Неужели думаешь ты, человек, что избежишь суда Божия,
																						осуждая делающих такие дела и сам делая то же?
																									Из послания апостола Петра римлянам

	Владимир сидел напротив отца. Юноша сгорбился, шершавые руки сжимали край табуретки. Иван Степанович внушал гадливость. Прямо сейчас он пожирал яичницу, шкрябая погнутой вилкой по черной от копоти сковороде.
	Кухня была сальной и загаженной. Воняло нагретым маслом и потом. Между выцветшими занавесками сочилась серая муть утра.
	— Прокофьевна заходила ещё, —  сказал отец. — Спрашивала про тебя… Ведьма старая.
	— Что спросила?
	Вилка, подрагивая, замерла у блестящих от жира губ. Степаныч отвёл свиные глазки от сковороды и мерзко пропищал, изображая Прокофьевну:
	— «Как это, говорит, у такого говна и такой святоша вырос.» А я знаешь чо ей сказал?
	Владимир покачал головой.
	— Хоть ты и святоша в штанах калоша, но батю не забудешь. Я шутил конечно, а тут вона как: не забыл, приперся. Нахера?
	— Я, папа, узнать хотел… Как Аня погибла-то?
	Отец отложил вилку, потёр огромные ладони.
	— Тебе-то чо?
	— Только любопытство и утешение старого родителя, ничего более.
	— Ты свой кривославянский брось, — жёстко сказал отец. — Заботливым братиком не притворяйся. «Как Аня погибла? А ты как, папа?» Да пошёл ты! Раз свалил в семинарию, вот и сидел бы там. Когда я кровью харкал и побирался, ты сюда не спешил.
	— Папа, на то были причины, — голос Владимира стелился мягко, глаза мерцали. — Я решил стать батюшкой, жить с богом, в любви божьей. Я не мог боле жить во грехе и покинул сию обитель по зову Господа. Но… но весть о гибели Анечки меня ошеломила. Возможно ли сиё?
	— Ну да, — утопленные в жире глазки уставились на Владимира. — Вот девяносто дней было.
	— Пап, меня это ужасно поразило. Я ведь помню нашу Анечку счастливой и дов…
	— А ну цыц! – рявкнул отец. — Вернулся, святой дух. Хватит чушь городить. На-ка, налей мне, коли батю уважаешь ещё.
	Владимир поколебался, но налил полную стопку. Ох, запотела бутылочка. Как не видишь ты, отче, что с тобой делает зелье проклятое? Холодом ледяным руку жжёт, огнём дьявольским душу рвёт.
	— Гм, — удовлетворительно заворчал Степаныч и опрокинул водку в рот, звонко стукнув стеклом о жёлтые зубы. Щеки отца покраснели, он крякнул, растер волосатую грудь и положил в рот хлеб с салом. Сладка закуска, да затем ли пища дана человеку? Грех, всё грех, всё искус.
	Владимир гулко сглотнул.
	— А что, чему научился в школе монашеской? Как дрочить втихушку? — спросил отец.
	— Грешно так шутить, — улыбнулся Владимир.
	— Ты девку из себя не строй, — нахмурился Степаныч. — Заладил, идиот. Ты сам забыл, чем занимался?
	Владимир похолодел. Стыд смертельный! Всё гнать прочь. «Каковы мысли в душе человека, таков и он. Каковы мысли в душе человека, таков и он. Каковы мысли в душе человека, таков и он.»
	— Никогда не забуду, как ты Алмазу челюсть сломал, хе-хе-хе. Помнишь? Из-за чего это было-то?
	«Каковы мысли в душе человека, таков и он.»
	— Я… исправился, —  сказал Владимир, облизнув сухие губы.
	— Хорошо бы. Да всё брешешь. Я по молодости тоже боксировал, деньги отнимал. Дед твой – царство ему небесное, и сам… Эх, что говорить…
	— Я жил во грехе, но служением Богу хоть толику слёз чужих вымолю, — твёрдо сказал Владимир.
	— Да, да. Кровь наша дурная, Вовка, я те говорю. Ты сам-то водки хочешь?
	Владимир покачал головой. Он странно побледнел, перевёл взгляд со стола на грязную плиту. Везде грязь, отче, живёшь аки боров щетинистый, суть запаршивевший. Плохо пахнет, сладко пахнет…
Как кнутом это внутреннее признание стегнуло Владимира. «Каковы мысли в душе человека, таков и он.»
	— Кого ты обманываешь? Помнишь пьянки-гулянки свои?
	— То в прошлом было.
	— Вроде бы как и не считается, угу. Я вот думал, Вовка. Если Бог и есть, дорога нашей дурной семейке в Ад.
	Владимир сильнее сгорбился, закусил губу. Ох, до кровушки прокусил, прости Господи. Уйди, нечистый дух. Смрад, смрад застилал мою прошлую жизнь, грязную, как плита эта в каплях масляных. Каюсь, гремели рюмки мутные, лилась водочка ядрёная. Душно и мерзко ночами летними, вонючий угар зимой в подъездах и грязных комнатах. Всё в прошлом, весь гной и скверну смыл святым словом и благим делом…
	— Чо заткнулся? – отец даже сморщился от злости. — Не согласен?
