Strangulation/Intro

 

Интро.

 

Последнее время я часто думаю о природе страха. Говорят, за страх у человека ответственен маленький кусочек мозга - миндалевидное тело. Тут же расположен и центр сексуальных предпочтений. Наверное, поэтому в хоррорах так много обнаженных девиц, подросткового секса и всего такого.

 

Однако изображение маньяка с бензопилой и прилипшим недоразвитым эмбрионом брата-близнеца на шее вместо бородавки хотя и может напугать неожиданным появлением, все же, скорее, вызывает отвращение.

 

Нет, настоящий страх, когда кровь приливает к вискам, а запах собственного тела бьет в нос, когда конечности становятся словно ватные, а движения — до ужаса плавными и в то же время как-то по-особенному отточенными...

 

Когда ненужные чувства притупляются, а необходимые же, напротив, неизмеримо усиливаются, словно отдавая дань чему-то хищному, древнему, инстинктивно дремлющему в глубине каждого из нас, пугающему, отчасти хтоническому и оттого одновременно прекрасному...

 

Настоящий животный страх наступает, стоит лишь устоявшемуся порядку вещей совсем немного, возможно, по случайности, измениться, выбить тебя из колеи, и хотя ничего страшного ещё не произошло, в поисках рационального объяснения происходящему, ты теряешься…

 

Посторонние звуки испаряются, оставляя тебя наедине с ритмом тяжёлого дыхания и донельзя ускоренного сердцебиения. А помраченное сознание еще никогда, кажется, не бывало столь же кристально чистым, как в те неуловимые мгновения, когда испытываешь нечто сродни дежавю и в привычной, в общем-то, для тебя обстановке вдруг с откровенной ясностью осознаешь всю полноту и безграничный простор форм и смыслов окружающей действительности.

 

Нечто закрадывается в привычный уклад жизни.

 

 

Ты идешь с работы, заходишь в видеосалон, берешь случайную кассету с полки - одну из десятков других - хочешь развеяться. Оплачиваешь, в надежде быстрее вернуться домой. И точно не ждешь ничего оригинального.

Помещение пустое настолько, что появляется ощущение тайного присутствия. Появление нового смысла. Эффект Кулешова. Антураж, актеры, о чем расскажет комментатор? Кажется, звук появляется наступательно или это какая-то мелодия? Или крик? В любом случае, шум слышится отдаленно, и если диктор и пытается познакомить зрителя с какой-то историей, то пленка неисправна. Камера принимает иное положение. Неустойчивое. Фокус замылен. Со сменой освещения я понимаю, что оператор ведет меня. Задумка игры с неполными контрастами кажется занятной. Недавно я видела репортаж про маленькую балерину, которая, несмотря на тяжелый врожденный недуг, стала одной из выдающихся. Её историю повествовал родной отец, наделённый экстрасенсорными способностями.

Я так погружена в свои мысли, что воспринимаю смену кадров как должное, и, только полностью исчезнувший звук, погрузивший комнату в тотальную тишину, возвращает меня в роль активного наблюдателя. Видимо, дело не в плёнке, а в технике.

Любительская съёмка. Трое крупных мужчин что-то обсуждают. Интересно, отсутствие возможности вслушаться в их диалог, умысел в надежде опустить малозначительное или очередной сюрприз моего магнитофона?

Конечно, упаковку кассеты могли перепутать, и, мысль о том, что мне придётся проводить вечер за просмотром приготовления чьего-то сюрприза к дню рождения, секса, шуток или детского утренника, расстраивает и заставляет чувствовать себя вуаеристкой.

На стуле сидит человек. Сложно описать его прицельно. Он напоминает мне элемент декора, скажем, торшер. Однотонный каркас одежды и, покрытая тканью другого цвета, завязанная на шее, голова-абажур.

Один из присутствующих замахивается на него с угрозой, но приятели останавливают его, вкладывая в руки какой-то продолговатый предмет. Полное отсутствие сопротивления.

Я равнодушна к экранному насилию. Жертвы, как правило, хотят или заслуживают расправы, не способные пройти проверку на выживаемость, продемонстрировав умение противостоять. И я не жадно, но с определенным интересом наблюдаю за экзекуцией, с пенсионерской надеждой узнать мотивы.

Один что-то выкрикивает. Хватит? Все это время он отличался той же степенью активности, что и я. Но теперь он что-то беспрерывно говорит, снимая капюшон, скрывающий лицо избитого. Избитой. Они всматриваются в неё по очереди, будто бы пытаясь понять та ли девушка попала под удар. Оператор становится с ними в ряд, и, я вижу ее с того же расстояния, что и насильники.

Она знакома мне. Волосы, собранные в хвост, смазанная помада неопределенного цвета, мелкие черты лица, измученный взгляд, ей будто бы не хватает очков в роговой оправе. Она могла быть моей хорошей знакомой, жить со мной в одном подъезде, обедать в кафе за соседним столиком, докучать мне в издательстве с требованиями публикаций, гулять в сквере около дома, подкармливая голубей хлебными корками, отражаться в моем зеркале, быть мной...

Я не боюсь вида крови, но, как в лабораториях при сдачи анализов, так в криминальных хрониках или на прохожем мимо, я предпочту не видеть ее. Это не эмпатия. Но я ощущаю эту тянущую боль на себе. Так и сейчас. Зажмурив глаза и скривив рот, я схватилась за шею, в надежде нажатием остановить несуществующее кровотечение.

Чья-то рука ножом перерезает ей глотку.