8 Serenade

8 Серенада

It was night, and Ulysses saw himself rising above the lake waters brighter than the full moon seen from Old Earth. A rippling path of un-moonlight reached toward the horizon, as if a road to the stars were offered him. Because he (Ulysses the planet) was covered with ocean, he had a brighter albedo than Old Luna, as well as being larger and closer. The light from Eta Carina (subdued to merely solar vehemence by an intervening parasol, whose location he deduced by occlusion of stars and streamers of bright nebulae) formed a pinpoint of reflection on his oceans, dazzling bright, and painted his visible crescent silver. Between the horns of the moon could be seen with the unaided eye (or, at least, with such unaided eyes as Ulysses the man possessed), lights from the floating cities of the Ulyssian tenants.

Была ночь. Одиссей увидел себя восходящим над водами озера, сияя ярче полной староземной луны. Тропка не-лунной ряби тянулась до горизонта - будто поданный в дар путь до звёздного неба. Его (Одиссея-планетоида) океаны отражали куда лучше Луны Прежней - а ещё он больше. Еще он ближе. Свет Эты Киля, процеженный заслоном до всего лишь солнечной ярости (заслон выдавали потерявшиеся звёздочки и обрезанные бока Гомункула), горел ослепительной искоркой на Одиссеевых океанах и красил его в серебряный месяц. Между рогами даже невооружённому взгляду были видны огни плавучих станиц, в которых на нём, Одиссее, отдыхали. Ну, во всяком случае, невооружённому взгляду Одиссея-человека видно было.

Because he (Ulysses the relay) was below the Earth’s horizon at the moment, he (Ulysses the man) was momentarily out of communication with himself (Ulysses the space station).

Поскольку он (Одиссей-передатчик) ушёл под земной горизонт, он (Одиссей-человек) тотчас потерял связь с собой (Одиссеем-космической станцией).

So he seated himself (let us assume with a slight, purse-lipped smile) in a grove not far from the shore, perhaps on a tree stump or perhaps on a stone, and let us imagine that Penelope has placed a picturesque ruin, perhaps a circular colonnade, nearby, with marble Doric pillars rising ghostly in the un-moonlight, and their connecting architraves ornamented with a frieze of nymphs fleeing satyrs, a frozen footrace endlessly circling the grassy space embraced by the pillars. Here and there were tall, slim poplars, sacred to Heracles, or pharmaceutical trees whose bioengineered balms cured numberless diseases in a form of mankind long-extinct, but which were still kept for the fragrance of their leaves, or for the sentiment of things past.

Поэтому он уселся (присочиним - с едва заметной, натянутой улыбкой) в рощице недалеко от пляжа, то ли на валун, то ли на пенёк, и давайте ещё представим, что Пенелопа воздвигла поблизости живописные развалины - пускай круглую колоннаду, охранающий круг травы призрачно-мраморный строй колонн Дорического племени, белеющий под не-луной, и пускай венчающий их архитрав живописал на фризе убегающих от сатиров нимф - но бегущих по кругу, без конца, замеревших в камне. То тут, то там тянулись священные для Геракла тополя, а где не тополя - там сохранённые то ли за благоухание, то ли просто из приязни к прошлому фармакологические деревья, елей с которых когда-то давно служил панацеей для вымершей уже породы человеческих оболочек.

His skin thickened on his soles when he walked, or his buttocks when he sat, or perhaps he had a long, loose mantle of thinking-cloth to act as cushion to his rustic throne, or to wrap his muscled limbs against the cold, rather than simply increasing his skin-heat levels. He could adjust his eyes to the night vision of a fox, of course, but let us assume he is in an old-fashioned mood, and merely has his thinking-cloth emit a cloud of floating sparks, a type of controlled St. Elmo’s Fire, tiny as lightning bugs, and balanced by magnetic monopoles so as to form no danger to him (the man). Or perhaps he is feeling even more old-fashioned and dashes the little sparks against some kindling he has gathered, and now there is a cheery campfire near his large, jet-black feet.

Может его кожа твердела - на пятках, когда он шёл, на бёдрах, когда он сидел. Может, за ним тянулся длинный, вольный и немного думающий плащ, и служил то подушечкой на деревенском престоле, то просто одеждой. Может, с холодом он боролся нагревом кожи, и, разумеется, его произвольно зоркие очи ночью остротой не уступали лисьим, но давайте допустим, что ради очарования старины тот только попросил у плаща выпустить осветительную дымку, раскидать крохотных светлячков - а именно управляемые магнитными монополями огоньки святого Эльма - наказав бдительно следить, чтобы его (человека) огоньки не убили. А может быть любовь к истории зашла так далеко, что тот напустил искр на кучку собственноручно собранного хвороста - и теперь радостный костерок отражался на блестяще-чёрных стопах.

He sang in Portuguese, of course. There were other languages, to be sure, but in Portuguese coracao (heart) rhymes with violao (guitar) and can-cao (song), making it particularly easy to versify about singing on a guitar to win a lady’s heart (which was indeed what he ended up doing, as was perhaps his plan from the first). He wanted to use a long-dead language, considering the surroundings. (He had not selected English, lest he be reduced to singing about the stars above shining on the dove perching on the glove he was dreaming-of, ending the lyric on a preposition. He could not tell from the historical records whether this was a strict rule for this language, or something he did not need to put up with.)

Для песни он выбрал португальский. Тут и сомнений быть не могло. Конечно, есть и другие языки, но в португальском coração (сердце) рифмовалось с violão (гитарой) и canção (песней), отчего складывать песни о песнях, покоряющих девичьи сердца, было удивительно нетрудно. Да - закончилось всё завоёванным сердцем, и не исключено, что так он и с самого начала задумал. Словом - давным-давно вымершее наречие, как ему показалось, в окружение вписывалось прелестно. От английского он отказался - не хотел петь об одних только звёздах, сияющих над головой, о голубке, отдыхавшей на перчатке сердцу дорогОй, ах, от которой потерял покой: "Stars above shining on the dove perching on the glove he was dreaming-of"... Обязательно ли оканчивать строку предлогом? Источники ясности не вносили.

Melody haunted the moonlit glade. Sparks flew up from his campfire or from his electrostatic aura, as the case may be. A few deer stepped silently from the forest, long ears twitching. In theory, the individual deer did not comprehend the meaning of music, but as five or six of them came within earshot, the logic chips scattered through their nervous systems were within intercommunication range. His eyes were dialed down, not night-adapted, and so the rustle in the nocturnal woods might have been another doe or two.

