Безысчезнувший

В один день (а вернее было бы сказать, что в среду) в гостинице, не успевшей утвердить свое существование (была снесена год спустя после открытия) где-то у разножья площади Восстания, Алиса расстроилась, что ей пора уезжать.

Игоря найти так и не получилось. А может быть, и нет того самого Игоря? Глупо, конечно, так говорить: она общалась с ним на протяжении трех лет. Нет, пожалуй, четырех.

Она прилегла после утренних водных процедур, вытянула из-под одеяла ноги. Подумала, а потом поела, и прилегла снова; пребывая в том же положении около пяти минут, показалось, что света как-то мало — ногой отдернула штору. Барахтающееся в луже у обочины солнце тут же радостно перебралось на потолок комнаты. Нет, расстраиваться, все же, нечему. Рай.

Мама сказала, что встретит на вокзале, и чтобы не было курьезов, как в прошлый раз. Да, мам, хорошо, никаких проблем — послала ответное сообщение, после чего поправила дела столового стада; шесть чайных пакетиков сорвались в мусорное небытие, как шесть грузов воздушного шара обычно отправляются в облачное ничто. Остатки гречки, образовавшей остров, смылись, и сквозь воду на тарелке проступили умытые зверята; кроличья кружка надулась… Алиса смахнула волосы с лица, а с ними — мысли об островах, водопадах, кораблекрушениях и воздушных шарах. Тарелка, кружка — вот, в общем-то, всё, что у неё было не считая мелочей недостойных упоминания.

Алиса маму любила, но никогда не могла полноценно быть без нее: отправила ей еще несколько сообщений с извинениями, что заставила волноваться, после чего расстроилась на себя, что чувствует вину за такой пустяк, как самовольную поездку из родного города — в чужой (ей было девятнадцать); настроилась, что не будет больше обращать на такое внимание, но построение было расстроено каким-то внезапным упадком настроения, и, подумав хорошенько, она поняла, что лучше уж все же расстроиться, чем получить уже расстройство нервное.

Мимо проехал велосипедист; Алиса отвлеклась от самой себя и попрощалось у выхода с деревом-незнакомцем (почувствовала, что больше уже никогда его не увидит), обнялась. Мама сказала, что прощает. Ладно, все же — рай.

Она чувствовала себя как будто заложницей. Иногда она завидовала сама себе, завидовала, в общем-то, вещи довольно простой: что могла избавиться от этого мира, как при помощи зонтика обычно избавляешься от дождя, и была какая-то щемящая радость от того, что никто об этом не знает, но от того порой и горчило — она не могла об этом рассказать.

Выйдя на площадь, Алиса сама себе беспричинно улыбнулась, наперед зная, что где-то часов через пять расплачется. Ну, пожалуй, можно успеть на вечерний поезд — и улыбнулась вторично, как будто загадала тебе, читатель, простую, самую расхожую вокзальную загадку, но которую ты не в силах будешь отгадать, как не сможешь точно сказать, сколько часов ехать до Москвы — подумала, и на комедийной точке с запятой повернула на другую улицу.

Набежала туча, загустевшая за ночь тень у обочины протянулась через улицу; спугнул голубей родившийся из-за поворота автомобиль, через метров восемь сделал узелок в переулок. Мусорное ведро скинуло, как неприятность, ворох блестящих конфетных оберток со своей макушки; Алиса протянула руку, выставив ладонь на уровне глаз — и тут же смахнула сор на проезжую часть: фантики, ставшие от ветра бабочками, канули в канализационный слив.

Она достала телефон и попыталась записать эти уже тающие впечатления. Она хотела поймать взглядом ту цепляющуюся за поручни магазина тень, которая торопливо истреблялась солнцем, вышедшее умытым из-за облака; фантики, один из которых чумазым решил замаскироваться под палый лист, — их и многое другое она попыталась уместить в одно сообщение, которое бы позволило почувствовать, что она здесь, что она рядом, что никакая хворь, болезнь не помеха; что нет более близкой связи, что связи призраков фантазии. Подумала, выдохнула. Слова, приняв женский род, приподняли платья над лужами, над фантиками, над тенями, и ушли, оставив после себя многоточия. Алиса написала: “Уезжаю”.

О, где же ты, Игорь?

Ей казалось, что она видела Игоря в поезде, и в поезде же увидит, когда придется ехать обратно — где-то бредущим по лесу, через поля по ту сторону вагонного окна, неторопливо переставляющим ноги, пока с немыслимой и неощутимой скоростью Алиса бы сидела по сю. И он с улыбкой, начинающейся где-то у последней перед остановкой березы, на прощание помашет ей и неторопливо, за четыре часа прозрачной походкой доберется обратно. Но это прощание.

А что было до? Была украшенная снегом лавочка, на которой лежали две пары перчаток с сидящими в них призраками; были тающие слезы сосулек, истерикой сдутые одуванчики (пять штук), жаркая истома и — обреченные на смерть: солнце, луна, совершавшие бессмысленный круг. Она замечала какую-то зависимость от круга, и все как будто всегда начиналось сызнова. Но если раньше был хотя бы намек на возможность телесного существования Игоря, то сейчас не было и его. Где же ты?

Подумала, что прогуляет так до вечера, но оказалось, что сил хватило всего на полтора-два часа. Улица перевела дыхание: светофор загорелся зеленым, и Алиса вернулась на площадь, сделала круг, отправилась к вокзалу.

С неощутимым толчком, с каким ухаешь куда-то вниз, поезд отправился домой.

Алисе захотелось плакать, но, поразмыслив, затею оставила — и поела. Маму она оповестила, что приедет вовремя. Собираясь немного поспать, она в который раз проверила переписку. Игорь написал через минуту: “Прости, что мы не встретились. Я очень хотел, но ты сама все понимаешь. Черт, как же она запоролась. Первая встреча!” — Алиса умилилась, как умиляешься вещам обаятельным и несуразным одновременно: любительским спектаклям, молодым преподавателям и драматичным фразам, которые нарочито драматичны.

Отвечать не стала. Над головой летел свет наступающего вечера, размывались деревья, телегра… а впрочем, просто столбы, без всяких штук — сливаясь в одну сплошную близорукую струю. И сквозь нее, как сквозь водную гладь, призрак в перчатке взял за руку другого; Алиса… впрочем, довольно улыбок — все-таки нечего улыбаться тому, что ты можешь без всяких инструментов отменить физическую необходимость мира, которая для вымысла — что скорлупа, — и пусть даже если ты не можешь про это сказать (Алиса, не улыбайся банальностям) — то в этом нет беды, ведь рассказывать про это то же самое, что про способность к дыханию.