БЕСКОНЕЧНОЕ ЛЕТО

БЕСКОНЕЧНОЕ ЛЕТО

- Слушай, когда-нибудь меня оставят в покое твои бабы? Ладно Карина, но это уже чересчур. Вазу-то зачем об швейцара разбивать?

- Боюсь, я должен просить тебя о помощи. Кабинет свободен? Саша, надо.

- Поздно, друг мой. Поздно. - Последние слова владелец бара "Stars" произнёс саркастическим тоном и обошел барную стойку - чтобы с наилучшей позиции полюбоваться скандалом. Его собеседник в шерстяном английском френче и рубашке в тонкую полоску успел соскочить с барного табурета и остановить объятиями длинноволосую брюнетку с пышной грудью. Она была хороша: густые волосы, развитое и физически сильное тело, которому шла заметная беременность. Лицо у нее было южного типа, напоминающего средиземноморский: тонко очерченные линии и горящие ненавистью темно-карие глаза, казавшиеся черными. Гардероб девушки явно помнил ее до беременности, и ткань трещала под напором бушующей плоти.

- Где этот... Этот!!! Игнораст!!! Ах вот ты где! Сволочь!!!
- Я тоже тебя люблю! Ты такая красивая, когда злишься.
- Жену!!! Жену ты свою любишь! Она опять беременна!!!
- Ты тоже!
- У тебя есть жена!
- А у тебя – наш будущий сын!

На этот аргумент девушка не нашла возражений, и пара скрылась в кабинете. Какое-то время Саша переживал за сохранность обстановки, но там было подозрительно тихо. Через сорок минут его покинула девушка, успокоившаяся и порозовевшая, а еще через некоторую паузу за барную стойку вернулся ее спутник, на ходу застегивая ремень и поправляя оружие.

- Отправь туда кого-нибудь. Протереть все как следует и помыть, - сказал он.
- Какая же ты свинья, - вздохнул Саша. - Причем, как минимум, дважды. Люди за этим столом вообще-то едят.

- Если хочешь, могу купить у тебя этот бар. Первым делом я отдеру Катю на барной стойке, а потом...

- Я не продам. Но раз ты все равно насвинячил, то с тебя история. Люблю их послушать. Всегда было интересно, как так вообще вышло. Я помню тебя подростком из хорошей семьи, и в результате... Тебя ненавидят и по-настоящему боятся. Все, чего ты добился, стоит на ненависти и страхе.

- Да. Ты прав. Всегда есть точка невозврата. А эта история - она бесконечна. Потому что началась она бесконечным летом...

***
- Как ты помнишь, когда мы познакомились, нам было по шестнадцать лет. И я действительно был из приличной семьи, университетской профессуры. Все детство надо мной тряслись папа, мама и бабушка, говорили правильные вещи и давали правильные советы. Но мы выросли в России девяностых годов. Дети имеют свойство расти, а родители – нет. Меня пробовали окружать ограничениями и запретами и пытались указывать, что мне делать. До пятнадцати лет я хотя бы делал вид, что прислушиваясь к советам. Но всегда оставалось пространство свободы, которое объединяло наше поколение. Тогда не ездили отдыхать в Турцию или Египет, особенно те, кому «посчастливилось» быть "интеллигентными людьми". Все ездили на дачу – не в коттеджи, а в крошечные домишки в коллективных садах, построенные в семидесятые годы и доставшиеся от старшего поколения. И каждое лето нас ждали три месяца свободы, где были луг с одуванчиками, речка, сверстники и тихие вечера. В памяти эти три месяца соединялись друг с другом из года в год: чуть меньше становились деревья, ниже заборы, мельче речушка, но это было одно, общее лето. Лето нашего детства.

Коллективные сады располагались возле железнодорожного посёлка, в котором жили круглый год поколения маргиналов. При советской власти туда выселяли судимых, и они хаотично размножались. Когда сажали мужа, его жена сходилась с освободившимся сидельцем, пока не садилась сама – и через десять лет забирала из детдома ребёнка, рожденного на зоне. Ближайшая зона располагалась сразу за поселком, и круглый год его жители смотрели на "запретку" и вышки. С той и с другой стороны. По вечерам поселок выплескивал пьяно-агрессивную стаю к единственному магазину, окрестности которого всегда были покрыты бурыми пятнами и усыпаны битым стеклом. Еще врезалось в память: там никто никогда не улыбался. Ни мужчины, ни женщины, ни дети. Землистые лица могли выражать что угодно: злобу, угодливость, страх, пьяную радость куража, но никогда – простую улыбку. На станции убивали и умирали, мусора ездили только на трупы. Население убывало, но в родные края очень скоро кто-то возвращался в телогрейке со споротой биркой.

Когда мы были маленькими, всего этого не замечали. Около зоны росли красивые сосны с малинником вдоль дороги, в озерцах на болоте водились караси и лягушки, а на станции гораздо интереснее было повстречать живую корову, чем странного дедушку с блекло-синими звездами под ключицами и стальными зубами.

