Мытарства

Я выбрался из дома, натянув на лоб меховую шапку, и услышал, как за моей спиной, ухнув, затворилась тяжёлая железная дверь подъезда. Стояла городская осень, плавно переходящая в зиму, и было уже совсем поздно – я заметил, что на улице совсем никого нет, только какой-то мужик через дорогу докурил бычок, швырнул его в сторону так, что горящий оранжевый уголёк описал в воздухе дугу, рассыпавшись мелкими искрами в траве, и спешно скрылся за углом.
Я пошёл, не торопясь, с каждым шагом вдыхая стылый воздух, который бывает сразу после того, как пройдет дождь. Через некоторое время я вышел на городскую площадь, сиро освещаемую тремя фонарями. Между камешками брусчатки пролегал небольшой желобок, шириною не более чем в ладонь, и по нему стекала мутная вода. Я присел на корточки и принялся его разглядывать.
Плыл всякий мусор, который то тонул, то всплывал, то прибивался к берегам желобка. Желобок, казалось, шёл из ниоткуда в никуда – я не видел ни его начала, ни его конца, да и логика течения воды была неочевидна, ибо непонятно, откуда вода собирается и куда впадает. Она просто текла, и всё, но при этом желобок оставался наполненным доверху.
Я заметил, как на краю моего взгляда появился и начал медленно спускаться кленовый лист, почти касающийся двумя своими концами обоих краёв желобка. Я немного понаблюдал за его размеренным движением, а затем неожиданно для себя достал из глубин кармана пятирублевую монету и положил её в центр листка. Лист покачнулся, зачерпнул немного воды, но удержался на поверхности и поплыл дальше. Я поднялся и продолжил движение.
У меня через плечо висела сумка из настоящей кожи, совсем небольшая, толщиною в несколько пальцев и шириной меньше тетрадного листа. При каждом шаге сумка билась металлической застёжкой об ногу, и после особенно долгих прогулок на внешней стороне бедра оставалось красное пятно. Но я к этому привык и не замечал боли.
Остановившись, я щелкнул замочком и вынул слегка истрепанную книгу, по размеру примерно равную объему сумки. Она настолько идеально проскальзывала в свободное пространство и заполняла его так, что туда больше ничего не помещалось, что, казалось, была создана для сумки, а сумка – для неё.
Открыв книгу на середине, я внимательно изучил содержание нескольких страниц, ведя по строкам пальцем. Дважды проговорив текст про себя, я захлопнул книгу и сложил её обратно. Это был телефонный справочник тридцатилетней давности, и половина людей в нём, наверное, давно умерла или переехала, но от этого он не переставал казаться мне менее важным, ведь в нём была написана истина, истина о людях живущих или живших когда-то. Точный адрес, верный телефон, имя, возраст, род занятий. Я всегда носил эту книгу с собой.
Сойдя с площади, я вышел к спальному району. По правую и левую сторону от меня высились панельные многоэтажки, и окна в них то загорались, то снова гасли, как будто люди перебегали из одной квартиры в другую и попеременно включали в них свет – все для того, чтобы запутать меня. Я чувствовал себя словно под неусыпным вниманием множества пар человеческих глаз, и я дернул плечом, чтобы сбросить с себя это ощущение.
Пройдя ещё немного, я вдруг явственно услышал голос. Тихий, спокойный, размеренный, это был не голос знакомого мне мужчины или женщины, но голоса нескольких людей, перекликающиеся, наползающие один на другой, однако удивительно гармонирующие друг с другом и твердящие одно и то же. Поначалу они говорили едва слышно, затем все громче и громче, и их уже нельзя было игнорировать – они не кричали, но этот методичный гомон заполнял всё мое сознание и, как бы я не старался и не затыкал себе уши, я слышал только эти голоса. Это были люди, жившие в тех квартирах, они звали меня с собой, настойчиво приглашали войти к ним и остаться с ними, жить их жизни, делить их печали и всегда находиться на расстоянии вытянутой руки.
Я понял, откуда шёл голос. На углах старых многоэтажек висели старые, ещё военных времен громкоговорители, которые иногда проверяли, включая заунывную сирену по всему городу. Они-то и вещали теперь мне, и через них транслировалось коллективное сознание жильцов.
Я ускорил шаг и скоро очутился в отдалённой промзоне на краю города, где до этого никогда не бывал. Повсюду неестественными коробками стояли склады и заводы, а из чугунных труб валил, отправляясь в неизвестные края, черный дым.  Улиц как таковых здесь уже не было, только тропинки, протоптанные между воротами гаражей и бытовками охранников, да пустыри на тех местах, где пока ещё ничего не построили. На одном из таких пустырей и оказался я.
Когда я пересёк его почти наполовину, ко мне пришло осознание, что я не один. Спину мою жгли две инфернальные точки, которые я чувствовал самой своей кожей. Я обернулся и увидел собаку, – вероятно, отбившуюся, вероятно, сторожевую. Она утробно зарычала, и я мог поклясться, что даже на расстоянии смог заметить тоненькую каплю слюны, свисающую с ее зубов. Собака стояла чуть поодаль фонаря, укутавшись в полумрак, и, когда она повела головой, отблеск электрического света – а, может, это был мой воспаленный мозг – подстроил все так, что я увидел её трехголовой.
Я долго стоял, оцепенев, и долго стоял пёс, глядя на меня, а после скрылся. Я же возрадовался своему спасению и заковылял уставшими ногами прочь от промзоны.
Когда я выходил из города, уже начинало светать. Тучи на небе раздвинулись, и первый солнечный луч, просунувшись между ними, погладил меня по голове. Покинув ворота города и миновав последний полицейский пост, я пошёл по разбитой дороге, и скоро все рукотворное, все неподлинное скрылось вдалеке, а вокруг меня была только природа, бесконечная и незыблемая. Я упал коленями в мокрую траву, отбросил от себя свою сумку, сложил руки на груди и принялся что-то горячо бормотать себе под нос.