Кипячёный человек

- Овсянка, сэр, - процедил дворецкий сквозь зубы.
- Слушайте, - суетливо затараторил Майкл, - а нет ли у вас... ну не знаю... мяса какого-нибудь.
- Мясо будет к обеду, - ответил дворецкий и, задумавшись о чём-то, добавил уже более оживлённо, - выпейте кофе.
По лицу его растянулась улыбка. Майкл отхлебнул кофе из фарфоровой чашки, разглядывая своё нелепое отражение в зеркальной поверхности напитка, и немного поморщился, ощутив в общей кофейной кислятине странный привкус.
- Какой-то у вас кофе... будто на курином бульоне.
- Особый рецепт, сэр, - гордо ответил дворецкий, - пойдёмте, я вам покажу.
После этого он вынул из внутреннего кармана связку ржавых ключей и сбоку от стола, под трофейной львиной головой, со скрипом и грохотом отпер тяжёлую, деревянную дверь. Заинтригованный Майкл, заглянув через плечо дворецкого, увидел крутую, каменную лестницу, уходящую вниз и пропадающую в непроглядной темени.
- Там, сэр, вы узнаете тайну нашего рецепта.
Дворецкий зашагал вниз, стуча каблуками ботинок по каменным ступеням.
- Ну же, сэр, - донёсся его голос из темноты, - идёмте.
И Майкл пошёл вслед за дворецким. Спускаясь по крутой лестнице, руками он упирался в холодные стены по бокам, но в темноте не видел ни лестницы, ни рук, ни стен. Остались только щёлкающие шаги его спутника, за которыми Майкл неуверенно брёл по этим высоким ступеням в кромешной неизвестности, думая о том, что приехал он, пожалуй, зря. Остановка эта в фамильном имении его старого боевого товарища - Алистера Кромбери - и правда была совершена скорее во вред основному маршруту. Но, ностальгируя по былым временам, Майкл всё-таки решил, что неплохо было бы навестить друга, с которым он вёл подробную переписку все десять лет с тех пор, как кончилась война, но при том ни разу за эту декаду не встретился с ним. Очень некстати он попал в имение Кромбери в конце ноября. Во-первых, потому что по письмам друга он знал это место иным, всегда залитым солнцем, окружённым шелестящей зеленью леса, но воочию увидел леса облысевшими, а саму усадьбу скучным и бесцветным нагромождением камня в грязи, во-вторых, потому что именно в конце ноября, за пару дней до приезда Майкла, Алистер уехал на охоту, по словам дворецкого. По-хорошему нужно было предупредить друга о своём прибытии, но, находясь в разъездах по долгу службы последнюю пару недель, Майкл не имел возможности вести переписку и к тому же ему хотелось, чтобы его появление оказалось сюрпризом для товарища. Он ожидал радушный приём, удивление, оживление, суету и вечер воспоминаний в кресле у камина, но только зря растревожил прислугу, воспринимавшую всякий отъезд мистера Кромбери как редкую возможность ощутить чужой дом собственным и наконец отдохнуть, чему он невольно помешал. Потому Майкл очень точно угадывал раздражение, которое сквозило через официоз дворецкого, и про себя воображал, как, должно быть, в служебных помещениях он с кухарками ворчит на него, смеётся над ним, ненавидит его. Но всё-таки между ними сохранялась формальная вежливость, хотя один раздражал второго, второй раздражался от раздражения первого и каждый отлично понимал, как неприятны они друг другу. И потому для Майкла неожиданна была перемена интонации в голосе дворецкого, когда речь зашла о рецепте в общем-то паршивого на вкус кофе. Сам по себе рецепт ему не был интересен, более того, гость подумал, что прислуга подмешала ему какую-то дрянь и хотел уже закатить скандал, но дворецкий вовремя нагнал важности и таинственности, чем сумел заинтриговать гостя.
