Мимолётный Ангел

Мимолётный Ангел
1-е Сообщение
Как и просили, пишу вам письма.
Наступает осень, древесные кроны уже посыпаны золотистой приправой, хотя ещё совсем скупо, а вчера на пороге заскрипели первые морозы. Уже скоро у Неё день рождения. Важнейшее моё воспоминание. Самое драгоценное. А потому заранее извиняюсь, ведь возможно, что, рассказывая о нём я так увлекусь, что потеряю вас из виду и вы сами себе покажетесь лишними. По-другому просто нельзя, ведь мы спускаемся в самые сокровенные тайники моей души.
Попрошу снять ботинки.
Как-то так совпало, что зима двухлетней давности, мне тогда было четырнадцать, очень хмурая и мерзлая, зеркально пришлась на зиму, холод и мрак у меня внутри. Время было крайне тяжелое, на грани даже с депрессией, и тянулось до самого нового года. Его я совсем не предвкушал, и только совершенно случайно так вышло, что именно то 31-е стало самым незабываемым днём в моей жизни.
Начиналась та новогодняя ночь как и все прежние. Родители, натянув свои публичные мины, вышли за дверь, оставив меня одного, а сами отправились в шумный, светлый, пьяный ресторан.
И сразу всё затихло в доме. Я начал ждать. Сложно сказать, когда именно я придумал свой план, но тогда я точно уже к нему готовился.
Сокровенный час был уже не за горами, делать было решительно нечего. Все привычные мне времяпрепровождения (игры, книга), казались тогда, во-первых, слишком громоздкими чтобы уместиться в небольшой промежуток до боя курантом, а во-вторых, и что намного важнее, святотатственно неподобающими в Священную ночь. Вместо них я думал, ходил, и вот остаётся пять минут.
Натянул куртку, ботинки, смотрю – уже всего три. Я бегом на улицу.
По всему небу лопались, гремели, тушевали тучи фейерверки. Они взмывали со свистом ввысь, а потом беспомощно падали, утопая в земле. Мой путь лежал на пустырь прямо у нашего дома. Наполовину он обведён улицей, на другую – дорогой. Через год здесь возведут строительные леса, и часто мы будем пробираться в них и прятаться, укутавшись в тени.
Минута. Весь пустырь пересекала тропинка, найти которую зимой было невозможно. Её давно затопил снег, вязкий, густой – мои ноги тонули в нём и тонули. Добравшись до середины, наверное, я огляделся: тут и там, вокруг чёрных коробочек сжимались тени. Все далёкие друг от друга, но главное от меня. И это прекрасно. Время уже можно было не смотреть - загремело, зашуршало всё, вновь салют, пронеслось гулкое ура, а затем снова, а потом снова и опять огоньки аж до горизонта.
Вот, вот настал тот час. Молил я о чём Господа прежде? Молил, все молили, но в ту яркую секунду я притворился, будто не молил. Попросил его исполнить мне одно, единственное желание за всю жизнь. Может я даже сам в это поверил, настолько мне моя тогдашняя молитва вспоминается искренней и отчаянной в сравнении с прежними. Я загадал желание, попросил о чём-то, ком-то на кого можно было бы положиться, в чьи нежные ручки я бы смог доверить своё сердце, и кто бы поддержал меня на длинной дороге жизни… Господь, говорю я, падший на колени, даруй мне Ангела. И знаете? Не даровал.
Согласитесь, забавное вышло начало, господа санитары? Ну как вам? Чувствуете себя обманутыми? Чувствуете себя глупенькими, что даже пациент (псих!) над вами подшутил? Правильно делаете. В этом только ваша вина. Могу заверить, в первом параграфе нет ни слова лжи и только вы, вы сами, охочие поставить диагноз, и потому ставящие по первому же признаку, всегда вырванному из общей картины, надумали его для меня. А теперь пыжитесь недовольные, что видите-ли он оказался неправильным и пациент никакой не религиозный фанатик. Я вас насквозь вижу, и даже знаю, как вы мне сейчас парируете. Вы скажете: как ни слова лжи? Я ведь заявил, что тогда был Её день рождения, разве нет? Правда, всё правда. Действительно был. И всё же никакой она не Ангел или какая другая неземная сущность. Нет. Она – это идея. В тот зимний вечер, под сенью фейерверков, под канонаду мне пришла её идея.