Растревожила музыка луной залитое перелесье. Закрутились к небу искорки - либо из костра, либо из электростатической ауры - это уже вы выбирайте. Из лесов неслышно выступил олень, навострив чуткие уши. Вообще-то олень в одиночку понять значения музыки не мог, даже теоретически, но вот если бы оленей было пять-шесть, и все в радиусе слышимости, тогда бы вживлённые микроплаты объединили бы усилия нервных систем... Скажем так - сегодня его очи не проницали ночь. Дополнительные важенки, должно быть, прятались во тьме.

The gathering of deer, kingliest stags and fawns most shy, song-enchanted, all knelt couchant near a guitar-strumming man, was an event sufficiently odd to trigger responses from local-area ecological subsystems, what we may call the unconscious mind, the midbrain, of Penelope.

Очаровало песней и царственных ирвасов (*Ирвас - олень нехолощёный. Важенка - оленья самка. Так, впрочем, говорят про северных оленей, так что извините возможную неточность.*), и робких оленят - всё стадце преклонило перед гитаристом колени. Событие, нужно сказать, достаточно "из ряда вон", так что местная экологическая подсистема - подсознание Пенелопы, иными словами - внимание обратило.

At this point, imagine her like a maiden reclined on a couch in a bower, who hears a distant measure but does not wake; and yet the song was found in her dreams, threading its way like elusive smoke upward through nocturnal thoughts.

Представьте, что стоит где-то хижина, а в нём дева - слышит далёкую песнь, но не просыпается, и музыка дымной струйкой вникает внутрь её полуночных снов.

The system sent a blinking owl or two to investigate, and when the simple on-board thought-codes in the owls could not resolve the puzzle, diurnal birds woke up unexpectedly, to flock to the area and land on nearby branches, finches yellow as gold, cardinals red as blood.

Подсистема отрядила посмотреть на диво парочку моргучих сов. Для их простецких встроенных разрешателей происходящее осталось тайной. Пришлось будить подкрепление из дневных птиц - слетелись, обсели ветви, несмотря на ночь, и кроваво-рябинные кардиналы, и золотые, как облепиха, вьюрки.

(*Рябина с облепихой - вольность, чтобы подчеркнуть некую рассыпчатость птичьей стаи. Облепиху приписывать - не бОльшая вольность, чем Средиземноморье (как потом выяснится) красными кардиналами из Америки заселять.*)

(Imagine that the maiden in the bower opens lavender eyes, and sees the woven emerald leaves forming the roof of her wigwam, and smells the blooms threading through its sides, but still thinks the song is an echo from sleep.)

(Вообразите такое - дева открыла лавандовые очи, и увидела над собою пологом лиственный изумруд шатра, и услышала проникающий сквозь ткани аромат, но так и не поверила, что песня ей не только приснилась.)

Ulysses increased the light output from his mantle, so then the fabric was shining bright as day; this comforted the birds, who settled close to hear his guitar, one landing on his knee or shoulder; but his splendor provoked a day-night query cycle from some of the plants not far away, which called a swan (huge in the gloom of the lake, and as serene as a ghost), which in turn stirred up a chorus of frogs, and, finally, these in turn disturbed the thick, colorless, and odorless gel at the bottom of the lake.

Одиссей выкрутил свечение плаща - чтобы он сиял ярко, как день, на радость заспанным пташкам. Иные подлетели вслушаться в гитарные переборы, а парочка осмелела до того, что уселась на плечо и на колено. Щегольство Одиссея, впрочем, нарушило биоритм окрестных цветов, те забыли, что сейчас ночь, приплыл по водам огромный, призрачный лебедь, растормошил лягушачий хор - и так, слово за слово, на дне озера пришли в себя залежи студня без цвета и запаха.

Between the swan and the frogs and the gel, a healthy amount of Penelope was now concentrated in the area, enough for self-awareness. The lake ooze surfaced as liquid, like an oil-slick, and sublimated immediately to a fine mist.

В студне, лягушках и лебеде скопилось изрядно от Пенелопы - достаточно для самоосознания. Жижа со дна превратилась в жидкость, всплыла, как каплями на бульоне, и тут же воспарилась мельчайшим туманом.

He saw the vapor rising like a Brocken Specter from the lake, and knew she was here.

Встал из озера Брокенский призрак, и стало понятно - явилась она.

(*Кстати, красивое явление, этот Брокенский призрак. Поищите картинки. Огромная тень на тумане, и ещё с радужным нимбом впридачу.*)

She was in the mist, and in the swan, and the owls and songbirds, and through many eyes, she saw herself, in the form of does and vixens, all nuzzling this strange man. She was the serpent coiled around his ankle, the nightingale on his wrist.

Пришла она и туманом, и лебедем, и птицами хищными и певчими, и обвитой вокруг голени змеёй, и соловьём на запястье и увидела россыпью глаз - она вовсю обнюхивает пришельца оленими носами.

Penelope (in the mist) looked on, each droplet gathering light into microspore receptors. Perhaps she wondered why she (in her pets) was nuzzling this man.

Пенелопа (в тумане) вгляделась, впитала каждой капелькой свет в рецептор-микроспору. С чего вдруг она (стадо) интересуется запахами незнакомых людей?

The mist settled and condensed, and soon clear liquid was dripping from the leaves and threading its way, microscopic rivers, down channels in the poplar bark. The warmth of the air was gone, the stillness was clammy: Ulysses interpreted this behavior through a series of conventions called the Green Symphony Aesthetic; as if in his mind’s eye, he saw an olive-skinned dark-haired Mediterranean beauty giving him a cold, unfriendly glance.

Дымка опала, сгустилась, и скоро ручейками потекли с листьев прозрачные слезинки, по микроскопическим арыкам тополиной коры. Воздух остыл. Тишина повисла клейкая. Одиссей сверился с эстетическими установками семейства Зелёной Симфонии, и представил на привычный человеку лад - оливокожая, ночноволосая средиземноморская красавица глядит на него неприязненно.

And she dripped a cold drop of herself, or two, down his neck, making him wince. One need not employ a foreign aesthetic to understand this gesture.

За шиворот вдруг нырнула весьма продроглая капля. Одиссей поёжился. Тут и без эстетических словарей всё ясно.

She addressed him. Of course, Penelope probably sent a radio signal from some nearby poplar tree or local node of her information system, but we are allowed a certain poetic license, so let us say a magpie, or some other Quaternary biotic of Old Earth, whose vocal passages can be used for this purpose, flapped near and landed and addressed him in human speech. One is tempted to say it is a gay-plumed parrot, but they are not normal to the temperate zone, and poetic license can only reach so far.

Она обратилась к нему. Наверняка Пенелопа отправила послание по радио - либо от ближайшего тополя, либо с местного инфоузла - но раз уж мы не сторонимся поэтических вольностей, представим, что к Одиссею человеческим голосом обратилась сорока, или какая-нибудь другая птица из Четвертичного периода Исконной Земли с подходящими для такой задачи связками. Тянет придумать попугая с барским хохолком - но в той климатической зоне они не водились. У поэтических вольностей тоже есть границы.