И вот он уже чёрт знает сколько спускается по этим неудобным ступеням, проклиная про себя собственное сумасбродство - заявиться в чужой дом без приглашения или хотя бы предупреждения - сжимает в кармане измятую бумажку с железнодорожным расписанием и мучается мыслью о том, что, если бы вчера не сошёл с поезда в этой глуши, то уже утром прибыл бы в Лондон и вернулся домой к своей зеленоглазой Мэри. К зеленоглазой Мэри, брань из уст которой звучит как молитва, а стоны прекрасней симфонии. Как хороша зеленоглазая Мэри, когда ближе к ночи похоть распухает в ней, вытесняя былую робость. Как притягательно тело её, когда обнажает она то, что не тронуто загаром. Конечно, Майкл полюбил её прежде всего за доброту и мягкость, способность искренне сопереживать ближнему своему, стремление помочь всякому обездоленному. Но со временем Мэри оголила перед Майклом то, что ранее было сокрыто. Каждый день она была святой для всех, но ночью становилась грешницей персонально для него. Потому, обсуждая детали сделки с партнёрами или ведя праздную беседу со случайными попутчиками в поезде, Майкл ворошил про себя воспоминания не о добротетелях любимой, но о грехах её, ведь добродетель она раздаривала всем, но грех делила только с ним. Делила, как голодающие делят случайно найденный кусок хлеба — по-заговорчески, тайком от всех в тусклом свете свечи. И сейчас, когда в окутавшей его черноте сложно было поверить, что где-то есть свет, цветы всевозможных цветов и сами по себе цвета, яркие и блеклые, он вспоминал именно то, как сияние огарка освещало бедро Мэри, бликами сверкая в едва видимых капельках пота.
- Пришли, сэр, - сказал дворецкий.
Майкл миновал ещё две ступени, а после упёрся подошвой в половицы.
- Сейчас я зажгу свет, - голос донёсся из-за спины, а вместе с ним удар закрывшейся двери и хруст ключа в замочной скважине, - но сперва должен предупредить, что увиденное может вас несколько... удивить, если не шокировать. Конечно, раз вы являетесь боевым товарищем мистера Кромбери, то собственными глазами могли узреть, какие зверства вытворяли шотландские скоты в своё время, и увиденное в некотором смысле закалило вас. Но всё-таки я считаю необходимым сказать: иногда стоит подавить естественное своё возмущение или страх, когда вы сталкиваетесь с чем-то на первый взгляд несправедливым и ужасным, и задуматься о первопричинах, из которых следует это самое несправедливое и ужасное, а также о том, что и из несправедливого и ужасного может следовать нечто противоположное. Кроме того, ужасное, прекрасное, добро, зло, справделивость, грех — не более, чем слова, которыми мы прикрываем необъятную неизвестность, пропитавшую всё сущное. Вы понимаете, о чём я говорю?
- Не совсем.
- В любом случае...
Чиркнула и загорелась спичка, скупо освещая скрюченную ладонь дворецкого. Огоньком он зажёг факел, и в образовавшемся пятне оранжевого света стало видно, что поверх его фрака надета мантия, которой раньше не было. Лицо его выглядывало из-под капюшона, и нельзя уже было угадать в нём былое раздражение, оно стал предельно серьёзным, а во взгляде читалось что-то угрожающее.
- Как вы знаете, мистер Кромбери - заядлый охотник, - начал дворецкий, шагая в противоположную от лестницы сторону, - и хотя бы один месяц в году проводит в Африке.
Он вывел Майкла к большому медному котлу, цепями подвешенному над кучей угля.