Когда мы стали старше, детям из интеллигентной семьи всего этого было положено не замечать и бояться. И я твёрдо знал, что никогда не получу того, что хотел. Свободы, ночных костров с выпивкой и девочками. У меня никогда не будет мотоцикла, и бесполезно об этом просить. А значит – мое место среди самой забитой и дрянной категории людей. Живущих По Правилам. Я пробовал разговаривать об этом и слышал в ответ, что это все придет "когда-нибудь потом, а пока надо вырасти и учиться". Глядя на родителей, я понимал, что "потом" не наступит никогда, а рядом это все уже есть. У детей рыночных торговцев, мелких дельцов, и даже ребят со станции. Есть прямо сейчас.

Понимал я это лет с двенадцати, но ты знаешь мою натуру. Слова и намерения у меня редко расходятся с делом.

Тем летом мне уже было целых пятнадцать лет.

***
- Мама, я гулять! - выпалил я, нервно глядя на часы. До электрички оставалось двадцать минут, и как бы мне не пришлось бежать бегом.

- Купайтесь осторожнее! И не опаздывай, я буду волноваться.

- Дай денег на минералку, - как можно более нейтральным тоном сказал я. Сейчас начнется. Деньги на карманные расходы дают всем детям, кроме второсортных – интеллигентных, а я, к сожалению, из их числа. Денег всегда мало, и их надо выпрашивать... Ненавижу эту хуйню.

- Не пей холодное... - начинается лекция, но я вижу кошелёк. Расщедрилась! Двадцать рублей. На дворе 2001 год, и мне не хватает одного рубля до бутылки самого дешёвого пива "Стрелец", а до "Золотой Бочки "крепкое" - четырех. Но эти деньги нужны для другого – впрочем, в кармане у меня ещё двести, чего маме знать не положено. Но это тоже мало, так что и двадцать пригодятся. Целая ставка.

Дверь захлопывается, и вот она – свобода! Теперь надо попасть на станцию, причем именно туда, куда боятся ходить даже взрослые. В гаражи. На прошлой неделе тут зарезали отца моего приятеля Лысого – что смешно, как раз-таки за двадцать рублей. Именно за столько можно купить из-под полы "ноль пять" спирта "Рояль", разведенного до примерно сорокаградусной крепости. Но я все-таки из интеллигентной семьи и не буду пить такое дерьмо. Меньше, чем на "семерку" Балтики я не согласен.

Гараж открыт. Все наши в сборе.

В углу курит Лысый. Он – единственный местный, брат у него сидит на зоне, которую видно от семейного гаража. Ему скоро восемнадцать, но он правда лысый. Семь лет назад его отец воспитывал сына за лохматую прическу: обмотал голову вафельным полотенцем, смоченным соляркой, и поджег. Так Сережа стал Лысым, причем навсегда. Бугристый череп приобрел багровый оттенок, а сам Лысый похож на гоблина. Кривые руки, кривые ноги, спина сгибается вперед под тяжестью плеч и мощной груди. Выглядит он лет на тридцать, и невероятно силен физически. Для нашего сегодняшнего мероприятия он одет в праздничную голубенькую рубашечку с коротким рукавом. Смотрится он в ней еще более дебильно, чем обычно, но это и хорошо.

Рядом – Анечка. Ей семнадцать, и она тоже родом из хорошей семьи. Анечка заканчивает одну из элитных школ в городе и пойдёт в одиннадцатый класс. У нее правильная речь, большие сиськи, темные волосы и фигура, обещающая скорую полноту. Но пока она вполне милая: челочка, хвостик, щечки с ямочками и большая, упругая жопа. "Золотая Бочка крепкое" открыла передо мной всю прелесть ее юного тела, и с Анечкой у нас было все. За одно лишь это я убил бы любого, кто встал бы на пути и что-то мне запретил. Ха, в пятнадцать я еще никого не убил. Но отлично представлял себе, как я это сделаю. Хотя я тощий лопоухий подросток, который и драться-то не умеет толком. Зато прочитал тысячи книг, и у меня хорошо подвешен язык. Но все равно, кроме колоды карт, при себе у меня есть заточенный трёхгранный напильник.

- Десять минут до электрички!

...Все-таки пришлось бежать бегом. У Анечки получалось плохо: мешали исключительная жопа и неудобный сарафан. Мы сели на станцию, до города сорок минут, но мы едем в противоположную сторону. Два часа до конечной, и два в обратную, когда эта же электричка развернётся в город.

Сначала – пройтись из конца в конец. Мусоров нет, билеты мы не покупаем никогда. Из принципа. Теперь надо выбрать вагон, в котором побольше мужичков среднего возраста.

...Вагон трясется и скрипит. Деревянные скамейки имеют уникальную конструкцию: на них невозможно сидеть удобно. Кто-то пробует подставить сумку, кто-то свешивается вперед, некоторые умудряются даже спать.