(*Просто поразительно. Вот на красных кардиналов под Каннами лицензия у него есть.*)

So, then, a bird that was certainly not a parrot spoke.

Значит, к Одиссею повела речь птица, но совершенно точно не попугай.

Cerebellines are famous for their composure, and the complex inscrutability of their thought, which is said to be able to regard every point of view at once: but let us assume for the sake of drama that Penelope addressed him with arch exasperation or coldly worded coyness. Romances are always sweeter if the girl and the planet do not at first get along. Let us take the opening lines from Ao Aerolith Wolfemind One- Nine’s famous sonnet-cycle on the topic:

Вообще Цереброваскуляры знамениты непостижимостью своего мыслительного процесса, и, говорят, они даже приемлют все точки зрения разом. Вот только давайте, ради пущего драматизма, допустим, что Пенелопа привечала Одиссея холодной показной робостью, или даже лукавой враждебностью. Если девушка и планетоид поначалу не поладят - будет куда романтичнее. Итак, процитируем заглавный сонет из венка, сочинённого на эту тему Ао Аэролитом Волкоумным Перво-Девятым:

“Strange sir, I am neither in any wise proud, nor do I scorn you, nor yet am I too greatly amazed, but right well do I know what manner of man you seemed, in days past, when you went forth without fanfare from our glad company at Canopus. Far ahead of the Diaspora you sailed; and were given, in a casket, such thoughts, and such a soul, as could endure the endless solitude uncaring. Now is this, the clamor to disturb my nestling’s slumber, and beguile the sleeping trees with dreams of day, a sign of such an uncaring heart? No doubt you opened your memory casket, changed your personae, and are now an Eremite, habituated to hear no voice but your own.”

(*Господа и дамы, я не Маршак. Далеко не Маршак. Не смог разбить этот чёртов сонет на строки, чего уж там - я бы в нём и стиха не заподозрил, если бы автор прямым текстом не указал - слушайте, мол, сонет. Поэтому взял сонет "шекспировский" (исключительно потому, что автор англоязычный, а так есть схемы и французские, и итальянские), и напишу, как полагается - в 14 строк, с рифмовкой вида abab cdcd efef gg, на последнем двустишии - сюжетно-чувственный перелом. Разумеется, с сохранением смысла.

А вот он в первозданном виде, как есть - одной строкой:
“Strange sir, I am neither in any wise proud, nor do I scorn you, nor yet am I too greatly amazed, but right well do I know what manner of man you seemed, in days past, when you went forth without fanfare from our glad company at Canopus. Far ahead of the Diaspora you sailed; and were given, in a casket, such thoughts, and such a soul, as could endure the endless solitude uncaring. Now is this, the clamor to disturb my nestling’s slumber, and beguile the sleeping trees with dreams of day, a sign of such an uncaring heart? No doubt you opened your memory casket, changed your personae, and are now an Eremite, habituated to hear no voice but your own.”
И ещё, там на самом деле не "венок сонетов", а "цикл" - на венок налагаются дополнительные требования, вот только "венок" куда поэтичнее звучит, а на "сонетный цикл" устоявшегося красивого перевода я не встретил. Да, опять художественная вольность. Автор и сам не брезгует.
*)

Уважаемый чужак! Я вам не рада,
Но огорченья тоже нет - мне всё равно,
Пришли - и ладно. Помню, вас отряды
Покинули Канопус, покинули давно.

Вы вырвались вперёд, без излишней помпы,
Неся прощальный дар Диаспоры - ларец,
ДУхов полный, дум таких густых, что мОг он
До равнодушья отточить и тысячу сердец.

Теперь моё тревожите зверьё,
Вы рушите древесный сон глуши,
Сияете бездумно, будто днём -
А ждать ли в свете чуткости души?

Избыть тоску решили: приняты обеты,
Навек одели из ларца наряд Анахорета.

This elegant speech provoked indignation from Ulysses. Had his satellite been above the horizon, perhaps, the wiser and swift brain there, Ulysses Three, would have seen the hidden jest of the comment, but the slower Ulysses Four, the human, reacted in a human fashion: “Madame! A mere hundred years would not try my patience even as deeply as your untruthful words. I have opened no casket, and loaded no isolationist template.”

Изящные слова распалили в Одиссее негодование. Третий Одиссей, более умный и мудрый, разгадал бы в сказанном шутку - но, пока спутник прятался за горизонтом, отвечал человек, Одиссей Четвёртый, и отвечал очень по-человечески:

- Госпожа! Века одиночества стерпеть легче, чем ваши лживые нападки! Я не примерял личности отшельника, и даже в шкатулку ни разу не заглядывал.

But then he caught himself, or perhaps (after a three-second delay) his posthuman space-station self, Ulysses Two, found a dogleg signal path to put him in contact with his higher versions. If so, let us imagine (as Alexander Scriabin, Hypothetical Revenant, imagined in his composition for color-clavier “The Blush of Ulysses”), a burst of reddish gold in D major, to symbolize the wry resignation with which Ulysses the Planet recognized that blush of anger as his own, and, with a green shrug in A minor, the planet wrote the corresponding memory-emotion of the man into his own logs and mind.

Но вдруг либо он сам опомнился, либо (после трёхсекундной заминки) Одиссей Второй, который не человек, но космическая станция, нашёл какой-то путь в обход недоступного передатчика, и восстановил мыслительную ранжировку. Давайте теперь обратимся к воображению гипотетически-возрождённого Александра Николаевича Скрябина (*отчество приписал я, из уважения.*) и вслед за его цветомузыкальным сочинением "Одиссеев стыд" вообразим наплыв красноватого золота ре мажор - стыд Одиссея-планетоида за несдержанность своего представителя, и потом краткий, брезгливый салатовый ля минор, с которым Одиссей всё-таки записал свою же оплошность в себя и в эмоциональный архив.

Ulysses Four continued: “Indeed, it was on an errand of sympathy I came, proud woman, to praise this fairest world of yours; for I mean to make of mine own world in miniature the seas of Earth, or whatever of them your wisdom might counsel can be made again in the oceans of Ulysses: to help the cause of Earth I come, and praise your beauty to all ears fit to hear me. Why should all this be forgotten?”

Четвёртый Одиссей продолжил:
- О, гордая дева! В нашем свидании виновно только лишь моё к вам расположение. Я пришёл воспеть чуднейшую вашу планету - ведь, надеюсь, смогу и на себе, в моих океанах, воссоздать Земные моря, а если не все - то те, что ваша мудрость найдёт для Одиссея уместными. Я прибыл ради Земли, и каждое ухо, способное слышать меня, услышит от меня хвалу её прелести. Такую красоту забвению предавать нельзя!

