Свет без источника

 "История, о которой здесь пойдет речь, основана на реальных событиях. Во избежание оскорбления чьих-либо чувств все имена было решено изменить. В остальном же я стремился не отходить от объективного положения вещей."

 Умер писатель Валентин Виардо.

 Первое, что всплывает в памяти при упоминании его имени — это четыре вида окна за экраном переписки: снаружи бьющая аллергическим цветением черемуха, сомкнутые от солнца шторы снутри, отрадная серебряная морось на стекле и все это заслоняющий иней — именно в таком полиптихе закрепился родной и неважный Чернодар, когда я познакомился с Валентином еще до его скоропостижной известности. Было высказано уже много слов соболезнований родным и близким — я присоединяюсь к ним, и дополнительно выразить поддержку спутнице моего друга — Саше Корсаковой, которой приходится особенно тяжело.

 Каждый раз, читая и перечитывая его рассказы, я вспоминаю обстоятельства их вдохновившие; передо мной, как во сне, всплывают те незабываемые вечера, когда он рассказывал мне, что видит литературный герой и что должен видеть под давлением душевных невзгод. “Вот например, Влад, — говорил он, обращая вспять солнце и поворачиваясь спиной к сумеркам, указывая на дерево с пакетом, “беременным от воздуха”, — беременный воздухом. Какая изысканная деталь. И как много она может сказать читателю, если главный герой — трясущийся студент, возвращающийся домой от блудливой одногруппницы” — после чего поворачивался ко мне в профиль; ветер, родившись, сорвал пакет с дерева и понес по улице с сухим мусором и полным собранием деталей, проговоренных нами, чтобы затем воплотиться в его рассказе.

 А ведь в действительности такой студент, возможно, существовал в реальности: за три года до того, как мы встретились, и за два до его знакомства с Сашей, он поведал мне историю о прелестной знакомке, что после короткого сношения угрожала ему фиктивной беременностью; мы посмеялись над историей вторично уже когда были в Петербурге, а перед нами, виясь, как призрак, остывал кофе.

 Я думаю именно в творчестве Валентин показывал себя настоящего. Трудно сличать этих двух Валентинов, одного — высокого красавца со сказочно голубыми глазами и черными кудрями, как стружки из упаковки, в темном пальто лишенном пуговиц, — и другого, что бесстыдно менял маски в рассказах между чудаком, решившим, что он мертв, и самоубийцей, который от трусости не может найти повода для того, чтобы с собой покончить; одного, что, казалось, взмахом руки может отменить солнце, луну, затмение, и другого — стесняющегося своей тени, который в одиноком мусорном пакете наблюдал намек на дитя. Кто настоящий? Нам это неведомо: чересчур самоуверенный и полноценный, он писал про неполноценных и неуверенных, для которых сказать о скрипе снега — это уже обнародовать все свои чувства.

 Вспоминаю эпизод. Мы говорили о напитках и сладком, когда речь снова зашла о литературе. Ну, Валентин, ты помнишь тот свой рассказ… Да, кажется, припоминаю — отвечал он, размешав кофе и кладя ложку серебряным мостом в одну из давних наших бесед; тогда мне казалось, что главный герой рассказа про сумасшедшего актера немного я. “Настоящий художник не использует клише, а стало быть — реальных людей, и всецело отдается созданию вымысла” — “Но как же быть с прототипами?” — “Художник комбинирует и выдумывает; реальные страсти, реальные ситуации, реальные люди — всего этого истинный писатель должен сторониться”. Это было одно из тех редких расхождений в наших с ним взглядах. Я же не мог представить, как можно писать чистый вымысел, поэтому если бы сам что-то писал, то предварительно бы явил сюжет в жизнь как фундамент или же без дополнительных ремарок просто переписал на бумагу реальность.

 Возможно, он лукавил и не хотел раскрывать себя. Возможно, что его поза отстраненного легкомыслия была формой защиты от внешнего мира. Но, возможно, конечно, что он говорил правду (в чем мне остается сильно сомневаться, и причины на то довольно веские — о том позже, когда мы поговорим с Сашей).

