ГУБЫ/LIPS

«…уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны»
Госпожа Бовари

Сначала всего две. Потом много, как у граната косточек. А их самих пока нет. Вот теперь достаточно набралось, и помаленьку вылепляются. Какие-то скользкие, рыбные. Но с каждым днём в темноте меняются, растут в милую, маленькую улыбку.

Губы видят первый свет, воют первый звук. Губы обвиваются кругом мясистой пуговицы и тянут, пьют, пока не сольются в сонную молочную линию.

Идёт время. Губы растут, круглятся, распускаются. С губ слетают первые угловатые слова. Дальше – больше!

— Мама, что значит кобель ёбаный?

Где-то рядом глухой вдох дает приказ о начале движения. И по дуге летит в легких морщинках ладонь, длинные пальцы сомкнуты в шеренгу, гладкие крашенные морды ногтей. Губам больно и непонятно. Набегают слезы. Губы молча пухнут, горят и блестят, как маки летним утром.

Губы учат много новых слов. А когда нужно что-то сказать не губами, на прогулку выходит задумчивый язык. Слоняется из стороны в сторону. Один раз, на уроке литературы, прогулка даже доводит до доски. И губы лепечут слова лучшего в классе сочинения:

«Одна из главных тем в повести Толстого «Детство» – тема любви. Герой любит не только родителей, но и воспитателя Карла Ивановича, знакомого мальчика Сережу…»

Класс внимательно слушает, в конце хлопает, и дома губы решают закрепить успех. Но там, дойдя до любви к Сереже (Про пидорасов решил почитать?), губы еле успевают увернуться от летящего в них отцовского аплодисмента.

Губы обижены, губы снова в слезах, губы хотят оказаться где-нибудь в другом месте, и начинают реже бывать дома. Теперь, после школы, их чаще можно найти в соседнем дворе, на старой лавочке, среди тополей. И лавочка становится кораблем, а парус раздут потоками мата и дымом первых сигарет. Корабль берет курс на взрослый мир.

Хотя и здесь не просто. Губы учатся стоять за себя. Когда не получается отразить атаку словом, встречаются с кулаками или лбами, джинсовыми коленями или китайскими туфлями.

Иногда в подростковых джунглях туман войны слегка рассеивается, и откуда-то сверху проливается едва заметный розоватый свет (Выебал бы ее?). Но миротворная магия любви действует недолго (Да кому ты пиздишь, ты поди ни разу не ебался даже). И вскоре (А губастый вообще наверное по парням больше. Да, губастый?) вновь продолжается бой (Отсосал бы Кирюхе?).

Но однажды облитые розоватым светом, губы не могут его забыть. Язык после долгой паузы (корабль-лавочка несся все быстрей, а матросы, боясь опоздать к пункту назначения, взбирались на борт уже и вместо уроков) вновь выходит на прогулку. Губы вдыхают в письмо силу первой любви, губы вкладывают письмо в блестящую стразами сумочку.

Вечерний дождь заливает аллею, и свет фонарей плывет по квадратным плиткам, когда губы ждут свидания, как было назначено в письме. Возле памятника жертвам войны, как было назначено в письме. Губы в темноте, губы в каплях дождя. Возле длинного бетонного шпиля со звездой на конце. Губы трясутся, губы курят третью сигарету. Возле памятника, как и было назначено в письме. Розоватый свет, как и было назначено в письме.

Спустя час, одинокие губы на лавочке среди тополей. Гром и шум, корабль качает. Губы прикладываются к горлышку полуторалитровой бутылки. На вкус как фанта, и алкоголь почти не чувствуется, а сигареты сгорают одна за другой. Бутылка на половину пуста. Корабль качнулся и губы находят себя на земле, но снова поднимаются на борт. Гром и молнии совсем рядом. Губы не боятся. Губы бросают вызов мироустройству. Весело и грустно, как пляска смерти. Можно погибнуть? Кому не все равно? Нельзя столько пить? Тогда пусть что-нибудь их остановит. Но ничего их не останавливает, и пустая бутылка, мокрая лавочка, ручьи луж по бульварам из брусчатки, фонари и светофоры в ночном небе, подъездная дверь, кнопка звонка, глухие крики, кувыркающийся мир, белый овал раковины и алая вода, уродливые губы в зеркале и подушка – все сливается в один большой мазок.