The leaves rustled as if in the night-breeze, but there was no breeze. As countless information points floating in leaf capillaries warmed to the task of transferring a large volume of information, the slight temperature variant, amplified a million times, produced a dilation of stem and twigs. A single leaf waving is inaudible; a forest of such leaves waving is an audible sensation, as unmistakable as an ocean roll, or the breathy sigh of a hidden nymph, or the blush on the cheek of a fair-skinned woman.

Прошуршало лесом, будто ветром повеяло - вот только ветра не было. Это бесчисленные инфокрохи внутри прожилок листов чуть-чуть разогрелись от немалого объёма данных, и миллионократный нагрев ощутимо всколыхнул кроны. Один листок неслышим - но слышим лес, и звук такой ни с чем не спутать. Как шум прибоя. Как вздох спугнутой нимфы. Как неожиданный румянец на смуглой щеке.

This made him pause. He (Ulysses Four, the man) was not familiar with the expressions and nonverbal telltales of Cerebelline neuroforms, but he (Ulysses One, the planet) certainly was. Ulysses One would later tell him, or, rather, implant within his memory as if he knew it at the time, what this sigh of leaves might mean.

Он (Одиссей Четвёртый, человек) замер - Цереброваскулярных "жестов" он не знал. Он (Одиссей Первый, планетоид) всё понял. Потом Первый Четвёртому расскажет, отчего ни с того ни с сего у Цереброваскуляр шумят леса. Или не расскажет, а прямо в память о том свидании встроит.

It was the idea of forgetfulness she feared. This melancholy world was perhaps afraid of losing her self-identity, once the Twenty-first Earth was no longer enough loved by the Chrysopoeian Oecumene to bear the expense of so fragile a museum.

Её пугало забвение. Не хватало у Хризолифовой Ойкумены любви к двадцать первой Земле для полноценного поддержания хрупкого музея - вот планета и печалилась. Боялась потерять себя.

While he could not have deduced that at this point, his later memories back on Ulysses One would have this information backdated and edited into the record. So let us suppose, as the poets do, that Ulysses Four had some unspoken intuition on the point: Earth fears she is going mad. And so his heart was moved with pity.

Почему Пенелопа грустила - догадался только лишь Первый Одиссей, но, поскольку он всё равно вписал догадку задним числом, давайте поиграем в поэтов и представим, как на Одиссея Четвёртого тогда снизошло озарение: "Кручинится Земля, ибо может сойти с ума". И сердце его растопила жалость.

Ulysses then vowed one of those vows that is at once deadly serious and not serious at all: “If it is within my power, I will preserve the memory of Earth until the Eschaton! All the worlds that men have made, from Demeter to Dyson Alpha, not one is half so fair as what Dame Nature, blind and cruel and lovely, made for us in this blue and imperfect globe. I will adorn my world with Earth-life, and put real cetaceans to sport and play within the waves, the chatter of dolphins and the songs of whales to echo in the deep; and the modern space-dolphinoids will see and know in what shallow places they swim! I promise you a renaissance of Earthly aesthetics, and every man in the Oecumene will grow an arbor, or wear an anadem of blossoms.”

Одиссей дал клятву - шутовскую, но одновременно и нерушимо серьёзную:
- Если смогу - я память о Земле до Эсхатона (*конца света*) донесу! Сколько деланых миров не обойди - от Деметры и до Альфы Дайсона - не найдётся ни в одном и вполовину прелести, коей слепая, жестокая, великолепная Государыня Природа этот голубой, несовершенный шар одарила. Я себя украшу земною жизнью - приглашу в моря свои резвиться и играть дельфинов настоящих и китов, и наполнится прибой счастливым щебетаньем, и на глубинах эхом зазвучит китовое нытьё! Поймут космокосатки новодельные, на какой мели сидят! Обещаю, госпожа: леса вернутся в моду, а на цветенье каждый щегольнёт бутоновым венком - клянусь я к жизни возродить эстетику Земную!

“Why such a vow? How can you bind the Chrysopoeian Oecumene to your will, when you are dressed in sickly oceans of improperly fed algae, ragged as a beggar? Are you some king in disguise who will throw off his robes and shout commands?”

- Сильна ваша клятва. Но сильны ли вы? Вы ряжены как оборванец: океан гноится, голодают водоросли. Уж не король ли вы в лохмотьях? Иначе не пойму, как по вашему указу вся Ойкумена заживёт иначе.

“I speak as I must, even if the least wise part of me so speaks: I love this Earth, as all men who do not forget the past must do.”

- Я говорю что должен, а что речь ведёт неумудрённый отколовшийся дурак - пустяк. Я влюблён в эту Землю, как и должно помнящим былое.

She answered and said, “Do you? So you say. Put these airy words to the test. Would you walk to every land upon this globe, that you might come to love the rocks where snowy owls find nests, as well as the close and steaming jungles where insects as bright as jewels, and poisoned asps patterned with sparkling beads, do hive and crawl? The pale red-golds of the desert canyons in the dawn you must embrace, and learn to see the angry beauty of the cactus trees, yet also swim with arctic penguins and long-toothed walruses, and behold the blue and enchanted midnight beneath the aurora borealis crown. You will run with awkward ostriches as well as rearing stallions. Any fool can see the beauty in a tropic fish; if you mean your words, you will, for me, love the scowling hermit crab, the deadly shark, the dun, lopsided flounder.”

- Вот как? "Говорите"? Слова - ветер. Да испытаем его мощь! Идём! Обойдём весь глобус! Голые скалы, пристанище совы полярной, возлюбите ли вы? А как вам тропиков парник, где самоцветные жуки кишмя кишат? Там жужжат, искрят, разят ядом злобные осы в полоску! Вы готовы? Обнимете ли песок золотой, красный под пустынной зарёю? Найдёте в кактусной колючке воплощенье гневной красоты? Устроите заплыв с пингвинами, с моржом клыкастым к синеве чудесной, что убрана полярного сияния венцом? Скакуна прекрасного вы обогнать готовы - но прельстит ли вас со страусом смешным соревнование? На рифовую рыбу засмотрится любой дурак - но если вы не просто так болтали, то полюбить должны и: акулу смертоносную, и хмурого отшельника-краба, и камбалу до склизкого серую.

He laughed. “Madame, I will do as I will when I will. Why do you seek to command me to do what my nature inclines? I have stared at whirls of cosmic dust and roaring near-nova stars for far too long. These mad suns and eccentric scalded Jupiters were mine long before the new Oecumene settled here. Your cactus pricks and teeth of sharks will not affright me, and the hermit crab is a wonder compared even to the most complex dancing nebula of space. All unliving things are simplistic systems, after all, items without inner value.” And then, prompted by he knew not what, he said: “Unliving things have no passions, and no memory: mere matter is the amnesia of the universe.”

