эссе по бунину

Ивана Алексеевича Бунина многие называют последним русским классиком, запечатлевшим Россию конца XIX - начала XX века. Бунин и сам больше причислял себя к поколению Тургенева и Льва Толстого, нежели к поколению Горького и Вересаева. Он называл себя «старомодным» и гордился этим. Может быть, именно в его “старомодности” и заключается секрет его творчества, которое по сей день продолжает притягивать читателей и заставляет нас интересоваться личностью самого Бунина? Лично для меня, основным мотивом выбора книги для второго эссе во многом стала именно любовь к творчеству писателя, чьими произведениями я зачитывалась еще со школьной скамьи. С этой любви для меня начался интерес к личности Бунина, его биографии
Иван Алексеевич родился в старинной дворянской семье Буниных. Семья с 1867 года снимала жильё в усадьбе Германовской, в Воронеже, где будущий писатель прожил первые три года своей жизни. Отцом его был Алексей Николаевич Бунин, офицер царской армии;  мать — Людмила Александровна Бунина (урождённая Чубарова). Родители дали сыну прекрасное домашнее начальное образование, а когда Ивану исполнилось 11 лет, его отдали в Елецкую уездную гимназию (тогда семья уже переехала в Орловскую губернию, ныне Липецкую область). Любимым предметом Ивана уже тогда была литература, он много читал и занимался самообразованием. Всегда мечтал много путешествовать, что и начал исполнять еще в 1910-х гг. В апреле-мае 1907 г. он посетил Палестину, Сирию и Египет.
Творческая жизнь Бунина была начата блестяще. Стихи он начал писать еще в семилетнем возрасте, а в печати дебютировал в 1887 году. Позже издал несколько сборников своих стихотворений. Иван Алексеевич был знаком со многими выдающимися писателями и поэтами своего времени: А. П. Чеховым, К. Д. Бальмонтом, В. Брюсовым. Прозу его высоко ценили и читатели, и маститые литераторы, о чем свидетельствует, что Бунину дважды (в 1903 году и в 1909 году) присуждалась Пушкинская премия. 1 ноября 1909 года он был избран почётным академиком Санкт-Петербургской академии наук по разряду изящной словесности.
Широкой публике Иван Алексеевич также известен больше как писатель, нежели как поэт. Своими рассказами, такими как «Темные аллеи», недавно экранизированный «Солнечный удар», «Господин из Сан-Франциско» и многими другими; своими переводами и повестями, романом «Жизнь Арсеньева», который был написан уже в эмиграции. Но если кто-то начинает интересоваться творчеством Ивана Алексеевича, которое выходит за рамки школьной программы (а в школе проходится сейчас довольно большое количество его произведений), то во многих случаях настоящим открытием для поклонников Бунина становится дневник «Окаянные дни». Данная книга интересна как для историка, так и для простого обывателя.  5 мая 1919 г. Иван Алексеевич записал в дневнике: "Ключевский отмечает чрезвычайную "повторяемость" русской истории. К великому несчастию, на эту "повторяемость" никто и ухом не вел...". Если согласиться с этим мнением великого отечественного историка, академика, - а оснований для этого на сегодняшний день немало, - то и воспоминания самого Бунина принимают совершенно иной характер. Они становятся как бы предвидением, обращенным из прошлого в будущее, то есть в наше время.  Это и заставляет особо внимательно вчитаться и вдуматься в некоторые страницы дневника писателя, несмотря на его тенденциозность. Несомненно, плюсом дневника является то, что его эмоциональную тяжесть искупает её точный и острый язык.
