Право на апелляцию

По кислым ребрам рабочей недели катился миражный вторник. Миражный - значит пышный, как кучевое облако взбитый, вторник не влез в отведенные ему клеткой календаря 24 часа, и его нереализованный остаток разбавлен слабосильным соком шлейфа весны и густой ночью сквозь отверстие, проточенное личинками жука-короеда в бревне крыши, перелит в соседнюю среду. Утром, когда математика подмораживает землю, стратосферу и потолки сознания, все это схватывается и покрывает среду прозрачной стеклянной дымкой. В такие дни плывут облака, подгоняемые дующим со скоростью ноты ми ветром, в тошноте цветут мечты, провисают нейлоновые струны электросетей, у людей укрупняется дыхание: вдохи длиной в километры, выдохи массой в горячую тонну; бледнеет и растворяется в воздухе взгляд, конечности сгибаются только на 51, 37, 23, 17 градусов, происходит масса других изменений, характерных для праздника.
Я сидел в офисе и занимался своей повседневной юридической работой: забившись в угол, боялся, чтобы кто-нибудь не зашел и не дал какого-нибудь задания. Мой офис- это четыре стены и пол, потолка нет, несмотря на то, что надо мной еще один этаж. Когда я спустя месяц после начала работы набрался смелости и спросил у нашего проектировщика, почему потолка нет и не собираются ли его строить, он мне ответил, что сама возможность потолка в этом месте была выгрызена лаем собак. Я верил этому объяснению, пока не заметил в высоте бетонные занозы и задиры. Ленивый пьяница проектировщик обманул меня: потолок склевали вороны с зубильными клювами. Более того, я уверен, что они делали это по пятницам, потому что воронам идет пятница, она такая же черная вперемешку с серым, и окончание ее слова может схватить когтистыми лапами.
На мое счастье в одиннадцатом часу утра наступила ночь и хлынул ливень - можно было расслабиться. Я не знаю, что может быть лучше дождя с грозой в майскую ночь. Единственное, что меня всегда огорчает в это время, - я не могу посмеяться и потыкать пальцем в нос электрику на главной гидростанции. Представляю себе картину: ночь, черное грозовое небо, пенятся огромные волны, скрипят монструозные железные конструкции, железные решетки и заборы, на износ крутятся огромные лопасти турбины, выдавая 40 кВ напряжения. На подмосток, что высоко над рекой, один на один со штормом выходит главный энергетик. Вдруг раздается оглушительный треск, и молния расходится по небу белыми трещинами. Металлические решетки вспыхивают синим пламенем, электризуются по действием сотен миллионов вольт. Завидующий черной завистью энергетик злобно трясет кулаком: его детище выдает в тысячи, десятки тысяч раз меньше! И в этот самый момент я бы хотел оказаться перед ним как официальный представитель природных явлений и с чувством превосходства рассмеяться ему в лицо от имени моего доверителя.
Гроза свирепела, как вагнеровский оркестр, и я разлегся на полу, уверенный, что в такую погоду никто меня не потревожит и я спокойно смогу помечтать о другой жизни. Страх стал меня потихоньку отпускать. Но тут я увидел, что с неба прямо ко мне в офис падала объятая пламенем красная точка. Я поспешно вскочил и снова забился в угол. Буржуйка вместе с обхватившим ее человеком с неимоверным грохотом врезалась в пол, подняв брызги бетона. Человек отряхнулся и стал оглядываться по сторонам, молния осветила темноту и он заметил меня.
- Такой-то такой-то?
Ком застрял у меня в горле, и я тщетно пытался его проглотить.
- Да, - с трудом вымолвил я.
Человек открыл дверцу светившейся сквозь щели буржуйки и красное рубиновое пламя ярко озарило офис.
- Областной суд направляет вам повестку по делу №... - с этими словами он засунул руку в огонь и, пошарив, вытащил оттуда письмо.
- Оставьте на полу, - попросил я курьера.
- А расписаться?
- Распишитесь сами, пожалуйста.
- Как же я сам-то распишусь? - усмехнулся курьер, но, увидев мое выражение лица, полез в карман за ручкой и что-то черкнул на бумаге.
- Всё? - спросил я.
- Да. Всего доброго, - сочувственно сказал курьер и, обняв печь ногами и руками, взлетел на ней и скрылся, оставив в застывшей ночи яркий оранжевый сноп искр, шлейфом уходивший в небо как распушенный лисий хвост.
Я прижался плотнее к стене. В груди у меня все тряслось, хотелось потерять сознание, но страх хромировал мои нервы, и я весь застыл как холодное серебро в ожидании чего-то неясного и в то же время неминуемого и непредотвратимого. Дождь лил не переставая.
Вспышка осветила офис. За то мгновение, что она длилась, я успел увидеть, как письмо плавает по залившей пол воде в том месте, куда рухнула печь. Преодолевая все еще не отпускавший меня ужас, я медленно, на четвереньках, пополз туда, где плавало письмо, пока оно не уткнулось мне во внешнюю сторону ладони. Стараясь не смотреть, я взял его пальцами и пополз обратно. Вернувшись снова в угол, я уселся, оперся спиной о стену и аккуратно стал открывать конверт, надрывая мокрую бумагу. Когда конверт был наконец открыт, я скрепя сердце запустил пальцы внутрь и, прищемив повестку, вытащил ее. Наступил самый главный момент: как бы мне не было жутко, нужно было узнать, на какое число назначили заседание по делу. Теперь я волновался еще и потому, что повестка могла намокнуть так, что размылись чернила. Я поднес бумагу к самому носу и попытался глазами определить середину текста: именно посередине обычно пишется, что заседание по рассмотрению жалобы назначено на такое-то время. Разумеется, я промахнулся и прочитал все самое неприятное: какое рассматривается дело, кто автор жалобы (моя фамилия), имя секретаря-исполнителя, инструкцию по запуску катапульты, таблицу калорийности бумаги, задание по прощению, декларацию о предпринимательстве Кая среди волков, диссертацию о весе исплаканных слез - в общем все, кроме того, что было нужно. Письмо стало закрываться воротами в форме икон, и когда они полностью захлопнулись, я увидел, что какой-то изображенный на них святой с неоновыми глазами держал в руках электронные часы, которые показывали дату и время заседания: сегодня в 16:00. Я выронил письмо, и оно камнем упало в воду. Решать, что делать, нужно было немедленно - на часах 15:58.
Я залез в Интернет и узнал номер приемной областного суда, позвонил, сказал, что опаздываю, и попросил принять мои координаты.
- Ой, господи, ладно, давааайтии, - протянула девушка.
Я продиктовал звено цепи, которым был прикован к общей линии жизни, и встал так, чтобы оказывать как можно меньшее сопротивление. Спустя несколько секунд меня подхватил невидимый конвейер и с высокой скоростью понес прямо в суд. Он затейливо огибал пробки из детских колясок на дорогах, извиваясь, как лента у гимнасток и, возможно, ею и был, потому что иногда мне удавалось заметить, как обмакивали салфетками шары для боулинга и и отправляли их на экскурсию по лузам бильярдного стола, который в эротичном пеньюарчике обслуживала гимнастка, совсем еще девочка. Она служила господину бильярдному столу и его гостям - резным ножкам - аристократам, миллиардерам. Ножки то и дело похлопывали ее по бедрам: эти пожилые совратители, сколотившие состояние на повторах сказок о пряничном домике, относились к гимнастке, как к прачке, лишенной права не быть бледной и сырой и пахнуть иначе, чем стиральный порошок.
- Спрыгивайте! - крикнул кто-то.
Внезапно до меня дошло, что я стоял на гигантском языке, который возвращался обратно в чей-то рот. Я спрыгнул в сторону, и язык с характерным слюнявым всасывающим звуком смотался, как лента рулетки, и скрылся в дверном проеме пристройки к суду (наверное, там была служба доставки или нечто вроде того).
Я направился к двери основного здания. Оно заметно подпрыгивало: его фундамент дефибриллировали. Сразу при входе располагалась будка судебных приставов. Я достал паспорт - брусничную кожаную книжку с золотыми небоскребами - и протянул в окошко.
- На 16:00 заседание, - сказал я.
Сидевший за плексиглазовым стеклом пристав поднял на меня глаза. Он парил над зубастой пастью экскаватора на скрученном из воздушных шаров стуле и читал огромную, два на два километра, японскую газету с помощью пинцета-переводчика. Я уже видел такие пинцеты, когда наблюдал за работой арендаторов помещения над своим офисом, того, что без пола. Они занимались профессиональным переводом. В самом общем виде этот процесс выглядел так. Переводчики брали переводимый текст, напечатанный на огромном листе бумаги, затем подцепляли слово пинцетом и вытаскивали из текста, но делали это аккуратно, чтобы не вырвать слово с корнем. Приподнятое, торчащее как пень, слово шлифовали лингвистическим напильником до тех пор, пока не ссыпался ко мне вниз его облупившийся иностранный розовый шелест и не оголялась хохлома. Затем переводчики непременно становились на колени, молились, и закусывая мозгом Тургенева, выпивали по ковшу водки, после чего доставали стамески и выдалбливали ровные канавки вокруг очищенного слова, куда сливались неподходящие его значения, которые из него выжимал специальный переводчик-массажист слов.
Работа утомительная, скрупулезная. Да еще и офис сняли так неудачно: без пола. Я невольно им помогал: непременный спутник тревоги,  ожидание - имело ненулевую плотность и, сгущаясь под потолком напряжением-рабицей, служило переводчикам слабенькой опорой.
