Путь к страху и бесстаршию

	Я помню: в детстве у меня был столик. Я говорю про детство в пределах 4-5 лет, так что столик был соответствующе маленький. По форме он представлял гараж с открывающейся крышей. За этой пластмассовой конструкции из скамейки с партой я умудрялся проводить целые часы, забывая про всю энергию и монотонную подвижность, присущую детям. Но самый сок мне удалось добыть, добавив к столику черешню с косточками, игрушечную пушку и мультфильм про Мюнхгаузена.
	Я точно помню, с каким смаком усаживался перед громоздким и звенящем телеэкраном на свой величественный трон. Пока приключения Барона шли предопределённым путём, черешня одна за другой отправлялись ко мне в рот – я с жадностью обгладывал кислые шарики и выкладывал в ряд единственное, что от них оставалось. Я ждал ту самую сцену.
	Картинки менялись быстро, и резкая дешёвая анимация проходила шумом для моих молодых глаз, но я точно знал, почти до минуты чувствовал, когда Мюнхгаузен выстрелит по медведю косточками от вишни. Секунд за десять до отважного и виртуозного решения Барона я заряжал миниатюрную пушку одним из собственных снарядов, наводил её на экран, отводил до упора механизм и с неподдельной радостью ждал выстрела, а Барон ждал меня. Я почти ощущал его присутствие.
	Мы вместе чувствовали нашу величественную поступь, ограждающую тяжёлую землю. Мы мужественно вздымали лица перед всяким сомнением труса и скептика. Мы раскрывали гладкие плечи для ветров и солнца. Мы дышали и жили в унисон, пронизывая миры друг друга: плоть и мысль. В этом мы соединялись в общее начало и гордо ждали момента, в который свершится судьба. И каждый миг до этого отдавался на наших телах. Потом приходил час и мы, повинуясь, отпускали курок.
	Ничто другое не приносило столько же власти. Её источник оставался мне непонятен, а условия возникновения не удавалось разобрать ввиду юного возраста. Я сидел с приоткрытым ртом, отодвигая пальцами, красными от черешни, своё орудие – пытался поймать мгновение чувства, но оно насмехалось надо мной, как медведь над Бароном.