Сперва она была жидкой и белой, как яичный белок. Она переливалась то в одну форму, то в другую, и ни в какой не задерживалась, ежедневно меняясь вся и сразу. Возможно, если бы она уже тогда была живая, то я, насмотревшись на её метаморфозы, не ценил бы её так сейчас. К счастью в те дни она ещё была лишь материалом с просторным разъёмом для души. Я вылепил её в ослепительно белую куклу: белыми были волосы, кожа, глаза, - и это крайне важно, что глаза были белыми, ведь выйди они какими другими, карими, к примеру, она бы встала на одну ступеньку со мной и со всеми прочими людьми; красные смотрелись бы гармонично, но как бы отделили её от всего прочего мира и даже от меня. Они свойственны отшельникам. А белые… такими смотрят свыше.
Сложнее всего мне было с деталями, особенно с деталями лица. В итоге я позаимствовал его у одной девушки, что встретилась мне в автобусе, и которую я с большим трудом тайно сфотографировал с каждого ракурса. Потом часто разглядывал это фото, вырезал на сетчатке. Личико у неё было самое обычное, но милое румянцем и белизной. Обычность я потом выправил до бесчеловечной красоты.
Её характер я оставил проектировать своему подсознанию, поскольку всегда догадывался, что именно в его тёмном омуте происходит мистика творения.
И вот фигурка была готова. Затем начались долгие, утомительные попытки добиться от неё вздоха или сердечного стука. Когда я ложился в кровать и кутался в одеяло, я силился расслышать в приливах моего собственного сердца какое-нибудь нежное эхо; я пробовал заниматься двумя вещами сразу, как бы оставляя одно из них автоматизму и надеясь, что в нём проклюнется её жизнь.
Всё это было крайне беспросветно, но я не сдавался и каждый день стучался в гроб моего Франкенштейна.
Даже когда шёл в школу, тёмным, зимним утром, вдыхая морозный воздух, который больно искрился у меня в горле льдинками, даже тогда я старался дышать как-бы за двоих; и потом, в классе, где в меня кидались кусочками моей-же стирки, а я терпел, а потом уже не мог терпеть и кидался в ответ, за что учительница отчитала меня, только меня, пока они все хихикали, а я сгорал внутри от несправедливости и часто моргал, глотая слёзы веками, - я и тогда старался писать и левой, и правой рукой, упорно надеясь, что она подойдёт и возьмёт мою руку.
Но нет. Она всё время стояла в сторонке и смотрела на меня своими стеклянными глазами, скованная ниточками моей воли. Потом, уже дома, я, сидя на коленках, снова представлял её рядом. Её белые ножки, её воздушный вес, пока там, за дверью, пьяное животное громило кухню. Бум-бум-бум, треск-треск-треск. Я глубоко вдыхал и выдыхал: вдох-выдох, вдох-выдох, раз-два, раз-два, и ни один мой вдох или выдох не выходил ровным и размеренным. В них была дрожь, страшная дрожь, пока кто-то, видно чудесная птица, не вдохнула рядом со мной, синхронно со мной, направляя моё дыхание.
А затем обняла. Приласкала.
Вдох-выдох.
Она пахла вишней.
**********

2-е Сообщение
Знаете, моя мама тоже пьёт успокоительные, и даже больше, чем вы мне прописываете. Откуда я знаю? Считал. Считал ямочки от выдавленных таблеток.
