Интерлюдия

Быт заключённых определяла перекличка их тюремщиков, мрачных мужчин в тёмных балахонах и капюшонах, скрывавших лица. Запертые в катакомбах люди давно потеряли счёт дням: для них грань между прошлым и настоящим лежала во снах. Некоторые видели в них солнечный свет, озарявший привычные пейзажи. Другие грезили видениями того, что только должно свершиться. Это было просто. В подземелье каждый мог стать пророком: его будущее ничем не отличалось от того, что уже было.
Мальчик сочувствовал времени. Для него оно было игравшим в прятки ребёнком, который решил забраться в пещеру, думая, что его не найдут. Он слышал его тоскливый зов в протяжных голосах стражников.
В конце концов, мальчика схватили, когда он нырнул в переулок, чтобы скрыться от торговца. Тот в промежутках между судорожными вдохами грозился избить его за украденное яблоко, потирая пузо, из-за которого не смог догнать вора. Для мальчика время было товарищем по несчастью.
Оно снилось мальчику, круглощёкий голубоглазый малец — друг, которого у него никогда не было. Ещё ему снился приют. Сны про время были лучше. В них мальчика не колотили за шалости и не мучили старшие подростки, заставляя работать за них.
Он забыл момент, когда забыл своё имя.
Он забыл лицо настоятельницы приюта (её хлёсткий прут он забыть не смог, хотя старался).
Он не помнил лица родителей.
Но он помнил запах фиалок, растущих в приютском саду.
Фиалки были одной из двух вещей, которые завораживали его. Он мог часами наблюдать за ними (не то чтобы приютская рутина позволяла ему это). Он гладил бутоны, он вдыхал аромат распустившихся цветов. Затем он рвал особенно понравившуюся фиалку и прятал её в кармане, чтобы в течение дня украдкой подглядывать за тем, как она увядает.
Его завораживала смерть.
Он не был убийцей: местные воробьи, крысы и коты могли быть спокойны около него. Но если они умирали рядом, вместо помощи он вставал неподалёку и наблюдал, стараясь поймать момент, когда несчастное животное отдаст последний вздох.
Был случай, когда один из приютских страдал от мокрого кашля. Мальчик ночами пробирался в комнату больного (ему выделили отдельную) и следил за переменами в лице спящего.
Приют был беден. Хворь была сильна.
Однажды больной проснулся посреди ночи. Увидев мальчика, он вскрикнул и зашёлся приступом кашля. Затем он дёрнулся, будто внутри что-то сломалось, захрипел, зацарапал пальцами грудь и обмяк.
Величайший триумф мальчика: стекленеющие глаза мертвеца. Он положил на подушку около головы больного засушенную фиалку и выскользнул, прежде чем в комнату зашли встревоженные монахини.
Эта фиалка выдала его. Оказалось, кто-то из детей приметил, что мальчик подворовывает цветы, и сообщил всполошённым невесть откуда взявшимся растением сёстрам.
Мальчик сбежал. Очутился на улице. Начал воровать. Был пойман.
Теперь его грехи не имели значения. Он рассказал об этой истории одному из соседей по камере, отцу Мавелу. Отец Мавел был священником Триединых. Он простил мальчика.
Отец Мавел простил всех, кто был с ним в одной камере. Это была его роль как пастыря — спасти души обречённых на смерть. Правда, мальчика терзало сомнение в том, что Триединые защитят посмертие узников. Ведь их тюремщиками были некромаги. Так сказал отец Мавел, а он был экспертом по части приверженцев запретных искусств. Церковь Триединых боролась с ними.
Смутно вспоминались слухи о похищениях. В памяти копошился червь предостережения одной из монахинь, чтобы дети не ходили поодиночке. Всё это было в прошлом; жаль, что оно порой бесцеремонно вторгалось в дрёму.
В расписании жизни смертников было всего несколько пунктов. Сон перемежался приёмом пищи — отвратительной похлёбки, редкими разговорами между собой, справлением нужды… и, безусловно, ритуалами.
Такими, как сейчас. Заключённых собрали в большом тупике, воздух в котором был мёртвым даже по сравнению с воздухом в их узилище. Источниками света служили чёрные сталактиты и сталагмиты, которые пульсацией потусторонней тьмы разгоняли тьму естественную.
Когда людей впервые привели сюда, кристаллов не было. Горела пара факелов, горели глаза мужчин в балахонах. После первого ритуала проросли первые кристаллы, в глубине которых жила светящаяся чернота.