Он рассмеялся:
- Госпожа! Все будет - в свою пору. В приказах ваших смысла нет - они мою природу повторяют. Мне наскучили завихрения космической пыли, я не могу смотреть уже навзрыдный плач недосверхновой. Я здесь ещё до Ойкумены местной жил, и вволю видел и светил безумных, и протяжных верениц Юпитеров обваренных. Не напугать меня колючкой и клыком, а что краб-отшельник хмурый - это вздор. Он чудо даже при сравненьи с замысловатым вальсом звёзд. Всё неживое - просто, и ничего не стоит.
И, ведомый неизвестно чем, добавил:
- Неживое не чувствует, и не помнит. Пустое вещество - забытье вселенной.

“Perhaps there is much we should forget,” she mused. “Do you know the spot where you stand?”

- Забытье порою лечит, - задумчиво ответила она. - Знаешь где стоишь?

“Cannae,” he said. “Not far from here grim Hannibal encircled the unwary legions of the Republic, who drove their shouting centurions to defeat, had they but known it, when the Punic center ranks gave way, or seemed to. Seventy thousand troopers lost their lives before the blood-red sunset. Of wars, few cost more. I would not forget those deeds, abhorrent as they seem to us.”

- Мы в Каннах. Где-то здесь беспощадный Ганнибал взял римские легионы в клещи. Республика отправила воинов на убой - и не было бы разгрома, если бы центурии поняли, что пехота Карфагена отступает с умыслом... До кровавого заката жизней лишились семьдесят тысяч. Немногие войны взяли больше. Я не забуду этой бойни, пусть она и гнусность.

“Are we not vowed to peace, all of us at Eta Carina?”

- Но ведь в Эте Киля все поклялись беречь мир.

“But not vowed to thoughtlessness. Those soldiers were as brave as any quiet martyr who does not raise a hand against his slayers. There was no noumenal mathematics in the time of the Second Mental Structure. They are gone beyond recall; and all their thoughts are silent to us now, unrecoverable, irretrievable, and lost. By honoring the dead, I defy that silence.”

- Но мы не клялись забывать. Воины - такие же герои, как и безмолвные мученики, неспособные дать отпор палачам. Во Вторую Эру ноуменальной математики не знали, и они ушли безвозвратно, навсегда. Их мысли теперь - тишина. Воздавая почести павшим, я бросаю вызов тишине.

Another bird, perhaps a magpie, with a voice as keen as the piping of a flute, called out: “Tell me! What is it like to know there is a casket you can open, which will at once alter you beyond what you could grow into, and make you anew into a new man? Is it not death, that one thing we have forbidden and left behind? Is it not as cruel as war?”

Заговорила новая птица (может и сорока) голосом звонким, как флейта:
- Скажи-ка! А каково хранить в шкатулке такое, что тебя до неузнаваемости превратит? Ты станешь от неё новым человеком, таким, каким бы сам не стал - так чем это не забытая всеми смерть? Чем это лучше, чем пасть жервой в бою?

He put aside the guitar. “Madame, these are strange questions. The casket of loneliness was given me in case I should otherwise go mad, for at that time, I was certain that Eta Carina would be mine alone, and forever.”

- Госпожа, у вас странные вопросы, - ответил он, отложив гитару. - Шкатулка отшельника у меня на крайний случай - чтобы не сойти с ума от одиночества. Вылетая, я был уверен, что в Эте Киля окажусь один - и навсегда.

The leaves rustled again. He wondered why she was agitated. The birds circled him, first the nightingale, then the night-jars, owls, but also the sleepy finches, blue jays, and cardinals.

Снова зашумела листва. Откуда такое оживление? Птицы окружали - сначала соловьи, потом козодои и совы, заодно с заспанными зябликами, сойками и кардиналами. Разномастный хор пропел:

The birds sang, “Freely will I aid you, and revive the dying, scum-choked seas of your little lunar world; but freely you must give to me what in older days, by feminine wile, or glamour, or unknown sympathies of the heart, I would have had to win from you. The science of the mind, in these last days of the Seventh Mental Structure, is all discovered: each trembling and uncertain wisp of unconscious fancy, each fleeting thought, can be numbered and known. And so no mystery can obtain in these matters.”

- Я тебя охотно поддержу, и новое дыхание вдохну в луну, что в дряни утопает - но взамен отдай то, что в былые времена каждая жена коварством ли, иль очарованьем, иль неизведанною прихотью сердца с боем получала. Дописана Седьмая Эра, дописана ума наука - и вне пронумеровки не осталось ни единой прихоти подсознательной души. Все мысли учтены. Нет дольше тайн в делах таких.

“Which matters?” he cried out. “We are but strangers to each other! How could I agree to this?” (Scriabin thinks this protest insincere, and symbolizes it with a diminished seventh; whereas Aerolith expresses this outcry in a memorable sonnet in words of honest surprise.)

- В каких ещё "таких"? - воскликнул он. - Да мы едва знакомы! Как я соглашусь?

Скрябин эти слова посчитал показными, что отметил малым септаккордом. Мнение Ао Аэролита противоположно - его замечательный сонет полон искреннего изумления.

But the birds had all taken wing, and the deer, leaping startled to their narrow feet, tails white with panic, fled. The croaking frogs fell silent, and the bright-eyed foxes slunk away.

А птицы уже снялись с места, а олени пустились вскачь тонкими копытцами, испуганно задрав белым хвосты. Утихло кваканье жаб, я яркоочие лисы куда-то убрели.

His cloak, Ulysses snuffed, so that instant dark was around him, and now he tuned his eyes to their most sensitive register, and woke special sensory cells planted along his skull, to view the hidden wavelengths. He detected heat in the bottom of the lake, and electronic signals indicated a confluence of nanomachines in rapid-assembly mode.

Одиссей прикрутил плащ, убрав весь свет, и всмотрелся в самом чутком регистре, подключив особые, воспринимающие прочие частоты клетки на черепе - и увидел, как на дне озера разгорелось бурное наностроительство, выдаваемое электрической рябью.

A moment later, the swan reared back and flapped with snow-white wings to dry the figure being lifted to the surface. Like that of a naiad, her head first crested. Water spilled from raven-hued tresses of hair and ran in little trickles from the delicate, feminine curves, full breasts, flat stomach, rounded hips, and long legs, of the slender form dimly seen by un-moonlight. By the time she raised her hands in a gesture more graceful than any ballet, elbows high, back arched, to wring her long and heavy hair, he was lost in admiration.

Лебедь подался назад, замахал белоснежными крылами - ибо из вод выступала она, и её нужно было осушить. Сначала - голова, как у наяды: по прядям цвета воронова пера стекала влага, и бежала ручейками по женственным извитиям, по тугим персям, потом - по ровному животу, округлым стёгнам, до стоп, по всей длине ног, и вот неверным не-лунным светом освещена она, целиком - и она выгнула спину, воздела локти к небу, взмахнув длинной тяжестью волос, и от первого же движения, изящного, как у танцовщицы, Одиссей от восторга совершенно потерял голову.