Я вообще какое-то время пристально следил за развитием их отношений, даже вернее сказать за каруселью их отношений. Поэтому, когда они переносили свои споры в спальню, – а случалось это почти всегда, за исключением ночей на субботу, которые начинались с ещё живым супружеским запалом, очень быстро выгоравшем - я прилипал к двери, подслушивал; постепенно мне начинало казаться, что их слова съедают меня изнутри. Тогда я ретировался в свою комнату и заворачивал уши в подушку.
Засыпал.
А просыпался уже в уютной темноте. Тихой, спокойной. После громких ссор и язвительного тепла ночь приятна мне до какого-то глупого восторга, столь же пустого, как вот этот восклицательный знак! Ночью всё вокруг оживает. В детстве меня сильно пугали тени, что вырисовывались моим подсознанием во всяких страшных чудиков, но с её появлением я наоборот, полюбил их. Теперь только настанет ночь, я сразу осматриваюсь и пытаюсь выловить какую-нибудь фигуру в тёмном уголке. Зацепиться за неё краешком взгляда. И когда хватаю в тени постепенно проясняется Она.
Она ступает - совершенно беззвучно, и всё же так, что я чувствую каждый её шаг, как чувствую свой, даже когда шагаю очень тихо, - садится на подоконник и загорается, очень ярко, будто луна скатилась мне в окошко. Вся расцветает.
В остальном доме ни звука. Все затихли. Все скандалы, грубые слова, затихли. И кажется, что наступило безвременье – свобода. Мрак, окрашенный в Её серебро, отупляет не только взгляд, но и неумолимое предчувствие будущего. В такие мгновенья я боюсь только, что за дверью зажжётся свет и снова затопают тяжёлые ноги, зажурчит кран.
Но этого не происходит.
Мы говорим. С ней приятно говорить, потому что с ней не приходится думать, о чём говоришь, а говорится о том, о чём думаешь. Разговаривая с ней, я будто каждую секунду изливаю душу, набухшую от вязкой, болотной воды. И так хорошо мне становится, аж всё тело сладкая дрожь берёт и голову кружит.
Поэтому Ей я всегда говорю только правду, а всем остальным стараюсь не говорить ни крупицы правды. Меня почему-то воротит от одной мысли открываться нараспашку перед человеком, человечеством. Перед ней же – пожалуйста.
Но совсем сбежать от времени я не могу. Рано или поздно наступает утро. Дома остаётся может мама, может и отец.
Отец стучит босыми ногами по ламинату, ходит, ругается по телефону про то, как мать ему изменяет. С кем? Кому она нужна? Очень долго не может он этого понять. Мать же звонит тёте и плачется, что муж ей изменяет, что постоянно пропадает, переписывается с какими-то бабами, что снова эта Настя ему позвонила и что до Насти у него была Саша, а до неё вот эта же Настя…
Удивительный факт, но только я один знаю, что ни один из них друг другу не изменяет. Но разве если бы они захотели, они бы сами этого не поняли? Просто они ненавидят друг друга на каком-то глубоком, подсознательном уровне, а разойтись не могут, ибо за пятнадцать лет срослись как сиамские близнецы, что ещё больше разжигает ненависть.
Поэтому же они плюются ядом, а я, как ни мучительно это, просто не могу прекратить их слушать. Мне за это стыдно, ведь всё то время, что я стою ухом к двери, Ей приходится держать моё тяжёлое, раскалённое сердце.
(Кстати, а вот вам на заметку: я всегда говорю Мать, но Она в предыдущем параграфе поправила на Мама. Делайте выводы.)
В какой-то момент эта ржавая карусель всхлипнула и сдохла.
Пружина между моими родителями тянулась, тянулась, а потом взяла и тихо хрустнула. Надломилась. Надломился и голос мамы. Вообще всё между ними стало глухо. Мама с тех пор говорила сжимающим сердце полушёпотом, а отец наоборот, живо, весло, но вся его живость и весёлость были наигранные, прерывистые. Стоило им хлестнуть, и они как-то сами умирали в тишине.