 Признаться честно, порой он выглядел уморительно в своей претензии на обособленность от реального мира, но чего нельзя было отнять у него — это последовательности; я помню, как через волшебный портал в наш уединенный дворец времяпрепровождения и чудесных бесед вторглась Саша, Валентином очарованная, и привнесла беспорядок в анфилады нашего досуга — и уже третьей фигурой сидела у окна за столиком в любимой моей булочной. “Мне, пожалуйста, вот эту панна-котту” — и передала все наше меню официантки; стыл, дожидаясь десерта, кофе; Валентин, закончив с сахаром, положил ложку помянутым мостом; Саша, разбавляя тишину, начала  говорить о сеансах с психологом, пока Валентин следил за пушистыми штанишками японского шпица, что вот-вот норовил сорваться с поводка у входа. “Я думал о романе про гомосексуалов в стенах православной церкви” — задумчиво обронил он (что я поймал и сохранил), и это было так, словно он звоном монет озвучил бесшумный дождь за нашим окном; Саша замолкла, словно смекнув, что наводит скуку, а я уже не мог усидеть на месте. Какой бы это был роман! — знаю, что он носил замысел вплоть до кончины и уже готовил черновик, и как хорошо я мог ему помочь! Охотно представляю это несбывшееся мгновение: щель света, что цедила улица из-за занавесок, густой раствор ночи, в которой плыли предметы снятого номера отеля… Валентин, разоблачась раньше меня, помогал с этим мне, очерчивая своими могучими руками изгиб моих плеч… “Горячо!” — и, сербая, Саша сделала глоток кофе, параллельно дрожащей рукой цепляя клубнику принесенного десерта.

 Она была невероятна глупа, и мне невдомек, что Валентин находил в ней. Я редко оставался с Сашей тет-а-тет, чтобы смочь понять ее феномен; так, один раз, когда мы были в моей съемной квартире — (за окном: абрис тонущих на фоне ночи неоконченных новостроек; булочная, в которой мы сидели минуту назад, поменяла интерьер на симфонию оранжевого стекла, блеска и мягких диванов, на подушках развалившаяся Саша) — она для “заполнения эфира” (ее выражение) рассказывала о ссорах с подружками, временами пожиная черешню из розовой чаши, покуда я пожинал свой вегетарианский ужин.

 Саша: излишне худая дама с не выдающимися округлостями и прозрачной кожей, мечтавшая быть моделью размер плюс; легкий украинский акцент (или просто откуда-то с юга России? — не довелось справиться у ней об этом), рассеянные рыжие волосы, зеленые глаза, астма пополам с желанием сигареты; однажды скурила целую пачку под предлогом более удачной фотосессии в черном нижнем белье для сообщества анорексиков. Не прочитала ни одной строчки Валентина так, чтобы проникнуть в тот дивно цветущий мир художника, который доступен только мне и его немногочисленным истинным почитателям. “О, можно немолоко?” — я кивал пальцем на холодильник, и она каждые пять минут, когда в беседе была уместна точка с запятой, бегала для очередного глотка. “Последний написанный им рассказ — это метафора нашей встречи…” — сказала она одну из уже многочисленных сказанных глупостей! Будь моя воля, я бы ее изничтожил, но вместо этого покорно кивал на все слова.

 — Ты очень хорошо умеешь слушать меня. Я бы очень хотела, чтобы Валя был больше похож на тебя, — (с ужином было покончено, и я понес посуду в раковину), — ты очень хороший друг, — сокрушительный поток воды смыл рис и кукурузу в черную бездну. Как забавно чувствовать свою свободу от женского существа: воображаю, как реагирует на эти слова ненормальное гетеросексуальное мужское большинство, лишенное гомосексуальной независимости от столь унизительных страстей к женщине и не способное взять себя в руки, когда женщина сравнивает их с преуспевающей второй половинкой. Я был безразличен к этому.

 Я кивнул ей и протянул охлажденный в холодильнике шоколад; на момент написания данного абзаца мы продолжаем, застыв, тянуться друг к другу, пока наши двойники продолжают сидеть в той же самой булочной.

 Саша передала мне дольку шоколада и я с благодарностью принял ее. Валентин, указуя кусочком “Наполеона” на вилке в мою сторону, говорил: “Конечно, мне потребуется время для сбора материала. С другой, конечно, можно подвести все под чистый вымысел, и выдумать свою собственную…” — “Благодарю” — произносим мы одновременно и оборачиваемся к Валентину.