Процесс перевода я помнил хорошо, и меня удивило, что пристав, на плече которого, словно пиратский попугай, лежал профессиональный пинцет, не только не использовал его по назначению, но обращался с ним как со столовым прибором. Когда он не мог понять японского иероглифа, он брал в руки пинцет, разбирал иероглиф, одна за другой отправляя черточки в свой рот, потом рассасывал их там и через 237 лет проженивался на ЗАГСАХ Курильских островов, выплевывал в домашний очаг подобные сгоревшим спичкам останки черточек, и они прекрасно горели. От тепла ему становилось хорошо, и значение выдернутого секунду-237 лет назад слова его больше не волновало. Таким образом, нельзя сказать, чтобы он вообще что-то читал.
Пристав поднял на меня глаза и взял паспорт.
- Куда вам? - спросил он, как будто не слышал, что я сказал раньше.
- У меня рассмотрение апелляционной жалобы в 16:00.
- Я понимаю, что апелляционной, тут областной суд, между прочим. - тут его зарябило как телевизионный канал, который никак не хочет настраиваться - он посмеялся. - Фамилии судей назовите.
Я понятия не имел, как звали судей, поэтому озвучил первые ассоциации, что пришли в голову:
- Оада, Ойкаксложнозапомнитьствольнаякоробка, Ыкштырмышлюсф.
Пристав записал что-то в журнале и вернул паспорт.
- Выложите все металлическое: ключи, деньги, оружие и пройдите сквозь рамку.
Ничего из перечисленного у меня не было, поэтому я смело вернулся ко входу и вошел в рамку-металлодетектор. Ее внешний вид был обманчив: то, где я оказался, было мало похоже на букву П, напичканную электроникой. Изнутри рамка выглядела длинным арочным коридором. Пол его был устлан сплетенной из ресниц рыболовной сетью с инкрустированными в нее фарами ЗИЛов, слитками золота и зелеными гроздьями ядовитых изумрудов; обивкой его служили сочащиеся жалостью десны; на освещенных рожком сливочного мороженого стенках рукой древнего человека были нарисованы первые в истории изображения охоты, фигур животных, уроков программирования в начальной школе, снега, засыпавшегося в валенки; по ситцевым пиджакам на слюноотделении было видно, что здесь велись дискуссии между прохиндеями, филистерами, прилизами и маменькиными сынками. Я сделал несколько шагов и почувствовал, как меня стало затягивать в конец коридора, - по всей видимости, включился магнит для забывшихся. Запел настоятель магнитного поля; магнитные линии свернулись от его глубокого голоса и с вкрадчивой теплотой врезались в мой разум, что лежал прямо за моими глазами. Подобно лемехам они вонзались в землю моих мыслей, перемалывали в пыль словоотложения, начиная с плейцестона. "Я жил здесь с 2009 года, в этой жилижезкенрне. Сикробол глаз не бурэрэйз. Вынхкер военный. Чегруброт ждать голрр потом невгрубор. Полод гецкн иаа гдч". В голове бешено крутился песчаный ураган белиберды. Вдруг снаружи что-то загудело, задолбило, как в аппарате МРТ, и вся эта взвесь из бессмысленных слов стала легче, будто c напряженного лица удуло килограмм свинца.
На выходе из рамки меня встретил недовольный пристав.
- Я же сказал: все металлическое выложить. - он указал на свисавшие с рамки черные капли.
- У меня с соой ничео не ыло.
- Как это не было, если вы так говорите?
- Как? - спросил я.
- Буквы тоже надо выкладывать. Вот же написано: "При прохождении через металлодетектор выложите все имеющиеся у вас металлические предметы, в том числе Б (корыто, давление), Г (угол), Д (бетонирование, арматура), Ж (чугунок с топленым железом), З (буратиновая бронза), Ц (оцинкованная сталь/проститутка)".
Рамка примагнитила несколько моих согласных.
- И как мне их арать?
- Что? - переспросил пристав.
- Вы мне их отаите? Вернете?
- Сейчас их проверят и выдадут вам. Вставите их обратно на другом этаже.
- Нелья ли поыстрей? Я опаываю на асеание, - сказал я. На часах-пентаграмме, висевших в фойе, было 15:59:47:28:13:33.
- Надо было раньше приходить. - равнодушно ответил пристав. - Чего вы стоите? Я же вам сказал, что вам их вставят этажом ниже.
- Ляь, - выругался я. - И е он, как туа пройти?
- Коридорный! - крикнул он. - Бенедикт Семёныч!
К нам, хромая, подошла метла. Ее растрепанное русое помело украшали пышные пшеничные усы и два глаза: левый - детство, и правый - юношество. Метла протянула приставу самую обычную человеческую стариковскую руку, и тот сунул ее в отверстие какого-то устройства с наклейкой 2GIS. Затем он проложил на экране маршрут, нажал ОК, и рука в устройстве затрещала, захрустела, ломаясь под действием шестерней и прессов. Стеная, как брошенный в вазу с конфетами кит, Бенедикт Семёныч вытащил сломанную лабиринтом руку, которая показывала местонахождение помещения, где мне должны были вернуть буквы.
- Поцелуйте-с, - сказала метла, протягивая ладонь.
Я сделал удивленное лицо.
- Целуйте, так положено, - настаивал пристав.
С великим отвращением я поцеловал сломанную руку прямо в пигментное пятно на сморщившейся, скукоженной коже, по вкусу похожее на сгнившее солнце, и в тот же момент лабиринт, подобно электрическому заряду, сосредоточился у моих губ и отослал переговорщика - черный деловой костюм с белой рубашкой и логарифмом вместо галстука, который, пообещав уплатить лавочками Тосканы, убедил стрелу башенного крана, жившего у меня во рту на правах 33 зуба, подчиниться невидимой руке товарища Сталина. Я ощутил сильный позыв развернуться и пройти 5,31 м. по коридору, потом войти в дверь с номером 24Х71, спуститься по лестнице вниз, пройти два трафарета влево, прут сонливости вперед, четыре вправо-вперед, 8 миль назад по вперед, триквадратное правое вперед, зероняль вперед, зеркало вперед, перспективу кругом, ледокол Адмирал Ледокол вперед, 0,82 розово-электрических сомнений сквозь верхнюю половину ветра "Вперед", по леву вперед, вперед, влево, вправо, вправо, привет Аль Хорезми, вправо, вправо, если нет, то вправо, вправо, а как иначе? вперед, есть какая-то незавершенность, -1а.
Я поторопился в путь.
Узкие, как соблазнительные бедра девятиклассниц, коридоры сменялись бескрайними полями, на которых выращивали гладиаторов, радиохиты в початках и олимпийцев; те- торговыми павильонами в открытом космосе, меж киосков и лавочек которых в поисках турецкого или московского  трикотажа прохаживались безвкусно одетые женщины, а за ними с понурым видом плелись их сыновья, чтобы примерить трико на голое тело, протягивая ступни в лямки, одна из которых непременно окажется на уровне голени и нужно будет подогнуть колено к самому подбородку и поджать пальцы на носке, чтобы ее надеть, стоя на картонке, посреди потока глаз, в которых не дай бог встретятся принадлежащие однокласснице и ее матери; за базаром следовали туманности и облака раскаленного газа и пыли: Кошачий глаз, Столпы Творенья, Карандашное рыло, скопление шести миллионов звезд, тонувших в океане слез и пепла; больничными палатами, гадальными шарами, запутанными и забившимися осиными гнездами ноздрями египетских пирамид; короче говоря, заблудиться в помещениях было проще простого даже несмотря на то, что почти всюду сновали люди. Когда я проходил по одному из коридоров, полностью заволоченныму вечерней испариной, позади меня раздался звук коньков по льду. Через какое-то время со мной поравнялся официант во фраке и на коньках. Он вез поднос с книгой, поставленной на угол, и отчаянно балансировал, придерживаясь свободной рукой за бортик катка. Он удалялся от меня, а позади него исполосованный лед рожал из своих трещин густых медовых крокодилов с обогревателями на спине. Внутри крокодилов, нанизанных на бисерную ниточку, размещались здания детского сада. То и дело из пасти в пасть, взявшись за руки, парами выходили дети. Они взахлеб ревели, а истеричные воспитательницы, руки в дерьме, орали на них, на себя, друг на друга, на прислонившегося к их зубам бухгалтера, на мужей, ухажеров, подруг, родителей, родственников и весь белый свет, который расщепляется в пирамиде Маслоу на социальную радугу: от быдла до хозяев жизни. Озверелые мельники подхватывали нижними веками потоки крика, извивающегося как выуженная рыба, выливали его в бочки от BMW, закупоривали и несли на космодром, где бочки привязывались к отправлявшемуся в космос указательному пальцу и выводились на специальную орбиту, именуемую "Амбаром", но не на хранение, а на фабрику по производству подошв для ласковых ботинок, которые скользят на крике по умащенным удивлением подмышкам так же легко, как выучивший на завтра стихотворение школьник продает его в лианное рабство в джунгли за пинту холодного бананового ликера.
Размышляя над тем, как можно сделать капитал на продаже стихотворений, применяется ли к ним гражданское законодательство, сколько стоит тот или иной автор, есть надбавка или уценка за выразительность, дикцию, интонацию, толк и расстановку, как найти посредника для контактов с джунглями, мнутся ли стихи, если спускать их по горке, безопасно ли прятать контрабанду между строк, обнаружит ли ее литературная таможня и нельзя ли спрятать в скрытом смысле стиха пафос, кокаин и другие наркотики, я и не заметил, как меня отпустила мудрая рука товарища Сталина, перешедший с поцелуем руки метлы внутренний компас исчез, и я оказался около примыкавшего к стене небольшого стола, на котором лежал журнал и пускал пузыри телефон, посреди длинного и широкого коридора, вдоль стен которого стояли лавочки из сиамских стульев.