Тишина, да. Тишина стала последней каплей. Она скрежетала мою душу как ногти по стеклу. После появления тишины я уже не выдержал и решил, что пусть они сами варятся в своей отраве. Всё. Это их дело. А я лучше умою руки, поскорее съеду от них и начну с Ней совместную жизнь.
Я не собирался совсем отрекаться от родителей. Просто я понял, что мне будет намного легче в неведении о всех деталях их отношений. Вместо их обычного, пустого взгляда мне хотелось, чтобы они смотрели на меня с теми же улыбками, которые натягивают на лица на всех праздниках, где собирается прочая родня.
Знаю, звучит будто я бегу. Что ж, это далеко не первый мой побег.
Когда-то я пытался с головой погрузиться в ритуал: менял свой склад ума, создавал для себя правила, сложные и совершенно бессмысленные, и которые я никак для себя не обосновывал, храня вдали от собственного сознания; я менял свой шаг, менял то, как я бегу, как держу ручку – и всё это лишь бы отвлечься от зияющей дыры на месте неба. Можете представить меня в следующем амплуа: я был таким бухгалтером в роговых очках, который, закупорил уши, сгорбился и производит какие-то бессмысленные расчёты, а за окном у него разрастается ядерный гриб. Играть человека, как вы, наверное, от меня бы хотели, было сложно, а потому я предпочитал глупые, странные игры, но все они валились как замки в облаках при первом порыве ветра; и только с ней я обрёл истинное спасение.
Думаете, я пытаюсь давить вам на жалость, господа санитары? В таком случае вот вам рекомендация: возьмите свои дипломы, скрутите в дудочку и подудите; нет, не пытаюсь.
Обидно? Ничего, вот вам утешительный диагноз, который вы запросто сможете мне приписать. Налетайте:
Всё, что я рисую в такую ужасную трагедию, хотя в мире, наверное, миллионы миллионов таких же семей и ни один ребёнок ещё не свихнулся… это вообще-то в самом деле печально, и намного печальнее в моём случае, чем в случае всех прочих детей. Потому что я умён. Знаю, наша отечественная школа психологии сразу запишет мои слова как “проявлении мании величия”, “раздутое самомнение” или, выражаясь академически, “неадекватно завышенную самооценку”.
И будет неправа.
Моя душа правда-правда куда мягче, нежнее и тоньше чем у тех бедненьких девочек и мальчиков, у которых, как вы бы сказали, всё ещё хуже, которых растят побоями, замазывая пудрой синяки, и которые, вырастая, топят горечь в алкоголе и прочих субстанциях. Мне эти субстанции неинтересны. Я их выше.
Теперь я звучу для вас как очень высокомерный, зазнавшийся человек. Юный максималист, клоун и наверняка кто-то похожий на вас из детства. Знаю, знаю, вы тоже были такими. А потом выросли. А потому ко мне вы питаете только добрую, немного грустную ностальгическую симпатию. Так?
Предположу, что нет. Предположу, что я вас раздражаю. Надеюсь, что раздражаю, ведь на это и расчёт. Я согласен принять любое презрение, согласен на вашу самую широкую тихую усмешку. Но только пусть она будет хотя бы раздражённой, ведь моя цель – это чтобы вы смотрели на меня как угодно, но без неловкой жалости, с которой смотрят на психа или глупенького зверька. И только провоцируя, снова и снова, я в состоянии удержать вас на одном со мной уровне. Иначе вы продолжите мучать Её таблетками.
Собственно, почему я вообще согласился на переписку. С тех пор как я начал пить вашу гадость мне стало сложнее достучаться до Неё. Так что эти письма – моя последняя надежда оправдать Её перед вами. Титанический труд, убедить нормальный мир в нормальности безумия. Знаете, почему я за него взялся?
А потому, что кроме неё в моей жизни нет ничего.