По сути, «Окаянные дни» - это книга, содержащая дневниковые записи, которые писатель вёл, живя в Москве и Одессе с 1918 по 1920 год. Как сюжет этой книги, так и судьба её достаточно драматичны. Фрагменты «Окаянных дней» были впервые опубликованы в Париже в русской эмигрантской газете «Возрождение» в 1925—1927 годах. В полном виде книга была в 1936 году опубликована берлинским издательством «Petropolis» в составе собрания сочинений Ивана Алексеевича Бунина. В СССР же, конечно, книга была запрещена и не публиковалась вплоть до перестройки. Лично до меня она дошла в книжной серии «Возвращение». Серия эта была выпущена в 1991 году издательством «Молодая гвардия», и целью издателей было именно возвращение на родину произведений тех русских литературных деятелей, что запрещались у нас в стране в тот или иной период советской власти. Бунин, как писатель-эмигрант, был в их числе. Мало того, он был не просто эмигрантом – он являлся откровенным ненавистником большевиков. Для Ивана Алексеевича совершенно не были характерны метания, в которых в годы революции оказались замечены многие представители творческой элиты тогдашней России. Нет, Бунин решительно ответил сначала на Февральскую, а затем и Октябрьскую революцию 1917 года. В пору братоубийственной гражданской войны он занял недвусмысленную позицию противника большевизма. Бунин характеризует революцию как начало безусловной гибели России в качестве великого государства, как развязывание самых низменных и диких инстинктов, как кровавый пролог к неисчислимым бедствиям, какие ожидают интеллигенцию, трудовой народ, страну. Также, друзья и знакомые писателя отмечали, что он всегда был откровенно брезглив к любой форме насилия, унижения, грубости.  Именно поэтому его “Окаянные дни”, повествующие о революции и гражданской войне, написаны далеко не беспристрастно. Более того, они буквально пропитаны горькой ненавистью по отношению ко всему происходящему.
На мой взгляд, «Окаянные дни» по своему составу делятся на несколько тематических блоков. Все они так или иначе переплетены между собой.
 - собственно дневниковые записи, зарисовки современной жизни с натуры ( 6 февраля 1918 г.:"Местами "митинги". Рыжий, в пальто с каракулевым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор(принципиальный, по выражению рыжего), частностями, долженствующими доказать, что творится черт знает что...".
  - воспоминания о днях минувших (запись от 22 февраля 1915 года: "Как жестоко, отвратительно мы живем!");
 - мучительные раздумья о судьбе и трагедии России, о русской интеллигенции ("Если бы я эту "икону", эту Русь не любил, не видел, из чего так сходил с ума все эти годы, из чего страдал так беспрерывно, так люто?");
 - мысли о литературе ("Русская литература развращена за последние десятилетия необыкновенно. Улица, толпа начали играть очень большую роль").
Сама книга начинается со следующих слов от первого января 1918 года: «Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так». В общем-то, можно сказать, что Бунин был прав: ситуация в стране, измотанной сначала мировой войной, затем – революциями, а затем и начавшейся Гражданской войной, стремительно ухудшалась. Иван Алексеевич был писателем, а всякому писателю свойственна определенная наблюдательность; и он действительно внимательно наблюдал за происходившими тогда события; наблюдал за тем, как споро люди разделялись на два лагеря и были готовы убивать друг друга чуть ли не из-за неосторожно брошенного слова. Это как раз те самые зарисовки из жизни. Например, в самом начале книги мы можем прочитать множество диалогов, свидетелем которых был Иван Алексеевич. Разговоры эти происходили чаще всего на улицах, но также и на различных литературных собраниях, и даже на страницах газет. Спорили обо всем: о полезности новой власти; о том, священна революция или нет; о том, придут ли немцы спасать Россию от большевиков и если придут, то не станет ли всем хуже; спорили на улицах даже о Боге:
«Подошел, послушал. Дама с муфтой на руке, баба со вздернутым носом. Дама говорит поспешно, от волнения краснеет, путается.
– Это для меня вовсе не камень, – поспешно говорит дама, – этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать…
– Мне нечего стараться, – перебивает баба нагло, – для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама.
– После этого я с вами и говорить не желаю.
– И не говори!»
Спор этот происходил на Страстном бульваре, рядом с храмом. Спорили две женщины – одна, явно, интеллигентка; другая – из простонародья. И говорили они о чем-то, связанном с их отношением к вере и к священному месту, к православному храму. И как разнятся их мнения об этом месте! И как язвительны и горьки комментарии Бунина к тону «бабы», которая утверждает, что церковь – это просто «камень», а икона – «доска», на которой «намазал» что-то маляр! Благодаря этому диалогу мы можем увидеть, как разнилось отношение к вере у представителей разных социальных слоев.
Писатель со свойственной ему остротой внутреннего зрения подмечает и те социальные изменения, что произошли в обществе в кратчайшие сроки. «Много дам, курсисток и офицеров стоят на углах улиц, продают что-то», пишет автор. Война, революции, и как следствие – нужда, заставляют многих людей, которые до этого вполне честно трудились или получали образование, заниматься торговлей своими вещами. Особенно, в этом плане Бунина поражает один, встретившийся ему человек. «На Тверской бледный старик генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит робко, скромно, как нищий…» И сразу же после этого писатель восклицает в своем дневнике: «Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!». Надо сказать, что и он сам, как можно видеть из книги, довольно скоро пал духом. Некоторые люди еще наивно надеялись на то, что придут немцы, придут поляки и свергнут большевиков, но Иван Алексеевич отзывался о подобных настроениях с непередаваемым сарказмом и даже отвращением: «Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас. Кстати, – почему именно «легион»? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, «высокий» стиль, напыщенная ложь…».