- На заседание? - спросил какой-то голос.
Я оглянулся по сторонам, но никого не обнаружил. Скрючив палец, я поковырял им перед собой воздух.
- Ладно, ладно, сейчас, - сказал голос, и тотчас же из стены вылез его обладатель - очередной пристав-охранник. - Пройдемте к столу, я запишу, что вы были на этаже, - неохотно произнес он.
- Мне нао вернуть уквы, - сказал я, думая, что пристав охраняет как раз то помещение, где мне должны были прооперировать алфавит.
- Что? - засмеялся пристав. - Вы себя хорошо чувствуете? Погодите-ка, погоди-ка... - он задышал чаще, пока частота его дыхания не достигла нескольких тысяч герц. В то же время глаза его округлялись, улыбка расплывалась, как будто он во мне кого-то узнавал. Он хлопнул себя по лбу и развел руками с растопыренными пальцами, как обычно делают люди, когда случайно встречают своих давних знакомых, с которыми давно не виделись.
- Stigma! Fury! Throw him! Bound and gagged upon the soil, the red sun. Burning. Burning! Tear the soul of Gods only son. - он покачал головой, будто оценивая меня: ну ты и вырос, мол. - Inhuman is elite. Anger release my breath. The violence burns in me. The words I speak to him are suffocating dark.
Видя, что я не узнаю его, он продолжил:
- Poison! Blind eye! Lashing! Bleeding shadows of the sun. The madness. Swirling. Swirling! Iesous.
Я молчал. Тогда он стал выкрикивать имена, на который я должен был отозваться.
-Eeso! Yeshua! Iesous!
Он испытующе посмотрел на меня.
- Не узнаешь?
- Нет.
- А может ты просто знаться со мной не хочешь? Думаешь, раз коридоры не охраняешь, так ты сразу лучше меня? Вышел в люди? А чей мяч пинал? за чей счет пил Колокольчик? на чьей приставке играл? чьи слушал кассеты? чьи занимал фишки? кто сигарет доставал? к кому отдавал хранить выдуманного деда? где взять в Антарктиде должность дипломата? как сварить стробоскоп? почему на карусели катаются статуи? куда встать в эхе? как сильно краснеет агитпункт? как гадают по векселям? Как? Как? Как мне вас записать?
- Такой-то.
- Присаживайтесь.
Я сел рядом со столиком. Пристав закашлялся, засунул руку в глотку по локоть, достал оттуда стрелу, обсосал ее наконечник, отчего он приобрела белый цвет, потом разделся до костей, отдал плоть в химчистку, попробовал пальцем ноги воду в бассейне, устроенном на одной из двух раскрытых страниц журнала посещений, оделся в обшивку парохода, достал из ящика в ухе лист черной бумаги и стал водить по нему стрелой, записывая белым по черному мою фамилию и время.
Когда пристав закончил, телефон выдул из слюны необычайно крупный пузырь. Пристав утер ему рукавом рот трубки и сказал: "Прием".
- Встать, суддёт! - крикнули с того конца провода.
Я хорошо знал, когда следует вставать, и это явно был не тот случай. Поэтому я сделал вид, что не слышал. А вот пристав тут же вскочил и попятился к стене.
- Встаньте, по-русски же вам сказали, - вызывающе произнес он.
Я остался сидеть, а про себя решил, что если он еще раз так же грубо ко мне обратится, я выскажу ему все, начиная с того, что фразу "Встать, суд идёт!" может говорить только секретарь заседания, когда суд заходит в зал, и кончая тем, что даже вшивая сторожевая собака вызывает у меня больше уважения, чем он. Я пытался подобрать покрепче слова, которыми отвечу на следующую его выходку, но выходило каждый раз ужасно косноязычно. Чем больше я думал, тем сильнее во мне закипала какая-то совершенно неадекватная злость. Сцепляясь со страхом, покрывшем изъедающей паршой мышцы моего тела, она начала сводить спину и руки, и тогда я неожиданно понял, почему мне не даются оскорбления и угрозы: выражаясь юридическим языком, они представляют собой ненадлежащий способ защиты. Единственно верным служит лишь тот, что, минуя иллюзию времени, до сих пор по непересыхающим каналам сочится из безжалостного змеиного прошлого, - агрессия, оскаленный ужас, ужас, вывернутый наизнанку, шипами наружу. Его дикие корни сейчас прорастали во все мое тело, и я отчетливо слышал зов его голода - это он сводит спину, руки, от него пересыхает во рту. С рассудка словно спала завеса мыслей, обнажив один извивающийся змеей от переполнявший его силы инстинкт. Высвободить его, накинуться на зарвавшуюся жертву, молча, не дыша, дать инстинкту сделать свое дело - растерзать, разорвать, раскромсать; крови, а не слов - вот чего ждет он. Чуя первобытную волну злобы, из крысиных нор, испещрявших плинтусы, вылезли самолеты и оскалили свои белоснежные пасти.
Из телефонной трубки вновь послышалось шипение, и вдруг из нее зарычали так, что пластик покрылся трещинами, - пристав на том конце надрывался как бешеный:
- ВСТААААТЬ, СУД ЕДЁЁЁЁЁТ!
Последние звуки потонули в реве внезапно вылетевших из-за угла трех тюнингованных машин. Поднимая облака вмороженной в красные ковры пыли, они продрифтовали поворот и, визжа колесами, погнали в сторону дверей - прямо на нас. Машины двигались бок о бок, почти касаясь друг друга и стен. Бежать было некуда, прижиматься к стене - бесполезно. Пристав исчез. Дрожащими пальцами я вынул из кармана телефон, вытянул руку вперед и сфотографировался. Мгновение спустя, бороздя стену боковым зеркалом, пронеслась судейская феррари. Телефон упал на ковер и я неуклюже, но благополучно вылез. Память моего 32 гб айфона не может выдержать хранение целого человека более 3-4 секунд. Я успел вылезти за две, и, кажется, не утратил не только трехмерности и частей тела, но и воспоминаний. Для проверки я попытался проиграть в голове одну песню, но оборванный конец мелодии трепыхался, как тряпка не ветру. Я счел, что, должно быть, давно ее забыл, потому что за 2 секунды в айфоне обычно с человеком ничего не может случиться.
Автомобили тем временем на полной скорости мчались к залу заседаний, и, по всей видимости, останавливаться не собирались. Предвидя опасность, деревянные двери надулись, как рыба фугу, и превратились в полупрозрачный земной шар, внутри которого в панике носились медсестры в белых шапочках с красным крестом, напару перекладывая забинтованных солдат с коек на носилки. Уложив раненого, они поднимали носилки и убегали, их сменяли другие. Солдаты отмахивались, призывая сестер спасаться самим, но те не слушались и, точно муравьи, сновали туда-сюда с носилками. Автомобили неумолимо приближались и наконец столкнулись с дверьми-земным шаром. Земной шар окостенел синевой омывающих его океанов, покрылся трещинами, как старая сахарная глазурь, и лопнул, точно мыльный пузырь, осыпав пол мелкими радужными на солнце капельками.
Я подбежал к залу и украдкой заглянул внутрь: за своим президиумом спиной ко мне совершенно спокойно, как будто они тут с самого утра, сидели три судьи. Автомобилей нигде не было видно. Я присел на лавочку в коридоре и стал ждать. В скором времен из зала спиной вперед вышли все три судьи и, встав в сторонку, принялись огнеметом обводить силуэты друг друга на дорожных знаках. За ними выбежала страшненькая толстая девушка с бедрами, какими обладали, должно быть, только самые крупные тираннозавры, чемпионы в своем роде, и, положив на пол в том месте, куда осыпались двери, завернутого в газету младенца, крикнула мне: "Проходите!".
Я переступил через плачущего ребенка и очутился в зале, похожем на те, что мы видим в американских фильмах: с деревянными трибунами и скамьями, резными перилами и ограждениями для допрашиваемых лиц, на столах - зеленое бархатистое сукно по типу бильярдного.
Я расположился на метровой подушке слева от места крайнего судьи, подобрал под себя ноги и окинул взглядом зал. Слева, за деревянной перегородкой стояла мой преподаватель налогового права и, энергично вскидывая руку, отчитывала меня за то, что я не привел в жалобе списка литературы и всех писем и подзаконных нормативно-правовых актов, изданных Министерством труда. Я хотел было что-то возразить, оправдаться, но стоило мне моргнуть, как она исчезла, а ее место занял мой бывший одногруппник в синем прокурорском костюме. Он подошел к трибуне и стал сильно ругаться на сидящего у противоположной от меня стены какого-то бродягу, спрашивал, где остальные 11 присяжных, угрожал вытащить его из-за ограждения и избить. Затем он исчез.
- Встать, суд идёт! - вдруг прогудел басом помощник председательствующего - низкорослый, но крепко сбитый широкоплечий мужчина лет 33, одетый в фартук кузнеца, и по всей видимости, действительно кузнец, потому что рядом с ним стоял его горн - араб, в раскаленном рту которого ежесекундно взрывались гранаты, ракеты, бомбы, машины и танки; наковальня из крепостного права; в руках он держал то ли плавильный, то ли литейный, то ли рельсопрокатный, то ли еще какой-то или все вместе взятое завод из повести А.И. Куприна "Молох", служивший ему молотом.
Я встал и, пока судьи заходили все так же спиной вперед, будто стремясь спрятать свое лицо, незаметно перебрался в угол зала, где стояла клетка для подсудимых.