Мы садимся напротив садоводов среднего возраста. Одеты бедно, но опрятно, по советской традиции "в сад" надевают самое непотребное тряпье, которое стыдно носить даже дома. На мужчинах спортивные штаны, заправленные в грязные сапоги, и застиранные футболки. Они играют в карты, прикладываясь к чекушке водки.

"Наш клиент".

Достаём колоду и разминаем пальцы. Играем громко, шумно, привлекая внимание соседей. Достаем деньги: пока мелочь. Рубли и копейки за три партии в "дурака" сливаются Анечке.

- Пацаны, а вы че, на деньги играете?

- На мелочь. А вы не желаете к нам присоединиться? – вежливо и правильно отвечает Анечка. Тоном хорошей девочки.

- Мы играем по двадцать рублей, а дурак платит всем, - говорю я.

- Бля, да так не играют, - с чувством собственного превосходства говорит мужик в самой грязной майке. Недоуменно пожимаем плечами: мы же дети. Я одет в мешковатые штаны с карманами, оранжевую футболку и ярко-красную бейсболку. Так выглядят мои сверстники, именуемые словом "лох".

Мужики переглядываются. Садятся к нам.

- Ой, какая колода красивая, - говорит Анечка. – А давайте вашими сыграем.
"Умница!!!"

Но я еле сдерживаю смех. Они достают тюремный "стос" - колоду лагерной работы. На пленку для рентгена накатывается перемешанная с водой газетная бумага, после пресса "рубашку" печатает деревянная матрица, масти тоже, а рисунки изобразил неизвестный художник. Хорошо, что колоду делали на волю: она размечена по правилам, а не кляксами тюремных мастей. Мы с Лысым прочитаем любую, но не Анечка. И в колоде есть шестерки. Судя по характерному износу на десятках, катали этим стосом чаще всего в "двадцать одно".

"Но теперь, мои колхозные друзья, вы сыграете конкретно в очко", - веселился про себя я.

Моя раздача. Провожу пальцами по срезу: карты хранят следы пролетарского крапа. Пленка поцарапана ногтями. Даже можно не смотреть: это тузы.

...Тасуя тюремную колоду с колючей проволокой на рубашке, я вспоминаю деда Витю, который нас учил. Черно-синие руки, скрюченные артритом, с выколотыми на костяшках мастями, перестали мастерски "врезать" и крутить финты, как секунду назад. Они стали скрюченными пальцами старика, впервые взявшего карты в руки. Роняя их на стол и собирая некрасивой кучей, дед долго и обстоятельно перемешивал колоду. Потом начал неумело раздавать – и скинул мне два туза.

Я тоже лох, только не деревенский, а городской. Все во мне кричит об этом: одежда, телосложение, возраст, прическа, речь. Рассыпав карты веером, неумело сую половину колоды в другую, карты не хотят ложиться ровно, я их поправляю... Оставив микроскопический зазор, даю сдвинуть Анечке. Ее рука касается моей – и колода сдвигается. Играют шестеро, я раздам колоду до конца. Через каждую шестую карту мне и Лысыму ложатся черви, последним я показываю червовый туз и сдаю его себе. Хозяин колоды смиренно бросает на стол десятирублевки - "дурак" только что отдал нам шестьдесят рублей, и по двадцать своим приятелям. Несколько раз оставляем дурой Анечку – она безропотно платит. Мы можем до бесконечности сливать деньги друг другу, а лох верит. Если платит дурак, то в его пустой голове шансы проиграть деньги выглядят как один из шести.

Понеслась! Колхозники только что наиграли себе на бутылку. Теперь из-за стола они уже не встанут.

Проходит час, и мы стали богаче на тысячу рублей. Мужики недовольны, хотят отыграться. Один уже бегал к соседям разменивать пятисотрублевую купюру. Сами предложили поднять ставки до полтинника. Потом до ста. На этом надо тормозить, потому что мы слишком быстро играем. Раздача на шесть человек играется немногим дольше, чем "двадцать одно".

У меня вспотела спина. Со стороны этого не сказать, но такая игра выматывает. Чисто физически. Ты теряешь калории не хуже, чем в спортзале. Начинаются проблемы: после победоносной серии мы спустили две партии, и теперь нужна концовка. Три партии. Потерпевшая сторона едет всего одну остановку, у нас пятнадцать минут. Лысый, потом я, все по схеме. Раздача Анечки, но она не умеет "заряжать". Она играет мозгами и считает лучше всех: должна же быть польза от физико-математического лицея. Я иду на риск и роняю колоду. "Заряжаю", пока собираю разбросанные карты... Есть. Трогаю девушку за бедро – ученический номер! Просто перетасуй, не меняя положения карт, и дай мне снять. Поняла или нет?

Анечка собирает ворох карт под конец партии – и отгружает весь этот веер нашему любимому терпиле.

- На погоны и на кокарду, - вручает она финальные три шестёрки после козырного туза.

"Умница! Плюс две семьсот! Отлично".