Я выкарабкался из той проклятой трясины только благодаря Ней. И вы хотите её убить, вы хотите её убить, животные? Вы хотите отобрать у меня мою ночь? А взамен? Вы понимаете, что вы не в состоянии дать мне ничего взамен. Весь мир не в состоянии дать мне ничего взамен. Мне он не нужен, мне нужна Она.
Но не вы первые. Уже был случай, когда её реальность ставилась под вопрос. Знаете, что я сделал?
Я рассказал о ней всему миру.
Я подошёл к родителям одним удивительно спокойным вечером и с улыбкой рассказал о Ней.
Я позвонил бабушке и дедушке и рассказ, что у меня есть воображаемый друг, и что я её вижу, я говорю с ней, я дорожу ей.
Я встал в начале класса и, держа её за руку, провел к доске и представил Всем.
Какое было зрелище. Один парень зарылся от него в чёрные рукава своего пиджака и притворился спящим. Мне с тех пор кажется, что испанский стыд – это стыд, который передаётся другим, когда сам человек, который себя позорит, слишком обезумел чтобы стыдиться.
Так я себя утешаю, а вообще это моё самое болезненное воспоминание.
Если думаете, что мне после всего этого не хватит храбрости потягаться с вами… Вы точно думаете?
**********

3-е Сообщение
(1)
Расскажу вам об одном нашем походе.
Я проснулся ранним утром, но тут мне подвернулось время, и оказалось, что уже шёл одиннадцатый час; мои ощущения обманули меня и понятно почему. Просто утро это было странное, безмолвное. Во всём доме почему-то молчали. Ходили, перебирали что-то, но молчали. Потом оделись и пошли на выход, и только тогда я заметил, что отец, свернувшись, спал на диване. Его плечо и морда багровели из-под одеяла.
Ехали по городу. Удивительно, сколько всего можно в нём заметить, когда так редко выходишь из дома. К счастью был понедельник, улицы уже опустели, и никто не мешал нам любоваться проезжающим пейзажем. Я разглядывал облака, натянутые на холодное небо, Она сидела рядом и смотрела куда-то вперёд.
Выехали на кольцо. Мы живём в новом районе, и оно тут совсем рядом. С него видно много нетронутой ещё природы: целое озеро уместилось рядом с апельсиновой многоэтажкой. Девять этажей, жаль не двадцать.
После машина завернула вглубь города: по сторонам выросли страшненькие, вытянутые брежневки, где люди роятся в тесноте друг с другом, и где высота скорее отвращает, чем влечёт, но погода была такой свежей, морозной, что и они смотрелись приятно, как свежие старики.
Незаметно подул холодок и запахло никотином. Смотрю – мама закурила. Смотрю не долго, взгляд сам тянется к Ней. К её пышным, будто взбитые облака, волосам, которые нервно подрагивают на ветру. То и дело на них падают снежинки, пепел и все растворяются в чистейшей белизне её кудрей. Я притронулся к ним и погладил. Она не пошевелилась, а пепла стало больше – мать что-то заёрзала и стряхнула сигарету в солон вместо окна. Но меня это заботило. Всё моё внимание теперь принадлежало белой девушке.
Как же она дорога мне. Я просто не нахожу слов. Если бы я мог писать лучше… Возможно мне было бы легче вас убедить.
Опущу всю последующую волокиту, бюст, с бородатым плешивым профессором на входе в здание, само здание и сразу перейду к окну, выходящему во двор и слепящему серебром в коридоре, где не горит ни одной лампочки. Ни одной, понимаете? Мы постояли у него, посмотрели на высокую ель. Я прилепил соплю под подоконник. Можете поискать её.
Потом наконец позвали в кабинет и мне встретились вы, уютная пожилая дама в кофточке цвета какао с вырезанной на лице улыбкой и какой-то наигранной, слепой участностью. Вы так много рассказывали мне о моей иллюзии, так часто метались по кабинету глазами, что, честно скажу, я сам себе казался лишним и что стоит мне выйти, как вы заведёте хоровод. После моих вам визитов я не совсем уверен, кто из нас псих, но допустим. Просто замечу, что ангел-хранитель – он у всех один. Делиться не буду. В окончании же нашего дружеского чаепития, когда я закончил зачем-то рисовать слона, вы с каменным лицом профессионала снова прописали мне новые таблетки. Вам когда-нибудь говорили, какая вы многогранная личность?
