ЩЕРБАТЫЙ, ТОЛСТЫЙ, ГОРБАТЫЙ И СТАРЫЙ ИДУТ НА ВЕДЬМУ

	Ялик крался по черной реке. Гребли Щербатый и Толстый, а Горбатый со Старым сидели напротив. Толстый тяжело дышал, кряхтел с недовольным видом, опуская весла в колышущуюся темноту. Щербатый спросил:
	— Далёко ещё? Заёбся грести.
	Старый, до этого молчаливый, глянул через плечо Толстого. Плюнул в воду.
	— Давай-давай, немного осталось.
	— Поскорей бы уж, так ить, — Горбатый держал в руках топор, — посмотреть суке в глаза её наглые.
	— Слышь, — усмехнулся Щербатый, — ты видалс её уже, когда за зельем приворотным хаживал? Расскажись, какая? Красивая?
	— Красивая, дьяволица. Лакомая, так ить. Да только мне окромя моей Лукерьи не нужон никто.
	— Все бабы суки. Что ведьма эта, что Лукерья твоя, — тяжело дыша, сказал Толстый.
	— Хавальник завали, так ить! Лукерья моя самая лучшая!
	— Только вот не видатьс тебе её, как своих ушей! — засмеялся Щербатый. — Коли уж ведьмино зелье не помоглось.
	— Она меня обманула, дьяволица, так ить! — Горбатый взмахнул топором, остальные отшатнулись. — Я её прежде, чем зарубить, заставлю новый отвар сварить. Настоящий.
	— А ну! — рявкнул Старый, — разорались тут, ишь. Ещё не хватало, чтоб услышала вас. У ведьм знаете, слух какой!
	Замолчали. Весла били по воде. Спокойна была река, широка: огни хутора уже едва мерцали в темноте, а другого берега, где стояла одинокая ведьмина хата, еще не было видно.
	— Слышь, Старый, а правда поможетс, если мы ведьму того… — шёпотом спросил Щербатый.
	— Не веришь?
	— Не знаюся, ты у нас с духами говоришь.
	— Ну так и помалкивай, коли не знаешь. Мне духи речные так сказали: снова рожь заколосится, да вымя коровьи наполнятся, коли от ведуньи избавите землю. Ибо сами мы виноваты, что позволили отродью мерзкому поселиться среди нас, да за помощью к тёмным силам обратились, стало быть нам и избавляться от неё. Или ты духам речным не веришь?
	— Верюсь, верюсь, — Щербатый вытер пот со лба грязным рукавом, — мне-то что. Я человек простой — староста велелс, значит надобно исполнятс.
	Старый усмехнулся, натянулась кожа на лице морщинистом, обвел он взглядом троицу, потрогал оберег из дуба и речного коралла, что висел на шее.
	— Вот, слушайте, Щербатый дело говорит.
	Из темноты показался берег: черные силуэты холмов, кусты и травы. Весла ударили по зарослям осоки.
	— Брюхом сядем, сука, — буркнул Толстый.
	— Не сядем. Я эти места как свою пятерню знаю, — Старый привстал в нетерпении.
	Причалили. Затащили ялик на берег, место приметили: слева — заросли ивы, справа — обрыв высокий.
	— Думаете, не заметила, так ить? — спросил Горбатый. В руках он крутил топорик.
	— Не ссать, — Старый махнул рукой, заковылял вверх по берегу крутому. — Только тихо тепереча. Про ведьм всякое говорят, сами знаете.
	— Я слыхалс, что они в зверей оборачиваются и с волками ябутся.
	— А я слыхал, что дьяволицы ябутся с дьяволом по ночам. Луна полная как раз, так ить.
	— Суки они просто, — Толстый, взяв дубинку, смахнул капли пота. — Бабы, блядь, суки, со всеми ябутся. Ненавижу сук.
	— Тихо, — Старый махнул рукой, — за мной.
	Четверо продрались сквозь кусты, забрались повыше. В ночной темноте мигал неровный огонек меж штакетин забора высокого, что хату окружал.
	— Хата еёная.
	— Ух, сука. Блядь.
	— Ёбнемс. И заколосится рожь, у коров вымя наполнятся.
	— Токмо пущай зелье сварит сперва, так ить.
	Крались тихонечко, старую дорогу в стороне оставили, лесок по правую руку, берег обрывистый — по левую. Шли молча, пока до сада заброшенного не добрались. Толстый подсадил Щербатого, тот через забор перемахнул да калитку изнутри отворил. В окне дома плясал огонёк. Четверо проскользнули через заброшенный сад, сели под окошком: ставни раскрыты, веяло травами из хаты.
	— Зелье варит, сука. — Толстый пыхтел широкими ноздрями. — Ненавижу, блядь, баба, сука. Всех их ненавижу.