Больше некромаги не присутствовали на церемонии. Они читали песнопения издалека, не приближаясь к выходу.
Перед началом первого ритуала собранные люди думали, что их убьют. Реальность была иной, хуже: непонятный ритуал изматывал нервы ожиданием смерти, но оставлял в живых, отчего после очередного сеанса магии люди едва могли прийти в себя. Гнетущая атмосфера приговора, который всё никак не наступит, сжигала души. Мальчик знал пару человек, которые умерли в камерах — просто потому, что сердце не выдерживало напряжения. Отец Мавел отпевал их. Мужчины в балахонах не возражали, и поэтому мальчик знал, что отпевания бесполезны.
После похоронных процедур тела уносили. Больше заключённые их не видели.
Мальчик закрыл глаза и глубоко вдохнул тошнотворный воздух. Под ложечкой засосало, по коже забегали мурашки. К ритуалу невозможно было привыкнуть.
Мальчика коснулись. Маленькая холодная ладонь вплавилась в его горячую, пот скрепил их пульс воедино через бледную, огрубевшую кожу. Он открыл глаза и увидел Луизу. Она робко прижалась к нему, и мальчик обнял её.
Луиза была дочерью мелкого дворянина. Она была младше мальчика на несколько лет, и за время заключения он свыкся с мыслью о том, что он её брат. Или тот, кто исполняет функцию брата, утешая её в ритуалах и общаясь с ней в периоды спокойного существования в камерах.
Брат Луизы тоже был здесь: Фернандес, при всяком удобном случае выпячивавший родовую приставку. Однако его фамильная гордость не распространялась на сестру. Он предпочитал погибать в одиночестве — с гордо поднятой головой и в церемониальной позе рыцаря, увидевшего короля. Тряпка, изображавшая шляпу, была прижата к груди, вторая рука сжимала эфес фантомного меча. Костяшки пальцев побелели от напряжения. По лбу Фернандеса катился пот. Кем он видел себя в этот момент? Мальчик подозревал, что Фернандес сходит с ума.
Первая церемония сопровождалась криками. Во время второй люди читали молитвы Триединым. Теперь молитвы читал только отец Мавел — одинокий голос в прозрачной тьме, что ломался под напором хора некромагов.
В катакомбах собралась разношёрстная публика. Были здесь и преступники, и священники, были торговцы и солдаты, крестьяне и дворяне. Их объединял страх смерти. Однако смерть не пугала мальчика. Реакция его тела была инстинктивна; разум его был охвачен любопытством. Он впитывал в себя эмоции толпы, поглаживая голову Луизы. Ему хотелось утешить её, сказать, что смерть прекрасна, но он знал, что она не поймёт. Люди не желали видеть сияния на стыке жизни и гибели, перелома, в недрах которого сверкало чудо окончательного итога. Мальчик желал одного: поймать этот миг и законсервировать его навсегда, дабы не разрушить красоту смерти тленом.
В этот раз течение ритуала изменилось. Глаза и уши сдавило, хор некромагов слился в невнятный стон, а отец Мавел тонко закричал и умолк. Тьма вырвалась из кристаллов, каменными брызгами обдав толпу,  и набросилась на людей. В полутрансе мальчик наблюдал, как к нему приближается нечто. Нечто, что выделялось чернотой на фоне поглотившей всё тьмы.
Луиза сдавила талию мальчика и всхлипнула. После этого сознание покинуло его.
Проснулся он так же внезапно, как упал в обморок. Ноги отказывались слушаться его, так что поднялся он только с третьей попытки, впечатавшись разок лицом в землю.
Пещера преобразилась. Больше не было кристаллов. Не было потусторонней тьмы. Не было и живых людей. Повсюду лежали трупы, на первый взгляд нетронутые.
Зрелище восхитило мальчика. Он задержал дыхание от восторга и медленно прошёлся вдоль стены. Темнота не мешала ему: он видел в ней ясно, как днём.
Когда он дошёл до выхода из тупика, то увидел мужчин в балахонах. Их тела валялись как попало. Кое-где было видно, что они пытались убежать от тупика, но в основном смерть застала их так же внезапно, как их жертв. Мальчик потрогал носком одного некромага и улыбнулся. Отчего-то ситуация его забавляла.
Внезапно до него дошло, что он не дышит уже давно. Для проверки мальчик выдохнул и глубоко вдохнул. Когда по внутренним ощущениям прошло  минут пять, он снова выдохнул.