	— Нет.
	— Чо, дыру на жопе протёр в семинарии и святой?
	— Нет, папа, но никогда не поздно обратиться к Богу. Блаженны чистые сердцем.
	— Каким, бля, сердцем? — отец стукнул по столу. — Ты тут из себя эт-та, не строй. Ты меня учить пришел?
	Владимир не шелохнулся, только отнял ладони от края табуретки и сложил на колени. Его прямые, ясные черты контрастировали с корявой мордой отца, походившей на прыщавый ком сала.
	— Чего заткнулся? — отец опёрся локтями на засыпанный крошками стол. — Ну, по чесноку, ты сам как думаешь-то, лучше ты меня?
	Владимир облизнул губы и неуверенно сказал:
	— Нет.
	— Да ну? Я вот пью, шлюх в дом вожу. А ты чистенький, с чемоданчиком пришел спасать непутёвого отца. У тебя там что, библя?
	Всё сам видишь, отец родной. Прикоснись к счастью христианскому, заживи в гармонии с миром. Сними с себя грех страшный…
Даже дышать Владимиру стало трудно. Хотелось разорвать узкую в груди рубашку, кричать гневно и громко, чтобы понял отец, принял!.. Нельзя. Где Владимир — и где пьяница непутёвый?.. Не возгордись… «Каковы мысли в душе человека, таков и сам он человече пьяный.»
	Степаныч со скрежетом почесал седую шевелюру.
	— Папа, пожалуйста, прошу. — Владимир всхлипнул. — Не поздно покаяться.
	Отец отмахнулся и налил ещё водки. Как ножичком по сердцу. В носу захлюпало, в глазах от слёзок зарябило. Жалко мне тебя, червяка в пне трухлявом. Так ты и уйдёшь в землю, грязное пятно после себя оставив.
	— Мне открылись т-таинства, — голос Владимира дрожал. — И тебе откроются. Покайся, папа.
	— В чём, сыночек? – в голосе отца проскользнула глумливая насмешка. — Много грешков за мной, сыночка.
	Как он не понимает? Владимир поёрзал на жёсткой табуретке. Господи Премилостивый, наставь раба Божьего Ивана Степановича Бурилкина. По незнанию своему ёрничает, попирает Слово Божье, свят, свят, пиявка тучная на теле мира христианского.
	— В пьянстве покайся. Разврате. В гордыне. В… в праздности. В суете мыслей и низости нравов!
	— Угу, — кивнул отец. — Каюсь. Прости Господи!
	Степаныч поморщился и рыгнул. Кислый запах заполнил кухоньку, но Владимир не отвернулся. Всё приму и всё пройду на пути святом к тебе, Господи.
Отец вскинул глаза к потолку с гаденькой ухмылкой:
	— Вишь, изжога. Никак, благодать снизошла.
	— Не богохульствуй! — вскричал Владимир, нутро монаха обожгла ярость. Прости за гневливость, Господи… и отец как-то сжался, видно, праведным гневом исказился лик мой. Не понимаешь, отче, всё твой разврат, разврат тела, разврат духа! Очистись!
	Яркая вспышка вдруг ослепила взор Владимира, в ушах запищало. Затылки сжала острая боль.
	Господи, пришёл! Обратился к рабу своему! Как сладко, как горячо! Владимир вздрогнул, обхватил широкие плечи руками, закачался взад-вперёд и горячо, как в припадке, забормотал:
— Не мог жить в стороне. Убиваешь ты себя… Каждый глоток… Выйди, сбрось оковы, очистись, забудь водку, забудь нечистые слова, обними братьев и сестёр… Не доводи себя. Так же, как Аню… довёл.
	Владимир шумно выдохнул последнее слово, будто долго держал его и наконец решился выдать.
	Отец резко вскочил с табуретки, и та с грохотом отлетела к стене. Глаза его влажно заблестели:
	— Сукин сын!
	Так и есть! Виновен, но руку я тяну тебе из Царства Божьего. Прощаю тебя, отче! Как сладко, сладко душу из пучины черной вытягивать!
	— Покайся, батюшка! Не моего, б-божьего суда побойся.
	— Кому врешь? — зарычал отец. — Себе врешь! Такая же ты падаль. Думаешь, не знаю, почему ты слинял?
	Владимир чуть расширил глаза. Что говоришь такое, отче? Что побелел так? Не можешь ты знать тайну грязную, ой не можешь… Как душно. Как жарко здесь. Или горячка… Надо успокоить головушку буйную. «Каков человек, таковы мысли.» Не так. «Каков таков, человек голов.» Спасение… Негодование…
	— Что, священник грёбаный? — поднял подбородок Степаныч. — Не ждал?
	Владимир схватился за голову. Отец опёрся на стол широкими ладонями, губы его дрожали, голос гремел, как порожнее ведро.
	— Мне Анька всё сказала… Как ты её.
	Владимир вскочил с табуретки. В голове звенела пустота. Он попятился к жёлтой от старости стене. Всё дым, всё морок! Никто про это не знал, даже Господь, никому Владимир не рассказал грех страшный.