- Однажды, выслеживая добычу в отдалённых от цивилизации зарослях, он наткнулся на любопытное негритянское племя. Они жили в тесных землянках. Говорили на странном наречии, которое не было похоже ни на одно другое, как и на человеческую речь в целом. Уверяю вас, если услышать это в записи, то вообще сложно будет поверить, что звук издаёт человек. К мистеру Кромбери и его спутникам чернокожие отнеслись равнодушно: на попытки заговорить не отреагировали, а к поднесённой в знак доброй воли еде не притронулись, но и явной агрессии тоже не выражали. Сопровождавший охотников абориген - Нкрума - сказал, что в этих землях никогда не было никаких племён, а речь их он понимает не лучше англичан. Сам же Мистер Кромбери и его спутники так заинтересовались этими дикарями, что, переночевав у них одну ночь, совсем забыли про охоту и провели с ними почти месяц. Охотники с любопытством наблюдали за жизнью странного народа, хотя днём происходило мало интересного, но вот ночью... На своих чёрных как уголь телах они вычерчивали  смердящей, светящейся в темноте краской очертания костей и черепов, из-за чего в ночной тьме можно было подумать, что это ожившие скелеты водят свои безумные хороводы и говорят на загробном языке то, что не следует слышать живому. Никто не мог оторвать глаз от этого зрелища, лишь юный Нкрума, выросший на негритянских историях о злых духах, боялся. Днём же негры заползали обратно в свои землянки, где, видимо, отсыпались до позднего вечера. Что любопытно, никто не видел, чтобы они добывали или ели еду. Между собой охотники решили, что накопленные запасы хранятся под землёй, где и съедаются. Казалось, негры только и делают, что спят днём, а после захода солнца выползают из своих подземных убежищ, пускаются в дикий пляс длиною в ночь и придаются оргиям.
Вскоре мистер Кромбери стал будто бы смутно понимать, о чём разговаривают они между собой. То были странные урывки речей о Всепожирающей Матери, о том, что вселенная рождена из яйца; об изнанке этого мира; о зловещих духах, уносящих людей на изумрудные поля, края которым нет. И всё больше он стал отдаляться от группы, концентрируя своё внимание и любопытство на племени, которому будто бы была известна некая истина, неведомая всем прочим. Со временем негры стали обращаться к нему напрямую, открывая тайны своих ритуалов. Бывало ночью он уходил с ними и возвращался уже днём, мрачный и угрюмый. В ответ на вопросы своих спутников мистер Кромбери лишь молча смотрел на них, и по одному выражению глаз было понятно, что ему довелось увидеть что-то, чего не следовало. Англичанам становилось всё страшнее рядом с ним, рядом с племенем, они всё явственнее ощущали нависшую над ними угрозу. Поочерёдно они покидали лагерь, пока не остались только мистер Кромбери, Нкрума, слёгший с лихорадкой, и я, преданный дворецкий.
 Мне казалось, что те зловонные настойки, которыми один из дикарей поил мальчика, что-то объясняя записывавшему всё мистеру Кромбери, должны были вылечить его, но нет. Нкруме становилось только хуже с каждым днём, он бормотал какую-то бессвязную чушь и если на момент в его глазах можно было уловить выражение спокойствия, то оно быстро сменялось ужасом, будто мальчик видел в нас не людей, а порождения кошмарных снов. Они продолжали поить его и, раздев, изрисовали странными симметричными знаками, каких до этого видеть мне не приходилось. Мистер Кромбери уверял, что я должен ему довериться, что всё под контролем, и скоро я всё пойму.
Проснувшись в одну из ночей, я увидел яркое пламя костра, которое было особенно жарким, и языки его, казалось, вот-вот зацепятся за листья одного из деревьев и пожаром разнесутся по джунглям. Над пламенем клубился дым, непроглядной чернотой заволакивая звёздное небо и луну. Негры толпились вокруг странного, оббитого кожей сосуда, напоминавшего формой ванну. Лишь двое из них голыми руками брали раскаленные булыжники прямо из огня и закидывали в эту ёмкость. А над сосудом, была видна голова Нкрумы. Он ещё был жив, но в бреду не реагировал на происходящее. Негры же голыми ладонями черпали воду, в которой он варился заживо, придавленный кучей раскалённых камней, и жадно выпивали её.  И, глотая из рук кипяток, они весело вопили свои мрачные речи, о смысле которых я мог лишь догадываться, пока вместе с ними не закричал уже по-английски, вскинув руки к чёрному небу, мистер Кромбери: «О Великая Мать негасимого пламени! Хозяйка обоих миров! Тысяченогая и всепожирающая! Всеслышащая, но молчащая! Я, убогое дитя твоё, молю: вот человек, - он протянул ладони к плавно покачивающемуся в сосуде Нкруме, - и можешь ли ты вообразить что-то более жалкое, чем человек? И я, не менее жалкий, прошу лишь одного: покажи мне свою силу, поделись лишь крошечной крупицей её с ним, и тогда он перерастёт своё ничтожество и предстанет перед нами, как осколок чего-то великого! Распахнутая дверь снаружи вовнутрь и наружу изнутри!»