 Он, без стука входя в квартиру, показал нам книгу про трехтысячелетнюю историю христианства. Почему-то в тот момент я остался равнодушен к этому, а уж Саша тем паче. Как жаль! Это было одно из тех редких мгновений, когда можно было увидеть в нем хоть какую-то заинтересованность не то что до вещей и истории реального мира, но и элемент его круга чтения. “Необычная для тебя тема” — сказал я, стараясь все запомнить, но теряя во вдумчивости, а Валентин уже равнодушно описывал вилкой контур лица Саши. Небо, вымытое дождем, распогодилось, официантка унесла всю посуду со стола. Валентин, насквозь промокший и собравший на себя все осадки по пути, попросил Сашу (не меня!) заварить чай. Ну, как вы тут?... говорил он из ванны, выжимая свои кремовые штаны и черную рубашку; скрипнув, раздался душ. Чудесно, Влад очень хорошенький, — сказала она, пытаясь дотянуться до чая. Любезно помог ей. Спасибо.

 Она, конечно, была мало на что способна. “Ты защитишь меня?” — сказала Саша, протягивая Валентину зонтик на выходе из булочной.

 — Конечно, — и он выказал лишь тень улыбки, раскрывая зонт под ветром, уносящим нас, булочную, весь день вплоть до сумерек (череда остановок на лавочках в парках, у витрин с сувенирами и посудным антиквариатом, прежде чем полететь дальше), я проводил их до дому и собирался уйти. “Завтра к тебе получается, Влад, — сказал Валентин, — вы с Сашей подождете меня, я могу опоздать”. Мы договорились. Настоящий знаток метро оценит мою преданность их чете, ведь я был с ним от Петроградской до Купчино, а уже от нее путь мой лежал домой на Автово.

 И вот, когда шаги сгустились за дверью, а рука легла на дверную ручку, с сопением и звоном (ключи отзвучали на пол, едва освобожденные из кармана) я обнаружил, что дверь не заперта и меня ждут, — время вернуло свой ход: Саша отломила дольку шоколада — “благодарю” — и мы обернулись, приветствуя одновременно: призрак Валентина и призрак мой собственный. Я включил свет, избавляясь от всех привидений разом и распугивая тени. Оба моих шкафа, диван, компьютерный стол с пыльной утварью, гостевой стеклянный столик — все, плененной мраком, повисло прозрачным за окном вместе с огнями противоположных домов. Я повернулся к зеркалу и увидел… впрочем, пока неизвестно, что я там увидел, ибо стоял от тебя, читатель, пока еще на почтительном расстоянии. Скажу только, что красный берет и клубничный пиджак (весь в грязи) особливо бросаются в глаза в моем по-вампирски обольстительном облике; и, как самого порядочного вампира, ты увидишь меня уж точно не в зеркале. Читатель, терпение! Я знаю, что ты уже запутался в моих виртуозных переходах от одного повествовательного плана к другому (поклонники Валентина же оценят зарифомаванные жесты и движения, служащие переходами от сцены к сцене), но иначе сложно понять, как тесно связана все три наши судьбы. Итак, я, отражение…

 …отражение в окне булочной, в котором проступила Саша.

 Итак, Саша: волосы, окрашенные в цвет фуксии, безразмерные черные штаны, свитер; за окном остатки лета; вода размазывала по стеклу многоэтажки и прохожих. “Ты хочешь, чтобы я взяла панна-котту?” — я кивнул, протянул ей плитку шоколада, отломила дольку: “Благодарю”. Я перевел дыхание. Мы снова у меня в квартире и мы можем поговорить. “Где ты так вымазался?” — спросила она, вытягиваясь на диване набравшим вес телом и стараясь отыскать на дне чаши черешни.

 Где был я? А где была она?

 Однажды, направляясь с вечернего променада вместе с Сашей ко мне, по пути Валентин столкнулся со своей давнишней компанией (человек двадцать, кажется) по университету; уже неизвестно, как и с кем Валентин повздорил, но в центре этой истории было то, что он отказался пожимать руку; одна из девочек в компании вступилась за своего мальчика и попыталась спровоцировать Валентина на то, чтобы тот спровоцировал её — на драку. Он сделал иначе. “Это выглядит довольно жалко, — говорил он, — знаешь? Когда дама угрожает человеку, который ей ничего не сделает из острого чувства благородства и могущества; не поднимет руку на женщину, понимая, что этим может поставить крест на ней, и в итоге решает подставить себя под удар. Чего же ты ждешь? Вперед, я не прикоснусь до тебя.” Говорил он посреди готовой разразиться грозы.