Closer he came, as if drawn by a lodestone. Her eyes were steady, mysterious, half-lidded, and little drops of water clung to the lashes, bright as diamonds.

Она подошла ближе - будто магнитом влекомая. Над манящими, полными тайны очами к ресницам прилепились капельки - и сверкали они ярче алмаза.

When her lips parted, he saw how red and full they were, how white her teeth. “Call me Penelope,” she said. “And I for you have created a woman of my own substance, and poured all my virtues and authority into her.”

Когда разомнулись губы, Одиссея поразила их полнота, и белизна за ними вставших зубов.

- Зови меня Пенелопа, - сказала она. - Тебя своим веществом я родила деву, наполнив всеми достоинствами и властью.

Of course he sang to her. What else could he do?

Разумеется, Одиссей запел. Что ещё оставалось делать?

Their first kiss was not then, but, for the sake of drama, let us pretend that he won it from her with words both wild and solemn, playfully serious, sweet in the way all love is sweet, but bitter with a hidden bitterness.

Первый поцелуй случился много позже, но давайте ради драматической выверенности представим, что он завоевал её прямо сейчас - словами буйными, но спокойными, игривыми до серьёзности, до того же сладкими, как и любая любовь сладка, но прячет под собою горечь.

By the time Ulysses Three cleared the horizon, and reestablished signal flow with his small-brained partial, it was too late. With only the hint of wry resignation in his thoughts, satellite Ulysses Three sent messages and memory downloads (through himself at Ulysses Two) back to himself at the planet Ulysses One, the news that they were to be married.

Когда Одиссей Третий, наконец, обогнул горизонт, и восстановил поток связи с глупеньким парциалом - было уже поздно. С еле улавливаемым налётом неохотности спутник, Одиссей Третий, переслал новости и прилагающиеся выгрузки памяти нарочным-собой, Одиссеем Вторым, самому себе - Одиссею Первому. Планетоид узнал: он скоро женится.

Many a man discovers he has agreed to something before he knows it.

Вообще, многие мужи соглашаются до того, как решат.

9 A More Literal Account

9 Протокол серенады

Now, in all honesty, a historical reproduction of the scene would omit these details and anachronisms. The more realistic version of events is this: his remote, stranded on the Earth (due to the relay satellite being out of line-of-sight), made contact through the local life forms with a regional segment of the biosphere Cerebelline mind, who, for a nominal fee, passed some of his thoughts through her living circuitry, one tree to the next, to a transmission point elsewhere on the planet that could reach the relay. Since Cerebellines often cannot tell, or do not care to tell, where their thoughts end and visiting thoughts begin, perhaps she snooped on the information stream, did an analysis of the denotation and connotation pattern, and noticed that Ulysses was a connoisseur or aficionado of Terran biology and botany; an antiquarian like her.

Будем честны - исторические реконструкции события нещадно избавлены от вольностей и анахронизмов. Скорее всего, прошло так: линия со спутником оказалась нарушена, и зонд Одиссея остался на Земле без связи. Он, посредством местных форм жизни, вышел на контакт с районным отделом биосферного разума Цереброваскуляры, та согласилась помочь и за символическую плату переправила мысли Одиссея Четвёртого по живым кабелям - они шли, от дерева к дереву, пока не очутились в зоне приёма спутника. При этом Цереброваскуляра, как и весь их вид, то ли не понимала, то ли особо не разбиралась, где кончаются её размышления и начинаются гостевые - и ненароком прочла полагающийся Одиссею поток. Проведя анализ значений и ассоциаций, Пенелопа узнала в Одиссее ценителя и ревностного поклонника Земной флоры и фауны. Антиквара - под стать ей.

Since he had hired her in any case to help with his failing oceanic ecosystems, they had much to discuss, and many similarities of thought and priority-protocol to find.

Морские экосистемы Одиссея уже дышали на ладан, и поэтому он попросил у неё помощи и совета. В процессе обсуждений обнаружилось немало сходств в мыслительной иерархии.

Where the idea came from for her to reorganize herself into a female psychology, and grow the parasympathetic and brain-stem impersonating systems in her various parallel decision nodes to trigger the complex formation known as romantic love, that we cannot tell, not unless Warmind releases his copies of her ancient templates.

Но вот откуда взялась идея перестроить душу на женский лад, и отрастить в параллельных разрешающих узлах подобия парасимпатической системы и стволовой части мозга, с целью вызвать сложное психоэмоциональное состояние, известное как "влюблённость" - мы не узнаем, пока Воинственный Разум не рассекретит архивы её мыслей.

The idea for a love affair came from somewhere. The evidence points to a hidden Eighth Mental Structure operation. If so, the love was doomed from the start, if not false from the start.

Мысль о "любви" появилась откуда-то ещё. Свидетельства указывают на влияние потаённой Восьмой Ментальной Структуры. Если так - с самого начала любовь либо была обречена, либо была ложью.

And yet…And yet…It might have been a natural thing. It is commonplace for Cerebellines of the Green Symphony Aesthetic (there are twelve distinct schools comprised under this aesthetic protocol) when terraforming a planet to impregnate themselves with the proper psychology to fall in love with their handicraft; in effect, to love, to become, and to subsume themselves into whatever bit of ecology is their work. (White Cerebellines who work with information ecologies have a similar maternal outpouring in their more abstract mathematical creations to that which Green Cerebelline have with their plants and pets.)

Но всё же... Всё же... Любовь могла вырасти сама. Для Цереброваскулярных умов семейства Зелёной Симфонии (так звался эстетический порядок, объединяющий дюжину различных школ) было в порядке вещей при планетарных перестройках взращивать в себе к плодам трудов своих любовь, и необходимые для любви закутки души. Они, в сущности, влюблялись в творение, замещали, становились частью экологии шедевра. Подобным отличались и Белые Цереброваскуляры - только они изливали опёку материнскую не на флору и фауну, а на свою экологию данных, на математически-информационные циклотворения.

Most worlds are dead to begin with, no matter how beautiful, or have nothing more complex than one-celled organisms. A Cerebelline can love even the sulfur-drenched and cloud-choked hell of stormy Venus, or the cold and rusty desert waste of long- dead Mars, loving and destroying, even as her many microbes begin their work to make the unearthly worlds earthlike. But Ulysses was alive: his thought systems and remotes and partial-selves occupied every niche of his primitive ecology, precisely because it was primitive. He had to do everything himself.