	Это, однако, не продуманная картина и не отточенная. Она на секунду появилась перед моими глазами, заслоняя разбитое стекло. Мелькнула и повела себя как та девушка, что, случается, улыбнётся тебе в бурлящем потоке людей и исчезнет навсегда – даже дольше, чем навсегда. Стекло же легло на грязно-белую плитку возле моих кроссовок, разделяющих этот цвет, и я услышал чьи-то быстрые шаги. Резко выкидывая вперёд свои толстые ноги, из-за куска ткани вышло неприятное нечто и обратилось ко мне.
	– Чёрт тебя подери… Я же тебя не выдувать их отправил. Полируешь тут, как свой агрегат. Убери и, ради Бога, не вскрой себе горло – и так проблем хватает.
	Закончив, оно повернулось и шагнуло обратно, оставляя после себя лишь топот и пахнущий жар. Видимо, это был администратор – я не увидел его лица, потому как не мог поднять глаза от пола, и поэтому детально рассмотрел его ноги. Их безобразие, ощущаемое в общей форме, скрывали серые в полоску брюки, идеально отглаженные и подобранные точно по росту. Внизу их дополняли коричневые туфли, отблёскивавшие обувной помадой. Оттого он и показался мне неприятным – от него несло успехом. Обделённые этим люди не заняты постоянной «полировкой» себя, потому что им кажется это снобизмом или им попросту лень. Но такие, как он, видят острую необходимость выглядеть так, чтобы все могли заметить их озабоченность собственным видом. Они даже не стремятся быть красивее – просто сложнее.
	Это и вправду был администратор, мой начальник. При знании этого пса (по крайней мере того, что говорят о нём официанты) успешным назвать его было бы смело. Однако ничто не заставляет такого человека сиять успехом больше, чем самолюбие, а в этом он преобладал. Вообще лучше всего держать в голове, что люди "неуспешные" используют слово "успех" в корыстных целях: чтобы принизить вышестоящего или выставить себя жертвой. И я точно знал, что я преследую сразу две эти цели.
	Дело не в личной неприязни, а в обычных отношениях подчинённого и управляющего, которые почти подразумевают подобное. Я был далёк от этого, пока просиживал дни дома, но эта работа заставляет меня познавать людей и себя там, где я бы этого не желал. Место, кончено, было далеко не самое плохое, хотя любой христианин с лёгким духом бы назвал его "отрастом дьявола". В последнее время в больших городах начали открывать очень много казино. Мне всегда казалось, что игорный бизнес запрещён или сильно ограничен, когда же он стремительно рос и хватался всё шире и крепче. То место, где я коротал свои дни, называлось «Весёлым Роджером», и, несмотря на отсутствие фантазии в названии, наше заведение выделялось среди остальных своей показной роскошью. Когда другие точки старались не вкладывать средства решительно никуда, кроме рекламы, Весёлый Роджер преображал себя, стараясь сделаться похожим на то казино, которое мы видим в американском кино. Мы находились в подвальном помещении, но удивляли клиентов хорошим освещением, обширным пространством, дрянной музыкой, «роскошным» баром и дресс-кодом, применительно к сотрудникам. Это заставляло Весёлого Роджера выглядеть не только убого, но и дёшево, хотя обслуживание у нас ровнялось на парижские рестораны, отчего всё становилось только смешнее. Я был облачён в одежду официанта, но на деле занимался много чем: от мытья посуды до выдворения буйных клиентов. На зарплату жаловаться не приходилось, но страшнее всего были люди.
	За день я видел несметное их количество и, к сожалению, мне удавалось почувствовать на себе почти каждого. Кто-то оставлял на мне взгляд, кто-то проклятье, другой – слюну. Люди приходили и уходили, иногда повторяясь; создавалось впечатление океанского течения, по которому мимо меня несётся мусор, сброшенный бизнесменами и эко-активистами в тёмную воду. Этот мусор я где-то видел – большую его часть – и всё-таки он какой-то чужой, непонятный. В этой картине не хватает только того уточнения, что я сам несусь по течению. «Как я там оказался?» Эти люди меня не помнят: каждый раз представляются заново, вновь рассказывают, что их ставка поможет чьей-то дочке с операцией, объясняют, почему нельзя класть в виски лёд; а я стараюсь стать для них зеркалом, чтобы всё бросаемое ими не заполнило меня. Такое близкое взаимодействие рано или поздно начнёт действовать на нервы любому, а на мои оно не действовало, только пугало.

	Стекло звенело и блестело, пока я ногой собирал его в совок – маленькие остатки ловил ладонью: прижимал её к плитке, чтобы осколки прилипли ко мне, и отряхивал над тем же совком. Это – бывшее когда-то инструментом победы над жаждой – существо теперь представляло из себя ничего, помимо опасности для мелких животных и рыб, в желудках у которых это стекло окажется. Оно медленно и легко упало в мусорное ведро, и я вернулся к мытью посуды. Мне нравилось мыть, убирать – особенно в строгой одежде. На мне была белая рубашка, которую я покупал перед поступлением в университет, выданная жилетка красного цвета со стёртым золотистым узором спереди и будто замшевая на спине, коротковатые чёрные брюки со стрелками и спортивные кроссовки, за которые меня отчитали сегодня днём. Закатанные рукава у рубашки всегда предавали мне уверенности – мне казалось это брутальным и изящным жестом, показывающем во мне мужчину в костюме, не сторонящегося ручной работы. Но что думают об этом окружающие – я не знал, поэтому боялся, что выгляжу глупо, и старался не показываться в таком образе другим.
	Я брал стакан за стаканом, небрежно ополаскивал их, делал хаотичные движения губкой без мыла и составлял на металлическую решётку, принимаясь за следующий. В этом было что-то гипнотическое и депрессивное, но я не понимал что, и оно на меня поэтому не действовало. Я опять услышал резкие шаги, теперь за спиной. Мне в затылок дунул сквозняк, несущий самые разные запахи из основного помещения, и окликнул всё тот же администратор:
	– Хей, пацан, иди к барной и убери там. Переодень жилетку и стой за бармена, понял? – не дожидаясь ответа, он самым желудком прокричал в сторону, – Ты, оставь соус в покое! Бегом и с песней посуду драить, – и торопливо ушёл.
	Работа за барной стойкой была одним из самых страшных испытаний. Смешивать водку с водой трудности не представляло, а вот смотреть на физиономии людей с такими широкими мечтами было почти невозможно. Но я податливо вытер руки и, тяжело взгрузив на себя швабру с ведром, двинулся в зал.