Столь же скептически относился писатель и к тому, что у большевиков и немцев «не хватит совести» подписать Брестский мир. Его знакомые журналисты не верили, что этот мир будет подписан:
«– Не представляю себе, – говорил А.А. Яблоновский, – не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна!». И тем же вечером 17 февраля Бунин позвонил в газету «Власть народа» и всё разузнал на сей счет: «Отвечают, что только что позвонили в «Известия» и что оттуда твердый ответ: да, подписан. Вот тебе и «не представляю», горько и едко резюмирует писатель. Вообще, язык книги необычайно эмоционален, очень надрывен. И это неудивительно: Иван Алексеевич никогда не скрывал своих истинных чувств к страшному послереволюционному времени. Бунин ненавидел новые порядки и ненависти своей не стеснялся. Для него, можно сказать, было неприемлемым само революционное сознание, мышление, поведение, причем не только отдельных людей, но и народа в целом. О счастливом будущем после революции он высказался в «Окаянных днях» коротко и ясно: “вечная сказка про красного бычка”.
В своей беспощадной ненависти к революции писатель не делает скидок никому: ни главарям, ни простому народу. Он постоянно сетует на то, как быстро сдались все те, кто вполне смог бы организовать хоть какое-то сопротивление. Вероятно, кого-то может изумить и даже возмутить, что Бунин предъявляет суровый счет не только революционерам, но и всему русскому народу. Тут он действительно резок, не сентиментален. Бунин негодует на народ не потому, что презирает его, а потому, что хорошо знает его созидательные духовные возможности. Он уверен, что никакое “всемирное бюро по устройству человеческого счастья” не способно разорить великую державу, если сам народ этого не позволит. И однако же, он пишет про народ: ««Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев».
На первый взгляд может показаться, что писатель только и делает, что клянет простой люд и новую власть. Однако, он признает, что и в старом порядке были определенные проблемы, и эти проблемы касались прежде всего отношения высшей прослойки общества к простому народу. На этот счет Бунин приводит цитату из своего же собственного дневника за 1915 год: «Наша горничная Таня, видимо, очень любит читать. Вынося из-под моего письменного стола корзину с изорванными черновиками, кое-что отбирает, складывает и в свободную минуту читает, – медленно, с тихой улыбкой на лице. А попросить у меня книжку боится, стесняется… Как жестоко, отвратительно мы живем!». Или, в одном из диалогов упоминается спор старика с молодым рабочим, где старик говорит молодому человеку: « У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести». А рабочий и не думает отнекиваться. Старик обвиняет его в том, что «вы вон пятого мирных людей расстреливали», и рабочий отвечает так: «Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали?». Конечно, всё это выглядит утрированно, но скорее всего, именно такие настроения бытовали тогда в народе. Народ, захлебнувшийся в пьяном потоке революции, хотел отомстить, и Бунин это прекрасно понимал. Когда читаешь эти его строки, видишь, что писатель знал: между высшими слоями общества и простым народом давно уже пролегла пропасть, которую во многом искусственно подогрели извне, с помощью революции. Иллюзий насчет оной и насчет собственного отношения к ней у писателя нет: «революция есть безудержная стихия; чума, холера — тоже стихия. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются...».
Признаваясь открыто в своей необъективности, Бунин, тем не менее, требует справедливости в отношении всех. Русские расколоты на “белых” и “красных”, при этом революционной стороне все прощается, все преступления— “все это только эксцессы”, цитирует писатель большевистские газеты. И затем восклицает: “А у белых, у которых все отнято, поругано, изнасиловано, убито, — родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры, — “эксцессов”, конечно, быть не должно”, с негодованием пишет он. В подтверждение можно привести цитату из «Окаянных дней», в которой Бунин вспоминает чудовищную историю о том, как мужики, разгромившие в 1917 году помещичью усадьбу под Ельцом, оборвали перья с живых павлинов и пустили их, окровавленных, метаться с пронзительными криками куда попало. За упоминание об этом случае в одном из своих рассказов он удостоился серьезной критики от сотрудника одесской газеты “Рабочее слово” Павла Юшкевича. Тот говорил Бунину, что к революции нельзя подходить с мерками уголовного хроникера, что оплакивать павлинов — признак мещанского сознания. К тому же Юшкевич призывал великого писателя вспомнить Гегеля, который учил о разумности всего действительного. Павлинов, соответственно, оппонент Бунина оными не считал.