	— Что, невкусно?
	— Неправда… — зашептал Владимир.
	— Припёрся спасать батю непутёвого!
	— Нет…
	— Да, да! – завизжал от радости отец, к бульдожьим щекам прилила кровь. — А зачем еще про неё спросил? Узнать, в курсах я или нет? Ну, в курсах!
	— Перестань, — Владимир замахал перед лицом и чуть осел на пол, будто у него отказали колени.
	— А теперь иди хоть к самому патриарху, знай, что я знаю, что сестру свою ты трахнул! — засмеялся отец. — Вот тебе и батюшка!
	Отец довольно поглаживал толстое брюхо. Ну каков негодяй! Как просится наружу его кровь, как славно захрустели бы кости его. Владимир вспотел, представив, как раздавил бы этого таракана.
	— Всем-нам-в-Ад… в Ад дорога, — назидательно отчеканил отец. — Отрыжка мы Христа.
	— Не богохульствуй…
	— Нахуй Бога, — с каким-то даже мальчишеским желанием досадить сыну хмыкнул Степаныч. — Сдохла твоя сестрёнка Аня. Ну, туда шалаве и дорога. Сломал! Сломал ты её, святоша!
	Владимир спрятал лицо в ладонях, но не от стыда, а будто хотел не видеть отца. Мясистые черты его лица разжигали в груди юноши что-то давно забытое и горячее…
	— Тут, конечно, больше твоя вина, — продолжал отец. — Она крышей поехала даже немного.
	— Она меня простила, — надломанным голосом сказал Владимир.
	— Пиздабол, — бросил отец.
	— Я после того и уверовал в… — Владимир умолк, будто больше не мог произносить это слово. — Если даже она и после этого простила, то, может, и я буду прощён за всё и все будут прощены за всё…
	— Конечно она тебя простила. Потому таблеток и нажралась.
	— Заткнись!
	— Вот мы как заговорили… Ну, ты главное верь. Все будут прощены. Как вот сестра тебя простила.
	Владимир отнял руки от лица и посмотрел на отца как будто только сейчас заметил его уродство: смятый нос, обрюзглая морда, рублёные морщины, седая щетина, капля желтого жира, бегущая с уголка рта на прыщавый подбородок. Диавол, истинно подобие диавола, змий в норе своей… в могиле своей.
	— Не богохульствуй… — бессмысленно и невпопад сказал Владимир. Голос его стал ниже, нос сморщился, стал походить на ястребиный. Волна колючая сковала члены юноши, разум перевернулся и провалился куда-то в чёрную, склизкую, горячую яму в затылке. Не юноша то был, но Ангел Божий стоял пред Степанычем, страшный в ярости своей.
	Отец непонимающе уставился на сына.
	— Не богохульствуй, пидор, — зарычал юноша, подходя ближе.
	— Ага! Вот он ты весь, — на морде отца вылезла трусливая улыбка. — Бить будешь?
	— НЕ БОГОХУЛЬСТВУЙ!
	— Бог говно, —  выкрикнул отец и засмеялся. Смех его походил на утробный клёкот.
	— ЗАТКНИСЬ! — заорал Владимир и схватил вилку.
	— БОГ ГОВНО! Я ЕБАЛ БОГА!
	Нет воли руке! Кара настигнет!.. Не должен никто знать тайну страшную… Владимир закричал животным голосом, слюна забулькала на узких губах. Истинно святой облик.
 	Владимир опрокинул стол. Звон посуды и жестяной гул сковороды заглушили трусливый вскрик отца. Он попятился к окну и с недоверием в свиных глазках смотрел как его сын переступил стол.
	— Вова?.. — полувопросительно всхлипнул отец.
	Владимир выбросил руку вперёд. Вилка вошла в шею, как ноготь в гнойную болячку.
	— А!.. УБИЛ! ОТЦА УБИЛ! АГХ! — даже радостно как-то заверещал отец.
	Владимир взревел по-слоновьи, бросился на отца, повалил на липкий линолеум и начал беспорядочно бить его в грудь, шею, лицо. Всё вокруг стало блестящим, сюрреалистичным и тусклым, как страничка в старом глянцевом журнале.
	— Я ЕБАЛ БОГА! Я ЕБАЛ БОГА! Я ЕБАЛ БОГА!.. Я… А! А-А! А-А-А-А-А! — крик отца захлебнулся, в горле забулькало. Он отбил пятками частую дробь по полу, судорожно вздохнул и вытянулся. Лицо его искажала ярость, глаза смотрели ненавистно, желтые зубы покрывали нитки крови.
	Юноша вскочил на ноги и, шатаясь, побрёл к окну. Сдёрнул выцветшие шторы, но вместо облегчения свет подарил боль, как бы с укором обжигая глаза до слёз. Серый промозглый мир за окном был полон хрущевок с бликами на стеклах. Между домами таял сумрак февральского утра. На снежной белизне земли чернели дороги. По дорогам неслись замызганные грязью машины.
	Владимир страшно закричал и бросился вперед. Грохот стекла и свист холодного ветра в ушах были последними звуками прежде чем тело юноши хлопнулось о заледенелую дорогу.