- Прошу садиться, - произнесла председательствующая, когда все судьи уселись за президиумом. Двое судей были обычными женщинами лет 50, с умным и одновременно безразличным выражением лица и мантиями на плечах, а вот третий - седовласый мужчина с волевыми чертами лица, прямым острым носом - показался мне подозрительным: он как-то странно на меня смотрел.
Председательствующая тем временем продолжала:
- Рассматривается апелляционная жалоба ... на решение суда по делу о взыскании ... Пожалуйста, кто у нас от истца и ответчика?
В окно влетела ворона, держа в клюве телескоп Хаббла, к которому была подсоединена водосточная труба, ведущая на крышу соседнего дома. В трубе послышался гул, застольное чоканье рюмок и глазных протезов, и из нее, врезавшись в линзу, вылетели истец и его адвокат. Оба они, когда кузнец по приказу судьи разбил телескоп, упали на пол, но тут же встали, и отряхнувшись, сели на свои места на вершине горы, которая росла сквозь землю и имела свое основание на другой стороне планеты.
- Истец, встаньте, пожалуйста. Представьтесь.
- Наш Паркет.
- Место рождения, адрес прописки?
- Подъемная сила 10g, прописан в миллион девятьсот семнадцатом синапсе гипофиза, сейчас проживаю в риске каннибализма.
- Садитесь. Представитель?
- Адвокат Зенин Александроюрий Полинович. По ордеру и ярлыку, по понятиями и классификациям, полка слева - гиперборея, полка справа - смехопанорама, в первой инстанции участвовал, как чума. Мне понравилось.
- Присаживайтесь, от ответчика?
Настала моя очередь. Однако прежде, чем я что-то успел произнести, истец зарычал и задергался на своей цепи, которой был прикован к изысканным пальчикам отрубленных рук Венеры Милосской, вправлявших на дне Средиземного моря морским звездам вывихнутые конечности и занимавшихся прочей ортопедией. Адвокат поспешил объясниться:
- Прошу прощения, уважаемый суд. Дело в том, что до заседания с моим доверителем произошел неприятный инцидент. Господин Майкл Джексон бросил в него монету, угодил прямо в рот, а поскольку мой доверитель долго находился в командировке в Афганистане и питался лишь коростой гор и вспышками автоматных очередей, во рту у него завелись процентные бактерии. Покажите, пожалуйста, - обратился он к истцу.
Истец по-волчьи оскалился и продемонстрировал зажатый между клыками столбик монет.
- Если позволите, ваша честь... - сказал адвокат, второпях доставая из портфеля листовку с рекламой.
- Мы вполне удовлетворены своим жалованием, - быстро осадила его судья.
- Прошу прощения, ваша честь, просто я, просто, как бы вам сказать, нет рук: коты все исцарапали, пока их топил, а в третьем застегнули интернет на пуговицу, вот я единственно с этой целью.
- Довольно. Кто у нас от ответчика.
Я встал и представился. Третий судья ни на секунду не спускал с меня глаз.
- Имеются ли у сторон какие-либо ходатайства до начала судебного разбирательства?
- Не имеется.
- Ироды! - желто-красным копьем выкрикнул кто-то.
В дверях зала стояла женщина и, обливаясь слезами, прижимала к себе младенца в газете.
- Что же вы наделали? - обращалась она не то ко мне, не то ко всем сразу. - Переступили через ребенка, посмотрите, посмотрите, что вы наделали!
Женщина развернула газету и мы увидели, что ребенок весь был покрыт тенью. Это меня удивило, но суд остался невозмутимым.
- Имеются ли у вас какие-либо ходатайства? - спросила председательствующая.
- Ваша честь, помогите ему, - прорыдала женщина, протягивая вперед темное тельце. - Ведь он умрет. Неужели вам его не жалко?
- Это не относится к компетенции суда апелляционной инстанции. Вы имеете право обратиться в суд первой инстанции с соответствующим заявлением.
- Но, быть может, суд сможет рассмотреть заявление, перейдя к рассмотрению по правилам первой инстанции? - женщина вдруг проявила недюжинную юридическую грамотность.
- Суд не видит оснований. Прошу покинуть зал заседания. Арлаам Аияныч (так звали кузнеца), выпроводите посторонних.
Кузнец отщипнул метровыми кусачками от раскаленных в горле араба ресниц майского жука и угрожающе двинулся к дверям.
Несчастная развернулась и удалилась, прижимая к щеке обреченного ребенка. Было очевидно, что он умрет от депрессии и никакой дизайнер шелковичных червей ему не поможет, сколько бы литров алко-акварельных Марков Шагалов в него не влили.
Судья-докладчик начала читать вслух оспариваемое решение суда. Кузнец незамедлительно принялся протоколировать, выбивая молотом политику на листах пьяной стали. Первое предложение судебного решения получилось у него очень хорошо: он работал медленно, аккуратно, слово "дело" он выковал шестиэтажным богом, "номер" - зеленым парижским деревом, "районный" - подростками, "в составе" - аплодисментами и пощечинами от отца. Однако скоро шапка кончилась, и изо рта судьи вместо речи полилась вязкая серебристая ртуть. То как судья при этом неестественно двигала челюстью и лицевыми мышцами, напомнило мне движение весел в уключинах. Внутри она языком подталкивала ртутную патоку, чтобы та успела выйти из ее рта, прежде чем откуда-то сверху, из носоглотки, стечет новая. Кузнец молотил без остановки, ежесекундно обрушивая завод на наковальню, и непрекращающийся оглушительный гром сначала подчинил себе моргание век, а затем глаза всех участников закатились, и я ослеп.
Вблизи моего лица повеяло сединой. Рядом кто-то сел.
- Вам это ни к чему.
Человек коснулся моих глаз, и напряжение с них мгновенно спало, а конный экипаж, который пользовался силой затылка, плеснул 200 рублей между прядей волос и откланялся. Я снова смог видеть. Справа от меня сидел третий судья.
- В первый раз здесь? - спросил он и, не дожидаясь ответа, тут же продолжил. - А я уже 68 лет тут работаю - с самого рождения. Семьдесят лет катаюсь в круге. Вам бы понравилось?
Я хотел сказать "Нет", но не смог вспомнить произношение ни одной буквы.
- Вот именно. Посмотрите на них, - он обвел зал рукой. - думаете, они понимают, что живут в круге? Как бы не так. Ведь чтобы судить иначе, нужно возвыситься над жизнью. А как такое возможно, когда целыми днями ты только и делаешь, что повторяешься в круге? Да и почему бы не повторяться, когда это приносит тебе удовольствие и покой? Я же говорю: нет. Все сдерживающие развертывание цветного танцевального шоссе циклы должны быть уничтожены, и в первую очередь - Oroborus, обрекающий пожизненно захлебываться в суточном круге. Я вообще всегда боялся кругов, мысленно сопротивлялся одеванию ширины в красно-кудрявый сарафан, ограничению жизни пахнущими сырым, только что шлифованным металлом, прутьями времени. Человеческая жизнь не должна состоять из дней и ночей, последовательно сменяющих друг друга до последнего прута, когда дохлый личный Oroborus, как размотавшийся шланг, упадет, разожмет челюсти и изрыгнет требуху и гнилостный пепел обратно в межзвездное пространство на переплавку. День и ночь должны быть лишь двумя первыми отрезками пути. Они не должны более повторяться, и ничто из следующих этапов не должно повторяться, и не должно ограничиваться в размере. Представьте, что вы встали на длинную дорогу времени, которая скрывается вдалеке под желтым искристым газом солнца. Первые два отрезка дороги - день и ночь, они проходят, как и положено, за 24 часа, но затем следует уже что-то концептуально иное, не измеримое в часах; в языке для этого нет слов, потому что никогда еще не сталкивались в угле треугольника на водных мотоциклах художники и философы - мягко-фарфоровые головы с глиняным облепиховым вином. Деление времени теряет свой смысл: дальше только от вас будет зависеть, в чем будут разворачиваться события: в сиреневой глупости, сапфирной галантности гауптвахт или мраморном отчаянии, в шерстяных сердцах поручиков или на конце конфликта Дзержинского и Свердлова, в безумии Бенджи или в кровавости техасских лишений невинности. Вот к чему я стремлюсь, и чего я, клянусь, достигну, чего бы мне это ни стоило. Вернее, чего бы вам это не стоило.
С этими словами судья схватил меня за горло, рукав его мантии задрался, и я увидел, что его рука была сплошь покрыта желтыми топазами. Обнаружив новую, невинную плоть, топазы по производной поползли ко мне. Они подобно торосам в весеннем потоке скопились у моей шеи, и когда трагедия их граней стала невыносима, я сдался и тотчас почувствовал, как топазы покрывают меня щекоткой айсбергов, причиняя сахарную боль и грубость. Ноги мои отяжелели, одрагоценнившись.
Когда все кончилось, судья, затаив дыхание, разглядывал свои чистые руки, трогал ноги, грудь и спину сквозь мантию, и по его выражению лица я понял, что топазы покинули его навсегда. Он улыбнулся и обратился ко мне. Я же еще не понимал, злиться или плакать от нагромоздившегося на меня желтого веса.
