится так страшно, что даже самые сильные берутся за стаканы со спиртованным лимонадом и прячут глаза за козырьками кепок.
Русалка сидит на полу босая и пьяная, с улыбкой настоящей хиппи, с синей косичкой в волосах и с увядшей кувшинкой-браслетом на ноге. Утром притащила. Юбка разлетелась вокруг, как ковёр, из под неё еле видно ногу. С педикюром. Она хоть и похожа на хиппи, но за собой следит. Нельзя не следить, ей шестнадцать, перед мальчишками ни в коем случае нельзя распускаться, перед девчонками тем более, к тому же статус светской львицы ни за что не позволяет. Русалка шикарно смотрелась бы с гитарой и косяком на подушках в каком-нибудь трейлере или в палатке на природе, но играть она не умеет и ногти на руках у неё длинные и наманикюрены так же как на ногах, так что играть не удобно. Но всё таки с гитарой это пьяное лицо выглядело бы лучше. Так кажется Анне. Она сжимает край короткой юбки накрашенными ногтями, чувствуя себя здесь абсолютно лишней, но ей абсолютно не хочется уходить хотя бы потому что здесь почти все самые классные и крутые ребята лагеря, а потому она довольствуется концентрацией своего внимания на Русалке.  Анна очень похожа на Снежанну, кажется даже специально, но таков уж её образ. Образ девочки подпевалы главной красавицы, образ девочки, которая хочет её копировать, это неизменная свита главной королевы, таким девочкам во всех фильмах всегда хочется походить на свох королев, они им подражают, хотят быть как они. Но только не в данном случае. Анна моргает, принимая бокал с лимонадом и стараясь не зажмуриться, не закашляться, не позволить этому шевелению и брожению в животе вырваться наружу, не позволяет газам ударить в нос, продолжает пить горьковатый лимонад. Такая похожая на Снежанну, только чуть менее эффектная.
- Ой, мальчишки, вы звери настоящие, я же опьянею - улыбается не по-детски взросло, даже как-то по-шлюшески. Научилась. У Снежанны. А та тоже где-то выцепила. Она не хочет так себя вести, ей здесь не нравится, ей ничего не будет если она встанет и уйдёт, никто не будет смеяться, а если она снимет дурацкий хвост набок даже Снежанна её не осудит, это ведь её, Анны, право, но ей не хочется удаляться из этого шика. Не хочется изменять образу, который удерживает её в ощущении причастности, которое и так слишком часто её покидает. Она сможет тусоваться с этими ребятами и дальше. И дальше сможет пить с ними лимонад с алкоголем, дальше сможет быть среди "сливок", но будет уже совсем не то. Игра разрушится. И вот она, довольствуясь разглядыванием пьяной Русалки, опирающейся щекой о плечо сидящего рядом Кеда, сидит, играясь кислотно-розовыми кончиками пальцев с краем белой юбки, и мечтает копировать Русалку. Ходить за Русалкой. Быть Русалкой. Вот так легко и непринуждённо колыхаться между двумя мирами - миром нереального и вымышленного и гламурным миром "сливок". Гламурным, взрослым, продвинутым миром. Русалка известная расхитительница сердец. Русалка пример для подражания многих, почти всех. Как девочек-кукол так и тех, кто сидит часами у себя в углу под плакатом Димы Билана и рисует деревья с огромными дуплами, слушает песни о путешествиях, любуется небом с птицами или тайком под подушкой хранит разноцветные камушки из ручья, такие красивые... любоваться бы ими часами, но успевается только по часу в день, пока Снежанна в душе, а остальные на улице. Это бесценный час, когда начинает смеркаться, а воздух уже свежий и если выглянуть из окна над верхушками сосен и елей в лесу видно ползучий туман. И пахнет травой и железом, слышно как каркают пролетающие где-то в этом белом небе вороны, а в руках камушки мокрые от вылитой на них воды из бутылки - мокрые они ещё красивее. Русалка нравится абсолютно всем, потому что немногим так как ей удаётся удерживаться на этом тонком канатике между теми и этими. И вот Русалка смеётся:
- Помню бегали, кричааали... - говорит тихо и пьяно, по вечернему. Глаза закрыты, то ли она бормочет во сне, то ли рассказывает, но все её слушают - кричали, что видели девочку в белом платье. И панамку её типа на дереве кто-то видел. Такие придурки.