Думаю, пора уже сказать зачем вообще я затеял описывать сегодняшнее утро. Просто мне кажется, вы в меня не верите. Я даже понимаю почему. Люди привыкли ограждаться от любого текста стеной стороннего наблюдателя, а профессиональные мозгоправы по долгу профессии умеют смотреть на пациента критически, как машины.
Это для моего дела вредно. Мне нужно чтобы вы воспринимали мои письма всерьёз, особенно когда я пишу о том, как она страдает от ваших таблеток. (Выразить это устно мне всё ещё трудно.) И пока, судя по вашей реакции, мне кажется вы не испытываете никакой чисто человеческой симпатии. В этом диагнозе я уверен, ведь не только вы смотрите на меня как на вещь. Родители тоже. Я даже уверен, если когда-нибудь они всё же разведутся, мать первым делом задумается, как бы запихнуть меня к остальному багажу в чемодан.
И всё же, если уж я готов ради неё оголиться перед миром, то прошу и мир воспринимать меня всерьёз, а не тыкать палочкой, пока я тут извиваюсь перед вами.
(1)	Это письмо конкретно моему личному психиатру, господа прочие санитары. Не читайте.
**********

4-е Сообщение
Спасибо, что помечаете все ошибки в моих письмах. Вы хороший психиатр.
**********

5-е Сообщение
Мне кажется, я схожу с ума.
Скажите, вы очень обрадовались, когда это прочитали, господа санитары? Я бы с удовольствием порадовался с вами, да вот не могу. Оно немножко гложет.
Смотрите: недавно я копался в отправленных вам сообщениях – временами обращаюсь к ним чтобы проследить за уже развитой мыслью и начертить дальнейший для неё маршрут; я уверен, так делает каждый адвокат, просматривая протокол суда перед очередным сеансом затянувшегося процесса. Вдруг меня дёрнуло зайти из «отправленных» сообщений в «черновики». Решил пролистать. И что я вижу? Очень много моментов, которые я удалил. Некоторые письма были вдвое, втрое длиннее. Но вот проблема, я ничего такого не удалял. Я ничего такого даже не писал. Вот, к примеру, один пассаж:
‘Прошлый новый год, родители снова ушли, а дома сидеть хоть и было приятно, как и всегда приятно, когда мы одни, но скучно. Мы пробрались в строительные леса, в проёме которых лежала светлая как зеркальце луна. Зеркальце, в которое смотрится Она. Провели там всю ночь, греясь о накалённый телефон и слушая фейерверки’.
Замечательное воспоминание, жаль не моё. Оно чужое.
По вашей спине уже бегут мурашки? По моей бежали. Но давайте разочарую. Я помню тот поход, помню луну, как было холодно, как дул ветер, как люди шумели, даже Её помню, но и всё. Я не помню ничего хорошего. Не помню ни одной приятной мысли, связанной с ней. Я не помню, чтобы она сияла как луна, только как я тужился вообразить её и говорил сам с собой.
Ужасно мрачное воспоминание.
Я думал, думал и тут вдруг понял. Знаете, что? А то, что таблетки ваши не просто убивают её (убивают, у-би-ва-ют, посмакуйте это слово) а стирают, как стирается наждачкой кожа розового младенца. (Это вы тоже себе представьте.) Поэтому же каждое прикосновение к ней я теперь ощущаю, как поцелуй губами, с которых содрали кожу. Она тает из-за них, и в прошлом, и в будущем.
Вот вы мерзкие твари, конечно.