	— Заходимс? — Щербатый сплюнул. В руке он сжимал кочергу, что притащил из дома.
	— Тихо. Слушайте. — Старый приложил ладонь к уху.
	Из дома, из открытых ставней доносилось пение неизбывной красоты. Голос девичий, нежный и сладкий, пел тихонечко на языке неведомом. Дрожало пламя свечи на подоконнике, колыхался свет на кустах разросшегося чубушника в саду.
	— Как поет дьяволица, так ить, — Горбатый вытер лицо, выпрямился насколько позволял горб.
	— Заворожить хочет, сука, — Толстый шагнул к двери.
	— Стоять! — Старый дернул штанину Толстого. — Пока не напоётся — не лезть! Ведьма опаснее всего в свою песню. Такмо она с диаволом общается.
	Четверо сидели под окном, недалеко от входной двери. Лилась сладостная песня, возбуждая естество мужское голосом чарующим. Облизнулся Щербатый. Поправил штаны Горбатый. Пышел носом Толстый.
Смолк голос девичий, и Старый сказал:
	— Вперед.
	Подкрались они к двери. Не заперто. Толстый ручку потянул, сильнее пахнуло травами и варевом зловещим. Первым зашёл он, следом 	— Щербатый, а за ним — Горбатый. Старый последним в сени шагнул. Проход в горницу слева. Толстый заглянул и увидал ведьму. 		Бесстыдно голая, она стояла посредь богохульного начертания на полу: круг в треугольнике, вдоль — травы разложены. Волосы ведьмины вороные струились по плечам да лопаткам, по груди девичьей, а личико младое невинно, что у девы пресвятой, что у владычицы речной из легенд хуторских. Пуще прежнего это Толстого разъярило.
	— Там она, сука, — Толстый крепче сжал дубину. — Блядь.
	— Ёбнемс.
	— Зелье пущай сварит сперва, так ить.
	Все кивнули. Толстый и Щербатый бросились в горницу, как вдруг раздался из-за спины крик, следом — хрип. Обернулись они да увидали, что из горба Горбатого шило торчит, а сам он глухо стонет, кровь с губ капает. Старый из сеней показался, схватил Горбатого за голову и об косяк дверной ударил, висок раскровив, на пол повалил, шило выдернул, да еще раз в горб всадил, снова вынул и движением уверенным в горло бедолаге ткнул.
	— Чего ты, Старый?! — Щербатый попятился в угол, к печке. 		Ведьма смотрела на него боязливо из центра начертания, а Старый все приближался, в глазах его — решимость холодная. Толстый рассвирепел, кабаном диким кинулся на предателя, однако неуклюж оказался, дубиной взмахнуть не сумел ладно, и стукнулась она об стенку. Не медлил Старый: шилом в брюхо жирное — раз, в горло — два. Туша завалилась, захлебнулась.
	— Сука, — харкался Толстый кровью. — Блядь. Ненавижу. Сука.
	Так бубнил он, пока Старый ни всадил шило ему глубоко в глаз. Провернул в мозгу, ковырнул. Потом, орудие своё забрав, зашагал к Щербатому. Тот, вжавшись в угол, принялся размахивать кочергой.
	— Прочь! Прочь, диавол! Убьюс! Забьюс!
	— Помогай, ведьма, — ухмыльнулся Старый, вращая в руке обагрённое шило.
	— Сам делай, — ведьма обняла себя, груди прикрыв. — Не на то моя ворожба направлена.
	— Ладно, Щербатый. Сам отдашься, или драться станем?
	Не ответил, взмахнул кочергой, едва не задев Старого. Тот, уклонившись, попытался Щербатого пырнуть, но не вышло — ловок оказался молодец, дальше в угол отскочил. Зыркал то не ведьму, то на предателя. На мертвых друзей уже не смотрел.
	— Ты это лучше брось, Щербатый. Быстро кончу тебя и все, — Старый облизал потрескавшиеся губы, провел рукой по бороде.
	— Хуй тебе, Старый! Я и тебя кончус, и тварь эту! — нашёл в себе решимость Щербатый, кинулся вперед, кочергой замахнувшись, однако Старый пронырливей оказался: нырнул влево, уклонился, и одним движением пырнул под ребро. Втянув воздух, тот выронил кочергу, и шило в щёку его вошло. Выдернул — снова воткнул. Выдернул — воткнул. Бил он Щербатого в лицо, пока не превратилось то в месиво мясное.
	— Хорошо, — ведьма поежилась, оглядывая трёх дохляков. — Собирай.
	— Как прикажешь, — ответил Старый, — Только бы сработало.
	— Поверь, Старый. Я своё слово держу.