- А кто туда ходил говорил чё-нибудь? - спрашивает какой-то мальчишка, отпивающий из горлышка бутылки янтарную искрящуюся жидкость, источающую неприятно сладкий запах Буратино, который так ненавидит Мивако. Она его пить отказывается, а потому она одна сидит с персональной бутылкой проспиртованного чая Липтон с лесными ягодами. Мивако не нужно быть похожей на Снежанну, у неё свой собственный образ. Анна с завистью косится на бутылку Липтона. Ей всё равно что пить, но эта бутылка как знак отличия Мивако от всех остальных девочек-кукол. Она особенная, ей не нужно что-то делать, чтобы у неё был свой собственный неповторимый образ. Образ девочки с хитрющими узкими глазами со стрелками совсем не как у малолетки, и с веснушками абсолютно не портящими её лицо, а скорее наоборот ещё более придающим ей какой-то скрытой агрессии. Образ девочки, которая высказывает всё, что ей не нравится, не заботясь о том, как кто-либо будет к ней относиться, и злорадствующей так жестоко. В общем-то её идеи не были такими уж злорадными, но злорадства им добавлял смех, с которым она сотворяла каждую свою гадость и неуловимая грация и сексуальность девчонки, которой всего тринадцать. Тринадцать! Почему в тринадцать она такая?! Сжимая когтями вьющюуюся тонкую змею, как будто танцующую в руках, Мивако улыбается, глядя на Мышь, трясущуюся в своей кровати и смотрящую на неё в ужасе.
- Знаешь что змеи делают с мышами? - улыбается Мивако и скользит языком по голове змеи, вульгарно, сексульно, но не для того чтобы покрасоваться, а чтобы показать к ужасу Мыши что она змей совсем не боится. Она рывком приподносит мордочку змеи в лицу Мыши и надавив на шею в ту же секунду заставляет её зашипеть, при этом гримасой изображая, словно шипит это она сама. Мышь взвизгивает и прячет лицо в ладонях. Аль, Снежанна и Анна стоят у окна, скрестив руки. Аль не вписывается в эту компанию - она совсем не похожа на сливки общества, хотя тусуется с этими троими. Она и на куклу-то не похожа. Не морщась, при виде издевающейся над Мышью Мивако, она только хмыкает:
- Вот чокнутая...
Анна хотела бы так же непринуждённо нравиться людям как Русалка, и так же непринуждённо производить впечатление стервы, которую никто не сможет обидеть, как Мивако, но она ни то ни другое. С яркими розовыми ногтями. Лак скрывает неровные края - Анна грешит и обкусывает их. И стыдится перед Снежанной, которая вечно твердит:
- Ты не девка с рынка, чтобы так себя запускать. Вот тебе пилочка, пили, а потом закрашивай и чтоб не было заметно, что ты их кусала. Ей богу, ну как будто не наелась в столовой!
Анна внимательно смотрит на Русалку и слушает:
- Да те мальчишки не признаются совсем. Пойди спроси...
- Кед, дак ты же ходил! - осеняет вдруг Миронову, та что сидит слева от Снежанны. Девушка с немного спутавшимися каштановыми волосами, в розовых шортах и голубом топике с вырезом. Большую грудь демонстрировать не нужно, её и без того отлично видно, но она никого этим и не пытается завлечь, ей просто жарко. Всем известно кто такая Миронова. Миронову мальчики не интересуют... Пряди лезут ей на лицо, поэтому привычным жестом руки она убирает их назад. Они всё равно потом свалятся обратно. От этих-то бесконечных плутаний по её голове они и путаются. Миронова вглядывается под козырёк кепки "Россия", скрывающий глаза Кеда, который, заметив, что на него смотрят, начинает пить.