	Оставив за спиной кухню и узкий коридор, прикрываемый с обоих сторон непонятными кусками ткани, я оказался в месте действа, где всё происходило точно так, как я помнил. Мне не пришлось даже поднимать глаза, так как запахи и, порой, нечеловеческие визги строили реальность в ещё более точной манере, нежели взгляд. Я узнал всё: сидящую на мягких диванах по правую руку и скверно ругающуюся охрану; непрекращающийся звон и заигрывающие звуки разнообразных игровых автоматов, расположенных в пять длинных двухсторонних рядов в дальнем правом углу; отвратительный запах старика, который сидит за одним из них каждые два дня по три добрых часа – его мы звали Шуля, хотя настоящее имя никто не знал и не хотел; звон стаканов и бутылок из под дешёвого пойла совсем слева от меня, гордо обозначающий барную; мягкие, но некомфортно ровные речи дилеров за игорными столами, заполоняющими всё свободное пространство; и пустая сцена, с которой из колонки играл негритянский джаз, поставленный каким-то гением, вбившем в поисковик "музыка для казино". Продвигаясь дальше, я не мог не чувствовать большое скопление людей – было душно, пахло сигаретами и приторным одеколоном, воздух наполнялся криками и бессмысленными фразами, за которыми было всё же интересно искать осмысленную историю.
	Я оказался у другого конца стойки и скромными движениями принялся не столько убирать, сколько размазывать чью-то неудачу. От такого зрелищного сочетания цветов и консистенций мне всё же пришлось перенести свой взгляд от привычного положения: я засмотрелся на мужчину, играющего в "Аристократа".
	Его тело нельзя было назвать уродливым, но сгорбленные ломанные кости, прикрытые спортивной ветровкой, заставляли его выглядеть отвратительно. Небритое лицо же старалась противопоставить себя всей остальной наружности: оно сияло верой, пульсирующей вместе с крутящимися картинками. С каждым щелчком оно приближалось к искрящемуся экрану и вместе с последним, завершающим щелчком что-то в его глазах упало. По телу расплылись обида и похоть – в них он успел моргнуть пару раз, вспоминая о гнетущем земном притяжении, облизнуть губы и повторить его излюбленную боевую, но смиренную позу; худшие чувства ушли, и лицо снова преобразилось. Через ряд от него сидел другой мужчина, человек красивый, предприимчивый – неприятный. Его цельный силуэт обрамлялся тёмно-синей водолазкой; строгая стрижка выдавала прагматика, который предпочитал спускать всё чувственное в этой дыре. Скулы его застыли в одном положении, брови не меняли угла – можно было подумать, что он не дышит. Сосредоточенная холодная рука нажимала на кнопку, а тело пребывало за щитом, недоступным беглому взгляду. Я же прекрасно видел его ровно таким, каким он пребывал в своём сне: то же самое светящееся лицо, повторялось терпение перед моментом, обвал, способный смести всё, но грохочущий в пустоте; его дух отступал и снова атаковал реальность – отступал и атаковал. На их лицах расплывалась вера – в ведре плавала еда.
	Бетонный пол был жёстким и холодным, но в настоящей ситуации это избавило меня от необходимости склонять своё тело к нему. Слизь и кусочки всякого легко ложились на швабру – серый бетон подавал их мне. Я был ему благодарен. Закончив уборку, я вновь взгрузил на себя инвентарь, пахнущий недавно только сыростью, и встретил недовольный расфокусированный взгляд сидящего у барной стойки клиента. Мои глаза вернулись на своё место, и я скоро выдвинулся обратно на кухню, чтобы оставить грузы и сменить одежду.