- Это чешуя Oroborus'a. Сорок восемь лет я боролся с ней, с того самого момента, как предложил старшим товарищам разнообразить судебные процессы путем наделения их участников правами сообразно их внешнему виду, фамилии и т.п. - глупость, как они сказали. Я пилил ее, дробил, скоблил, взрывал, сверлил, но все попусту: чем сильнее я хотел от нее избавиться, тем крепче она становилась. Однажды, когда к нам сюда зашел юноша, очень похожий на вас, я заметил, что камни на мне задвигались. Тогда я не понимал, чем это вызвано, но теперь вижу ясно: старики для Oroborus'a менее опасны, чем цветные канцелярские резинки и скрепки, южные калейдоскопы или благоухающие саксофоны. Я стал для него безвреден и теперь могу уйти. Но прежде послушайте, что я вам расскажу. Только что человек в изношенном, заляпанном краской рабочем халате подошел к вашему почтовому ящику и, достав из кармана лист бумаги, легким прикосновением отправил его в тонкую расщелину, потом достал из-за пояса длинную кувалду и трижды с молчаливой, беспредметной, ненаправленной ненавистью, замахнувшись за головой, ударил по ящикам. Ящики покрылись крупными железными морщинами, погнулись, как рухнувший самолет. Человек, распаленный, вытянулся, напряг мышцы и тяжи рук и спины, и, подчиняясь позывам красной ярости, с разворота вбил голову кувалды в стену около лифта. Он потянул конечности еще раз, но упругость желания пропала, и он направился к выходу, волоча кувалду, шагая спокойно, как беглец по чужому полю на исходе недельной погони.
Я внимательно его слушал, и не заметил, как над нами склонилась председательствующая. Глаза ее бешено вертелись против часовой стрелки. Мантия судьи всколыхнулась и он оказался в дальнем верхнем углу зала. Председательствующая раздула капюшон на шее и зашипела. Я посмотрел на судью-докладика. Она мельком взглянула на председательствующую, и поняв, что требуется ее помощь, заговорила быстрее, а кузнец бросился помогать ей избавляться от ртути во рту. Он подсоединил один конец гофрированной картавостью трубы к ее рту, а другие концы снес в больницу и присоединил их к задыхающимся в агонии пациентам, устроив таким образом насос. Вскоре уже обе судьи, раздув капюшоны следили за судьей, который продолжал метаться из угла в угол под потолком, словно двухметровая черная бабочка.
- Вам не уйти отсюда! - грозно крикнула председательствующая.
- Сядьте за стол, будьте благоразумны, что с вами сделалось? - более миролюбиво сказала вторая судья.
Кузнец стоял в дверях и держал наготове кисть из усов Ницше и палитру, которую выковал в пламенной речи о тотальной войне. Чуть раньше он замуровал окна в другую стену: заставил их преступлениями особой тяжести, зашпаклевал трухлявыми мечтами вдов, затянул прокуратурой и вдобавок спрограммированный из брызг шампанского священник отслужил молебен по окнам.
Судья понял, что путь к выходу отрезан, и в отчаянии еще быстрее стал носиться под потолком. Я слышал его нервное прерывистое дыхание и видел взгляд загнанного зверя. Из последних сил он бросился на кузнеца, но тот среагировал мгновенно: окунул усы Ницше в кипящую краску, выжал их над полом, сел на выросший тут же велосипед с рамой-бруклинским мостом и забуксовал задним колесом в луже обратной зеленки. Капли ее, хаотично разлетаясь, едва не задели остановившегося судью, который, как всякий старик, боялся ран, открывавшихся на теле обратной зеленкой.
Наконец он выдохся и опустился на пол. Судьи, сделав строгие лица, подхватили его за руки и повели обратно в президиум.
- Оставьте меня, - умолял их старик. - Дайте я сяду с рядом представителем ответчика.
Его отпустили.
Старик рухнул на лавочку около меня и уперся спиной о клетку для подсудимых. Он тяжело дышал. Судьи продолжили читать дело, поглядывая время от времени на несостоявшегося беглеца. Когда судья отдохнул, он поднялся и, поправив мантию на плечах, встал напротив клетки, спиной к судьям.
- Смотрят? - тихо спросил он меня заговорщицким тоном.
Я проверил и покачал головой. Тогда судья незаметно схватился руками за центральные прутья и стал раз за разом сжимать и разжимать ладони. Я расслышал тихий звук прилипавшей кожи.
- Смотрят? - постоянно спрашивал он меня, и когда я незаметно кивал, он сжимал зубы и ускорял темп.
Спустя какое-то время на неподвижно стоявшего у клетки старика обратила внимание председательствующая. Она настороженно приподнялась со своего места и окликнула старика, но мантия не шелохнулась. Судья грубо отодвинула свой стул и бросилась к клетке, но было уже поздно. Старик исчез. С каждым разом, как он обхватывал прутья, он становился все меньше и меньше, превращаясь в отпечатки своих ладоней на уголовном железе, и уже вскоре от былого судьи осталась одна мантия, висевшая в воздухе на неупраздненной должности.
Мысль судьи заключалась в том, что преступники, вошедшие в клетку и недовольные приговором, непременно будут хвататься за ее прутья в тех местах, где он оставил свои отпечатки. Касаясь их, люди тем самым заберут их с клетки и, следовательно, унесут часть судьи с собой. Разумеется, ни один из подсудимых не будет оправдан и отправится отбывать срок в тюрьму, но рано или поздно он выйдет из нее и окажется на воле, а значит, даст свободу и судье. И как бы ни был велик риск того, что срок наказания для лиц, державшихся за клетку, может превысить оставшийся срок его собственной жизни, судья пошел на это. Таков был для него единственный путь к свободе. Обманутым судьям оставалось лишь злобно рычать фальцетом на виновато зарывшего в магму глаза кузнеца.
Чтобы окончательно не сорвать процесс, необходимо было найти третьего судью. Председательствующая достала из кулака радио и, чутко прислушиваясь, закрутила регулятор частоты. Вдруг из ниоткуда на месте третьего судьи возник большой цветастый пляжный мяч. Судья стала подкручивать радио еще более осторожно. На мяч упала ул. Советская. Образовались качели. Но и этого было недостаточно, чтобы сформировать судью. Вслед за улицей на оба ее конца, дабы не нарушить равновесия, на парашютах спустились Красная площадь, на которой, проткнув свиную голову, шпилем вниз стояла церковь блаженного Неандертальца, и остров Сокровищ, наполовину пустыня, наполовину китовый хвост, на которой кёрлингисты запускали в норы сусликов ядерные ракеты. Кузнец надел на нового судью мантию, сшитую за пару военных секунд из освежеванного аромата карминовых сидений, и слушание, оборванное на том месте, где судья-докладчик кончила читать решение первой инстанции, продолжилось.
К кафедре пригласили истца или его адвоката высказать свою позицию по моей апелляционной жалобе. Кузнец занес молот и приготовился протоколировать.
- Ваша честь, ну, что сказать. - начал рассусоливать адвокат. - Очевидно, что жалоба подана на пустом месте, чтобы затянуть исполнение. Суд совершенно справедливо удовлетворил иск моего доверителя, потому как ответчик допустил настолько грубые нарушения его прав, что иначе и быть не могло. Я напомню обстоятельства дела.
- Уважаемый представитель истца, по жалобе у вас будет что сказать? Обстоятельства дела нам уже известны. - прервала его председательствующая.
- Да, да, простите, Ваша честь. Эм, по поводу жалобы мы думаем следующее, - адвокат перебирал бумаги в своем портфеле, пытаясь найти отзыв. - Мы это отразили в отзыве, Ваша честь. А, вот он. Кх-кх. Истец полагает, что жалоба не подлежит удовлетворению, поскольку доводы ответчика основаны на неправильном толковании норм права, а доводы о нарушении принципа запрета злоупотребления правом не находят в деле своего подтверждения. Статья 13 устанавливает общие принципы - нельзя же на них ссылаться, в самом деле, а п. 2 ст. 278 утратил силу с принятием Постановления Конституционного суда, следовательно, если бы у жалобы была мать, я бы сжег ее в кострище кукольного театра; если бы у жалобы был красный преподобный отец, я бы грохнул его лопатой, не будь я Американский легион; если бы у жалобы была сестра, я бы обесчестил ее суком СПИДового дерева, если бы у жалобы был брат, я бы подставил его в геноциде архей; если бы у жалобы была вторая мать, я бы взорвал ей язык и пришил вместо него слоновий хобот, заламинировал зрачки, отстрелил нос, высверлил позвоночник и вставил вместо него арматуру, раздробил ноги, залил их асфальтом, вспорол желудок, набил его землей и зашил целлофаном, вколотил зубы в десны, вбил гвозди в десны и в задницу, скальпировал бензиновым триммером, сломал скулы кувалдой, отстрелил груди, вставил туда банки с консервированными мухами, запустил муравьев в вены. Если бы у нее был второй отец, я бы разыграл с ним несколько пьес, помузицировал, сходили бы на выставку, покурили сигар, попили коньяку, потопили котов... Не помню, говорил ли я, Ваша честь, что коты исцарапали мне все руки, пока я их топил? Вот ведь заразы, топлю - булькают, царапаются, топлю - булькают, царапаются, топлю - цулькают, барапаются, цоплю - тулькают, барапаются, оплю - улькаяют, арапаются, топлю - жалко, вернее - жалобу. Жалобу бы заменить, отменить. Отмените жалобу. Откажите мне. Отколите жалобу, где велИк Гейне. Отмените жалобу, правосудья свет. Отколите жалобу, отколите мне.
Адвокат пропустил ехавший на цифре 9 по пешеходному переходу между кафедрой и его местом на горе север и вернулся к себе.
- Вопросы к истцу будут? - спросила председательствующая.
- У меня вопрос, Ваша честь, - поднял руку истец. Он встал и обратился к адвокату. - Вот вы. Скажите, почему?