**********

6-е Сообщение
Давайте ещё поговорим о ней; молчать становится невозможно. Вы знаете, сколько сделала она для меня, как много значит? А сейчас она увядает. Я своими глазами вижу, как она увядает, всё тише и тише, словно становясь пересказом самой себя. Мне страшно, я не могу даже представить, что со мной станет без неё. Белая, лаковая штукатурка, которой она заделала бездну в небе над моей головой сыплется как снег. Меня бросает в дрожь, в холодный пот. Всё превращается в бред. В себя прихожу только уже на кровати, в её объятьях, и лишь тогда успокаиваюсь. В такие моменты по её лицу вижу, что и она тоже печальна. Но в то же время начинаю ненавидеть себя. И тем больше, чем больше понимаю сколько я уже забыл о ней из-за вас.
Неужели я начал писать вам чтобы защитить выдуманную няньку? Я в это не верю. Она не так начиналась. Ссоры родителей, даже самые страшные, самые шумные, не могли бы так сильно колотить моё сердце, если бы было у меня что-нибудь, к чему можно прильнуть.
Я как воробей. У меня слабое сердечко и мне надо на чём-нибудь сидеть. Но моя душа – пустыня. И поэтому так страшны бури. Я бы не боялся их, если бы у меня была какая-нибудь глыба, на которую можно присесть, переждать. Но ничего такого у меня нету, вернее не было, до Неё. До неё было сплошное ничего. И ничего это не пустота, пустота – это когда что-то исчезло, чего-то нет. У пустоты есть будущее и прошлое. Ключевое отличие ничего в том, что в нем нет даже возможности, места для чего-то. Пустота такую возможность даёт, в неё встроена определённая надежда. А вот в ничего, в простом ничего её быть не может. Она как чёрная, тупая белена смерти, поэтому так пугает.
С родителями в последнее время перестал говорить вовсе. Передайте маме, что я снова стану есть её стряпню только если она перестанет подкладывать в неё ваши таблетки. И хватит ей уже плакать. У меня и так хрустальное сердце.
**********

7-е Сообщение
Мне кажется, вы всё ещё меня не понимаете, поэтому я объясню ещё раз. Я сам, по своей воле принёс в комнату нож. Мне он был нужен, но не для того, для чего вы там себе надумали. Я думал вырезать что-нибудь на подоконнике. Почему? Ну потому что я идиот. Понятно?
**********

8-е Сообщение
Давайте сразу к делу. Сомневаюсь, что я отправлю это письмо, но мне просто нужно высказаться. Хотя-бы перед белым листом.
Она обманывала меня. Представляете, всё время обманывала. Я понял, что таблетки, которые вы мне давали, это какое-то плацебо или, не знаю, дрянь для нервов. Для меня это было очевидно как-только вы мне их выписали, я не воспринимал их всерьёз, но потом она вдруг заболела, расплылась, и я, отчаянный, списал всё на них. Но теперь я всё знаю, знаю, что совсем она не болела. Она подставляла ваши таблетки.
Зачем ей это нужно? Снова завела ту шарманку двухмесячной давности, что нельзя, что видите ли неправильно жить фантазией и всякую прочую скуку: что нужно говорить с другими людьми, терпеть родителей, ну знаете, здравый смысл. Я выбросил его два года назад где-то в снежном поле, а она подобрала его, как подобрала меня и с тех пор хранила. Два месяца назад пришла ко мне с ним и назвала мою мечту, жизнь только с ней, в тесной коробочке, на вершине новенькой многоэтажки, отрезанными от общества – назвала всё это неправильным. Наш спор продлился мучительные семь дней, а затем невыносимые семь дней. Потом во мне что-то зажглось. Я встал перед ней и заявил, как смешно это было, что если мир не может принять её, я такой мир изменю. Затем я сразу рассказал вам о ней, ввел в свет и приготовился защищать.
Но сложно быть адвокатом, когда обвиняемый всецело признаёт вину. Если бы только вы видели, как она саботирует своей же процесс ради меня (как та выходка с ножом), вы бы… вы бы всё равно попытались искоренить её. Я ведь знаю вас, животные.