 Эта история вполне может быть вымыслом Саши, но я легко представляю, как Валентин говорит нечто подобное. Меня же больше удивляет, в каких подробностях она это пересказала и как при этом никак не поучаствовала в этих событиях. Почему ты не вступилась за него? Конечно, как последовательный профеминист, я считаю, что женщин бить можно, если те норовят устроить тебе физическую расправу; любой свободно мыслящей личности известно, что человек, вне зависимости от пола, становится спарринг-партнером, когда поднимает на тебя руку. Валентин был свободен от многих условностей. Например, политика его интересовала очень опосредованно. На просьбы от провластных, либеральных или других политических партий выступить на их стороне он отвечал с иронией, каждый раз представляясь представителем противоположных сил; на вопрос о Крыме говорил, что “Тавриду следовало бы вернуть Греции” (при этом вдруг возникала с тщанием отточенная картавость, которая им была побеждена еще в детстве), а когда у него спрашивали кто его любимый политик — с невероятной серьезностью заявлял: “Евгений Понасенков” (воображаю, как читает все это исследователь из какого-нибудь 2064-го года и пытается разобраться, что Валентин имел в виду). Но в вопросе взаимоотношения полов его взгляд был весьма традиционен.

 Это, однако, не оправдывает Сашу Корсакову. Почему ты не вступилась за него? Я свободен от патриархальной прошивки, но по мне выходит довольно логично, что мужчина защищает женщину — от мужчины, а женщина мужчину — от женщины. Валентин, очевидно, потом на Сашу зла не держал. “Мы потом от дождя укрылись в книжном. Сказал, чтобы я шла к тебе” — говорила она, разуваясь в прихожей. Перед этим я встретил ее недалеко от дома, чтобы она случайно не заблудилась. Зонтик же, которым Валентин должен был защищать ее от несбывшегося дождя, из ее рук по дороге перекочевал ко мне, чтобы помочь ей с дождем случившимся.

 Честно говоря, я знаю об их отношениях на довольно поверхностном уровне. Возможно, Саша потрясла Валентина тем, что любила Лермонтова с Мандельштамом и читала Флобера с Фицджеральдом, а может быть сами отношения давали ему необходимый разряд реальной жизни, не позволявшей раствориться в вымышленном волшебном царстве. Я знаю точно, что время от времени они расставались, а потом чудесно сходились. “Это было постоянно как будто какая-то новая грань. Мы каждый раз менялись!” — говорила она. Как это происходило? Почему он не мог развязаться с этой девчушкой, так сильно отдающей Эммочкой Бовари? Неужели как и многие молодые люди все решалось перепиской, где непрестанно — гневные письма, черные списки и обида за знаки и символы; мне сложно представить, но это было бы в духе Валентина — поссориться со своей пассией из-за того, что кто-то из них в должной мере не следовал созданному специально для них вымышленному языку, сплошь состоящему из знаков. Обычные люди так иногда могут поссориться из-за точек в конце сообщений, но уверен, что Саша и Валентин могли поскандалить по причине, что один из них не припомнил силу объятий и оттенок заката на фоне свидания.

 О Валентине отзывались, как о человеке с холодной харизмой, —и все же он был нежен, если хотя бы вспомнить чудесный рассказ у него о воссоединении двух влюбленных. Я хорошо знаю сюжет: молодой человек подарил своей даме книгу на прощание, но специально перед этим выбрал в ней сюжет, который по совпадению повторял их совместную жизнь, после — разлуку и, со старания самого влюбленного, реконструирующего историю уже в реальности, — новую любовь. Сюжет может показаться пошлым, но увы, я не могу передать, какими никудышными и смешными телятами они представлены.

 И такими, возможно, были и сами Саша с Валентином. “Он всегда был каким-то неловким и рассеянным” — не без улыбки говорила она.

 Таким человеком он был — умерший писатель Валентин Виардо.

 Вам могло показаться, что я пишу некролог, потому что в самом начале сказал: “умер писатель Валентин Виардо”. На самом же деле у меня есть насчет этого небольшие сомнения.