— Я умер?
Он проверил пульс на руке. Пульс был. Чтобы убедиться в том, что он жив, он потрогал руку ближайшего чернокнижника. Она порядочно остыла. Скоро должно было начаться окоченение.
Мальчик сосредоточился на своём теле. Без особых усилий он услышал, как стучит его сердце. А затем… за его биением он почувствовал кое-что ещё.
Возможно, почувствовал — неправильное слово. Нельзя почувствовать что-то, что находится за гранью привычного людям мира. Однако мальчика не интересовали игры слов: он ощутил ритм второго сердца. Незримого, нереального, иссиня-чёрного сердца, которое не было сердцем, не имело цвета и вообще не могло называться органом. Оно было парадоксом, противоречием в мироздании. Клубком абсурда.
Оно было частью мальчика.  Он мысленно коснулся его, и его сознание затопила ненависть. Вернее, это было ближайшее, что мальчик сумел подставить под привычные для человечества эмоции. Ненависть ко всему вокруг: телам, камню, земле, ткани — всё сущее вызывало невыносимое желание разрушения, гибели, растворения, исчезновения.
Усилием воли мальчик загнал ненависть внутрь, но темнота, пришедшая с ней, осталась. И мальчик увидел их.
Он увидел цветы, растущие на телах мертвецов. Тонкие, слабо светящиеся стебли, призрачные бутоны, очерченные изящными линиями, невесомые, искрящиеся расцветками, которых не существовало в природе.
Фиалки.
Мальчик прошёлся по тупику, разглядывая цветы. Некоторые уже  практически завяли и исчезли в дымке, другие ещё держались, но их вид не вызывал в душе мальчика отклика. Мимо тела Фернандеса мальчик прошёл, поморщившись от отвращения: фиалка дворянина заскорузла в уродливую коричневую загогулину.
Его внимание привлёк цветок отца Мавела. Он находился в коконе света, медленно истаивая в нём. Белоснежные частицы, отрывавшиеся от фиалки, уходили вверх и исчезали там.
Мальчика передёрнуло. Он подошёл к трупу и, преодолевая сопротивление кокона, смял цветок, а затем растёр между ладоней. Они покрылись красными пятнами и зачесались.
— М-мерзость. Шулерство.
Второе сердце согласно стукнуло и протянуло нити тьмы через руки мальчика к его ладоням. Обожжённая кожа за несколько секунд слезла, уступив место гладкой и мягкой.
— Только я решаю, что сохранить в вечности.
Мальчик оглянулся и наткнулся взглядом на труп Луизы. Её фиалка поразила его. Она была значительно выше соседних. На её лепестках играли бриллиантовые переливы. Изгиб стебля, чуть клонившийся под весом распустившегося бутона, добавлял фиалке грациозного кокетства.
На глазах мальчиках фиалка слегка потускнела.
— Неужели?..
Он не хотел отпускать эту красоту. Он только нашёл божественный миг перехода! Его ни за что нельзя было терять!
Мальчик поднял Луизу. Она была лёгкой, как пёрышко, — следствие то ли недоедания, то ли его возросшей силы. Нити тьмы протянулись к фиалке девочки, спасая её. Стебель уродовали трещины, лепестки пестрели проплешинами. Тьма заполнила пустоты и склеила собой разрывы. Цветок Луизы преобразился. К волшебным цветам добавилась чернота, подчеркнувшая богатство оттенков. Мальчика накрыла волна счастья.
Ресницы Луизы зашевелились. Она медленно приоткрыла глаза и спросила:
— Г-где я?.. Что со мной?
Мальчик осторожно опустил Луизу на землю и обнял.
— Ты мертва, — прошептал он, упоённый блаженством. Он хотел больше этой красоты. Он хотел подарить её миру, осчастливить человечество и другие расы. Это желание захватило его без остатка, подчинив себе второе сердце и надёжно заперев в нём ненависть. Как можно ненавидеть, когда вся твоя сущность кричит о любви?
— Я н-не понимаю…
— Ты прекрасна.
Мальчик видел её замешательство. Но видел он и нити тьмы, надёжно скреплявшие её цветок с ним. Он наслаждался этой связью, и его радость смыла сомнения Луизы. Она по-прежнему была ошеломлена происходящим, но это не помешало ей ответить на объятие. Отныне и во веки веков он владел её фиалкой, символом совершенной красоты. Отныне и во веки веков он видел своё предназначение.