- Ходил. - кивает Русалка, кладя тонкую руку на его колено. Разглядывая её пальцы с длинными ногтями и прекрасный тонкий браслет с одной единственной оранжевой бусиной Анна задерживает дыханье. Ах как бы хотелось иметь такие руки! - Только ты не спрашивай его, он ничего тебе не расскажет.
Русалка неспроста держит руку на его колене. Он уйдёт если она уберёт руку. Он ненавидит вспоминать о девочке и о восьмом.
- Что за чёртов восьмой? - спрашиваю, немного нахмурившись. Аль как всегда как будто не смотрит на меня и не слышит, меня как будто вообще нет, и, отвечая мне, на самом деле она просто говорит сама с собой:
- Налево гляди.
- Третий. - хмурюсь ещё сильнее. Скрещиваю руки.
- А за ним.
- Столовая.
- А если налево.
- Налево мед корпус, - говорю уже раздражённо, как будто нельзя просто взять и показать пальцем. Как будто ей так шибко интересно, сидя на верху на ржавой пожарной лестнице пятого, смотреть на кроны качающихся сосен, которые и так видно из окна их комнаты.
- А если ещё дальше мед корпуса и чуть поближе к сетке.
- Сетка которая забор или сетка которая ограждает собак?
- Миш, сетка это всегда забор.
- Дальше мед корпуса, ближе к сетке заброшенный здоровенный корпус.
- Это восьмой.
- Нельзя было сразу сказать?
В ответ молчание. Я даже немного расстраиваюсь и поджимаю губы, всё ещё тщетно ожидая, что она ответит, но потом всё таки отворачиваюсь и смотрю обратно на едва виднеющийся отсюда восьмой, опираясь рёбрами о ржавый прутик оградительного заборчика.
- Это раньше был корпус. Отдельный корпус для детишек сироток.
Поворачиваюсь, чтоб посмотреть на Аль и буквально вздрагиваю, когда замечаю, что она смотрит туда же, куда и я своими огромными очками. Чёрт возьми, почему её глаза не увеличиваются?
- Специально отстроили. Ты бы видел как директор сиял-лучился, когда открывали его. А рекламы-то сколько вокруг него было. Мол, за считанные копейки детишки сироты могут тусоваться в нашем замечательном лагере и у них даже будет свой мед кабинет, свой буфет со всякими там шоколадками-жвачками, всякие разные прелести, кто-то про бассеин заикался. И короче приезжаем мы такие маленькие конопатые, смотрим - дети чужие, при чём сразу много. Ну пятая группа, нам конечно сразу нужно носы посувать, поразузнать, что, да как, кто такие, чего пожаловали, в основном всем было интересно чего это они такие сиротки, чего это у них нет никого. Вторая и дальше поумнее были, наших иногда даже попинывали, мол нехорошо так спрашивать, но мы же тупенькие, всё равно спрашивали. В итоге восьмые с нашими всеми поссорились рассорились, даже с первыми-вторыми, мальчишку поколотили, да так, что его увезли, девчонку какую-то изнасиловали, но ты пойди разберись кто там все эти дела делал... они все оказались друг за дружку. Ей богу, не дети, а волчата какие-то. Ну в общем пару лет они пожили... нда... а потом такая случилась ситуация...
- БОЖЕ МОЙ! БОЖЕЧКИ МОЙ! - схватилась за голову Алёнушка. Алёнушка - вожатая девочек группы номер первой, девушка похожая на своих подопечных, как будто сама одна их них. Алёнушка эмоциональная, очень плаксивая, но очень добрая, прямо как котёнок. Но всё таки Алёнушку недолюбливают - уж больно крикливая. Вожатая девочек группы номер первой, некоторых из них ниже на голову, могла простоять несколько часов на стуле, вереща и тыча шваброй в пол, но пола не касаясь:
- Тараканище! Тараканище! Божечки, божечки, заползёт!