...На обратном пути мы довели наш плюс до четырех тысяч, удачно повстречав на своем пути армян. Кроме глупости, им мешали играть длинные носы, которые только что не заныривали в вырез Анечкиного сарафана. Половину этих денег следовало отдать деду Вите, что обеспечивало легитимность нашего предприятия. Но и оставшаяся двушка открывала прекрасные горизонты. "Мама, которую мне положено слушать, зарабатывает от четырех до шести тысяч рублей в месяц. Ну и какой в этом смысл? Для чего такая жизнь? ", - думал я, рассовывая по карманам безразмерных штанов мятые купюры.

Все шло хорошо, пока мы не решили сыграть напоследок.

За пять остановок до нашей станции сел играть здоровый тип лет двадцати в спортивном костюме с лампасами и покатым лбом дегенерата. Спустил он нам рублей триста, когда заметил неладное. Лысый слишком много времени проводил с колодой и "заряжал" слишком резко - показывая профессиональную механику. Что хорошо для рамса или буры за гаражами, плохо для лоховской публики.

- Да ты наебываешь! – завопил он на раздаче Лысого. – Ты, пидор, сейчас сам мне все отдашь.

"Начинается рамс – сваливайте, - лаконично говорил дед Витя. – Никогда не лезьте на рожон". От себя я к этой мудрости добавил громкое верещание про милицию и жалобы окружающим, наш образ делал достоверным и то, и другое.

- Ты кого пидором назвал? – набычился Лысый.
- Пошёл нахуй!
- На хуй твоя жопа хороша!

Удивительное дело, но мне никогда не было страшно в такие моменты. Я не умел драться, был слаб физически, но испытывал легкий интерес. Вытолкав Анечку в тамбур, я почувствовал, как парень ловит меня за футболку.

- Отпустите!!! Я ничего не сделал!!! Я вызову милицию!!! – заверещал я.

"Чему быть, того не миновать". Пока меня таскали за шкварник, левой рукой я вытащил из вертикального кармана штанов заточенный напильник – и за своей спиной пихнул его Лысому.

Он ударил всего два раза. В ногу, и куда-то в бок. Парень упал на меня и заскреб руками раздвижную дверь.

- Убили-и-и!!!! – пронзительно орала какая-то баба в вагоне, но мы уже бежали. Нам не хватило нескольких секунд, чтобы успеть выскочить на станции. Опять замешкалась Анечка, и пришлось дергать стоп-кран. Лысый отжал дверь, и со второй попытки мы посыпались с насыпи. Навстречу летели ветки, лужи, заборы, а остановились мы только, когда выдохлась Анечка. Когда мы вернулись на станцию, электричка уже ушла, и мы остались ждать следующую.

- Нормально пидора заштырил, - радовался Лысый. Чувствуя себя героем дня, он достал из кармана черный "сони-эриксон" с зелёным монохромным экраном.

Я испытал легкое недовольство. Когда-нибудь из-за Лысого прикурим мы все. В умной книжке под названием "Уголовный кодекс" было написано, что за это положена какая-то гадость, наподобие восьми лет. Но... Эта восхитительная музыка, которую я слышал в своей душе. Где-то очень глубоко, но финал понравился мне больше, чем четыре часа нудной работы. Все-таки я завидовал Лысому – прямое физическое насилие оставалось пока недоступным.

- Заебись. Давай смотрящему вашему толкнем мобилу, а деньги тогда себе! – сказал я вслух. Если бы Лысого спросили на станции, кто в нашей компании главный, без тени сомнений он ответил бы "Я!" Но он боялся принимать решения и охотно делал, как ему скажут. Когда-то именно он познакомил меня с дедушкой-каталой, но сам так и не научился дальше азов. Он неплохо играл "лоб в лоб", при этом не справляясь с большим. На то, чтобы контролировать весь процесс и действия всей команды, Лысого не хватало. Не умел он и многие мелочи: "заряжать" на двоих, маяковать масти, играть двумя колодами. Дед Витя грустил, когда показывал мне все это. "Умирает профессия", - говорил он, задыхаясь от туберкулезного кашля. Поэтому именно я собрал команду и привлёк нашу Анечку. Без организации процесса у Лысого получалось выиграть только на бутылку.

- А я платье порвала, - грустно вздохнула Анечка.

Я заржал и дернул ее за бретельку, оголяя грудь с крупным соском. Лысый хлестнул ее веткой репейника по ляжкам, и час до следующей электрички мы носились от разгневанной девицы.

***
Мы неслись по узкому проселку, поднимая клубы пыли. Дачники и садоводы прыжками убирались с дороги, в лужи, крапиву и канавы. Ударил по тормозам какой-то отец семейства на "шестерке", его машина перегораживала дорогу. Не снижая скорости, я прижался к рулю и поднял мотоцикл на гребень канавы. По лицу хлестнули ветки, а вильнувшая задняя ось протащила мотоцикл по борту вражеской машины, оставив роскошную царапину. Лысый обогнул препятствие с другой стороны и мастерски оторвал водительское зеркало.