 Дело в том, что похороны, о которых говорилось в новостях, были закрытыми. Нет никаких сведений, как все прошло, не было даже имен присутствующих, а от Саши я ничего не смог добиться. Да боже, вы можете подумать, что я намеренно укрываю причину смерти — но ее нигде нет и не было! Учитывая склонность моего друга, этого гения волшебства и мистификаций, я мог бы предположить, что сама новость о его смерти — очередной его собственный рассказ-мистификация, загадка, которую решить под силу только мне.

 Была ночь, фонари, равноудаленные друг от друга, вытягивали вдоль дорожной полосы мою тень то вперед, то назад, ветер надувал мое застегнутое на все пуговицы пальто, а мимо меня периодически проезжали автомобили; я пишу эти строки, пытаясь припомнить все: и пешеходный переход посреди полного ничего, знак-предупреждение об отсутствии освещения там, где кончались фонари, никак сам при этом не освещенный. Шумели деревья и дрожало небо, будто птицы, вдруг сорвавшись ото сна, ужаснулись тому, чему далее предстоит свершиться. Я чувствовал себя, может, и не преданным, как Тургенев, но все же немного обманутым.

 Кладбище было на окраине города, лежавшее в непричесанной лесной полосе, освещенное едва только ржавым пятном, разлитым по небу, и огоньком, издалека похожим на хрупкую звезду. Я не сильно готовился, и все, что у меня было — это лопата и рюкзак с малым количеством столярных инструментов. Я ступил на кладбище окольным путем, через кусты, ограждения, весь вымазав себя неизвестно чем. Один раз, не предвещая подвоха, я наступил в трясину и чуть было не кончился. Я уже начал жалеть, что пошел на эту авантюру, но отступать было поздно.

 Оказавшись посреди могил, я тут же остановился перевести дыхание. Развесистые деревья, днем наверняка укрывающие это место муаром и бисером тени, сейчас же только слились в общей темноте и цедили шелест. “Шелест” — сказал я; где-то во мраке что-то дернулось, но то оказался просто какой-то полый пакет, подхваченный ветром и застрявший на дереве. “Слепая ночь” — так, наверное, написал бы Валентин про это место. Как в пародии на фильмы-нуар, сквозь черноту там и сям проступали красные, желтые и розовые бутоны поминальных цветов. Я шел осторожно, но сориентировавшись с датами похороненных, Валентина нашел, можно сказать, без труда.

 Могила была свежая. Это чувствовала пасть лопаты, проникнув в податливую, мягкую и влажную почву. Комья земли растворялись подо мной в темноте. “Вязкая, ночь” — нет, так, именно так бы он написал! И земля, как смола, исчезала в чернилах тьмы, пока наконец лопата не наткнулась на сопротивление. Кромка с треском уткнулась в дерево.

 Я знаю, о чем вы подумали, читатель. Обычно такой поворот весьма предсказуем.

 Но вы не поверите.

 Мой друг Валентин Виардо и правда умер!

 ***
 В конце концов, мне сложно поверить в это по-настоящему. Нет смысла искать объяснения, ведь бритва Оккама говорит — не плоди сущностей.

 Лопату я потерял по дороге, как и всё остальное; от пальто было решено избавиться, выбросив его с моста по пути в бурлящую реку, а столярные инструменты и рюкзак я случайно уронил в могилу, когда закапывал ту обратно. Наконец, подойдя ближе к дому, я поплевал себе на руки и, в общем-то, привел себя в более чем хорошее состояние.

 Но тем не менее Саша, когда я вернулся домой, спросила: “Где ты вымазался?”

 Вы помните этот момент: я посмотрел в зеркало. Наконец, я могу вам дать свою внешность… а, впрочем, зачем, когда она вам и без того известна. Рядом с моим отражением встала Саша.

 Саша: (до сих пор) розовые волосы, глаза — две отполированные полночи: линзы; широкий таз, объемная грудь, заметная даже через безразмерную одежду, широкое лицо, сужающееся к подбородку, выдающее в ней что-то мужское… слегка загорелая кожа.

 В конце концов, если природа имеет право отнять у меня — самое дорогое, что есть, то и я, хотя бы так, но могу отыграть здесь себя. И именно поэтому Саша протягивает мне плитку шоколада, от которой я отламываю дольку.

 Поэтому, проступив в зеркале уже окончательно, вы увидели меня — Валентина Виардо!

 — Так куда ты исчез? — спросила Саша.