- Усыновленная погода.
- Значит так, по-вашему? То есть то, что со мной вот так вот обошлись, вытерли ноги фактически, это нормально, это усыновленная погода, да? - возмущался истец.
Адвокат в ответ только отрастил щетину.
- Еще вопросы будут?
- Нет, Ваша честь.
- Присаживайтесь. Представитель ответчика, пожалуйста, ваша позиция.
Я поднялся, ощущая топазное бремя, и уже направился к трибуне, как вдруг до меня дошло, что другой конец зала, где находились судьи и трибуна, находится от меня слишком далеко: я едва мог разглядеть торчавший вверх ногами фундамент церкви на Красной площади. Идти до туда было не меньше 3 километров. Я не знал, что делать, а когда судья раздраженно потребовала соблюдать регламент по времени, совершенно растерялся. На счастье, рядом остановилась маршрутка. Я вошел в автобус, заплатил за проезд и, расположившись на свободном кресле около задних дверей, стал следить за дорогой. Однако вскоре однообразный вид ламината усыпил мое внимание, и я задремал.
Когда я проснулся, мы все еще ехали по залу. Часы показывали, что прошло уже больше двух часов. Удивленный, я наклонился в проход посмотреть в лобовое стекло, где мы находимся. Оказалось, что судьи уже близко; моя остановка была следующей. Я встал у поручня, нажал на кнопку "Требование остановки", и задумался над тем, что сказать в свое оправдание по прибытии, совсем позабыв, что больше не могу говорить. Я закрыл глаза в ожидании, когда двери откроются. Однако по внутренним ощущениям прошло довольно много времени, а автобус все ехал и ехал, причем, судя по мелькавшим доскам ламината, достаточно быстро. Пришлось пройти к кабине водителя, чтобы узнать, в чем дело. Там меня ждало удивительное открытие: путь все время удлиннялся, вытягивался в перспективу, и чем сильнее давил на газ водитель, тем тоньше становилась дорога и дальше - судьи и моя трибуна, за которой я должен был выступить.
Поскольку я не мог сказать ни слова, я, дождавшись, когда кондуктор обратит на меня внимание, демонстративно нажал на кнопку остановки. Это сработало.
- Вам на остановке?
Я энергично кивнул.
- На остановке, Миш, - передала кондуктор водителю и уткнулась в телефон. Миша неожиданно разразился гневной тирадой:
- Какой, твою мать, остановке? Ты видишь, как он меня держит? Только топливо попусту жгу. На вот, погляди, уже на 3 часа из расписания выбились. Неужели так сложно ехать вперед? Тьфу ты, черт.
Мне вдруг вспомнилось, как в суде под началом Сталина я брел среди коридоров, подчиняясь инструкции, где тоже все время было написано вперед да вперед.
- Вам точно на остановке? - уточнила кондуктор.
Я вновь кивнул.
- Говорит, на остановке.
- Да не может такого быть! Спроси еще раз.
"Вам точно на остановке?" Я кивнул. "Спроси еще раз" "Вам на остановке?" Я кивнул. "Еще раз спроси" "Вам на следующей?" Я кивнул. "Еще раз" "Вам на той остановке?" Я кивнул. "Еще раз" "Вам туда вон?" Я кивнул. "Еще раз" "Вам туда вон?" Я кивнул. "Еще раз" "Вам туда вон?" Я кивнул. "Щёра" "Тавон?" Я кивнул. "Щёра тавон?" Я кивнул. "Щёратавон?" Я кивнул. "Щёратаво?" Я кивнул. "Пусть не держит!" Я кивнул. "Не держите!" Я кивнул. "Не держите!" Я кивнул. "Не держите..."
Голоса доносились словно издалека. Я продолжал кивать, но веки мои сладко тянулись друг к дружке, и, бросив последний взгляд на дорогу, которая представляла собой уже тонкую нить с бесконечно далеким концом, я закрыл глаза от навалившейся на меня слабости. Ни о чем не думая, я шагнул вперед, упал на свою кровать и заснул.
Наутро поставленный на 6:50 телефон разбудил меня, облив ведром горячих курьезов. Захрустели плотно прижавшиеся друг к другу кристаллы моей желтой топазной коросты. Было трудно двигать ногами, на груди висела тяжесть. Совершив утренний моцион, я отправился на работу.
На выходе из лифта я бессознательно дотронулся пальцами до выбоины в стене, и из нее с дрожью посыпался цемент. На стене нежной серостью отдавали недавно, буквально через семестр цветения ослиных ушей после закупоривания династии Цинь, обновленные почтовые ящики. У двери в подъезд меня вдруг осенило: старый судья сказал, будто какой-то человек разгромил мой почтовый ящик и положил туда письмо. Я вернулся и обнаружил, что не только мой, а все ящики совершенно разбиты, словно рухнувший самолет. Разобраться было решительно невозможно: я запустил руку в тонкогубую щель наугад выбранного ящика и вытянул оттуда письмо, прищемив его пальцами.
Плоское пространство листка было идеально прямым и гладким. Прижженные буквы гласили: "Уважаемый выпускник! Будем рады видеть вас на школьной выставке в конце июня. Приходите, будет интересно!" Первой моей мыслью было, что ярмарка - через месяц. Вторая - зачем мне туда идти? - пришла ко мне уже после ужина. Кажется, этот самый месяц влез в мою голову и раздвинул, насколько ему позволяли кости черепа, пространство между мыслями. Так они и остались - по разные стороны друг от друга.
Дни тянули за собой другие дни, как рыбак тянет из воды обволоченную водорослями сеть. Жизнь моя проходила почти так же, как и прежде, за исключением одного обстоятельства, которое я списывал на последствия нервного потрясения от похода в апелляцию (к слову, через неделю после этого нам в офис позвонила секретарь и принесла извинения за сорванный по их вине процесс, мол, у судей в тот день был плотный график рассмотрения дел и мне не дали выступить как следует, потому что подходило время рассматривать другое дело, в связи с чем мою позицию решили не заслушивать, а просто перенесли заседание на конец июня, о чем она меня и уведомляет), - она стала гораздо спокойнее и легче, даже несмотря на неудобства от облицевавшего меня драгоценного бремени. Это проявлялось во всем: будильник будил меня поставленной мелодией, а не чем придется, как раньше (он мог это делать не только ведрами горячих курьезов, но и вещами еще менее приятными: нашей эрой, финалом переговоров, накрахмаленным дождем, коалицией ноября и юго-западных родимых пятен и др.); путь на работу выглядел теперь обыкновенной, проложенной меж остатков рощи, асфальтовой дорожкой, а не чередой тухло-мазутных скважин и переливающихся под радугой разноцветными бабочками холмов, с которых пчелы на чашечках васильков взлетали в ясность дня и на дубовые вишни; в офисе появился потолок, с лампами. В кои-то веки я засел за повторение изученного в университете и изучение нового нормативного материала, могущего пригодиться в работе, которой я уже не боялся, и даже подумывал над повышением квалификации, чтобы перейти на другое, более высокооплачиваемое место. Со всем этим я стал меньше забивать себе голову выдумками и мечтами. Ослышка - услышанное, но неверно разобранное слово, больше не влекло цепь ассоциаций, а те не превращались в моей фантазии в сюрреалистический образ или картину. Цвета отделились от букв, звуков и материалов: зеленый цвет больше не был четным, буква о - красной, щелчок - лакированной деревяшкой, девятка - легкомысленным, болтающимся на гвозде, НКВДшником в берцовых сапогах. Праздники и выходные доставляли удовольствие, и я ценил их как самое свободное время. Драгоценные топазы на мне стали тоньше, будто уменьшили свой жирный контроль, и к тому же поблекли, выцвели, превратившись в алмазы оттенка серовато-молочного жемчуга. За все время только один раз они пожелтели вновь.
Однажды в автобусе я стоял над девушкой, которая, раскрыв на коленях красный том произведений Маяковского, перелистывала страницу за страницей в поисках удобоваримого стиха. Сам я поэзию тоже никогда не понимал и не любил, потому что она попросту жалка, но ценил в ней - точнее, в поэтах - язык и их изобразительные способности. Когда девушка остановила свой выбор на "Флейте-позвоночнике", я от нечего делать стал читать вместе с ней. Как обычно, я не вдумывался в смысл, но слова в роде "Подъемлю стихами наполненный череп", "Версты улиц взмахами шагов мну", "и вымчи, рвя о звездные зубья", "я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона огненные губы фонарей" привлекли мое внимание, и что-то внутри моей головы почти физически отозвалось на них. Девушка подняла голову и уставилась на меня. Я миролюбиво улыбнулся, но она высунула кончик языка и как будто спросила взглядом: "Чего тебе?" Сам не понимая зачем, я схватил ее за язык и вытащил его наружу - это была квитанция об оплате госпошлины в размере 800 руб. Наркоман с двойным лицом запел колыбельную бутылке с растворителем. Очарованная его пением, из незанятого кресла рядом с девушкой вынырнула трапеция, все углы которой были заняты мешками с тропическим тротилом. "Так, тут кто вошел, проезд оплачиваем" - сказала царица Труфалоуна!. Трапеция попыталась нырнуть обратно в тканевую воду сиденья, но Труфалоуна! ухватила ее за фонтан на макушке и выдернула с корнем. Трапеция оказалась проблемным подростком: она ругалась, удивлялась научным открытиям, кварцевала салон автобуса, не переносила холода. Царица бросила ее на пол и придавила каблуком-мегалитом. Как из разрезанного слайма, из трапеции вырвались брусиловцы, и она взорвалась. По всему автобусу, сопровождаемая оглушительной волной аплодисментов, разлетелась копоть черной старины. Наступила полнейшая тьма, в которой и засияли вновь желтым светом топазы.
