Тыц-тыц-тыц

Впервые он постарел, когда сыну едва исполнилось шестнадцать. Задумавшись, открыл незапертую дверь ванной и взглядом упёрся в растёртую докрасна спину. Сын опустил разлатые плечи и обернулся: из впадин между горбатым длинным носом и круглыми надбровными дугами на него посмотрели глаза, в которых не было ничего, кроме жизни. Зажмурившись, он бросился на балкон. Первым делом проверил руки – и это были руки уже не тридцатилетнего мужчины – кончики пальцев подрагивали от нервов, ногти приобрели желтоватый оттенок дорожной пыли. Залысины, с которыми он жил с двадцати, вдруг устремились к самой макушке. Всё было не так. Пришлось полностью осмотреть себя в ванной, и стоя на скользком полу, он почувствовал с замиранием сердца, как стал ниже ростом. Ниже своего сына.

      С тех пор он затаился в спальне, ожидая дня, когда кровь от его крови, а вернее – кровь, пьющая его кровь, сдаст экзамены и уедет. Чем дальше, тем лучше. На четыре долгих года и навсегда. Сын вставал рано, ему приходилось выходить позже, на ходу запихивая в себя завтрак, чтобы не опоздать на работу. Сын ложился поздно, и он крался по собственной квартире, чтобы дойти до холодильника или туалета незмеченным. Каждый взгляд на этого без предупреждения выросшего ребёнка отнимал месяца жизни, превращал мимические морщины в те, что дарует сила тяготения. Ближе к земле, ближе к смерти. Кто бы знал, как сильно он боится?

      Им исполнилось по тридцать лет. Тридцать лет! А они всё ещё жили с его мамой. Какой там мамой – старой маразматичкой. Самый расцвет, и ребёнку четыре года – скоро понадобится комната, а эта карга ни помереть не может, ни жить нормально. От неё несёт. Подушка в слюнях; деньги на лекарства; гостей не пригласить. Почему ты ничего не делаешь? Нет, не богадельня. Всё перепишет на других, или сама, или подсобят добрые Ваньки-санитары... Жена была недовольна. Её можно было понять.
      Тем летом она впервые заперла мать на балконе, а сама ушла в магазин.
      — Пусть подышит на свежем воздухе.
      Жара стояла под сорок градусов Цельсия. Когда её запустили обратно, она дышала, как рыба, выброшенная на берег, с такими же белыми – навыкате – глазами.
      Он научился делать так позже и удивился, насколько просто и даже немного приятно было подводить старуху, как он теперь её называл, к логическому финалу. Кормил её пресной кашей, не очищенной от плевел, и старался готовить как можно меньше, на кухню не запускал. После летних «прогулок» задерживался, нарочито медленно передавал ей стакан с ледяной водой, а когда она не могла приподняться на кровати – просто ставил его на пол. Старуха неуклюже цеплялась за жизнь и жалобно мычала, хватая их за руки. Иногда она плакала, словами просилась к внуку в редкие минуты возвращения разума, но одну-единственную дверь они закрывали на ключ. Осенью смерть застала её, одетую в лёгкое платье и дырявую шаль, на пресловутом балконе: старуха походила на жирного мёртвого голубя, лежащего на дороге. От вскрытия отказались.

      Второй удар пришёлся на начало июня, совсем немного оставалось до поступления, а там – общежитие, корочки, работа. Он думал, что сын достаточно умён, чтобы остаться подальше в миллионнике.
      — Мама просила передать тебе какие-то документы. Что-то про договоры и возможности судиться, к Николаю Семёнычу сказала идти.
      — Ага, ты иди... – он попытался безразлично пробубнить и побыстрее отделаться от этой близости.
      — А что это? Ваш мальчик? Да и не мальчик уже, самостоятельный мужчина скоро будет, – вклинилась секретарша. По офису пробежал шепоток, замелькали женские и девичьи улыбки. Совсем незнакомые, не те, которыми отвечали на его сальные шутки.
      Он сглотнул застрявший в горле сгусток и только тогда заметил за спиной сына низкую девушку с узкими чёрными глазами и гладким, как блин, лицом. Она оскалилась.

      Ночью он долго ворочался и нечаянно разбудил жену. Она положила руку ему на живот и потянула на себя. В темноте не было видно венозных ног, сутулых плеч или заплывших глаз. И, сам того не желая, он вдруг провёл ладонью по её лицу, как часто делал раньше: скользнул по складкам брылей, дотронулся до жёстких крашеных прядей, убирая их, обогнул пальцами ухо – под самой мочкой пряталась бородавка. Жена приняла это за ласку.
      Он попытался как можно быстрее довести всё до конца, но то и дело касался её обвисшей груди, прижимался дряблым животом к длинным растяжкам, ощущал дыхание, напоминавшее о гнилых зубах у неё во рту... Затем замер в холодном липком поту на краю кровати, дождался полухрапа-полусвиста и выскользнул. Его рвало и рвало. До желчи, до остатков воздуха.

      Он пропустил момент, когда нужно было насторожиться. Не заметил, не пожелал заметить. Классе в пятом сын сказал ему, что готовит сочинение в школу.
      — Кем работала бабушка? Мы готовим тексты о старших родственниках, а больше я никого не знал.
      Пришлось ответить: технологом. На пищевом производстве, много их было, да и сейчас не меньше, наверное. Очень любила торты, с красными и зелёными масляными розочками. А я сладкое терпеть не мог – аллергия. Было немного неловко, но сын слушал равнодушно, попутно расчерчивая ручку на листе, закрашивая строчку за строчкой. Тогда закончились детские и недетские вопросы, они отдалились, но ему казалось, что всё стало ещё проще — играть в любящего и всезнающего отца интересно совсем недолго.

      Гадёныш вернулся в дом, когда он уже почти уверился в своей бескровной победе. «Попрощаться, погостить перед выходом в настоящую жизнь». В воскресенье они остались наедине. Идти было некуда, жарило так, что с автомобилей слезала краска. Он вышел за сигаретами на балкон и задумался, куда движутся редкие пешеходы внизу, перебегая от дерева к дереву. Духота не спадала, несмотря на приближение вечера.
      Дверь оказалась заперта. Он посмотрел сквозь мутный от жира пластик на сына. Тот ответил угрюмым взглядом, не в глаза – в переносицу. Чёрные пряди торчали в стороны как перья, нос превратился в хищный клюв. Он постучал. Попросил открыть. Заорал. Пообещал позвонить в ментуру. Вылез в окно и стал звать соседей – но все прятались в глубине квартир, под охраной жужжащих ангелов-кондиционеров. Забился в дверь. И бился ещё и ещё, пока не понял, что наглотался пара, что его вот-вот хватит удар. Сполз на раскалённый пол и заплакал. Как жалкий немощный старик, которым и был. Плакал и плакал, попискивая, скуля.
      Потянуло почти неуловимой прохладой, он быстро просунул пальцы в щель и, не вставая, забрался в комнату. Сын пнул его в бок, нагнулся за рюкзаком и долго, долго улыбался перед тем как уйти. Теперь уже навсегда.