Подъем! Больше никаких поблажек. Так точно! Из губ сделают человека. Разрешите доложить! Больше они никогда не увидят школу, соседний двор и лавочку среди тополей. Никак нет! Трехэтажное здание с плацом огорожено забором. Встать в строй! Там губы будут проводить пять дней в неделю, с понедельника по пятницу, а на выходных возвращаться домой. Есть, возвращаться домой!

В этих джунглях бои масштабней и жестче, здесь обучают военному искусству. Но здесь губы встречают то, чего не встречали никогда – другие губы, от которых не нужно защищаться, которым можно рассказать что угодно. Это Сережины губы, они в той же роте, спят на соседней койке.

Вдвоем держаться легче и губы привыкают к местному распорядку, теперь все больше строгие и стройные. Но это только днем, а после отбоя на них переливается мальчишеская улыбка, когда в тихих разговорах с Сережиными губами они уходят далеко за плацы и заборы, к розоватому свету, кораблям и маршрутам.

Худшими днями недели становятся выходные, кроме тех, когда удается встретиться с Сережиными губами, сходить в кино или просто погулять по парку. Пока погода теплая, губы обсуждают проходящие мимо платья, юбочки, и то, что таится под ними.

Такие встречи были сперва на каждых выходных, но потом у Сережиных губ появились другие губы. Блестящие и розоватые. Губы радовались, хоть и не без обиды. Зато, как бы в качестве извинений, Сережины губы теперь рассказывают разные интересные вещи.

В худшие дни недели губы как будто даже начинают краешком сознания думать о том, чтобы и себе найти пару, но сторож самооценки не спит, и тут же перед губами проносятся то вдохновенное письмо, и дождь, и памятник, и больше думать нечего о том, чтоб кто-нибудь когда-нибудь… А с кухни вместе с криками доносится запах перегара. Надо просто дождаться понедельника.

Идут недели, месяца, года. Разговоры после отбоя становятся реже и короче. Зато у Сережиных губ с теми розоватыми, похоже, все серьезно, а значит скоро должны быть слеплены новые маленькие губы, а значит молодым нужны деньги на новую жизнь, а значит Сережины губы после выпуска пойдут служить по контракту.

И вернувшись домой, где к перегару и крикам теперь добавился едкий запах лекарств, губы оглядываются на свою жизнь, и вспомнив единственное светлое пятно в ней (Сережины губы, которые теперь едва ли промолвят с ними полсловечка), решают идти вслед, других путей невидно.

Прибыв в расположение, губы даже счастливы – они снова могут быть рядом с Сережиными, и объявившееся военное положение совсем не пугает. В части и на боевых заданиях губы все время представляют, что они где-то там, в прошлом, вот Сережины губы, и где-то рядом, должно быть, тихие разговоры о розоватом свете, кораблях и маршрутах. Так они и живут, заслонившись мечтательной пеленой.

Но когда губы перебегают из-за колодца к углу полуразрушенной школы, и что-то обжигает внизу, мир встряхивается, и пелена спадает. С губ течет кровь, и они вдруг все понимают, что будет сейчас, и чего не будет никогда. Мир мутнеет.

Откуда-то сверху появляются Сережины губы, они что-то говорят, но губами уже не важно, если б могли, они бы только рассказали, что их никто и никогда, и про письмо, тот памятник, свидание. Вдруг Сережины губы, как будто что-то поняв, склоняются и оставляют на губах первый и последний поцелуй.

И через несколько часов, когда закатное небо отливает розоватым светом, возле угла полуразрушенной школы, холодные и пыльные, как упавшее в землю филе, лежат, улыбаясь, губы.