И самое ужасное во всём то, что я просто не могу ей отказать. Поэтому я даже немного, горько, счастлив. Она затеяла свой обман чтобы я отпустил её, поверил каким-то внутренним восприятием реальности, что её у меня забрали. Она была твёрдо уверена, что иначе нельзя. И Она была не права. А раз она была не права, значит не знала меня досконально. А значит она не я, не кукла, не защитный механизм. Она – настоящая.
И поэтому да, я вправду её отпускаю. По её воле. Я согласился. Как она удивилась, когда я согласился. Но я ведь не могу по-другому. Два месяца назад мог, а сейчас не могу. Всё из-за писем. Они напомнили мне всё то, чем я ей обязан. Слишком многим, чтобы я мог сказать ей нет.
Я буду продолжать убеждать её из последних сил, но стоит ей сказать ‘всё’, и я отвечу ‘пусть’. И если бы только в ней была хоть капля сомнения…
Как больно.
Интересно, где сильнее любовь: в согласии убить любимого человека по его воле, или в отказе? Наверное, в первом. Второе сугубо эгоистично, и сейчас эгоизм соблазняет меня как никогда. Я хочу оставить себе пусть не Её, но хотя-бы её частичку, её отблеск в моём прошлом. Где-нибудь её увековечить.
Но только нельзя, она против. Против даже моих чувств. Резонно заявляет, что я не должен жить памятью и поэтому она вырвет свой корень, оставит лишь ковёр листвы, который обязательно сгниёт. Ей нужно чтобы я вспоминал Её как помутнение, безумие, и чтобы я совсем от неё вылечился. Пускай, себя мне не жалко. Но у меня темнеет в глазах, когда я понимаю, что это сотрёт её навсегда. Она заслужила большего.
Эгоизм, эгоизм. Я просто ненавижу, что ей не жалко себя. Почему я дал ей только хорошее… Нет, почему Бог вырвал из меня для неё только хорошее?
Теперь я не могу даже попрощаться. Всячески пытаюсь уговорить её, чтобы она оставила для меня последнее воспоминание, в котором бы уместились все мои чувства к ней. Вся моя благодарность. Я её спрашиваю: понимаешь? И она говорит мне да, понимает лучше всех на свете. Понимает, что я просто пытаюсь оправдаться, что я лгу ей. Говорит, что видит меня насквозь и знает, что я вру про благодарность, и что, если поцелует на прощанье, я буду вспоминать её нежные, тёплые, совсем не горячие губы, в которых весь её приятный вес, у себя на лбу когда снова буду сжиматься как ежик под одеялом. А так нельзя. Нельзя. Она хочет вся ускользнуть из моей жизни, хочет, чтобы я стоял на своих ногах. И потому ей обязательно уйти молча. Уйти тихо. Отовсюду.
Она меня не понимает. Как это хорошо и как, особенно сейчас, ужасно. И что я могу поделать?
Посмотрим, может удастся уговорить её снова сходить на ту стройку, на самое, самое прощанье.
Посмотрим.
P.S.,
Наверное, всё-таки отправлю письмо. Я вас не очень люблю, но надо, чтобы о Ней знали.
**********

9-е Сообщение
Забыл её имя, в письмах нигде нету. Везде только 'Она’, почему я не писал имя? Я вам его рассказывал? Можете напомнить?
**********

Сообщение
Здравствуйте, как вы и хотели, снова начинаю вам писать о том, как себя чувствую. У меня всё нормально. Галлюцинаций больше нет. В семье всё хорошо, с родителями больше не ссорюсь. Немного набрал вес, надо будет заняться ходьбой. В новой школе пока только осваиваюсь, но мне тут нравится больше, чем в прошлой. В вестибюле есть фонтан. В прошлой я просто не вписался коллектив, но сейчас всё в порядке. Кстати, если можно, удалите мои прошлые письма. Мне за них стыдно.