"А нехуй ездить по нашим дорогам". Да, это наши дороги и наша ночь. Безлюдный поселок и сады находятся в нашей власти. Наверное, только я могу это сформулировать, потому что умные слова и фразы далеки от сознания местных жителей. Но чувствуют это все. Мирные садоводы испытывают панический страх перед ночью. Когда темно, надо сидеть дома и запереть детей. Больше всех боится моя мама, которая так и не выросла. Потому что на этих дорогах надо бояться не мне. Надо бояться меня. В любое время дня и ночи мы ходим на станцию за продуктами, у нее никогда не выдернут из рук кошелёк и с ней все вежливы, а ещё наш домик не обворуют зимой. Но кандидат наук не видит дальше собственного носа – не представляю, что происходит у нее в учёной голове. Видимо, развитый ум имеет свойство соединяться со своей противоположностью.

Лысый идет впереди, у него роскошная чёрная "Ява" 638 "Люкс" примерно одного с нами года выпуска. Лет через десять за такими мотоциклами начнут гоняться коллекционеры. У меня "Восход" 3М со скверным характером, купленный за восемьсот рублей. Заводится он примерно как Анечка, с толкача и после длительной пробежки с физической нагрузкой, но зато хотя бы ездит. Я не умею чинить мотоциклы, это любимое занятие Лысого. Его "Ява" вылизана до последнего винтика. Разумеется, обе машины краденые, ни прав, ни документов у нас нет и быть не может. Моя мама вообще не знает, что у меня есть мотоцикл. Подходить к ним близко запрещено строго-настрого, потому что мне положено сидеть в канаве, а не на пассажирском месте и тем более за рулем.

Мы тормозим на полянке около костра. Несколько лет назад старушки-общественницы проводили на ней летние детские праздники с веселыми конкурсами. Теперь их проводим мы, и тоже, пожалуй, с конкурсами. Довольно веселыми.

Лучи наших фар освещают костер и стайку молодёжи от двенадцати до двадцати лет. Дети садоводов-горожан. Почти все пацаны в шортах и тапочках, на девочках красивые "городские" вещи, по вечерам они даже красятся. При нашем появлении отдыхающие начинают рассасываться. Слабые духом исчезают во тьме, пока не началось, но остаются девочки.

Всегда остаются. Этот спорт – для зрителей.

Разминая плечи, Лысый слезает с "Явы". Это его звездный час и миг наивысшего триумфа. Фаустовское мгновение. Если смотреть на вещи шире, то лично мне он для этого и нужен, потому что я небоеспособен и хил. Но зато умею организовывать людей. Давать им мотивацию.

Обезьяньей походкой вразвалку Лысый медленно подходит к малознакомым ребятам чуть постарше нас. На них модные в городе бриджи с множеством карманов и футболки с названиями музыкальных групп. На Лысом черный китайский "адидас" с тремя полосками и олимпийкой, напяленной на голое тело. Без лишних слов он бьёт одного из юношей головой в лицо, второму сворачивает челюсть, а третьего, самого мелкого, хватает за грудки и бросает спиной в костер, поднимая в воздух искры. Затем он начинает механически избивать всех троих, под молчание парней и восхищенно-испуганные взгляды девочек.

Городских ребят гораздо больше, я вижу парочку крепких, но они никогда не дадут отпор, хотя легко могут нам вломить. Станция реагирует как единый организм, и никто из победителей не пройдет потом мимо местных жителей. Купаться, в магазин, на электричку... Они никогда не дерутся честно, всегда нападают толпой и охотно берутся за ножи. Каждый из них знает, что он будет сидеть, лучше всего это делать за мокруху, и нет особой разницы, за кого именно он сядет. За парнишку, брошенного в костер, или за атлетичного паренька, который прячется за своей подружкой. Не полезут и их родители, потому что нет разницы, за кого сидеть. За семнадцатилетнего терпилу или за сорокалетнего. Взрослым это объясняют сами мусора:

- В этот посёлок не нужно ходить. Там у нас сами понимаете – спецконтингент. Мы раскроем любое преступление, но чисто по-человечески: не лезьте туда!

И никто не хочет становиться этим "кем-то", за которого обязательно сядут. Поэтому все молчат, а мы куражимся. Еще два года назад я сам был "городским" и в числе первых удирал при треске мотоциклетных моторов. Но теперь я опираюсь на все сообщество "местных". В начале этого лета один мужичок спьяну нахамил мне при Анечке и разбил губу.

- С игры пополняется воровское, - задумчиво произнес дед Витя, с тихим шелестом крутя между пальцами вытертый стос, когда мы с Лысым пришли к нему за советом. Мужичок через неделю пошёл в магазин за продуктами, и его избили малолетки, да так, что он ослеп. Мусора знали всех поименно, но что толку, старшему в компании малолетних садистов было тринадцать лет. С ними провели профилактическую беседу в детской комнате милиции и остались с нетерпением ждать наступления у подопечных возраста уголовной ответственности.