Большинство планет - мертвы, пускай и красивы. Почти нигде нет ничего сложнее одноклеточных - и Цереброваскуляра готова полюбить и микробную горстку, только начавшую обращать внеземное в землеподобное, и то, что ради превращения будет сломано. Цереброваскуляра полюбит и смоченный серой, удушенный дымом ураганный ад на Венере, и ржавую, полную хлама пустыню давным-давно мёртвого Марса. Но Одиссей - живой, и за каждую нишу его оттого и нехитрой экологии отвечали Одиссеевы мыслительные образцы, зонды и парциалы. Одиссей был вынужден отвечать за всё.

And so there he was, wherever she went or sent versions of herself.

Поэтому он встречался с ней, куда бы она не посылала своих подобий.

He was already in the tanks growing algae for his simple and crablike von Neumanns. The servants all were radio-linked to him, so that he would wave at her industrious physician-fish with a passing crab-claw. He was there (since he had to maintain the bodies) in the unoccupied dolphin forms any tenants of his were not using. He was in the space elevator, a voice telling a joke. He was in the aerial units that looked like awkward bats, doing a comical mock mating-dance to startle the sleeker and more earthlike halcyon and sea mews she was introducing, until she called a flock of starlings to drive them off. He was onboard the ship, making a sardonic observation when she sailed to the edge of the parasol to set the timed cycles of daily and seasonal sunbeams to fall upon his little shining oceanic globe. And he was in the thought-space they both used when poring over the timed-maps and atlases that predicted where and how he was to grow his coral reefs.

Он уже был в баках, где на корм крабороботам фон Неймана разводили планктон. Её промышленной рыбе-терапевту приветливо махал клешнёй встречный краб - ведь Одиссей не разрывал со слугами радиоуз. В незанятых дельфиних телах она встречала его - ведь оболочку без жильца всё равно необходимо выгуливать. В орбитальном подъёмнике он травил ей анекдоты. В телесном воплощении стаи несуразных нетопырей он отвлёкся от присущих воздушным рабочим единицам полезных дел и до того передразнил брачные танцы ввезённых с Земли чаек и зимородков, что тех пораспугало во все стороны, и тогда, чтобы прогнать озорника, пришлось звать скворцов. Он язвил из яхты, на которой она отправлялась к кайме противосолнечного паруса его перенастроить - чтобы и на сияющий океаном шарик Одиссея падали дни и ночи суток, зной и холода времён года. И в мыслительном пространстве он был, которое они делили в размышлениях о кораллах, предсказывая и назначая погодичные атласы рифового роста.

(*Ну, должно признать, что атласы там не погодичные, а просто "учитывающие время", так скажем. "Timed-maps".*)

They named the island together, the first island his water-smothered world had ever known, and he made a joke about picking the names of babies, and she made a reference to Ducaleon and Phyrra, and by that time, she was embracing his whole world, each hemisphere as if in cupped hands, with some form of bird or fish or creeping thing or sea-plant, and he could not have gotten away from her had he willed.

Первому острову на доселе безупречной водной глади Одиссея они вместе выбирали имя - и он пошутил, что детям названия так же выбирают, а она вспомнила о Девкалионе и Пирре, и тогда она обняла весь мир, каждое полушарие будто ладонями: гадами морскими, птичьими стаями, водорослей и ещё чем-то, ползучим... Одиссей к тому времени высвободиться, если вдруг захотел бы, не смог.

So, something like what the poets say, when they tell of Ulysses singing by the lakeshore, and Penelope arising nude and newly made from the waters, pausing to wring out her hair, did indeed happen; something like, but more complex and more deliberate than what poets say.

Так что поэты правы: Одиссей действительно пел перед озером, и обнажённая Пенелопа действительно вышла из озёрной пены, отжав воду из причёски попутно. Это всё было, как и пропето поэтами, вот только не как пропето было, а куда более хитро и куда менее прямолинейно.

Because he did walk her world, after all, not just in that original ten-foot cyborg body, but in a hundred scuttling vehicles, ratlike things or flying drones, or, when she offered them, as a pack of fierce black dogs.

Ну хотя бы потому, что по двадцать первой Земле Одиссей гулял не только трёхметровым киборгом, а сотнями снующими разных тел - крысоподражаниями, чем-то летающим, и даже подарком её - сворой злобных чёрных псов.

Everywhere the black dogs went, they scented or saw signs of decay: erosion was washing away topsoil, trees were dying due to lack of simple nutrients, the salmon populations were falling, bears that should have been in heat sniffed passing she- bears and did nothing. Ten thousand little errors had entered the ecological code, and the system was not robust enough to correct itself, not without evolving into something more suited to the Eta Carina system.

Где бы ни пронеслись, псы чуяли распад: почва выдувалась, леса голодали, падало поголовье лосося, медведи медведиц в течке обнюхивали - но не взбирались. Экокод пестрел тьмой (*Не фигура речи, буквально. В подлиннике - 10 000.*) неточностей, а системе недоставало строгости себя исправить - для этого пришлось бы превратиться в нечто другое, более подобающее системе Эты Киля.

And, yes, the so-called “native” forms had evolved in niches where the Cerebelline mind was not concentrating her resources. Black oily one-celled life and multicellular sponges streaked the sides of tall mountains, staining the snow black, or crusting the rocks, unsightly as an oil slick. These organisms were highly resistant to the radiation and X-ray fevers that the parasol could not deflect, and thrived in areas where earthly life developed leukemia and bred poorly.

И да, в оставленных без Цереброваскулярного внимания нишах расцветали "местные" формы жизни. Чёрно-маслянистые одноклеточные и многоклеточные, напоминающие губку, лепились к кромкам водопадов, заращивали собой валуны и пачкали снега пятнами неприглядными, словно нефтяной разлив, и рентгеновские-радиационные моровые поветрия, пропускаемые навесом, были им нипочём, и чёрная жизнь пировала в окружении бледных от лучевого малокровия животных земных, чадами скудных.

When the dogs smelled the wind that blew from black-streaked mountainsides, and scented spores of post-terrene life, they raised their red mouths and howled.

Когда ветер сдувал с покрытых чёрным вершин чёрный дух спор послеземельной жизни, псы подымали к небу алые пасти и выли изо всех сил.

The packs walked up and down, to and fro about the Earth. When they reported to Ulysses One, his mind could put together the million-sided puzzle their hundred canine minds could not see, and which, she herself, being a Cerebelline, might not see.

Стаи исходили все края Земли, и из отчётов Одиссею Первому складывалась миллионокусочная головоломка, которую разгадать сотня волчьих мозгов не могла никак, а она сама, Цереброваскулярный разум - просто не могла.

It was suicide. Penelope was slowly relaxing her grip on life.

Она кончала с собой. Пенелопа по чуть-чуть отпускала жизнь из хвата.

