Салфеточное.

В тот вечер, отработав крайнюю смену в грязном, ненавистном мне цехе, я решил, что домой не пойду, потому что дом мой в сущности мне и не дом, а всего лишь съёмная квартира, откуда меня когда-нибудь выгонят в бушующую метель и жгучий мороз, на теплотрассы и помойки, к злым прохожим и господам полицейским. Всё это непременно сломает меня, впитает в себя, и я стану маленькой, незначительной, грустной и трогательной частицей одного, большого, безобразного целого. От этих мыслей я хотел убежать, и, переодевшись из серой спецовки (спецовки бывают красивыми, синими, но моя – уродская, серая) в привычную свою одежду, я побежал. И я бежал и прыгал и дрыгал ногами в прыжке, чтобы ты в дальнейшем могла об этом прочитать и подумать про себя: «вот ведь глупый, у него же, наверное, спина болит, шестьсот кирпичей же сегодня через тело это хрупкое прошло». А я в ответ у тебя спрошу, откуда, мол, ты, радость моя, знаешь про кирпичи, я ж тебе ещё ни слова про кирпичи, а ты уже знаешь про кирпичи. Ай-ай-ай, не порти мне структуру рассказа. Я тебе пока что вообще ни слова, но в запасе кое-что всё-таки есть.
Бежал я, например, и прибежал в одно кафе, мимо которого частенько приходилось мне прогуливаться и заглядывать в окно. В нём я видел людей едящих и кормящих, обслуживающих и обслуживаемых, счастливых и несчастных, уродливых и красивых, мужчин и женщин, детей и взрослых, молодых и пожилых, таких и этаких и кого-то ещё. В тот вечер среди них оказался и я и я сел за столик, открыв меню, предлагавшее мне всевозможные блюда, большинство из которых я не ем по этическим соображениям. Но вот чай пью, можно, пожалуйста, чаю?
- Конечно, у нас можно всё. Вам что-нибудь к чаю ещё принести, плюшек, например?
- Нет, знаете, у меня вообще-то в кармане дыра, через которую я иногда просовываю средний и безымянный пальцы, чтобы почесать своё бедро, и если я просуну туда руку по самый локоть, а то и по плечо, или, быть может, провалюсь в эту дыру целиком, досадуя, что телефон остался в другом кармане, и я не могу включить фонарик, чтобы осветить всю эту темень, окружающую меня, то даже в таком случае я не найду там ни копейки, потому что все копейки, которые мне заплатили за прошлый месяц истрачены на оплату аренды и коммуналки, на еду себе и кошке, на проезд в общественном транспорте, на парочку хороших книг, на подарок матери и на что-то там ещё. У меня осталось немного вот этих вот денег на чай, но, извините, оставить на чай вам после не смогу, но зато я мог бы вытащить карандаш из пучка на вашем затылке и написать что-нибудь хорошее.
- Ладно, держите, - сказала она (то есть ты) и ушла.
И я беру чёрный карандаш, протянутый мне официанткой с распущенными волосами. Он идеально выточен, а по ту сторону от грифельного наконечника пустует одинокое, алюминиевое гнёздышко, из которого вырвали зачем-то резинку. Я сжимаю его ближе к грифелю подушечками указательного и большого пальцев и начинаю писать на салфетках. И я пишу этот самый текст до этого самого момента, не понимая, что с ним делать дальше, обезоруживая себя перед тобой.
- Вот ваш чай, - меня, начинающего тратить грифель и бумагу попусту, спасает официантка с распущенными волосами (то есть ты), - а ещё печенье с предсказаньем.
- Настоящим?
- Настоящим.
- А что мне нужно сделать?
- Разломите его на две части и прочтите то, что написано на бумажке.
Я разламываю печенье и одну из половинок отправляю себе в рот, чувствуя как хрустящее, сладкое тесто крошится между зубов, тает на языке и проваливается в черноту моей пищеварительной системы. Официантка с блестящей улыбкой на лице стоит рядом и смотрит.
- Давайте же, читайте!
- Вслух?
- Конечно, мне же тоже интересно.
- Но ведь это, знаете, вещь такая, интимная…
- Да ладно вам, мы же уже с вами, будто бы родные друг другу люди, я даже не понимаю, почему это мы с вами, а точнее я с тобой на «Вы».
- Хорошо, я доверю тебе своё будущее, официантка с распущенными волосами.
Я разворачиваю бумажку ноль пять на три и начинаю читать: «убегай и не возвращайся в это кафе, в этот цех, в этот город, в этот холод, в эту стужу. Всё оставь. Когда не нужен никому, никто не нужен самому тебе и беги и беги и беги -  как-то так твой анапест звучит, - по прямой, исключая круги, беззаботно теряя ключи. Исключи понятие дом из перечня понятий, никаких домов, лишь временные убежища перед очередным побегом. Каждый город люби как родной, в каждом городе чтоб по одной женщине и всякая женщина – женщина всей твоей жизни, не иначе, и люби всякую как мать, как сестру, как дочь, как жену, как любовницу, как стихи Веры Павловой о дефлорации, ревности, эмансипации, зачатии, мужчинах и прочем. Помни о них, помни о друзьях, привязывайся, но не сильно, выдерживай баланс, ведь ничто не должно тянуть тебя назад за рукава, пропахшие потом и костром, это только твои рукава, твоя голова, ноги твои, руки твои, твоя плоть и всё, что под ней, а больше ничего твоего во всём мире, только весь мир твой и никто у тебя его не отнимет и не растопчет его и без того топчут-топчут да не вытопчут вот и ты потопчи а то живёшь себе да живёшь а света белого не видел, выходи и уходи, привязался к куче мусора презирай свою привязанность будь черствее не бойся исчезнуть из поля зрения, оставь лишь записку в почтовом ящике лучшего друга, в которой ничего не будет, кроме стиха:

Пустовато стало, друг
Нет меня среди гостей
Нет ни ног моих ни рук
Головы нет и костей
Никаких нет новостей

И единственный мой след –
Эта самая бумага
Самого же меня нет
Только холод только слякоть
Только ты мой добрый якорь

Вот что прочтёт он, брякая ключами в кармане, после чего вернётся домой и сыграет что-нибудь печальное на клавишах. Если бы ты слышал это, возможно, прослезился бы, но ты слышишь лишь шипение волн и завывание ветра. И услышишь ещё много всего: суржик, чаек, матюги, лай собак, гуденье баржи и тд и тп» - вот что прочтёшь ты вслух перед официанткой с распущенными волосами, которая всё ещё тебе улыбается. И всё кафе смотрит на тебя, стоящего вопреки всем сидящим, кричащего в пример всем молчащим, несчастного в упрёк всем счастливым; смотрит, и отвращение ты читаешь в их взглядах, но не во взгляде официантки с распущенными волосами.
- Мне понравилось, как ты читаешь, выразительно и почти не запинаешься.
- Спасибо, но теперь мне страшно, - говорю я ей (тебе), почувствовав тайную (больше не тайную) радость, - я почти что дописал, ты хотела бы прочесть?
- Вслух?
- Вслух!
И ты начинаешь читать всё, что я написал, на радость мне, несмотря на недовольство окружающих. Я же в это время дописываю последний абзац, но не думай, что я не слушаю тебя, либо же слушаю в пол уха. Нет, руки мои пишут, а уши слышат, не мешая друг другу. Из правого глаза, кода ты читаешь прощальный стих и всё, что рядом с ним, робко выползает слеза и скатывается по щеке, но ничего страшного, сейчас я допишу это вот предложение и вытру её, чтобы никто не заметил, а потом отдам тебе последний абзац.