И тогда я собственными глазами увидел, как обессиленное тело Нкрумы поднялось и воспарило над дымящимся сосудом, напоминая марионетку, подвешенную на нитках. Его глаза загорелись, устремившись вверх, и из уст донеслась речь на неведомом мне, но предельно понятном языке. Я до сих пор помню значение тех диковинных, но красивых звуков:

«Только ты
моим сердцем
правишь.
Твои косы -
чёрные реки,
твои губы -
извивы молний,
твои очи -
бездонней неба.

Нет ни звёзд,
ни свечей,
ни солнца -
ты одна
горишь во вселенной
Поцелуй меня.
Сохнут губы.
Перехватывает дыханье.

Поцелуй меня.
В сердце.
Крепче!
Бей, как молния!
Нет спасенья.
Я стою,
Умереть готовый.
Гибну,
заново воскресаю.

Я люблю тебя.
Отвергаю
все посулы
и все награды.
Хлеб мой горек,
и мёд не сладок,
и вино -
что вода гнилая.

Поцелуй меня.
Ослеплённый,
под ударами молний
гибну.
Поцелуй меня.
Вновь рождаюсь,
просыпаюсь
в потоке света»

И Нкрума замолк, как и окружавшие его дикари. Лишь яростный треск древесины доносился из жаркого пламени, пока тишину не разрезало ударом молнии. Пучок алого света вспыхнул в черноте сверху, мгновенно переполз искрящейся трещиной к лицу мальчишки и будто бы проник внутрь его тела, просвечивая сквозь облезающую кожу. А после... после я увидел, как лучи красного света разрезают грудь и живот бедному мальчику и в образовавшейся ране... я узрел поляну, костёр, дикарей и собственное отражение, глаза которого выражали... нет,  не ненависть, а скорее презрение и высокомерие. Ему в своём мрачном зазеркалье была очевидна некая прописная истина, о которой я и не подозревал. Не подозревал, но вскоре я осознал. В порыве безумия я стал пить кипяток, в котором варился бедный Нкрума и осознал. И начал понимать речи чернокожих, одержимость мистера Кромбери и сам стал одержим.

На протяжении всего своего рассказа дворецкий невпопад жестикулировал, в основном шепча, но иногда выкрикивая некоторые фрагменты речи, шагая из стороны в сторону. А закончил он историю, замерев лицом напротив лица Майкла, выжидательно глядя прямо в его глаза.
- И эта вода, - дворецкий не отводил взгляда, светя факелом над белесой жидкостью, в которой плавали какие-то странные волокна, - в ней был заживо сварен Алистер Кромбери. И   из неё был сделан тот кофе.
Майкл подавлял подступающую к горлу тошноту и не мог подобрать правильной реакции на всё услышанное. Возможно, всё это странный розыгрыш: подобные авантюры не были чужды его старому другу, хотя настолько странными они не были никогда. Скорее так, но если нет, то, вероятно, дворецкий сошёл с ума и прямо сейчас необходимо обезвредить его, забрать факел и выбежать на свет. Или всё-таки всё сказанное им — правда... В это Майкл поверить не мог.
- Да, он захотел испытать то же, что испытал Нкрума и попросил меня провести ритуал. Всё было почти закончено, но появился ты...
- И... и где сейчас Алистер? Он мёртв?
- Нет. Хотя уже и не жив. Точнее жив, но то уже не он.
- Я ничего не понимаю, где Алистер?
- Мистер Кромбери здесь, - зашептал дворецкий, - в том углу.
Вдруг в темноте, куда указывал палец слуги, сверкнуло два маленьких, но ярких огонька.
- Алистер? - Гость зашагал в указанную сторону.
- Здравствуй, старый друг, - донёсся низкий, хрустящий звук, совсем не похожий на человеческую речь, но при этом значение его было понятно Майклу.
