Одинокая ночь

Камера вспыхнула трижды за день и на третий, наконец, потухла; за ярким светом софитов, перед глазами рассеянным подобно аэрозолю, в котором — и пот, и сгущенные за отсутствием кондиционера запахи отвращения и равнодушия, последовала темнота и оповестительная красная лампочка в дальнем конце студии.

Время от времени мне приходилось подрабатывать призрачным актером, собранием чьих-то движений, и ждать, пока нейросеть сделает из этого кино. Стрелка часов, полная отвращения к собственному занятию, отмеряла минуты ожидания — с таким ощущением сидел я, дожидаясь то безнадежного звонка от издательства, то конца невыносимого перерыва, чтобы поскорее начать и закончить всю эту пародию на искусство. Но (перевести дыхание после того, как выпустил пар, и сделать оговорку) что сказать: платили мало, но и работа не сказать, что пыльная. Жаловаться нечего.

Я и все остальные, замершие на развязке спектакля (как, возможно, замирали актеры в финале «Ревизора»), наконец оживились и разошлись. Григорий подал мне из гардероба драповое пальто, я передал ему деньги от режиссера; мы, разговорившись, вышли.

Помимо работы на студии нас с Григорием объединяло одно: мы оба писатели. Разница же была в том, что он, автор зеркально-кристальной прозы, сноб (с его слов), любитель отсылок и длинных описаний (явственно представляю это жонглирование цитатами и словами на манер Марсеймса Джойста посреди сверкающей пустыни смысла), которого читают преданные семь человек. Я же никогда не понимал, что такого великолепного он находит в косноязычных и скучных описаниях обыденности на несколько абзацев.

На улицах было безлюдно; я расстегнул пальто, наслаждаясь прельщающей сыростью. В лужах плавали сероватые остатки неба, а в неярком просвете между многоэтажных домов, постепенно теряя свой смысл, таяло солнце. Медленно делали поползновения к ночи фонари, и только один, не приученный к распорядку, мигал по левую руку вдалеке, пытаясь собраться с силами и впопыхах угнаться за товарищами. Григорий размахивал зонтом, думая раскрыть или не раскрывать, но вовремя и случайно нажал на кнопку.

Подул ветер, разбрызгивая не успевший высохнуть дождь с голых деревьев с надувающимися зеленоватыми точками почек; подхваченный дуновением, из-за грустных грязноватых куч снега, с неумолимостью убегающей черной кошки, летел вдоль противоположной улицы мусорный пакет, на миг в эту самую кошку превращаясь, на миг развоплощаясь в самого себя. Там же вцепился он в ногу фонарного столба, и там же и сник под жужжание невообразимых насекомых вокруг деятельного, но все же искусственного, плетущего паутину паука в черном спиральном изгибе сверху.

— Нам туда, — указал он уже собранным зонтом на кафе.

Мы иногда собирались так поговорить и провести время, прежде чем уйти по домам. Знакомы мы были достаточно, чтобы друг другу говорить «ты», но не совсем, чтобы откровенничать.

На входе со звуком фальшивого механизма нас поприветствовал дроид, предлагая сигареты и забрать верхнюю одежду; мы согласились, и Григорий взял пачку сигарет.

До того, как нам принесли кофе, мы не говорили, словно понимали друг друга и заранее прогнали все возможные диалоги про себя; сигаретный дым, слагаясь с общей прозрачной освещенностью, исчезал, и второй окурок лег соседом в блистающую черным пепельницу на самообслуживании (спустя минуту сама собой очистилась).