Девочки группы номер первой не раз спасали её от тараканов, от мышей, от пауков, от сороконожек. Как-то купавшаяся в речке девчонка нащупала ногой устрицу, закопавшуюся в песке, принесла на берег, расколола камнем, чтобы посмотреть что внутри. Когда Алёнушка застала эту замечательную картину, её успокаивали втроём, потому что она плакала несколько часов у себя в комнате, мол "Убили живое существо".
И в этот злополучний раз на Алёнушкины крики, как на сигнал тревоги красный, никто не среагировал. Саныч Сан (изначально был Сан Саныч, но чёрт кого-то дёрнул перевернуть всё с ног на голову), высокий подтянутый спортивный дядька-воспитатль, попрыгун как мячик, с которым не расстаётся, в одних своих трусах прибежал на крики Алёнушки аж из соседнего мальчикового корпуса, потому что некому больше, чтобы убить очередного паука, и едва он проследил глазами за пальцем бьющейся в истерике Алёнушки, он сам чуть не схватился за волосы. Если бы на его лысой голове были волосы он обязательно схватился бы за них.
- Что за чертовщина такая?! - завопил он и послышались какие-то звуки и разумеется потревоженные и недовольные девочки группы номер первой поподнимались с кроватей. Что на этот раз такое? Что увидела Алёнушка, что повергло даже Саныча Сана в ужас?
И тут началась беготня по комнатам. Конкретная беготня. Алёнушка, Саныч Сан и что-то, издающее страшные звуки, носились по комнатам, начиная с первой, но когда они были уже на четвёртой все вплоть до шестой были в курсе и взволнованно перекрикивались босые, в одних лифчиках и трусах, встрёпанные, без косметики, но уже совсем не сонные:
- Ребёнок?!
- РЕБЁНОК!
- Какой нахрен ребёнок?
- Девки, да вы гоните!
- Ребёнок! - кричал Саныч Сан, перекрывая плач грязного младенца на его руках,укутанного в Алёнушкину кофточку, которую она метнулась и живо притащила со столика в холле (Алёнушка обожала раскидывать вещи и не только по своей комнате) - Чей это мать вашу новорожденный ребёнок?
Тут подоспела врачиха с аптечкой в одном халате и сеточке для волос но в неизменных очках. Её никто не видел ни в чём кроме как в халатике и её остроносых чёрных туфлях. Она вытащила какие-то баночки, какие-то скляночки из аптечки, а из выбежавших девочек выцепила двух желающих помочь и, кинув им пелёнку, принялась указывать и командовать что делать. Миленькая, но строгая врачиха в стрекозиных очках, с немного раскосыми глазами, с острым носом и плоскими губками громким повелительным тоном, щедро поливая дитя чем-то прозрачным и обтирая, велела девочкам разложить пелёнку на столике, на котором они всего-лишь несколько часов назад вырезали буквы из разноцветной бумаги, чтобы наклеить на плакат замечательной первой группы.
Никто из девочек в причастности не признавался. Саныч Сан носился как ополоумевший и его глаза вращались в глазницах как лампочки и казалось они сейчас вывернутся из гнёзд и раскатятся по полу в разные стороны. Алёнушка сидела на стулике в холле, отрешённо глядя на процесс ухода за ребёнком. Она выдохлась. Она была как будто без сознания, но шевелилась и даже моргала. Слабо и медленно. Бросив на неё быстрый взгляд, врачиха крикнула каким-то девочкам из скопившейся толпы:
- Алёне быстро нашатырку. Вата в кармане. - не выпуская орущего ребёнка из рук, она немного качнула бёдрами вправо, демонстрируя торчащую из кармана халатика вату. Девочки наперебой ринулись помогать.
- Кто вашу мать, кто?!
В корпус на общий гомон уже подбежал кое-кто из мальчишек. В трусах и майках, заспанные, но тут же просыпающиеся после первого же взгляда на ребёнка. Они смотрели на него с ужасом и почтением, с каким-то трепетом, словно это какое-то злобное божество, которого они больше всего боятся. Все вместе. Из корпуса в одних трусах и тапках в слезах прибежал один из них. Его звали Сеня и он увидев ребёнка, упал на колени и спрятал лицо в ладонях, со словами:
- Мальчик!