В скором времени подошел к концу июнь. Наступил день повторного заседания по апелляционной жалобе. Речь моя была готова: в ней я откровенничал, признавался перед судом, что надежды на удовлетворение жалобы в действительности у меня никогда не было, а подавалось она просто так, по вызванному душевным расстройством баловству, ибо решение, о принятии которого я формально просил, потребовало бы от судей неординарной, почти самоубийственной смелости, а они, с учетом закостенелости нашего правосудия и его палочной системы, на такое бы никогда не пошли. Я долго ходил из угла в угол своей комнаты (заседание было назначено на позднее утро, и идти на работу было бессмысленно), прорабатывая детали выступления, стараясь найти более мягкие слова для того, чтобы дать суду понять, что я вхожу в их положение и благодарно приму их отказ в удовлетворении моей формально поданной жалобы. И чем дальше я распинался, тем сильнее чувствовал подкашивающее ноги блаженство кающегося. Как же, черт возьми, просто и хорошо жить без споров, лжи - жить одной правдой и искренностью. В бесстрашном состоянии духа я собрался в путь.
Однако стоило мне выйти на улицу, как меня тут же подхватил плотный поток: школьники, их тридцатилетние родители, подростки, хипстеры, младшая интеллигенция, поросшие модной седой щетиной деды с шарфами наперевес, несмотря на жару. Я наступал им на ноги, грубо расталкивал, упирался локтями в грудь и спины, согнувшись, пытался юркнуть меж шагающих ног, но без толку - толпа увлекала меня ровно в противоположную сторону от того места, где мне следовало быть. Конечно, двигалась она на ту самую выставку.
Когда людская волна выплюнула меня, я очутился посреди целой улицы примыкавших вплотную друг к другу столов, за которыми стояли участники выставки, большей частью молодежь, школьники. Путь назад был мне отрезан, в суд я уже явно не успевал, поэтому я побрел вдоль рядов и, не рассчитывая скоро выбраться, разглядывал поделки. Среди откровенной безвкусицы вроде вулканов, извергавшихся подкрашенной содой, фокусов с картами, пением пионерских песен, встречались настоящие бриллианты, бомбардировавшие ракетами с эйфорией заброшенные поля фантазии.
Был музыкальный аппарат. Он, как робот, шел и шел по неисповедимым железнодорожным путям, шел и шел и пел вечную память, но стоило его создателю загрубеть, как он сокращал привитую к корпусу человеческими сухожилиями спонтанность до первых низких нот и рубил черный воздух так, как гильотина декапитировала толстые складчатые шеи буржуа: помойно, тонно, мануфактурно. Такие песни смердели, вскрывая труп замедления. На просьбу поставить более приятную для слуху мелодию музыкант-изобретатель насыпал через воронку рождественский балет Дягилева, предварительно облобызав лучшими французскими поцелуями чешки и колготки балерин, затем проскрипел в нежной лакированной тональности половицей из дома Чайковского, погладил русую голову мальчика, жившего у композитора в подвале в церкви, получил высшее консерваторское образование, зарядил тонконосый револьвер скрипкой, запихал в патронташ семью смычков Гладышевых, пожалев, однако, младшего, Коленьку, который отправился в кадетское училище, где позже спился от чрезмерного употребления конфет с ликером и чуть не заразился сифилисом от Евгении, милой Женечки, повесившейся из-за его широкой груди. Проделав все это, музыкант прошептал своему аппарату второй том полного собрания сочинений М. Горького, но тот покраснел, сказал: "Я стесняюсь" и умолк.
Был иллюстратор сновидений. Его работа основывалась на принципе травления тормозами намеков, символов, остриев иголок, фиолетовых масс метафор, вегетарианства на растекшейся по чашке Петри слезе. Доброволец, сентиментальная, чувствительная к массовым вымираниям биомассы дама, весьма плодородно (в ее слезе оказалось около 8000 килокалорий, и Достоевский сказал, что на такую слезищу можно познать столько зла, сколько две мировые войны, воюя друг с другом, не произведут, или что на нее можно сотню чертей из ада выкупить да еще ангельских крыльев им дать впридачу) всплакнула над реквизитом, и иллюстратор сразу взялся показывать свое мастерство. Орудуя одноразовым раструбом судьбы, он первым делом размазал слезу по донышку чашки, потом надел очки, линзы которых представляли собой яйцеклетки амеб, взял в руки пестицидную кисть и со словами: "Я только что сняла немецкую версию этого видео, и заметила, что закрасила ушки в бежевый цвет" взмыл в небо и, разогнавшись там по подиуму, пулей устремился к земле. Пуля попала прямо в чашку, разорвалась пухом пестицидной кисти и вытравила в слезе чудное сновидение. Ассистент иллюстратора надел шорты-валенки, майку-пуховик, шапку-дизентерию и запустил два пальца в сновидение, чтобы его вытошнило и иллюстратор освободился. Так и произошло: из сновидения выпала дробинка, спора папоротника, ассистент аккуратно подобрал ее и сунул в рот матери иллюстратора, где она размокла, и иллюстратор, раздвигая челюсти, родился тысячу раз. Но этим дело не кончилось: сновидение, плававшее гениальным впечатлением в слезе, необходимо было передать даме как собственнице субстрата. Иллюстратор с помощью поглаживаний слой за слоем уменьшал толстую, жирную, как желе, слезу, пока она не стала водянистой и волноваться из-за проведенных за чтением Невского проспекта ночей. Иллюстратор осторожно слил сновидение в миниатюрный смерч, устроенный топтаньем белолицей гейши вокруг дымящейся чашки подогретого горячкой Кельвина, саке. Этот смерч он попросил даму вдохнуть через нос, уверяя, что это совершенно безопасно, но дама испугалась и отказалась. Тогда один смельчак, которому было своего каменного медвежьего носа не жаль, сделал это за нее и тотчас же захрапел. При этом выражение его лица была настолько умилительным, умиротворяющим и гармоничным, что ему досрочно присудили Нобелевскую премию мира за все будущее годы, т.к. по всей планете люди обнимались и просили друг у друга прощения - тысячелетие веков благоденствия наступило на земле. Однако дама испытывала противоположные чувства: поняв, что лишилась славы, она от зависти и обиды принялась ругать спящего миротворца на чем свет стоит. До сих пор я просто безучастно смотрел на происходящее, но потоки изливающейся из гнусного, т.е. в самом деле полного гнуса, рта дамы злобы возбудили во мне какое-то расстрельное движение.
Будто откликнувшись на перемену внутри меня в конце ряда буквально из ниоткуда возник необычный экспонат, напоминавший яхту, на которой играл пылающий аргентинской дисциплиной оркестр. На мачте трепыхался черный пиратский флаг. На нем, вместо Веселого Роджера, был изображен капитан судна, мой старый знакомый Алексей Ладыгин.
Вдруг сзади кто-то опустил руку мне на плечо.
- Извините, пожалуйста, это вы представитель ответчика? - спросил женский голос.
Я обернулся, и передо мной предстало сосредоточенное и серьезное лицо уже знакомой мне секретарши тройки судей из областного суда.
- Да, здравствуйте.
- Как хорошо, что я вас нашла. Давайте паспорт и доверенность - заседание сейчас начнется. Арлаам, проводи представителя ответчика к месту заседания. Пойдемте.
Возникший как будто из ниоткуда Кузнец (он был совсем незаметен за огромными бедрами секретаря) поприветствовал меня словами "Доброго времени суток", крепко схватил за руку и потащил прочь от выставки, без труда расталкивая стоявшую толпу.
- Прошу прощения, но разве заседание проходит не в суде? - спросил я на ходу, несколько смущенный от того, как быстро разворачивались события.
- Вы так говорите, как будто не хотите на заседание, - усмехнулась секретарь, но в голосе ее звучали строгость и недовольство.
- Да нет, почему же. Я тут случайно вообще оказался, едва на улицу вышел, как меня посетители вон те уже, так сказать, окружили, протиснуться не мог, - оправдывался я, хотя это было чистой правдой.
- Суд узнал о вашем временном затруднении и определил провести выездное заседание во избежание затягивания процесса. Вы просто выскажете свою позицию по жалобе, и суд вас отпустит.
Мы шли по разрисованной квадратиками "Классиков" серой бетонной дорожке среди ровного поля. В свое время здесь росла дремучая роща, и школьники, в том числе и я, зимой катались в ней на лыжах на уроках физкультуры. Секретарь и кузнец аккуратно ступали в нарисованные клеточки, причем последний беспардонно дергал меня за руку, если я поступал иначе, вызывая у меня раздражение.
Позади нас продолжал гудеть народ, обсуждая и восхищаясь выставленными произведениями. Я все еще различал отдельные фигуры и даже предметы и обрывки фраз, не говоря о мачтах яхты и ее объявившемся капитане, смотревшем, по-видимому, в мою сторону: ушли мы совсем недалеко. Я вдруг вспомнил, что у меня с собой нет ни доверенности, ни паспорта, и во избежание неловкой ситуации сообщил об этом секретарю.
- Возвращаться не будем, тем более, что мы уже на месте. Суд помнит вас и не сомневается в ваших полномочиях.
- Хорошо. Мне нужно будет сразу начать или..
- Встать суд идет! - перебила меня секретарь.
Кузнец резко остановился, и я чуть на него не налетел.