Бунин же ответил ему на страницах своего дневника: “Каково павлину, и не подозревавшему о существовании Гегеля? С какой меркой, кроме уголовной, могут “подходить к революции” те священники, помещики, офицеры, дети, старики, черепа которых дробит победоносный демос?”
Именно эту “мерку” прикладывает к происходящему сам писатель. “Купил книгу о большевиках... Страшная галерея каторжников!..” Конечно, прирожденная преступность конкретных деятелей революции сомнительна – с этим обстоятельством пусть разбираются профессиональные психиатры-физиогномисты и криминалисты - но в целом Бунин выхватил точно одну из проблем русской революции — участие в ней уголовной стихии. “И какой ужас берет, как подумаешь, сколько теперь народу ходит в одежде, содранной с убитых, с трупов!” По впечатлению Бунина, русский бунт оказался настолько «бессмысленным и беспощадным», что превзошел все, что было подобного до него, и изумил даже тех, кто много лет призывал к революции.
Трагедия великого писателя, подобно многим другим людям его поколения, состояла в том, что они понимали и невозможность "низов жить по-старому", и нежелание «верхов жить по-новому», но не менее строго судили их за непонимание народа, за неспособность ответить на его коренные чаяния. В 1919 году, в Одессе (первая часть дневников с 5 февраля по 27 марта 1918 г. писалась в Москве), Бунин вспоминал: во время войны возвращался из редакции с будущим министром Ф.Ф.Кокошкиным, "заговорили о народе. Я не сказал ничего ужасного, сказал только, что народу уже надоела война, что все газетные крики о том, что он рвется в бой, преступные враки. И вдруг он оборвал меня с необычайной для него резкостью:
- Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались, - ну, извините,- слишком исключительными что-ли...
 Я посмотрел на него с удивлением и почти ужасом. Нет, подумал я, даром наше благородство нам не пройдет!"(с.150).
Впрочем, не только «верхи» страдали чем-то вроде слепоты по отношению к жизни и положению народа. Вспоминает Бунин, что и близкая ему интеллигенция обвиняла его в непонимании, и даже клевете на собственный народ:
 -"А ведь говорили, что я только ненавижу! И кто же? Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали, как не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество...» Бунин, причисляя и себя к интеллигенции, с себя вины не снимал; но внутренне продолжал протестовать против Также, он подчеркнуто заявлял о непризнании нового стиля, нового правописания, нового времени... Этот наивный протест выражал то смятение, что охватило часть российской интеллигенции, испугано-растеряно взиравшей вокруг себя. Впрочем, растерялись и испугались не все. Многие сразу подхватили «новую волну» и постарались выехать на ее гребне. Сколько саркастичных, ехидных, горьких замечаний отпускает по поводу своих «коллег по перу» Бунин! Например, он пишет о Брюсове: «Брюсов все левеет. Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик». Или о Максимиллиане Волошине: «"Вот и Волошин, - приводит пример Бунин, - Позавчера он звал на Русь "Ангела мщения", который должен был "в сердце девушки вложить восторг убийства и в душу детскую кровавые мечты". А вчера он был белогвардейцем, а ныне готов петь большевиков».  Учитывая необыкновенный писательский талант Бунина, вряд ли можно говорить о том, что он завидовал кому-то из литераторов и потому высказывался о них столь резко и неприязненно. На мой взгляд, Иван Алексеевич просто не выносил творчество на заказ; а также, ту легкость, с которой окружающая его интеллигенция меняла свое мнение на противоположное. Подобная легкость казалась ему – да и была по сути – предательством. Сам он своим взглядам оставался верен до конца. Это, в итоге, и заставило его уехать из страны в феврале 1920 года. Но об эмигрантских годах Бунина я хотела немного упомянуть в конце своего эссе, а пока считаю нужным отметить  еще одну характерную особенность, которая отличает дневник «Окаянные дни» - это противопоставление двух миров: старого и нового. Противопоставляет их писатель во всем, начиная от постоянных столкновений на улицах между бывшими «верхами» общества и его «низами», и заканчивая литературными и творческими баталиями на страницах газет и в различных кружках. Но, как настоящий писатель, Бунин использует и средства выразительности, чтобы подчеркнуть страшную для него разницу между тем, что было, и тем, что стало. Например, в мае-июне 1917 г., вспоминает