ПЧЕЛА/BEE

ПЧЕЛА

«— Ты куда спешишь, пчела?
— Извините, ждут дела!
Каждый маленький цветочек
ждёт меня с утра до ночи!»

«Пчела в меня вонзила жало,
Хоть я ее не обижала»
Детские стихи

«Купи же у меня сию родительницу зла, несчастье воплощенное, вместилище пороков, безумия науку… та, что ввергает разум в мрак ужасный»
Джатака о чаше

Зачем – не знаю, было так: на светофоре загорелся красный, машины остановились рядами. И дверь одной из них открылась, и на улицу вышла девушка в штанах, в каких-то штанах с высокой талией, и пошла по тротуару. Вышла девушка в черной куртке с красным вышитым узором, и светофор горел красным, и стояли машины, и асфальт был черный, недавно прошел дождь, и почему она вышла сейчас, а не на остановке? Вышла и пошла по тротуару. Может там внутри кончилась ссора? но она вышла спокойно и аккуратно с мягким хлопком закрыла дверь и пошла по тротуару. И асфальт был мокрый и черный и поблескивал красным.

А девушка шла уверено выставляла ногу одну и потом другую плавно. Ты не ходила так – она шла по-другому. Как будто на голове, знаете, она как будто ходила с книжками на голове, как говорили раньше учат моделей ходить прямо, а бабушка еще мне так говорила, что нужно представить будто у тебя из головы из макушки идет нитка до самых небес и она тянет тебя вверх, и нужно идти, думая об этой нитке как она тянет нитка наверняка конечно красная или черная и тогда если о ней не забывать походка становится плавно-уверенной от кончиков пальцев ноги с аккуратно стриженными ногтями под ботинком и носком когда ты делаешь шаг до макушки с шевелящимися от ветра волосами и ниткой торчащей из них ниткой туго натянутой до самых небес – красной или черной. Ты ходила по-другому.

А девушка шла так. Уверенно. Книжек у нее на голове не было, но может быть были внутри, да, с такой-то походкой, так ходят люди, у которых внутри все страницы Нового завета лежат аккуратно переплетенные, но не для ежедневного чтения…

Это у Достоевского на столе лежало Евангелие для ежедневного чтения и он знал этот текст о и не нам с ним спорить, нам с ним спорить не к лицу, не к лицу, а ему были к лицу слезы стекающие по щекам петербургские картины, и думы о родине, когда он шел по берегу Невы по берегу брегу Невы он шел шагал и не как девушка а девушка шла так – как идут на встречу военной карьере, или на встречу с бывшей любовницей и маленькими пистолетами.

Может, конечно, и не так все на самом деле было-то, и вообще люди могут меняться, но тут я должен поступиться жизненной правдой, снизить жизнь, немного, перебить ей ноги, понимаете, чтобы она уже никуда не расползлась, не уползла, не вспорхнула, улетела, и было удобнее наколоть ее моей чернеющей булавкой и показать потом вам безумно улыбаясь или хмуро и строго смотря сверху вниз задрав подбородок ведь вы вы все равно ничего не поймете…

А не могли бы вы сами как-то понятнее? Что-то все ходите вокруг да около. Не знаю, может быть
1)	мог, могу, но не хочу
2)	или хочу, но не могу
3)	может быть, в конце концов, не могу и не хочу
Вот появился третий пункт, и уже капельку необычно. Нам, людям в костюмах, с крестиком на груди или на лбу всегда как-то не хватает третьего, четвертого, пятого и множества вообще. Два глаза и это проклятье, ах! не думаем о третьем, не вспоминаем о лице. Два глаза –
минус и плюс
добро и зло
сердце и разум
чувство и долг
гений и толпа
стрекоза и муравей
канатоходец шагает в небе, разделенном на две аккуратные пропасти, шагает непременно из пункта А в пункт В.