	Для бармена была отведена особая жёлтая жилетка, на которой более всех других остался золотистый узор. На мне она смотрелась глупо, ввиду неподходящего размера – моё тело пропадало в ней, и моё существо становилось ещё более потерянным, чем оно было на самом деле. Но другую такую найти считалось невозможным. «Интересно, куда делся бармен?» Послушные руки быстрыми манёврами сменили моё облачение, и я вернулся к стойке. По пути меня словил игрок. От неожиданности я поднял на секунду глаза и в достаточной мере его рассмотрел. На вид он был около сорока лет, лицо его почернело от пота, а морщины не сжимали его и не заставляли опадать, а только зыбучими песками засасывали всё, что можно было понять по этой выразительной части человека; в деформированном ухе страдальчески висела серьга с православным крестом, волосы были желтовато-серые, тонкие и, казалось, жёсткие, как проволока. Пустив взгляд ниже, я обозначил его старую рубашку и пыльный пиджак, которые могли говорить о том, что он приехал из деревни. Игрок приобнял меня за плечо с просьбой налить ему стакан пива и начал что-то про свой грядущий выигрыш:
	– …что нельзя ведь в таких случаях выйти сухим, правда? Всегда одно и то же: сыр бесплатный только в мышеловке… энергия ниоткуда не берётся и всякое такое. Вот как тут можно поверить в победу, когда каждое сказанное слово обрекает на провал? Я знаю правду, и она проста: победа любит победителей. Мне не нужны знания всех покерных игр, статистика всех казино, чтобы знать, что я могу выиграть. Знаешь, что? Это произойдёт сегодня! Веришь?
	Его упреждающая поза заставила меня замереть:
	– Да.
	– Врёшь! И ты не веришь мне, а я знаю. Понимаешь? Я-зна-ю! В этом моя сила, и я уйду сегодня победителем, – он остановился, чтобы отпить единственного пива, которое мы подавали, и я почувствовал себя освобождённым. Может быть, его лицо было мне непонятно, но шея говорила о нём достаточно. Он проиграет.
	В казино есть возможность победить, причём она достаточно весомая и люди вправду побеждают. Они принимают на себя разные степени награды и испытывают мощный всплеск. Победа наступает после вознесения надежды на околонебесное, и её ответ становится не чудом, но предназначением. Человек слышит голоса и ощущает направляющую кисть, ест плоть и пьёт кровь в секундной эйфории. Он получает цель и теряет её мгновенно, как проснувшийся, страдающий по упущенному сну. И тогда поиск возвращает его в то же ожидание и просьбу, на которые ответят поощрения или жестокие наказания. Но Небо – одно настоящее – не ждёт, не наблюдает, не верует в своих почитателей. Оно не награждает и даже не судит, а только дышит размеренно и идеально во всех отношениях. Любой псих увидит в дыхании Неба истину и пожелает ей следовать, но его приведёт это не более, чем к безумию. Кадык игрока резко поднимался и с тяжестью возвращался в прежнее состояние, а кожа возле него выглядела сухой и измученной.