- Ты чего, Арсений? Ну? Чего? - кудахтал Саныч Сан - Поднимайся... ну ка...
- Мой ребёнок... - выдохнул Сеня, снова пряча лицо в руках и рыдая. Саныч Сан включился, как кипятильник, и тут же раскалился и покраснел и, схватив Сеню за плечи и рыком подняв на ноги, закричал:
- ЧЕГО?! ОТКУДА ТВОЮ МАТЬ?!
- Алиса, - плакал Сеня - Алиска из восьмого, - он пытался утереть слёзы, но ничего не выходило и всё лицо покраснело. Алёнушка всё не приходила в себя и даже на запах нашатыря реагировала вяло - только морщила носик и неного хмурилась, неотрывно глядя на ребёнка, которого наконец упаковали, но под общие крики его так и не удалось заткнуть. Упаковав, его вручили врачихе, которая прижала огромную лиловую от слёз картофелину в груди и понеслась к выходу оставив аптечку, а Сеня ринулся за ней, но его удержали.
- Мой малыш!!! Куда вы уносите!? - он изо всех сил пытался вырваться из рук друзей и Саныча Сана, крича до покраснения, но его никто не отпускал, твердя ему со всех сторон:
- Ему помогать будут. Всё хорошо будет.
- Верните мне ребёнка! Это мой ребёнок!
Весть о малыше разлетелась по лагерю в считаные часы. Все воспитательницы кроме Синицы, которая следила за пятым, которые выскакивали из штанов от желания поглядеть на маленького, разыскивали по всем углам Алису, которая убежала среди ночи из комнаты. Девочки из её комнаты молчали, обещали вспороть кому нибудь брюхо, если их будут трогать, воспитательница ничего не могла понять, разводила руками и всхлипывала:
- Она всегда полненькая была... я и не заметила. А то что тошнило, так я думала потому что вес избыточный. А кушала много... дак она всегда много кушала.
Алисы не было нигде. Её искали в столовой, в заброшенном туалете, в других корпусах, в лесу, в клубе, в каморке со швабрами, в каморке с мячами и ракетками, её дважды искали на земле вокруг восьмого, потому что он самый высокий и все думали, что она залезла на крышу и спрыгнула. Переполоху среди детишек четвёртой было просто немерено - они неперебой рассказывали друг другу уже придуманные страшилки о том, что это дитя дьявола и дьяволица сейчас голодна и ищет детишек, о том, что она ведьма, вампирша, что она маньяк и ищет их, они рассказывали друг другу всё подряд, а  Митьке, который был вожатым мальчишек группы номер четвёртой и следил за ними всеми в отсутствие Фюрерши, было не уследить за тараканами, со смехом и страхом бегающими вокруг, расползающимися, прячущимися друг у друга в комнатах в темноте с фонариками, наспех рассказывающими свежие подслушанные страшилки и бегущими рассказывать, сталкивающимися лбами, плачущими, поднимающимися и снова бегущими, чтобы рассказать и услышать "Да это ведь я сам и приду...рассказал." В пятом детишки тоже носились, но между кроватями. Кто-то по кроватям прыгал, кто-то сидел на кроватях у других, кто-то носами прилипал к окну, а кто-то следил в замочную скважину за Синицей, которая бегала по корпусу с ремнём, чтобы всыпать тому, кто будет носиться и плохо себя вести. Завидев её, объявляли шухер и врассыпную бросались по кроватям, притворяясь спящими. Бывало и так, что в одной кровати торчало по две пары ног, но в подробности она не вдавалась и, закрывая дверь, и отходя, она уже не слышала топот бегущих по исходным позициям босых ног.