Он замер, не решаясь двинуться в сторону звука и увидеть, что его издаёт.
- Ну почему же ты остановился, - донёсся всё тот же звук из темноты, но в этот раз слышно было, как источник его движется навстречу Майклу, - я так рад, что ты прибыл сейчас. Именно сейчас мне тебя не хватало больше всего.
Обернувшись, Майкл увидел, револьвер в руке дворецкого, направленный на него.
- Не глупите, сэр.
- Майкл не станет глупить, Томас. Ведь так, Майкл? - два огонька сверкнули вновь, но уже ближе, - я знаю, что тебе страшно. Но при этом, уверен, тебе не в меньшей мере и интересно. Ты боишься увидеть меня, но также хочешь этого. Хочешь узнать правду. И ты узнаешь правду, правду, которая больше и значительнее любой другой правды. Правда, рядом с которой всё остальное — ложь.
Майкл не мог этого признать, но его и вправду одолевал зудящий интерес. Он напряжённо проживал мгновение за мгновением, ожидая, что вот эта следующая секунда станет переломной, исчерпывающе всё объяснив. Но за обманчиво-значимым мгновением шло следующее, пока огоньки сверкали всё ближе и ближе.
Наконец в свете факела появилась тёмная фигура в такой же мантии, какая была надета на дворецком.
- Я рад, что ты навестил меня, старый друг. Посмотри на меня, я — кипячёный человек, открытая дверь, и смотрю я наружу и внутрь, - глаза Алистера сверкнули вновь из-под капюшона, и он распахнул полы своей мантии.
Голое, изувеченное тело просвечивало изнутри красным светом, который, спустя мгновение, стал прорезаться наружу плотными лучами. Алистер просунул пальцы обеих рук в образовавшуюся рану в груди и с хрустом стал раздвигать рёбра в стороны.
- Узри, друг мой! Узри!
Внутри Алистера не было никаких органов, а будто бы зеркало выглядывало из его разорванной плоти, и в зеркале этом коварно улыбалось отражение Майкла, которое смотрело прямо в глаза отражаемого, отчего становилось особенно жутко.
Вдруг Майкл почувствовал, как что-то твёрдое упёрлось в его спину под левой лопаткой, и вздрогнул.
- Полезайте внутрь, - угрожающе прохрипел дворецкий, толкая гостя заряженным револьвером.
- Эта дверь для тебя. Такова воля Матери, - лицо Алистера, будто высеченное в камне, безэмоционально и неподвижно смотрело сверху вниз своими горящими глазами, пока напряжённые, мускулистые руки ещё шире разводили ломающиеся рёбра.
Зажатый между дворецким и тем, что раньше было Алистером, Майкл неуверенно прикоснулся к поверхности «двери», на что она отозвалась колебаниями, будто лужа, в которую упал камень.
- Не заставляйте нас ждать, - прошипел дворецкий.
Гость глубоко вдохнул и нырнул в портал. Отражение сжало между ладоней лицо его и крепко поцеловало в губы, вытягивая тело на себя. Но Майкл чувствовал в этом что-то большее, чем поцелуй, будто бы в этот миг он обрёл ту часть себя, место которой раньше пустовало, напоминая о себе тягучей фантомной болью в одинокие вечера, когда ещё не было ласковой и развратной Мэри.

Он упал на каменный пол. Твёрдый каменный пол, тот же самый, на каком он стоял минуту назад. Тот же подвал, а за спиной Алистер, но теперь окончательно окаменевший, бездвижный и безжизненный. И, будто часть жуткой скульптуры, зеркало в разорванной груди, в котором отражается сухощавый и постаревший человек, выглядывающий из-за спины. «Это и правда я или только моё отражение?» - задаёт про себя вопрос Майкл, боясь узнать ответ на него. Он поднимает взгляд к лицу Алистера и ужасается его по-прежнему живому, горящему взгляду.
«Нужно уходить» - решает он и в темноте, уперевшись в стену, идёт вдоль неё, ища выход. Время от времени Майкл бросает короткие взгляды за спину и видит в непроглядном мраке два сверкающих глаза, которые словно смотрят на него, в каком бы углу комнаты он не был. Ему кажется, что истукан медленно приближается к нему.