Кофе подано, виясь с остальным дымом к потолку; я решил начать разговор:

— Ты как думаешь публиковаться?
— О, хорошо что спросил. Как раз думал о том, что ты рассказал. Звонили все же?
— Нет, — я помотал головой; было прискорбно, что настоящее искусство, в том числе многие прозаические жанры, были отданы на откуп комбинирующим все подряд нейросетям. — И, честно, наверное не позвонят…
— О, я как раз…
— Причем ведь ничего не объяснят! Что могут эти нейросети? Комбинировать, и ничего больше. А выдумка где? Машины этого не могут: так, максимум понадергают слов да сложат их так, чтобы читалось вменяемо. Знаешь, все эти антиутописты и прочие пророки все же были неправы: ничего из их пророчеств мы сейчас не видим. Ничего толком не поменялось! Кроме одного: настоящее искусство начали делать машины. Что ты хотел сказать?
— Я как раз хотел тебе сказать: тут, среди моих, намечается…

Разговор превратился в один из тех диалогов, где главному герою описывают понятные для него, но не для читателя вещи, а само перекидывание реплик-стрелок до отказу набивается того рода сентиментальностью и фальшивым драматизмом, с которым говорят в середине книге о (какое клише) нелегкой судьбе в сером мире и как этот мир преодолеть; я не стал это слушать.

Не стал я слушать и о писательском конкурсе. Действительно, зачем они? Что толку в ненависти, замаскированной под радушие, благожелательность, а чаще всего — под шутки и иронию от других участников (и, конечно, читателей), которым нужно одно: придраться и затопить своего конкурента? Но я все же согласился, не вдаваясь в детали. Все же сайт «Завтрашний автор» когда-то публиковал то, что было дорого многим, а сейчас штампуется машинами.

— А ты что туда написал? — я решил дежурно поинтересоваться, не оставляя Григория одного в эфире.
— О, хорошо что спросил. У меня рассказ про наркомана, который потерял свое пальто… это, своего рода, отсылка на Гоголя. Ты читал Гоголя?
— Нет. И в чем смысл и ценность такой отсылки?
— Ну как же. Отсылки придают вес тебе, при этом я оставлю таким образом подсказку, — Григорий убийственно улыбнулся. — Помни: мой герой — наркоман…
— А в чем ценность такого творчества, если его нельзя понять без чтения других авторов?

Он не нашел что сказать; я отвернулся.

Со скоростью старенького принтера кафе дублировалось за окном: сперва во влажных сумерках над землей повис прозрачный, мерцающий от света потолок, а следом, когда время перешло в ночь, выросла призрачная обстановка столов, стульев и диванов, лишенная свидетельства чьего бы то ни было живого посещения, в которой вторично прибирающийся дроид ушел навсегда за пределы потустороннего мира; и, наконец, в этой копии прояснились мы с Григорием, два, в каком-то смысле, одиночества, сквозь которые проехал полный темноты автомобиль.

Мы допили по второй чашке кофе и стали расходиться. Григорий отправился в уборную; я, пользуясь случаем, расплатился за нас обоих и ушел; Григорий (вот уверен), не найдя меня, тотчас же отправился в гардероб.

Длинной бесконечной линией фонари растягивались вдоль улицы, пропадая за поворотом, а их огни продолжали снежными бликами сидеть на мокрых спинах припаркованных у обочин автомобилей; вокруг мигающего столба уже стояли три размытые точки, пытаясь разобраться с поломкой, а паук висел на том же месте в полном одиночестве, пока ветер при новом порыве не сдул его паутину и пока я не прошел мимо, сворачивая на другую улицу.

Увязался разбуженный мусор из прошлогодних листьев и слизанных со стен объявлений о запрете эскапистских препаратов, побуждающих бродить в темноте и ночи, в темноту и ночь поскорее унесся подальше от чужих глаз, словно устыдившись своего вида. А все же, наверное, было бы хорошо, — думалось, покуда шел до дома, о конкурсной работе, — сейчас оказаться не здесь. Эдак выдумать мирок, открывать первую попавшуюся дверь, и с неожиданностью ангела оказаться посреди тенистой рощи, как только из которой выйдешь, сразу приметишь чьим-то переимчивым взглядом украденный из сказки невозможный замок на горе посреди облаков, с которого тянулась тонкая, как лента, дорога, с которой двигалась синяя точка волшебника с тростью и вечерними фейерверками в пряничную деревеньку у подножия, облитую солнцем…

Солнце видения раскололось вместе с канувшей на землю бутылкой из-под пива, однако с частичкой солнца по осколку в каждом; на асфальте, положенном поверх лужи, бродил под препаратами заблудившийся в ночи сосед, десницей и шуйцей, — а в действительности мозолистыми худыми руками без благородного книжного блеска слов (четко представляю, что он ощущает), пытался взять в руки луну, и то ли от безнадеги, то ли по мысли помимо воли решил бутылку разбить и взять с десяток лунных копий; осколки, бывшие мнимым солнцем, заблестели серебром, окончательно покончив с днем.