...Я смотрю в поредевшую толпу и ищу ее. Ту, ради которой мы затеяли весь этот спектакль. Моя Анечка сразу после электрички уехала с родителями в город, но она от меня никуда не денется. Общий бизнес, да и сколько сил в нее вложено.

Этим летом не она героиня нашей жизни.

В самом конце мая я увидел на улице своего сада девочку, на которую оборачивались все. Она была слишком красивой для посёлка. В свои пятнадцать Катя имела совершенно идеальную фигуру, роскошные темные волосы до поясницы и тонкое лицо с огромными черно-карими глазищами. Как я понимаю теперь, кроме красоты она брала очарованием юности, тот самый "нежный возраст" первой осознанной сексуальности, в котором героини романов позапрошлого столетия попадали на свой первый бал. Год, два, три назад Катю не замечали среди детворы с удочками на речке, но этим летом ее окружило внимание всех мужчин всех возрастов. Она была девственницей и умело этим пользовалась, маневрируя среди поклонников и никому не отдавая предпочтение надолго. Со мной Катя прогуляла целых две недели, мы целовались, но потом я был отвергнут в пользу редкого кретина Леши из соседней деревни. Пробыла она с ним недолго, но мы с Лысым все равно избили Лешу с нечеловеческой жестокостью, отобрали у него мотоцикл и утопили в болоте. Катя обожала такие сцены, они здорово поднимали ее самооценку. Правда, ей не понравилось то, что Леша был еще и обоссан, и саму Катю начали попрекать тем, что она гуляла с обиженным. Лысый немножко перестарался, но так бывает.

Катя сидит на поваленной ольхе и курит сигарету, повернувшись к нам в полупрофиль и делая вид, что ее не интересует драка. Ей не идет, но почему-то даже это кажется мне милым. Она "городская", с рабочей окраины города и из бедной семьи. На Кате крохотные трусики и летнее платьице до середины бедра, вещи все еще мокрые после купания, и я отчетливо вижу стоячую подростковую грудь с торчащими от холода сосками и даже темную полоску на лобке, заметную под промокшей белой тканью. Это все освещает фара моего "Восхода", и я откровенно пялюсь, не отводя взгляд. Все равно мое лицо остаётся в темноте.

Спустив подножку, я подошел к ней.

- Привет...
- Привет.
- Может, покатаемся?
- Платье мокрое. Тут у костра тепло.
Протягиваю ей банку "балтики". Она бросает заинтересованный взгляд, берется за нее и недовольно отстраняет.
- Не хочу пива.
- А что будешь?
- "Отвертку". Клубничную.

Я бросаю взгляд назад и слышу треск глушителя. Чёрная "Ява" вылетает на дорогу, вставая на заднее колесо. Лысый давно и безнадёжно влюблен в Катю. Он не может это сформулировать, не хватает слов. Но для него эта темноволосая девочка в мокром платье – средоточие всего чистого, доброго и красивого. Отличающегося от того, что из себя представляет его жизнь. Ларёк закрыт, и через пять минут полета Лысый высадит монтировкой стекло.

- Тут разные, - покраснел Лысый, протягивая Кате несколько разнокалиберных банок. Дама сердца принимает жертву своего рыцаря и исполняет один из своих фирменных номеров. Встает перед ним, едва ли не прижимаясь грудью к лицу – так, чтобы чувствовал ее соски. Быстро целует и тут же отстраняется. Лысый остаётся сидеть у костра, переживая этот момент. Теперь он весь покрыт красными пятнами, а не только бугристый череп. Мы с Катей отходим в сторону. Она пьет свою "отвертку", я – теплое пиво.

Я смотрел на неё и думал, что же мне напоминает эта история. Пару лет назад я читал "Собор Парижской Богоматери" Гюго и видел "Двор Чудес", населённый обитателями посёлка. Нравы, отношения и атмосфера, они и правда должны были совпадать. Теперь я видел красивую темноволосую девочку, девственницу, и то, что происходило вокруг нее.

- Как тебе Лысый? – спросил я.

- Урод, - сморщилась Катя. На секунду ее смазливое личико изобразило гримасу, которая должна была изображать типичную мимику Лысого. Получилось похоже.

"Квазимодо на чёрной "Яве" у нас уже есть, место Феба де Шатопера является вакантным или обновляется каждые пару недель. Значит, мне досталась партия Клода Фролло".

Аналогия показалась мне забавной, но как рассказать об этом? Одна из загадок моих сверстников: они не могли общаться ни о чем содержательном. Мат, бессвязные реплики, смех, ну и местные новости, в которых нам с Лысым чаще приходилось выступать ньюсмейкерами. Они не читали книг и тут же забывали содержание увиденных фильмов, редко досматривая их до конца.

Впрочем, точка соприкосновения нашлась. Роман Гюго превратился в мюзикл, его перевели на русский, а из мюзикла вырезали "Belle", которая превратилась в песенку, и ее часто крутили по радио. Песенка нравилась Кате, и она с интересом выслушала историю про горбуна, священника и капитана стражи.