	Остальное время он провёл в праздном молчании, но мне стоило обратиться к другим желающим выпить. Человек, что недавно атаковал меня тупым тяжёлым взглядом, не поднимал головы, а только, склонив лицо к стойке, расправлял мышцы в шее.
	– Желаете выпить? – открыто и просто прозвучали мои слова.
	– Виски, "Джек", – проворчал клиент всем телом, оставаясь в прежнем положении. Я был рад такой враждебности, ведь она не обязывала меня вдыхать больше незнакомого, чем я мог себе позволить.
	Я нагнулся к полке возле моих коленей и, облив стакан, оставил его возле этой кучной тёмной фигуры как предложение мира, не имея это, однако, ввиду. Для восприятия пойла он был вынужден поднять лицо: побитая рука потянулась к напитку, а глаза продолжили сверлить барную стойку из дешёвого дерева. Он поднёс стакан к губам, и у меня был миг, в котором я не смог разобрать человека, но поймал только одну деталь – скулы, напряжённые до судороги. Я опасался, что он прямо здесь использует их, чтобы раздавить грязное стекло у себя во рту, но случились только быстрые, отверенные движения, сменившиеся прежним агрессивно поникшим характером. Его существо не вызывало у меня дискомфорта, но это само было поводом для беспокойства. Каждая нота, отдаваемая его глухим телом, звучала объёмно и тоскливо. Я ожидал в нём резкой перемены, но оно играло одну несменяемую мелодию – не как в попсовых песнях, а как в абстрактной музыке, где общий шум и упругость подкрепляются одним еле заметным набором нот, вносящим хотя бы какой-то смысл в скользящие звуки.
	Легкие движения воздуха заставили меня оставить свой фокус и обратить внимание вдаль. За одним из игральных столов, что мирно и покорно стояли в зале, женщина преклонного возраста играла в мини-баккара вместе с пятью другими неинтересными фигурами. Стульев традиционно не было, и её распухшие лодыжки громко изнывали перед желанием забыться и никогда не вспоминать. Но их властительница стояла, тяжело вздыхала и мягко переносила своё массивное тело в паршивом блестяще-красном платье. Такие женщины всегда носят короткую стрижку и красятся в бордовый цвет, наверное, чтобы выглядеть окончательно отталкивающе. Эта к тому же добавила в свой образ ярко фиолетовые тени, много помады, и природа завершила образ обилием пота, соль которого засохла на её низком лбу. Подбородок терялся в обилии кожи на шее; вместе с пальцами и запястьями, украшенными дрянными кольцами и браслетами, предплечья находились под большим давлением, идущим изнутри своей хозяйки. Она играла как настоящая дама: с глупым видом заигрывала с крупье, закатывая свои издыхающие глаза, с открытым азартом наблюдала своё поражение и радостно смеялась, когда кто-то выигрывал. Но по направлению, предположительно, талии я ясно понимал её настоящее извинение. Внутри не было место пустоте – там всё что-то бурлило, готовило наваристые бульоны из зависти и презрения. Оно желало порой взорваться и облить всех своими ядами – дама представляла лица своих соперников, тонущих в кислоте, и подчинённую позу униженного и готового к порке дилера. Газы разрывали её, и она проводила огромную работу по тому только, чтобы не позволить им сломить швы её склизкой оболочки. Вера, ожидание и обида тяжело и гладко сменяли друг друга. Это зрелище отличалось особенной вонью, но я бы задержался на нём ещё на пару секунд, если бы не всхлипы, заглушаемые звоном автоматов.

	Со знакомого направления я услышал набирающий громкость плач, детский и жалостливый. Он зародился как тонкий писк, заставивший свою жертву глубоко вздохнуть, а после сам принялся увесисто ударять по её легким. Я быстро сориентировался, но с трудом осознал, что плакал Шуля. Этот убого одетый старик с лишившейся цвета кожей, покрытой коричневыми пятнами, выглядел как тот, кому оправдано лить слёзы, но за всё время, что я видел его сутулую фигуру за металлом и пластмассой игрового оборудования, он никогда не имел в себе веры. В нём я не видел ничего похожего на ожидание – каждое его нажатие на кнопку сопровождалось только сухим выдохом. Я был уверен, что Шуля не представлял из себя ничего, кроме разрушенного тела; что всё, чем он был ведом, это стеклянные, но жаждущие энергичного движения глаза. Его присутствие поэтому было комфортным, ведь он ничего не ждал от Неба и у него не появлялось мысли считать меня или другой персонал Его хранителями. Старик без сердцебиения прямо повторял свои ставки, и неясно было: выигрывал он или нет.
	И тут он плачет. Уже не плачет, а рыдает, схватившись немощными руками за истёртое лицо. Поза его приняла шершавое положение, в котором он, казалось, останется здесь до скончания времён. Я не видел в нём слёз, но слышал, как они текут из оживших глаз, обмакивая грязные пальцы. Ноздри его так же перестали казаться безжизненными – он настойчиво старался удержать что-то в них, но оно всё просилось наружу. Каждая мышца в его теле превратилась из камня в скрипящее дерево, с которого лопатой сдирали десятилетиями формировавшуюся кору. Весь воздух вокруг стал нестерпимо горьким, и всё больше людей обращало своё внимание к угрозе их увеселения.
	Шуля же начал кричать – всхлипов и писка не хватало, чтобы угомонить безродную боль в его хилом теле. Он уже порядочно разгорячил свою глотку, поэтому ничего членораздельного у него не выходило. Она выдавала только некое подобие "э", растянутую и формировавшую полноценную песнь скорби. Крики в считанные секунды набрали такую силу, что стали сильно беспокоить всех очерствевших к подобным проявлениям чувств людей. Он разрывался, но не двигал ничем, кроме своей спины и челюсти, работавшими единым ритмом до того момента, пока челюсть окончательно не перестала закрываться. Его руки страшно дрожали, и вместе с ними задрожал угрюмый силуэт, из-за всех сил прижавшийся к непоколебимой барной стойке.
	Я почувствовал возрастающее напряжение, которое вот-вот должно было уничтожить своего владельца – фигура, что заказывала виски, теперь настойчиво пыталась сложиться во что-то маленькое и несущественное, но упругая и вязкая материя ей этого не позволяла. Игрок вместе со мной заметил оборачиваемую в своём соседе мощь и в ужасе слетел со стула, желая занять оборонительное положение. Его колотившееся сердце не позволило ему этого сделать и он, упав за угол стойки и подглядывая, трепетал. Чернота клиента росла вместе с воплями Шули, и я уже предвкушал грядущий момент.