Алиса вернулась только к утру. В обнимку с бутылкой шампанского, довольная, грязная и в веточках она заявила, что ребёнка видеть не хочет, что отца видеть не хочет, и ничего кроме того, чтобы ей дали ещё бутылку, она не хочет. Её платье было в крови, трусов на ней не было, были только веточки в волосах, безумная улыбка и сжатая в руке пустая бутылка шампанского. Позже узналось, что мальчишка в неё влюбился, как только увидел в прошлом году, что приехала в лагерь она уже от него беременная и когда родила решила выкинуть. В помойку туалета корпуса девочек группы номер первой.
- После такого директор эту лавочку прикрыл. Два года оно продержалось, пока я малая была. За два года думали, что делать, но не придумали. Мебель вынесли, аппаратуру и всё остальное вынесли, двери с петель сняли, лампочки выкрутили, даже провода повыдёргивали. Детишки окна поразбивали, посдирали обои. По началу там просто стрёмно было ходить, а потом и вовсе перестали. Хотя изначально это вообще нельзя было - директор сказал кого заметит выгонит, но никого так и не выгнали. Те, кто сначала бегал, их уже не осталось, они повыпускались. Вот им было не страшно. Те, кто постарше, вот они и начали восьмого бояться. А детишки легенд навыдумывали и всякого такого, пока не заметили девчонку возрастом где-то третьей-четвёртой группы, которая там ходила по коридорам. Эта девчонка была, я сама видела, когда была совсем малая. Она там носилась и плакала. Я не знаю что это такое, но что-то плохое это точно. Короче после этой девчонки придумывать ничего не нужно было. Легенды уже не так завораживали, как девочка-призрак из восьмого. Старшие молчат. Видел когда-нибудь, что они сразу замолкают?
- Видел, - кивает Русалка - Кед много чего видел, но никому не рассказывал.
Русалка говорит шёпотом, когда все уже уснули. Говорит с Мироновой и ещё парой девочек из других комнат. У неё в руке свечка, что придаёт атмосферу загадочности и ужаса.
- Русалка, ты если меня сейчас решишь напугать, я тебя стукну, клянусь, - трясётся Юля, девочка из шестой комнаты.
- Я не собиралась тебя пугать.
Миронова слабо улыбнувшись, что было совсем незаметно, особенно в полутьме, легко обнимает Юлю за плечи.
Это принято говорить шёпотом. Миронова влюблена. В Юлю. Страшнейшая тайна. Знают только трое человек в этом мире - сама Миронова, её лучшая подруга и Русалка, которой можно доверить всё, что угодно. Про ориентацию Мироновой известно почти везде, но Юля является строжайшей тайной. Если наружу всплывёт угроза того, что Миронова может влюбляться в девочек даже здесь, в лагере, её обязательно затравят. Затрявят со страшной силой. Затравят люто, мальчики и девочки и даже её подруги. Всем будет очень страшно.
- Я клянусь, я сто раз у него спрашивала, что он там видел, но он ничего мне не рассказывает.
Потому что рассказывать по сути и нечего. Русалка сама всё знает, но никому ничего говорить не будет. Об этом знает только она и те, кто уже выпустились, но никому ничего не рассказали. Её страшные кошмары. Её страшные кошмары - девочки из группы номер первой того самого года, когда восьмой принялись закидывать камнями и обдирать там обои.