Наткнувшись на распахнутую дверь, Майкл вбегает в проход и поднимается наверх, спотыкаясь о ступени. Он движется из кромешной темноты в такую же точно кромешную темноту, не зная, когда закончатся эта проклятая лестница, узкие стены, в которые он то и дело врезается плечами, и проклятая чернота, будто плотной пеленой прилипшая к его глазам. Майкл отчаянно трёт их своими ладонями, раздвигает пальцами веки, боясь, что это не непроглядный мрак, но слепота.
Он в очередной раз спотыкается о ступень и врезается телом во что-то твёрдое, во что-то деревянное. Дверь. На толчки она не поддаётся. Руками он пытается нащупать ручку, но не находит и начинает, не жалея тела своего, со всей силы биться в дверь и во весь голос кричать, надеясь и немного боясь, что с той стороны кто-то услышит и откроет. Спустя минуту дверь отзывается хрустом на очередной удар и от следующего наконец с грохотом распахивается.
Наконец Майкл видит. Это всё та же комната, в которой он сидел около часа назад, а на столе стоит та же самая чашка с недопитым кофе и тарелка с недоеденной овсянкой. Сквозь окна едва видны очертания леса, будто уже вечер или ночь. Майкл оборачивается, вглядывается в темноту из которой только что вышел и думает о куда-то исчезнувшем дворецком, об огненных глазах на каменном лице, об этом странном поцелуе с отражением, которого будто бы и не было вовсе, как и всего, что произошло в том подвале, откуда он вышел, словно из долгого и мучительного ночного кошмара, не подозревая, что кошмар не закончился и не закончится никогда.
Он пытается составить всё в единую картину, но не может, ощущая лишь непреодолимое желание сбежать. Майкл не хочет здесь оставаться. И мысль о ночи, проведённой на пристанционной скамейке, привлекает его больше, чем возможность переночевать в этом доме.
Улица встречает Майкла тухлым смрадом. Грязь под ногами более вязкая и липкая, чем обычно, земля в которой он оставляет глубокие следы, нехотя отпускает его, с каждым шагом налипая на подошвы всё более тяжёлыми комьями. Очертания деревьев шевелятся, будто на ветру, но никакого ветра Майкл не чувствует.
Вдруг в беззвёздном, чёрном небе сверкает молния, в красном свете которой он видит, что то совсем не деревья шевелятся в темноте, а нечто совершенно иное. Это оно шевелится, оно смердит, оно смотрит на него и источает ту мерзкую слизь, которую Майкл принял за грязь. Его тошнит парой ложек овсянки, которые он успел съесть за завтраком. Он чувствует, как пропитанная потом одежда неприятно налипает на его тело. Молния сверкает несколько раз, после чего бесформенное и бескрайнее скопление шипов и костей, щупалец, чешуйчатой, скользкой плоти и бесчисленного множества глаз, торчащих из чёрного, гниющего мяса вновь исчезает в темноте, становясь похожим на очертания леса.
«Не смотреть в стороны, - шепчет Майкл, бессильно переставляя ноги, - идти по центру дороги». Всего полчаса пути лежат между ним и железнодорожной станцией. «Не смотреть в стороны. Идти по центру дороги». В кулаке он сжимает бумажку с расписанием поездов, крошечную частичку былой скуки и спокойствия. «Не смотреть в стороны. Идти по центру дороги». Вдруг из чудовищного леса доносится оглушающий гул. Майкл замирает на секунду. Ничего не происходит, и он продолжает шагать. «Не смотреть в стороны. Идти по центру дороги». Где-то там впереди должна быть станция, где он сядет на поезд, который унесёт его прочь из этого проклятого места в Лондон. Там зеленоглазая Мэри не спит ночами и ждёт. Обнимает холодную подушку и ждёт. Наводит порядок и ждёт. Точит ножи и ждёт, изнывая от голода. И она дождётся, главное — не смотреть в стороны и идти по центру дороги. Не смотреть в стороны и идти по центру дороги.