There were, to be sure, enough resources in the Chrysopoeian Oecumene to rebuild or reconstruct her, but there was not the will. Very little of the marketplace of ideas, much less the marketplace of resources, was devoted to keeping alive this morbid monument to a dead world. It was an expensive mausoleum.

Конечно, в Хризолифовой Ойкумене ресурсов для её перестройки с достатком хватало. Желания не было. На памятник, на надгробие погибшей планете тратилась исключительно малая доля рынка идей, и ещё меньшая от рынка ресурсов. Музей обходился недёшево.

So he had to find a way to cheer her up. He had to serenade her and vow wild vows. The poetical image of his man-remote bringing a guitar to sing to her scattered animal-minds is closer to the truth than a flat description of the truth conveys.

Поэтому Одиссей пытался её приободрить. Распевал серенады, давал клятвы одна другой сильнее. Нужно понять: поэтический образ человека с гитарой перед рассеянным в зверях умом куда ближе к истине, чем правдивое, прозаическое протоколирование.

They talked of things past.

А беседовали они о прошлом.

10 The Lonely Stars

10 Одинокие звёзды.

For half a million years after the first exosolar colony was established, the skies remained oddly empty, save for the two human polities at Sol and Cygnus X-1.

Полмиллиона лет после основания первой внесолнечной колонии небеса оставались поразительно пустыми, исключая Солнце и Лебедя X-l - единственные жительства людей.

The men and machine life at Sol discovered, through the noumenal mathematics, the secret of eternal mind-preservation. With this, death was fled away, save as rare and strange accident: the Men of Sol called their civilization a Utopia, their age a Golden Age, and perhaps they can be excused this exaggeration.

У Солнца жизнь человеческая и механическая, открыв ноуменальный математический аппарат, научилась навек сохранять разум. Смерть ушла, оставшись только редким напоминанием в несчастные случаи. Люди Солнца звали своё государство Утопией, а своё время - Золотым Веком. Их преувеличения, наверное, можно простить.

Meanwhile, the men and machine life at Cygnus X-1 discovered the irrational mathematics needed to describe the interior conditions of singularities, and exploit the event-horizon conditions to fool the quantum bookkeeping of the Second Law of Thermodynamics. Somewhere in the black hole core, perhaps, entropy was increased in equal and opposite counterbalance, but for all practical purposes, their technique was extropy; a perpetual-motion machine; something from nothing; a free lunch.

Одновременно у Лебедя X-l жизнь человеческая и механическая, открыв надрациональный математический аппарат, научившись описывать внутренние условия сингулярности, смогла таскать из-за горизонта событий в обход гроссбуха второго закона термодинамики. Может быть, закон всё-таки соблюдался, и энтропия прибывала где-то в глубине дыры, но на практике Вторая Ойкумена научилась экстропии. Открыла вечный двигатель. Достала что-то из ничего. Питалась даром.

No other stars were visited, except by patient machine-crewed vehicles. No one of the First Oecumene was willing to risk the real and final death passing outside of the broadcast range of the immortality network might involve, and no one of the Second Oecumene was willing to travel far from the Infinity Fountains that orbited their singularity, and gave them their wealth and leisure.

У другиз звёзд побывали лишь терпеливые механизмы, с экипажем из других механизмов. Никто из Золотой Ойкумены не желал повстречать окончательную смерть за рубежом действия ноуменальных систем, а из Молчаливой Ойкумены никто не жаждал повстречаться с нищетой вдали от облепивших чёрную дыру сингулярных родников достатка.

Each Lord of the Second Oecumene had an endless supply of power, and the art to create, using that power, diamond asteroid-palaces, which they stocked with companions and toys and dreams and private mental networks, servants and replicas of friends and lovers. No real need to suffer the discontents of human contact ever arose. They also called their society a Utopia, though with far less justification.

Каждый из Царей Второй Ойкумены обладал безмерной мощью, а скорее безмерными мощностями казны, и мог тратиться на роскошные палаты в алмазных астероидах, на личные сны и мыслительные сети, на игрушечные свиты и игрушечных близких. Терпеть неудобства общения с чужаками необходимости не было. Те тоже звали свой мир Утопией - вот только с куда меньшими основаниями.

The extremely long-range communication lasers used to pass ten-thousand-year- old missives from Cygnus X-1 to Sol fell into disuse, and so the Second Oecumene became the Silent Oecumene, and the men of the constellation Cygnus became as silent and splendid and ghostly as the swans from whom they took their name.

Сверхдальнобойные радиолазеры связи, передававшие послания от Лебедя X-1 к Солнцу через десяток тысяч световых и обычных лет со временем прекратили работу. Вторая Ойкумена стала Молчаливой, и люди оттуда стали так же тихи, величественны и загадочны, как и птицы, чьё имя переняли.

11 The Lords of the Silent Oecumene

11 Цари Молчаливой Ойкумены

The Silent Ones did not negotiate, did not entreat nor answer entreaty. From time to time, Peers of the Golden Oecumene penetrated their mental encryption, or were permitted to penetrate, and the thoughts of the Silent Lords were laid bare. Instead of state secrets, however, the counterintelligence viruses merely discovered mathematical haiku that divided one by zero, or thought-sonnets of haunting morbidity, paeans praising madness, or a simple slogan: You will never know us, never understand our nature.

Молчаливые на переговоры не выходили. Ничего не предлагали и предложений не принимали. Порой Пэры Золотой Ойкумны проникали в их мысли - то взломом, то по Молчаливому же согласию, и видели все начистоту. Правда, вирусы контрразведки приносили не подсекретные тайны, а всякое - то математические хайку, призывавшие делить на ноль, то мысленные сонеты навязчивой мрачности, то восхваления безумию, а порой - один только девиз: "Вам нас не понять. Вам нас не постигнуть."

Once it was determined within the counsels of the Silent Oecumene to destroy the Golden Oecumene, this hate finally bestirred them from their long Egyptian slumber. Most secretly, with vehicles shielded and dark and hidden from all detection, they sent out colonists and warlords and spies and spores to spread among the long, imaginary cylinder of stars between Sol and Cygnus.

Когда советники Молчаливых решились, наконец, концать с Золотой, ненависть пробудила их от сна Египетского. В обстановке строжайшей тайны, прикрыв судна щитами тьмы против всех способов обнаружения, они разослали к звёздам внутри воображаемого цилиндра между Солнцем и Лебедем свои споры, первопроходцев и военачальников.

Thousands and tens of thousands of years passed by, and the Silent Lords lived and died and the Peers of the Golden Oecumene lived and lived, and slowly—for every drama which is played out between the star-gulfs is slow—warfare came to the Golden Oecumene.

Тысячелетие сменялось тысячелетием, Молчаливые Цари рождались и умирали, Пэры Золотой Ойкумены только изредка рождались, и медленно-медленно - как и пристало драме космических масштабов - война дошла и до Золотой Ойкумены.