- Для полного собрания нам не хватает умной козочки, но у тебя есть младшая сестра, - закончил я свой рассказ.
- Ты так интересно рассказываешь. Как вижу это все, - ответила Катя.
- Слушай... А с кем ты была все это время, - спрашиваю я. Стараюсь делать это безразлично, но все равно слышу собственный пульс.
- Со Степой. У него такие глаза красивые. И сам он такой... Как мужичок уже.

Катя бросает быстрый взгляд в сторону костра, и я вижу этого самого Степу, которого, видимо, только что бросили. Разумеется, Катя тут же прижимается ко мне, и теперь моя очередь чувствовать ее грудь через тонкую ткань и водопад влажных волос на своей шее. Ее кожа кажется мне горячей.

С другой стороны на нас любуется Степа. Мы знакомы, но я терпеть его не могу. Он со станции, пару лет просидел на малолетке, и из него на каждом шагу сыплются феня и ужимки, которые он считает блатными. Вперемешку с семечной шелухой. Происходит это только и исключительно перед городскими, потому что в поселке Степу не видно и не слышно. На малолетке он был бригадиром, и по жизни он красный.

- Шерсть ебаная, - охарактеризовал его дед Витя. Я еще тогда это заметил: дедушка разговаривал на достаточно чистом русском языке, допуская вкрапления фени лишь для обозначения конкретных людей и поступков. Вообще, он мало разговаривал, ненавидел песни про тюрьму и всю эту субкультуру. Класс профессии шпилевого – ты должен выглядеть кем угодно, но не тем, кем ты являешься. Степа работал на станции разнорабочим и получал зарплату, что позорно само по себе, но изо всех сил старался выглядеть много повидавшим зэком. Я ловлю на себе полный ненависти взгляд: рябое лицо, красноватый нос и мелкие глазки под козырьком отвратительной кепки, над которыми смеялись даже в "ноль первом" году.

Ближе к одиннадцати вечера на полянке появляются новые люди. Нас почтил присутствием главный альфа-самец "городских" - кудрявый тип лет двадцати с телосложением баскетболиста и пышным павлиньим хвостом. У него есть брат и водятся денежки. В своем доме они любят собирать молодежь. Мне в этом обществе не рады точно, а Катя оказывается там и уже висит на долговязой шее. Мы с Лысым переглядываемся, и он берет пустую бутылку, но к нам опять едут гости. Белая "Нива". Нашу полянку почтил вниманием смотрящий поселка, дядя Вова Коротай. Внешне он похож на председателя колхоза из советских фильмов: крупные пролетарские черты, приземистая фигура и начальственные замашки. Ему лет сорок с небольшим, а в посёлке он является единственным представителем хоть какой-нибудь власти. Каждое первое сентября именно смотрящий поселка обращается к детям и их родителям, что в школу ходить не западло, учителя это не мусора, и хотя бы в первых трех классах лучше поприсутствовать, чтобы научиться читать и писать.

- Здорово были, пацаны! Привет, Катюшка! – говорит смотрящий. Катя на особом положении и в этой ситуации. Ее родной отец был смотрящим поселка в начале девяностых, и дядя Вова оказывает покровительство дочке своего "брата". Правда, заметно смешанное с сальными взглядами, которые он бросает на торчащие из-под тонкой ткани соски.

Но нам с Лысым не стоит тут задерживаться. Наше предприятие раздражает блатных, а дед Витя отвечает за игру, а не за поселок. Лишь недавно я узнал, что наш дедушка был круче "по жизни", потому что через него шли "черные деньги" на воров. Оторвать голову дяде Вове он мог в любой момент, в прямом и в переносном смысле. Но он не хотел обратно в тюрьму и не лез в административные вопросы. "Не давайте повода", - говорил он нам про своего коллегу, но... Только много лет спустя я понял, почему блатные нас не трогали.

До предписанного времени появления дома мне оставалось пятнадцать минут, и мы решаем погонять вокруг поселка. Круги на высокой скорости выбивают злость. Я вышвыриваю из сознания мысли то про Катю в белой "Ниве", то про Катю и долговязого гондона. Мотоцикл я держу на станции, поэтому домой я все равно опоздаю, минимум на полчаса. Будет верещание, да и черт с ним.

***
Это случилось через две недели после той ночи. Катя продолжала крутить хвостом, и в отсутствие долговязого гондона опять проводила немало времени на моем мотоцикле. Мы даже не флиртовали. Просто гуляли, дурачились, купались по ночам и прогуливали всей компанией мои деньги. Раз в неделю мы с Лысым разминались по электричкам, но без Анечки доходность предприятия уменьшалась на треть.

Незадолго до этого дня случилась первая неприятность. Когда мы с Лысым ехали из гаража за пивом, в нас въехал местный дегенерат на "москвиче", который трогался с места и вообще не смотрел перед собой. Если бы я не бросил руль в сторону, то мне переломало бы ноги своим же мотоциклом. Так я отделался сильным ушибом и шрамом от ожога об двигатель, который остался на всю жизнь. Владельцу "москвича" мы пробили голову. Его машину сначала разбили, потом сожгли, а остатки по доброй традиции утопили в болоте, рядышком с мотоциклом обоссанного Леши.

