Теперь, порог температуры горения бумаги был безразличен, ибо уже нечему было гореть: старый мир исчез. После разрушительного движения нестабильных частиц, он оставил лишь руины жилых домов, пастельные тона которых растворились в грязном небе; лишь разбитые корпуса наушников-ракушек, лежащие подле скелетов, которые, когда ещё были облачены в живую плоть, мыслили и, согласно тезисам картезианства, существовали — пусть, только в рамках своего потребительского естества; кстати, именно благодаря левому и правому каналу, через которые низвергалась мелодика, почти трупы, в последние миги собственных жизней, не слышали суеты вокруг, и оставались спокойными.

Вскоре, и эта лужица наследия обывательских ценностей иссохнет под тяжестью их полного отсутствия.
Непонятно лишь одно — почему Гай Монтэг, сродни той части своей общины, которая пережила падение человечества, всё ещё лелеет мечту о материальном, нравственном и, тем более, духовном возрождении последнего? Ведь большая часть тех посланников, наизусть знающих Новый Завет и поэмы Шекспира, так и не вернулась со своих заданий: они, раз за разом отправляясь в недавно замеченные поселения, должны были привить их жителям любовь к просвещению; но то меньшинство, которое таки воссоединялось с остальными носителями самых разных знаний, беспросветно потеряли путеводную нить, ведущую их к мечте.

— Увы, они оказались не готовыми к возрождению, и мы зря оставили на их алтаре низших инстинктов своих друзей, — отвечал чумазый Монтэг, когда, в очередной раз, смотрел на вернувшихся из поселений сгорбленных и ободранных интеллектуалов. Но, желая вернуть их идеалам былую значимость, он всегда добавлял: — хотя, точно "зря"? Может, их гибель от рук затравленных собратьев не была напрасной?! Ведь эти жертвы были для того, чтобы к человеку вернулся его дух, вместе с которым он, припадая к источнику, готов черпать знания!

Таким образом, люди, держащие ключ к возвращению человеку былого величия, продолжали верить.

Впрочем, и сам Гай Монтэг, вместе со своими товарищами, был не готов к обратному: одной ночью, жители деревень, возведённых из ржавых листов и облупленной краски, сами пришли к порогу их общины. Увы, это не оказалось проявлением дипломатии: они принесли бывшему пожарнику и нынешнему просветителю лишь ещё больше страданий, убив часть его друзей и забрав ценные ресурсы, благодаря которым "завтра" могло продолжаться до "сегодня".

Когда Солнце взошло, лица и живых, и убитых все равно оставались бледными. Но, когда Монтэг стал, подобно пророкам былых мировых религих, поверх остальных, те, кто всё ещё дышал, устремили взгляды блеклых глаз прямо на него.

— Этой ночью, — начал он, — были потеряны не только те, кто был близок нам, но и знания, которые находились в светлых, подобно звёздам, умах погибших.

Его взгляд пришёлся на искалеченную девушку, которую пытались спасти те немногие, чьей стезёй была медицина; из её рта хлестала кровь. "Она знает стихи Новалиса и Гетё — думал Монтэг, — но какой теперь смысл в поэзии этих немецких виртуозов слова, если она умрёт?!"

— А кто их убил? Быть может, люди?! Увы, нет. — в глазах продолжающего речь оратора заблестели слёзы; его речь была искренней и яростной. — Те, кто пришли к нам этой ночью, были уродливыми, похотливыми мразями — их нельзя назвать даже высшими животными. Неужто, нам стоит просвещать новый мир, который, продолжая традиции старого, готовит себя к очередной катастрофе? Я так не считаю. — девушка, лежащая в луже собственной крови, умерла; вновь посмотрев на серую толпу, Гай Монтэг дополнил свою речь: — Думаю, и вы, мои друзья, так не считаете. Поэтому, с этого дня, мы будем жить и развиваться только ради самих себя; те, кто не услышал этих слов, пусть продолжает рвать, пожирать друг друга и, в частности, самого себя, отдирая сгнившие шматы плоти от своего отвратительного тела дикаря; тот, кто попытается прервать наше восхождение к высокому — умрёт.