он, "по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте...". И подобными эпитетами, подобными описаниями полна практически вся книга. Только в редких случаях глаз отдыхает на моментах, когда Бунин красочно иллюстрирует уходящее прошлое. «Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им – красота и радость. Особенно была хороша одна – прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты… Что ждет эту молодость?» Иван Алексеевич Бунин полагал, что именно эту молодость ничего хорошего и не ждет; что старый мир рухнул и не вернется уже никогда. В таком же ключе написаны и последние строки книги писателя: «Сейчас опять идем в архиерейский сад, часто теперь туда ходим, единственное чистое, тихое место во всем городе. Вид оттуда необыкновенно печальный, – вполне мертвая страна. Давно ли порт ломился от богатства и многолюдности? Теперь он пуст, хоть шаром покати, все то жалкое, что есть еще кое-где у пристаней, все ржавое, облупленное, ободранное, а на Пересыпи торчат давно потухшие трубы заводов. И все-таки в саду чудесно, безлюдие, тишина. Часто заходим и в церковь, и всякий раз восторгом до слез охватывает пение, поклоны священнослужителей, каждение, все это благолепие, пристойность, мир всего того благого и милосердного, где с такой нежностью утешается, облегчается всякое земное страдание».
Эти строки были написаны в июне 1920 года, в Одессе, куда Бунин с близкими бежал от ужасов революции, которых выносить не мог. Бунин перебрался из большевистской Москвы в занятую австрийскими войсками Одессу в июне 1918 года. С приближением в апреле 1919 года к городу Красной армии не эмигрировал, остался в Одессе. Писатель горячо приветствовал взятие города Добровольческой армией в августе 1919 года, лично благодарил прибывшего 7 октября в Одессу генерала А. И. Деникина. Но, в феврале 1920 года, когда большевики были уже на подходе к Одессе, Бунин покинул Россию. Среди пожара братоубийственной войны в Одессе 1919 года Иван Бунин пишет о том, что дети и внуки не в состоянии даже будут представить себе ту Россию, в которой он когда-то жил, всю ее мощь, богатство и счастье. Вот Иван Алексеевич заносит в дневник городские слухи о том, что “они” решили вырезать всех поголовно до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила происходящего.
Разрыв с новой. Россией был для Бунина неизбежным. Здесь его ничего не ждало: “... в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно”.  Перед этим, писатель «похоронил» ту часть дневника, что относилась к июню – январю 1920 года.
 Всю оставшуюся жизнь Иван Алексеевич Бунин прожил в эмиграции, и там создал множество великолепных произведений: роман «Жизнь Арсеньева», «Солнечный удар», цикл рассказов «Темные аллеи». В 1933 году Бунин был удостоен Нобелевской премии. Всё его творчество заграничной поры пронизано размышлениями о трагической судьбе России. Но «Окаянные дни» стоят особником во всем творчестве признанного светила русской литературы. 21 октября 1928 года в Грасе Галина Кузнецова, последняя любовь Бунина, записала: "В сумерки Иван Алексеевич вошел ко мне и дал свои "Окаянные дни". Как тяжел этот дневник!! Как ни будь он прав – тяжело читать это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Коротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это…."
В заключение, стоит сказать, что дневник этот действительно крайне субъективен; этот художественный дневник 1918-1919годов, с отступлением в предреволюционную пору и в дни Февральской революции. Политические оценки в нем дышат враждебностью по отношению к большевикам. Предельная чувствительность честность и порядочность Бунина, его чувство независимости, собственного достоинства, неспособность лгать, притворятся, идти на компромисс со своей совестью и своими убеждениями – все это было проверено на прочность в хаосе Гражданской войны. Многие исследователи творчества белой эмиграции считают, что данная книга не имеет себе равных по темпераменту, накалу и исступленной ненависти даже среди ожесточенной «белой» литературы. Книга эта не имеет себе равных потому, что в этом почти-исступлении Бунин остается великим художником слова. «Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспредельно, так люто?» - вот и ответ на вопрос, почему же книга написана в столь яростном эмоциональном ключе. Эти эмоции можно не до конца понимать, и, возможно, не принимать, но это - только его боль, его мука, которую он унес с собой в изгнание, и которую выразил в своем дневнике «Окаянные дни.