...Я хромал в сторону магазина, чтобы купить пива и пожрать, когда перед киоском увидел Степана. Я протянул руку, чтобы поздороваться, и получил удар ножом. Целился он в левую сторону груди, в область сердца, коротким колющим снизу, развернув дрянной кухонный нож кромкой вверх. Я не видел удар, но успел рефлекторно его отбить, и получил ранение не в сердце, а в левую руку. Выжил я, в общем-то, случайно, потому что Степе было достаточно сделать шаг вперед одновременно с ударом.

Из перебитой вены пошла кровь, и я почувствовал, как на спине выступает холодный пот, а в глазах темнеет. Как Степу оттаскивают, я наблюдал уже с асфальта, зажимая руку. Кто-то перетянул мне ее шнурком, и я так и не вырубился. Дело кончилось пластырем и повязкой. Родители так об этом и не узнали.

...Лето кончилось через две недели, которые я провел в одиночестве. Нет, я не испугался. Я задумался. Над своей жизнью и тем, что в ней следует изменить. Наверное, именно в этот момент и закончилось детство.

Потом наступила осень, и я уехал в город. Катя продолжала проводить время в посёлке. Где-то в первой половине сентября на станции забили долговязого кудрявого гондона и его брата, который остался инвалидом и вскоре умер. Уцелевший перестал появляться на даче, как и вся их семья. Их дом почти двадцать лет простоит заброшенным.

Через три месяца после своего восемнадцатилетия Лысый убил Степу. Сначала зарезал, а потом долго разносил череп молотком, забрызгав кровью весь гараж. Дали ему двенадцать лет, потому что к трупу ему нагрузили еще чьи-то разбойные нападения. Его брат освободился и через неделю погиб, правда, не в посёлке, а в городе. Дед Витя не пережил зиму и тихо умер в феврале следующего года от эмфиземы легких. Было ему пятьдесят девять лет, из которых он просидел тридцать четыре.

***
- Грустная в целом история, - помолчав, сказал Саша, вертя в руках пустой бокал. – Не знаю, почему, но мне жалко этого Лысого. Первенец легендарного племени твоих торпед. Которые плохо кончают, а ты отходишь краями.

- Понятия не имею, куда он делся, - зевнул его собеседник. – Отработанный материал. В поселок он больше не вернулся. Давай придумаем этой истории хеппи-энд и будем считать, что после освобождения он уехал в Сочи, женился и растит детишек на южном берегу.

- Я таки не понял, что случилось с этой Катей. Она тебе так и не дала?

- Тогда – нет. Но я сделал выводы из финального инцидента. Понимаешь, до этого момента во всем этом было слишком много игры. Это было приложение к бесконечному лету моего детства, после которого наступала обычная жизнь в городе. А после я понял две вещи: во-первых, все серьезно, а во-вторых, если я не хочу сдохнуть, надо меняться самому. И следующие пару лет я провел в спортзале, где мы с тобой и познакомились. Побывав на самом краю, я охуительно научился бить первым. Руками, арматуриной, ножом, и у меня начало получаться. До того момента мне все-таки казалось, что насилие и непоправимое зло – это, в общем, плохо. А через полтора года, как ты помнишь, я держал уже в городе свою первую автостоянку. Ту самую, на которой тебе пробили голову железной трубой. Потом я получил высшее образование, не переставая заниматься своими делами, а дальше начался бизнес. Просто бизнес.

- Трудно поверить, что хоть когда-то тебе казалось, что насилие это плохо, - усмехнулся Саша. – Так что же с твоей Эсмеральдой?

- Этот поселок оказался очень липким. И он не отпускает, как трясина. Через восемь лет мы повстречались снова. На том же самом, то ли проклятом, то ли зачарованном месте. Ей было двадцать три, и повторилось бесконечное лето. Но на новый лад. Мы много бывали и на станции, и в посёлке, и на лужайках нашего детства, но потом ехали в  ресторан на мой вкус, а ночевали в гостиничных люксах. Денег у меня было больше, чем Катя могла себе представить. За прошедшее время она тоже прожила целую жизнь. Но с ней всегда были только те, кто прошёл через естественный отбор. Это она ценила и ценит больше, чем богатство, и переспать с ней гораздо сложнее, чем с любой из красивых содержанок наших дней. По-своему она порядочнее большинства девиц из моего окружения. Потом я поехал в Москву, наши встречи стали реже, а кончилось все тем, что ты видел сегодня. Но ты не оценил главного.

- Чего же?

- Эта история – действительно бесконечна. Ее младшая сестра вышла замуж за нынешнего смотрящего этого поселка, и у них темноволосая дочка с огромными темно-карими глазищами. Там же вырастет и наш сын и запомнит свое бесконечное лето. Лет через пятнадцать это все повторится. Жизнь там не меняется, и мне интересно посмотреть, как сложится этот новый сюжет.