	Воздух разорвался, свет принял вторичное положение, и произошёл взрыв:
	– ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! – вместе с ошеломительными ударами о лакированное дерево раздался ор. Клиент бешеными конвульсиями бил кулаком о стойку, пинал высокий металлический стул, тряс головой и повторял всё те же слова, - ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!
	Мне удалось его увидеть: совершенно красное лицо, глаза налитые чёрной кровью, вздувшиеся вены, сумасшедший оскал, предназначенный для того, чтобы рвать сырое мясо на ещё живом теле. Угольные засаленные волосы, достаточно длинные, чтобы закрывать глаза и уши, бились в разные стороны. Члены его двигались непропорционально, будто в надежде оторваться от тела. В этой тяжёлой тени не было боли или ненависти, наоборот: она именно сейчас оказалась в гармонии, которую давно не знала и так долго жаждала. Теперь всё ей открыто: грузы уничтожены, цепи расплавлены, отряд кричит "Ура!" и жаждет свежей крови – они знают, что их запомнят героями. Шуля онемел.
	Сам небосвод в этот момент разошёлся, и клиент, изрыгнув последний вопль, кинулся на старика. Его липкие руки окинули немощною плоть точным ударом, цепко схватили её и бросили на пол. Чернь упала на блеклость десятью землетрясениями и залила её болевым градом. Костяшки аккуратно входили в щёки беззащитного, который отчаянно старался уползти или прикрыть лицо от Божьего гнева.
	Я единственный замер, остальные же в ужасе скитались и кричали охрану, затерявшуюся среди автоматов. Игрок был до смерти напуган, но откровенно желал видеть больше боли, изливающейся из обоих тел. Дама прикрывала лицо и бросалась на руки крупье с криками: "Да что же это делается!". Те за автоматами, что сидели ближе, в шоке отнеслись назад, но более дальние не покидали своих мест – смотрели и продолжали нажимать на измученные кнопки. Это слияние поразило меня – я начал что-то находить: ощутил свет, заложенный в шкатулку со сломанным замком. Трещин у неё не было, но внутри она озарялась невиданной чистотой, несущей в себе неизвестное. Каждое мгновение я подбирался ближе и пустая чернота с прозрачной пустошью вели меня. На протянутой руке кончики пальцев обжигало, кровь ушла. Но всё прервалось – жёсткий ботинок охранника соединился с ребрами клиента, и последний отлетел, задыхаясь то ли от удара, то ли от перенапряжения.
	Черный цвет стал покидать его – каждый удар ногой заставлял изрыгать последние её остатки. Другой охранник подошёл снизу и сделал точный удар в промежность. Они были переполнены праведностью и поэтому ничего не могло их остановить, кроме лени. Не успев превратить напавшего в кашу, они подняли его и понесли на выход. Я услышал гул. Оказалось, что это был администратор – он стоял совсем подле меня и, осознав моё состояние, одарил меня отцовским подзатыльником:
	– Ты глухой? Вынеси это чучело отсюда! – его палец упал на неподвижного Шулю.