Русалка ходила обычной милой девочкой и много дружила и с девочками и с мальчиками, но мальчики в неё в основном влюблялись. Некоторые сами того не понимая. И не только сверстники, даже малыши. Но малыши того точно не понимали. Некоторые разве что. А ещё влюблялись старшие. Из второй. Из первой. Из первой сразу двое. Рома и Влад - два самых прекрасных и красивых мальчика всей старшей группы. О которых в свою очередь вздыхали большинство девочек первой. И только несколько из них поняли, что не так с их любимыми мальчиками и почему они вдруг перестали обращать на них внимание. Это был год ужасный для Русалки. Год когда окна восьмого взрывались салютами, а её глаза взрывались слезами. В углу. Пока никто не видит. Если бы кто-то увидел, что она плачет, они спросили бы почему, потому что все любили её и девочки и мальчики. Если бы кто-то узнал, что её обижают старшие девочки, они нажаловались бы Лисичкиной, а Лисичкина, которая, как и все, любила Русалку заставила бы старших девочек, если не стоять коленями на горохе, то хотя бы извиняться перед ней, за что эти старшие девочки точно совсем бы её уничтожили. И вот они издевались над ней как могли, но по-тихонечку, чтобы никто не узнал. А Русалка терпела и никому не показывала своих слёз кроме Ромы. Ромы который однажды решил её пожалеть. В тот самый год когда про восьмой уже начали слагать легенды, в тот страшный год когда Рома выловил её из кучки девочек и увёл куда-то далеко, подальше от глаз, где долго спрашивал её про неё саму. Расспрашивал о том что она любит, чем занимается, с кем дружит, какая ей нравится еда и музыка, а потом решил рассказать о том, что к ней чувствует. Взрослый мальчишка, которого она немножко испугалась, но которому поверила. И испугалась ещё сильнее того что может вдруг сама в него влюбиться. И либо будет мучаться, потому что они не могут быть вместе из-за девочек группы номер первой, либо мучаться от их травли... если они сразу её не прикончат. Эти девочки казались Русалке такими жестокими, что она думала, что и такое может случиться. И она попыталась сбежать, но он всё таки не отпустил её и попросил об одной только услуге и тогда позволит идти. Попросил поцелуя.
Тогда она чуть не разревелась. Ей правда хотелось этого, но ей было так страшно в него влюбляться, так страшно рассказывать ему о тех девочках, так страшно что если она не поцелует его, то он о ней забудет. Этот замечательный мальчик, в которого она уже почти влюбилась всего за несколько часов их разговора в беседке, которая поросла кустарником. Красивая голубая беседка с вырезанными и нарисованными на её столбиках надписями и ветвями кустарника волчьей ягоды, прорывающимися через прутья. Красивая беседка в которой Русалка впервые влюбилась и впервые поцеловалась с мальчиком. С мальчиком который был так счастлив, что трезвонил на каждом углу о своей чудесной Русалке, которую целовал. И девочки-кошмары узнали об этом и тотчас отправились мстить. Среди ночи, а иногда и по вечерам, они снимали с неё ботинки и в одном её белом льняном платье пускали бродить по коридорам восьмого, заброшенного и страшного, в который сами заходить боялись. Она часто плакала, пугалась шорохов, убегала и бегала там по нескольку часов ночью или вечером, боясь, что страшные девочки её прикончат. Она бегала босыми ногами прямо по осколкам, ранилась и бежала дальше, оставляя на полу и на стёклах кровавые следы ножек. Ей было слишком страшно, чтобы остановиться - где-то в окнах выл ветер, где-то на чердаке что-то скрипело, где-то не снятые двери стукались о косяки, где-то гудели трубы канализации. И иногда она падала, пачкая руки в осыпавшейся побелке, потом ползла вдоль стен, держась ладошками, и оставляла белые отпечатки ручек на стенах. Этого страшного места она боялась всё меньше и в итоге перестала бегать по коридорам, перестала плакать и кричать, пугаясь кого-то, перестала бояться что её прикончат, а просто бродила там, наступая на стекло только изредка, натыкаясь на него в темноте, и ждала когда пройдут несколько часов и когда девочки позовут её из кустов и позволят ей вернуться в комнату. В итоге однажды она отбыла своё наказание. Они заставили её нагрубить Роме, заставили держаться подальше от их мальчиков и никто никому ничего не рассказывал. Никто ничего не узнал. Они выпустились и из всего лагеря знала только Русалка. Она стала легендой. Следы её рук на стенах и ног на полу и околках окон пугали всех, кто заходил в и без того страшный восьмой. Они боялись вспоминать те следы. Они боялись верить в то, что девочка-призрак восьмого существовала. Они не говорили об этом даже друг с другом и даже если кто-то об этом вспоминал, то шёпотом, либо очень тихо, либо в безлюдном месте, где у стен нет ушей, где в кустах не прячется малышня и когда слушает точно не тот, кто будет об этом трепаться и вообще вспоминать в неподходящих ситуациях.