И она шагала, но не как ты, она шла будто книги на-в голове или нитка тянет вверх, и Достоевский шел, и ты ходила, и почему-то я везде пишу «ходила», но разве ты перестала, завязала с этим, нет наверняка не перестала в своей манере по тренажерному залу по беговой дорожке-лестнице которая никуда не ведет по плитке общежития по институту по-особенному.

По-особенному по-особенному все мы ходим по-своему и девушка шла по бульвару и черный асфальт блестел красным шла как будто нитка тянется вверх и Достоевский ходил но ничего у него из головы не тянулось в небеса кроме мерцающих светлых едва заметных лучей направленных прямо к Нему Нему и Святому Нему как тянутся и у всех причастных тайнам тянулось и у Достоевского когда он шел по брегу Невы (ты ходила не так не так но ближе) когда он молился ссорился с литераторами и садился за перо и выпускал из головы с огромным лбом выпускал из огромного лба эту галерею юродивых они выходили наружу как Афродита выходила из головы кудрявого отца так и они выходили и говорили говорили ломали руки сверкали глазами взмокали висками и стреляли стрелялись но и ходили конечно ходили-бродили и делали это совершенно по-особенному!

Да. Я как-то раз одолжил учебник у своего соседа по общежитию, подкрался к тумбочке пока он спал или был на занятиях (прилежный студент филологического) я знал – учебник в тумбочке я замечал куда он его прячет будто какое-то сокровище, вот мне и стало интересно. И я открыл учебник «что-то там поэтика Достоевского» (должно быть и в стихах он был не силен), открыл случайно, принялся читать. Привожу по памяти:

«Любой внимательный читатель, рано или поздно обнаружит, что герои Достоевского достаточно ограничены, в определенном смысле, у них есть только два положения (я имею в виду в пространстве), у них два положения: А и В и переходное между ними. Они (герои) либо ползают (что есть А) либо хромают (что есть В) чтобы изменить А на В нужно переходное – вскочить, чтобы изменить В на А…»

Увы, на этом месте сосед мой проснулся или вернулся с занятий и стал открывать глаза или двери. Тогда я положил учебник на место. Не важно, не важно, самое главное у нас уже есть: ползут (и это – попадание!) вскакивают хромают, ползут и хромают, ползут. Я не раз вспоминал эту цитату, вспоминал и тем вечером, той ночью. А может только сейчас подкладываю ее в мысли своему тогдашнему двойнику теперь увы не разобрать что было там тем вечером той ночью.

Ты улыбалась, сидя на диване. Спросила – что бы сделал я с тобой, если б мог сделать что угодно? Светил ночник и пьяная улыбка. Неопытен, я ничего не заподозрил, откуда вдруг такая теплота? (Нагая, только пьяная улыбка) Такие откровенные вопросы? Неопытен. Если б мог сделать что угодно? Я тогда не знал, что за этой улыбкой, на обратной стороне луны. И я сидел. Ты встала…

…и отошла на несколько шагов. Полуоглядываясь на меня смотрела: вполглаза из-за голого плеча. И опустилась вниз, и повернулась. А я сидел и ждал, смотрел в ответ. Ты повернулась, ты стояла на коленях и на руках; как кошка начала, ползти ко мне, как кошка, как паук-тарантул (picolla bestia – как пакостная тварь), ползла ко мне и взгляд сверкал зеленый, и груди колыхались в теплом свете и желтым отливала нагота.

И благодать, а может страсть жила той ночью, жила душою в каждом существе, душою в каждом существе или предмете. И, темнотою изливаясь из тебя, все обволакивала: и ковер ворсистый (доставшийся мне как-то от сестры, сейчас в Москве живущей, а тогда его купившей для своей квартиры), и упаковки чипсов, мармеладок, почти пустых (ползла), ночник, гитару (с болтающейся порванной струной)

Послушайте, а может уже хватит? Что хватит? Ну вот это хватит – писать таким придурковатым тоном. Ах, знаете, я будто встал на лед я будто вниз качусь я еду с горки, слова несутся – как остановить?