	Он взял топор из похолодевших рук Горбато и отрубил ему голову. Затем — Толстому. Следом — Щербатому. Кровоточащие головы сложил он в углы треугольника в центре горницы: глаза их пустые смотрели на обнажённую ведьму. Та принялась танцевать, будто заслышала дьявольскую музыку, движения её — соблазнительные, похотливые, но Старый на женщину не смотрел. Он подошёл к телу Горбатого, спустил с него штаны да исподнее, взял в руки тонкий, но длинный хуй и шилом отковырял его от плоти Горбатого. Бросил рядом с головой. Подошёл к телу Толстого, спустил штаны да исподнее, взял в руки толстый, но короткий хуй и шилом отковырял его от тела. Бросил рядом с головой. Старый подошёл к телу Щербатого, спустил штаны да исподнее, взял в руки тонкий и короткий хуй и, капая потом и кровью, отковырял его от тела. Бросил рядом с головой.
	— Теперь готово всё? — спросил запыхавшийся Старый.
	Ведьма кивнула, мотнула вороным волосом. Вспыхнуло вдруг пламя ивово-коричневое по контуру круга — загорелись травы. Ведьма взяла тонкий хуй Горбатого, откусила кусок от основания. По подбородку потекла кровь, а женщина волчицей перескочила к голове Толстого, взяла его короткий хуй, поднесла ко рту и откусила часть головки. Ярче возгорелось пламя, и ведьма подскочила к голове Щербатого, взяла тонкий и короткий хуй его и полностью положила в рот. С трудом пережевала она мясо, с трудом проглотила. Всё ярче полыхало ивово-коричневое пламя.
	— Иди ко мне, Старый! Иди, и я исполню свою часть уговора! — возопила ведьма.
	Хата полыхала дьявольским огнём, стена пламени отделяла Старого от темноволосой дьяволицы. Бросил он шило на пол, сделал пару вдохов тяжёлых и нырнул в огонь. Не обожгло, не ранило Старого, только одежды его опалило. Оказался он подле ведьмы, нагой, лишь оберег дубово-коралловый на шее висел. Торчали рёбра и бёдра, висел живот, болтались одрябшие мышцы. Опустился Старый на колени, открыл рот. Тёплые женские руки на морщинистое лицо легли, приблизилась ведьма, зелёные глаза её в самую душу смотрели. Прильнула губами ко рту Старого, горячее дыхание ведьмино у него во рту разлилось. Дёрнулся живот её, ярче вспыхнуло пламя вокруг, всю хату охватив. Задрожала ведьма, сильнее прижалась к губам Старого, и в рот его из её рта рванулась плоть пережёванная. С трудом отвращение сдерживал Старый, но всё ж смиренно глотал, ибо знал — так нужно. Боль ужасающая охватила его, пламя ползло по сморщенной коже, и, проглотив последнюю каплю хуёв, завопил он так, что слышно было на том берегу. Высыпали хуторяне к реке да будто заворожённые смотрели на ивово-коричневый огонь, что вознесся к небесам, осветил черную реку.
	Тихо стало. Прогорели травы, погасли свечи. Ведьма, обнаженная, сидела вся в поту и тяжело дышала. Только полная луна в окошко серебром светила. Старый встал, посмотрел на руки свои, что не покрывали боле морщины. Посмотрел на тело свое, что молодостью дышало, отзывалась каждая мышца силой и твердостью. Поправил Старый червоные волосы, глянул на ведьму. Та отползла, в холодный пепел зарылась, скрывая наготу.
	— Не страшись, ведьма. — Старый посмотрел на свой длинный и толстый хуй и расхохотался довольно.
	— Я что обещала — сделала. И ты свою часть уговора исполни. Мне идти некуда, окромя хаты этой.
	Старый сплюнул на пол, подошёл к ведьме. Напугана она была, силы волшебной в ней не осталось. Ухмыльнулся мужчина криво, показал ровные белые зубы, обвёл женщину взглядом долгим и спросил:
	— Чего ж ты всех нас не сгубила, покуда сила была?
	— Не годится моя ворожба людям вредить, не знаю я таких обрядов.
	Старый покосился на обезглавленных да оскоплённых мужиков, но спрашивать больше не стал. Опустился на корты подле ведьмы, крепкой ладонью подбородок взял. Боялась она, бегали глазки зелёные. Вновь ухмыльнулся Старый, встал.
	— Ладно, ведьма. Живи.
	— Замолвишь на хуторе слово? Не придут они боле?
	Старый не ответил, вышел в ночь. Улыбаясь, обратно к ялику пошёл. Подле реки оказавшись, сорвал с шеи оберег и в воду черную бросил. Толкнул лодку, сел на весла и вниз по реке отправился — на хутор ворочаться Старому было незачем.