-----

	Следующий день выдался холодным и бессолнечным. Естественный свет не мог попасть в стены Весёлого Роджера, но путь на работу заметно омрачился.
	– Сегодня будет особенный день, – было заключено.
	Обстановка стояла такая же шумная, как всегда. В этом был свой шарм, и именно за этим люди пренебрегали комфортными онлайн-казино и приходили сюда, чтобы малость утонуть в толпе. На сцене играл на фортепиано какой-то молодой парень – почти что мальчик; исполнял медленный и чувственный джаз, оскорблявший щетину общей атмосферы. Я с самого открытия только и успевал убирать разбитую посуду и упавшие на пол закуски – в конце концов я снял жилетку, чтобы посетители перестали параллельно дёргать меня с просьбой принести им что-либо для ублажения их чрева. На месте вчерашней битвы, как назло, лежал большой ковёр, который охотно впитал в себя разные жидкости: слюни и сопли, кровь и пот. Вывести мне их не удалось, а размер покрывала не позволял его просто убрать, так что нам оставалось стыдливо поставить на это место картонного одноглазого пирата, встречавшего широкой улыбкой каждого, кто проходил мимо.
	С кондиционерами случилось что-то неладное и воздух оставался душным. Посетителям было на удивление всё равно на такие мелочи, а я изнывал и искал возможности улизнуть наверх, чтобы покурить. Холодные ветра обдували моё тело и не давали зажечь сигарету. Странное ощущение зависло во мне: я вспомнил слова игрока о том, кого любит победа. После произошедшего он за час заказал ещё 5 рюмок водки, параллельно пытая удачу в самых разных играх. Походка становилась смешнее, а его самого улыбка покидала. В тот вечер он так и не выиграл. И всё же победа любит победителей, вот только последние затерялись и для нас, и для себя.

	По возвращении внутрь я мог бы поймать недовольный взгляд администратора, но извечное положение моих глаз оградило меня от этого. Я пошёл на кухню мыть многочисленные бокалы, неблагодарно оставленные использованными, забытые сразу же после утоления жажды. В их стекле я пытался увидеть себя, но они только деформировали мой образ, не отвечая на мои вопросы. От этого бреда меня отвлёк крик, призывавший убрать грязь возле игрового стола. Я взгрузил на себя всё необходимое и вернулся в зал.
	Опять чья-то неудача: кусочков мало, но видно было, что ведро страдавшему долго никто не мог принести. Обширная лужа формировала на удивление ровный круг, и мне было жалко его нарушать, но я всё же медленно опустил швабру в самый центр, обозначая её скорый конец. Я водил изящные линии, выжимал кислоту и слизь в ведро плохо защищёнными руками. Сзади послышался шум, но я, пленённый своим искусством, не обратил на это внимания. Жидкость сливалась с тела и воссоединялась в целое, идеальное. Она переливалась под лампами, и в нём я опять попытался увидеть себя. Сзади прозвучал крик, провозглашавший справедливость – что он нёс и кто был оратором, мне неизвестно. В следующую секунду раздался грохот.

	По мое спине будто прошёлся луч солнца. Он всецело загнал меня в своё владение и любое движение мне стало недоступно. Из-за занавеса тьмы, который находился в моих глазницах, с точной периодичностью поступали волны света – они дарили мне свежесть и пытались что-то сказать. Руки и ноги отделились от земли и направили меня в сферу, изнывающую отражениями всего, что было доступно её взору. Моё существо продолжалось, обретало глубину и длительность. Каждое новое слово обретало вес и силу, что показало мне шкатулку. Замок был всё так же сломан – я протянул руки и мои пальцы обожгло, но боль отошла, как ударившая берег волна. Вокруг всё сияло и уходило далеко, так что распознать, где был я, а где мои руки, прильнувшие к шкатулке, было просто невозможно. Каждая деталь теперь имела значение такое, что приходилось мне детали уничтожать самостоятельно – я остался в самом важном и значащем, откинув всё лишнее.

	У меня пропало дыхание и заменилось на ветер, который мирно гулял по неизвестным мне просторам. Он встречал препятствия, но его необъятность означала только то, что недоступного для него нет. Обволакивая вещественное – я дышал.
	У меня пропало зрение и заменилось на движение, содержащее в себе каждое отдельное существо. Оно происходило повсюду, затрагивая даже неподвижные объекты, казалось бы, непоколебимые для подобной силы. Направляя существующее – я видел.
	У меня пропала мысль и заменилась на чувство, поглощающее всё, что разумное существо побоится осознать. Оно проникло в каждое состояние, что только посмело появиться на картине мироздания и зародится в сознании его художника. Будучи каждым – я знал.