Я прошел мимо, пока он собирал осколки, оставаясь неузнанным.

***

Условия приема рассказов требовали работы до послезавтрашнего дня. Выходит, если я завтра поработаю еще день, то денег хватит на две недели, но выжатый досуха, вряд ли что-то напишу.  А так ли оно нужно? Все же да.

Первые строки ему… то есть, мне давались хуже всего. Я ясно представлял себе, как мой герой проснулся, и как еще вязалось сновидение с мреющей перед глазами жизнью, но когда набирал первые слова, то вечно выходило никчемное: “В. проснулся. Сон был таким ярким, что не хотелось вставать!” — а только расплакаться с неизъяснимой тоской.

Тогда он (как странно бывает находить первое лицо отодвинутым за кулисы, когда уступаешь себя зарождающемуся существу) встал посреди комнаты и огляделся. Она… как помню, когда в романе Эмиля Золя художник Клод вернулся в свою мастерскую, которую заливало “вино ночи”. Я посмотрел вокруг, но ничего подобного не увидел. А что бы увидел В.? Он посмотрел на стол с початыми по несколько раз книгами, вазочку с многочисленными препаратами от проблем с головой, опорожненную упаковку «Одинокой ночи», рамки без фотографий, неоконченная коллекция с фигурками — и прочие свидетельства не успевшей накопить себя жизни, а где-то ее заменившей.

И, уже толком себя не сознавая, В. уходит в коридор. Он одет в рабочую форму, которую не снимал со вчерашнего дня, надевает в моей парадной отсутствующее пальто и уходит в ночь… в ночь, которая ему кажется днем, в которой невероятное солнце цедит сквозь расцветшие деревья самые легкие и прозрачные из теней… да к чему это все? И как это все записать?

Как только задумался — исчез В., исчез и тот обморочно проступивший текст. За окном со стрекотом промчался коптер, взявший пьяного соседа в цилиндр белого света. Ничего с ним не будет, предупредят и отпустят.

“В. проснулся. Сон был таким ярким, что не хотелось вставать!” — а все же что дальше?

И ему показались абсолютно ничтожными эти бутафорные самокопания, которые настолько же хлипки, насколько театральные декорации.

И решил написать так, как он делал всегда.

***

Погода, что называется, была погожей, когда я проснулся: солнечный луч был в цвету, когда медленно поднимался из-под кровати мне на глаза сквозь расплывшееся окно. А все же мне это не настолько и нужно, если подумать. Ведь жизнь у меня вполне себе полноценна.

Поющий женский голос интерфейса умной квартиры мерно пел в недрах моего жилища, и уже когда я встал окончательно, оповестил о непрочитанном сообщении. Григорий оставил сообщение:

“Ну как, Вася? Написал? Приняли или нет?”
Я подождал пока он войдет обратно в сеть, чтобы ответить:
“Нет. Отклонили. Могу только сказать, что видать подделки от нейросети им нравятся куда больше”
Меня перекосило, но переписывать сообщение уже было поздно. Григорий оставался вежливым:
“Ну, даже не знаю, что и сказать”
“Да и не надо. Видимо, искусство будет истреблено роботами”
“Ну, вероятно. А что за жанр-то хоть у тебя отобрали?”
“Попаданцы и литрпг”
И тут Григорий, останавливаясь на многозначительном многоточии, все же был вынужден выдать пояснительную реплику:
“О, боже… попаданцы — это про тех, кто попадает в другой мир? И куда же попал твой персонаж?”
“В рассказ несуществующего автора”