Мы вступили в бетонную коробку, состоявшую из задней, боковых стен и пола. Помещение напоминало недостроенную подстанцию для крупного объекта. У стены, за столом сидели те самые три судьи: докладчик, председательствующая, ул. Свободы на пляжном мяче. Кузнец все так же крепко держал меня за руку.
Сначала я был даже рад увидеть прежние лица, источавшие своей должностью справедливую власть, но безликие "Доброго времени суток, уважаемый представитель ответчика", несколько омрачили мое настроение. Заметив это, председательствующая поспешно перешла к сути.
- Продолжается рассмотрение дела по жалобе ... От ответчика - представитель ответчика, от истца не явился, извещен.
До перерыва ответчику было предложено выступить с пояснениями.
Судья ненадолго замолчала.
- Можно начинать? - прервал тишину я.
- Приступайте.
- На прошлом заседании адвокат истца предположил, что мы подали апелляционную жалобу с целью затянуть исполнение решения, однако это не соответствует действительности. Обжалование судебных решений и определений - это древний юридический институт, и отечественный законодатель также предусмотрел соответствующее право в гражданском процессуальном кодексе. Почему стороне, считающей, что принятое решение несправедливое или необоснованное, нельзя воспользоваться этим правом - не понятно.
- А вы считаете, что решение необоснованное?
- Ваша честь, вы вынуждаете меня перейти прямо к кульминации моих объяснений. Однако прежде я хотел бы сказать пару слов вот о чем. Жаловаться на то, что одним кажется нормальным и правильным человек учится с детства. Вернее сказать, не учится, потому что это он умеет изначально в силу своей природы. Невозможно отрицать, что жалуясь, он обнаруживает свою альтернативную реальность, сверхреальность, и если не предлагает ее прямо, то во всяком случае имеет в виду. Энергией этой жалобы является обида, чувство несправедливости, - это все оттенки злости, агрессии и страха. Я скажу откровенно: когда я писал жалобу, я совершенно искренне переживал эти чувства.
- Из-за ваших чувств судья-докладчик обожгла себе пальцы и глаза, когда попробовала прочитать это ваше произведение.
- Мне действительно очень жаль, Ваша честь. В свое оправдание я могу сказать лишь то, что сегодня я такого не написал бы.
- Вот это очень важно, продолжайте, пожалуйста.
- После прошедшего заседания со мной произошла какая-то перемена. Прежняя жалоба затратила много моих сил, а полезного действия от нее все равно бы не было, это я знаю точно, т.к. решения первых инстанций в системе судов общей юрисдикции отменяют крайне редко. Я искал разных способов передать свое видение спора, фактических обстоятельств и толкование применимых норм права. Те выводы, к которым пришел суд, меня не удовлетворили: аргументация их была ужасно примитивна.
- Теперь вам так не кажется?
- Нет, Ваша честь. Странным образом я пришел ровно к противоположному заключению: глупым было именно мое поведение, поскольку, искусственно раздутое мехами моих внутренних конфликтов, оно тепловой завесой скрыло все самое простое и разумное. И только обретя (благодаря вашему почтенному судье) спокойствие, осознав, что противиться, сжигая себя, нет смысла, что жизнь есть сто раз перепаханная до тебя бетонная дорога, что красота кроется в обыденности, что нужно, как говорят, let it go, я понял: моя жалоба - ложь, абсурдная выдумка. Сочинив ее, я вырвал себя из материнского круговорота жизни, единственно дарующего безопасность и истинное счастье.
- То есть вы признаете, что вам следовало славить решение суда каждый день и каждую ночь?
- Ваша честь! - восторженно начал я, но председательствующая не дала мне договорить.
- Да или нет? Признаете вы, что нужно подчиняться установленному порядку, что жаловаться на суд, охраняющий его, непозволительно, ибо ничто в жизни не имеет большей цены, чем порядок и спокойствие? Довольны вы своим успокоением, случайно, вопреки своему долгу дарованным вам предавшим суд нашим коллегой? Да или нет?
Кузнец сильно, словно прессом, сжал мою руку своей могучей пятерней и огрызнулся: "Отвечать суду".
Как тогда в судебных коридорах, недовольствовспыхнуло во мне, и вместе с этим позади нас раздался шум и крик. Все смотрели на стоявшего на краю крыши учителя труда Геннадия Евгеньевича.
Геннадий Евгеньевич проломил себе кувалдой (вот кто на положил в мой ящик то письмо!) грудную клетку, взялся обеими за ребра и раскрыл ее, как ворота. Из груди он вырвал похожие на пылесборные мешки легкие и бросил их вниз, где они шлепнулись на лицо какому-то парню, который полюбил свою тутовую родословную и заплакал по дедушкиным валенкам, прошедшим всю войну без картона. Трудовик достал согнутый из изящных шей розовых фламинго восьмицилиндровый двигатель и вставил его в грудь. Геннадий Евгеньевич расправил плечи и громко и розово проскримил: "From the sky!"
Кузнец и судьи явно запаниковали и вновь раздраженно потребовали ответить:" Да или нет?", ожидая, что я приду в себя, но всё было кончено. Они сами наполнили горючей нефтяной злобой трамвайное депо и все его ящики для ключей.
Близилась буря: небо заволокло генеральскими тучами, землю начало заливать квантово-вавилонским дождем, она размылась от неуверенности и трусости, обессмыслилась и превратилась в бушующий под чернотой ночи, пенящийся поток воды. Решетки заискрились, затрещали голубыми разрядами, дерзившая в воде турбина реактивного самолета крутилась, роняя свои лопасти туда, куда они уже падали фемтосекунду назад. Подобно землетрясению раскатывались в небе готические мускулы грома. На подмосток вышел злобный дряхлый старикашка и затряс кулаком, проклиная слабосильную гидроэлектростанцию. Раздался оглушительный удар грома, и я оказался перед его разгневанным лицом. Еще удар, и я рассмеялся ему в лицо, но не как представитель, а как мгновенный владелец этой стихии.
Базальтовую скулу волны прорезал нос знакомой яхты. Подплыв к судьям, ее капитан одной линейкой и транспортиром свершил свое собственное правосудие над кузнецом, секретаршей и тремя судьями. Своеобразно расчертив с помощью простых этих школьных принадлежностей пространство, он заставил кузнеца покрыть все свои живые ткани срочной новостью о контрреволюции, а кровь отравить токсинами воскресших дискриминантов. Но не правонарушения эритроцитов прикончили кузнеца: Алексей согнул пространство военных баталий, и Арлаам Аияныч Кузнец попал под расстрел солнечными зайчиками. Позвоночник судьи-докладчика сексуально хрустнул, когда она попыталась уместиться на складе досок для серфинга, хотя там не было места даже для цифр. Председательствующая благоразумно пыталась тайком проплыть под водой, но была вовремя замечена чувствительными суперструнами. Одним движением линейки Алексей поднял ее в воздух на высоту 33 тысяч алкалоидов и бросил вниз. Пока судья неумолимо неслась навстречу смерти, она разбила собой проектные декларации, строительную документацию и поэтажные планы троянских коней. Сквозь бархатные язвы летела она, дочь кольца, в объем и стоимость бесполезных знаний. Начищенная до зеленых плешей совесть не проснулась в ней, не попросила убежища у скупых, диких нераспространенных предложений. Судья разбилась о детский слой воды.
Третий судья был разобран и пересоздан: мяч, его былое основание, жемчужина существования, раздувшись до гигантских размеров, рвал внутренности шпиля блаженного Неандертальца, Красная площадь разломала первое измерение ул. Свободы, керлингисты с острова сокровищ руками-пляжами взорвали отпуск, фундамент собора попал в паучью сеть, свитую на кресте, который в цирке обматывают сладкой ватой.
Я поднялся на корабль по спущенной для меня катастрофе. На борту, за штурвалом, задумчивый и молчаливый стоял Алексей Ладыгин. В руке он держал компас: срезанный наполовину земной глобус в том виде, какой был известен средневековым мореплавателям: с массой психически больных белых пятен, неверными, начерченными дрожащей рукой ШЩпицбергена границами материков и островов, кровавыми струями, обозначавшими горячие течения. Над компасом парили маленькие светлячки, которых капитан судна поймал в одной галактике. Они в точности отражали карту звездного неба. Алексей разлучил их с семьями. Однако компас ему был без нужды: он поворачивал штурвал, но направление менял не корабль, а сам мир: до 1816 г. влево - и перед ним раскидывался океан жидких гор им. фиолетовых рейтуз Наполеона, 1973 г. к желто-востоку - китайский порт, до небес заставленный разноцветными контейнерами, которые огромная саранча сгружала с сухогрузов длинной мускулистой ногой; 1884 г. первой трети северного юга - и мы плыли посреди Миссисипи, а впереди от нас отстреливался черный натюрморт и мальчишка в лохмотьях, у которого вместо головы было дуло ружья размером с добрую крупнокалиберную пушку. Никто не смел его гладить по волосам, потому что мог остаться без руки. Капитан снова повернул штурвал и теперь правил среди безупречно красивой голубой океанской глади. За горизонтом садилось солнце.
- Куда плывем? - наконец спросил капитан.
Я не ответил. Драгоценной дрожью раздалось стекло звука: на палубе подо мной желтым мусором валялись отвергнутые моим телом топазы. Я скинул их ногой в океан. Через борт они осыпались на дно, где на них тут же набросились авангардистские ситуации и казусы, а то, что осталось, французские поэты-сюрреалисты безжалостно перемололи в пыточных инструментах.
В вышине появилась дверь, и облаченные во фраки призраки, гремя кандалами, стали выкладывать однотонную мозайку последнего в нашей жизни ночного неба.