и батарею, ноутбук, зарядку, пакеты и рюкзак, и книжный шкаф, и книги, пыль на полках, шторы, окна, да и снаружи (ближе подползала) разлита вроде та же благодать, а может страсть, на тающем снегу, снежинках, исчезающих в полете, на фонарях, среди автомобилей, на темной улице, на городе убогом, на городе-малютке, где живут не больше тысяч сорока сосновоборцев, ведь этот город был – Сосновоборск, он тоже утопал в той благодати, и рядом миллионник – Красноярск, и Красноярский край, и вся Россия, отечество (все ближе), города, и горы, и границы, страны, люди и линии, моря, материки, и океаны, и Земля, и космос, и звезды, всё – пока ты так ползла, ползла ко мне  – тонуло в благодати, и прикрывало миллионы глаз.

Меня укачивает – это невозможно. Вот-вот, простите, тут уже чуть-чуть

Ты подползла, открыла рот, коснулась. И Обвила. Втянула в темноту. Закрыл глаза. Все – темнота. Все утонуло. Все – тьма, закрыл глаза.

Все – темнота.
Читатель постой, ослепни, оглохни, умри. Я начал вспоминать. Постой. Медовое предчувствие. Чернеющий холст пробивает кинжал, голубая сталь – с треском вниз – первый небесный штрих. Не перебивай. Радостно хлещет ясная рана, заливая черноту; разбрызганы, вынесены (нет, постой) щедрым потоком облака и небо, солнечный желток, тонкие деревья – тени вниз по склону, луг. Плетеная корзина с обратными створками, клетка одеяла, вздутая непокорной травой. Это наш пикник. Ты помнишь? Посмотри, как хорошо. Может этого и не было никогда.
Тени травинок криво штрихуют щекочут кожу. И мы смеемся (что-то жужжит) мы лежим как первые люди. Нет стыда, только воздух дрожит и краснеет. И что-то жужжит. Да это ведь пчелы, пусть их.

Лежим. Перелетают с цветка на цветок. Совпасть губами. Но что с твоими губами? Они почернели, слиплись с носом, повисли каплей хоботком. Ладонь в ладонь. Но что с твоими руками? Они слоятся. Нет пальцев, дрожат мутно-прозрачные крылатки. Провести рукой вдоль твоей спины. Алый летний нежнейший пушок. Но что с твоей спиной? Пух сгустился, хребет и хрупкие лопатки все потонуло в этих меховых-медовых зарослях. И бедра стройно-загорелые обнять. Но что с твоими ногами? Где были две горячие слезы, двух палых звезд небесные следы, блестит смеясь уродливое жало. Ты вся перетянута черным и золотым. И я, я вздрагиваю от золота, мне хочется обнять тебя, я протягиваю руки… поздно, ты ускользнула, улетела, и только смех еще слышится в воздухе, но и он вскоре обернется монотонными жужжанием, растает среди прочего. Может этого и не было никогда.

Все плывет в глазах. Я падаю. Но вижу. Все смазано. Но успеваю разглядеть. Среди набухших соком чаш пятно. Все смазано. С знакомой осанкой. Она перелетает от цветка к цветку, жадно впиваясь хоботком в один, смотрит на другой. Вот так ходила. Как по воздуху вплывала. В соцветие, как в собрание людей. Спешит, чертит зигзаги, с цветка на цветок. Соцветие чуть склонится к земле, ее уже не видно. Она далеко. Все плывет. В погоне за нектаром. И я склоняюсь, падаю, пустой.
Во тьму обратно! Может этого и не было никогда, но ночь была

И я открыл глаза, смотрел вниз на тебя, подумал: любит или нет? Ты только кивала, и я решил – любит. Обман обман! Но не было обмана. Ты кивала уже быстрее, я думал: любит или нет? Ты любила или нет

Загорелся зеленый.