Заголовок IV

Вода заканчивалась.

Нет, в этих словах не пряталось ни тщательно подавленного отчаяния, ни обвинений равнодушным небесам — запоздалого вызова, который исчезнет вместе с плотью и оставит малоинтересную загадку выбеленных костей.

Почему?

Прежде всего, Стрейн Ник не имел привычки винить в своих бедах высшие силы. Он был один из тех отчаянных пони, что, презрев древний инстинкт сбиваться в стада при любой опасности, оставили родные края ради того, чтобы увидеть мир сквозь одиночество и пыль, а также — для многих решающий фактор — избежать утомительной рутины добродетели. Слишком часто её подкрепляла ретивая система наказаний. Сквозь туман, в котором тонуло прошлое Стрейна, проступала любовь к обладанию, вступавшая в конфликт с общепринятыми нормами собственности. Нередко любовь эта заносила его в подвальные казематы маленьких городков, но она не в силах оказалась довести его до веры.

Во-вторых, на бахроме подступивших сумерек размыто виднелись многообещающие очертания домов на полпути между Стрейном и горизонтом. Столбы дыма попирали облака, и не было зрелища отраднее для путника, чей мешок с едой показывал дно.
Дорога стала лучше. Похоже, что за ней следили: подсыпали щебня в ямы и не давали сильно петлять. В голове Стрейна было пусто, как в его желудке, и он почти не замечал окружения, позволив равнодушной усталости завладеть им. Как следствие, два единорога, вынырнувшие из гнезда наблюдателей, застали его врасплох. На мордочке одного затяжная болезнь оставила крапинки заживших нарывов посреди свалявшейся шерсти, но в остальном они были как братья — тощие, грязные, с ухмылками, нацепленными скорее по необходимости службы, нежели от радости при виде жертвы. Парившие рядом дробовики со ржавчиной и выщерблинами на стволах довершали грустный образ.

— Эт куда собрался?

Стрейн Ник заморгал. Мгновением ранее он пребывал на кухне уютного дома, хвалил стряпню сноровистой хозяйки и намекал на щедрую плату, держа в уме подъём на пару часов прежде владельцев дома, изучение кладовой и поспешное отбытие. Теперь же на него пялились бандиты, и резкий переход от грёз к нацеленному оружию ошеломил его.

«Пополнить воду. Сон и еда. Движение, — подумал он. — Надо расставить».

— Иду в город. Хотел переночевать и купить воды и еды, — сказал какой-то другой, добавочный Стрейн. Мысленно попрощался с вещами. Древний пистолет был похоронен среди тряпья в седельных сумках, но даже выхвати он его, завязалась бы перестрелка, а стрелял он плохо, в основном по радтараканам, когда голод побеждал брезгливость. К тому же дробовики на коротких дистанциях — не тот аргумент, с которым можно поспорить.

— Бродяга, значит… Как будто здесь нужны бродяги, — протянул рябой, обращаясь к напарнику. Тот кивнул, а по спине Стрейна мурашками пробежала перспектива рабства. Не то чтобы эта участь была чем-то удивительным для одиночек, но прежде он с успехом избегал сброда, тащившего в загоны всех подряд. — Бегаете туда-сюда, как крысы, пострелять бы вас…

Напарник зевнул и произнёс — к явному неудовольствию развлекавшегося коллеги:

— Гони двадцать крышек и вали дальше.
— Что?
— Так ты глухой? Или тупой? Двадцатку нам, и можешь остаться в Лупе. Налог такой, понял? Чтоб вы были чуточку полезнее, — объяснил рябой страж. — Только воды не получишь, станция не работает. Которая водоочистительная.

Стрейн повозился в сумках под плоские шутки местных блюстителей порядка, достал деньги. Единороги принялись считать, сбиваясь, споря друг с другом и забывая порядок чисел, которые выстраивались у них петлеобразно: после десятка шёл один да один, а это двойка, потом тройка и далее — до недостижимой повторной единицы. Тронутая руганью концентрация раз за разом сбивалась, и отсортированные крышечки просыпались к ненумерованным собратьям. Помощь Стрейна отвергалась из-за боязни обмана. Наконец с подсчётом было закончено, привратники без врат расступились, давая пройти — впритык к их кислому дыханию и широко расставленным ногам.

— Койку найдёшь в «Есть и спать». Эт наша гостиница. — Ехидная улыбка промелькнула на губах второго. — Топаешь отсюда прямо, у стату́и вертаешь вправо, там вывеску увидишь. К горожанам не лезь, с улицы не подбираем. — И он снова зевнул.
— Сопрёшь что-нибудь — найду и выпущу мозги, — пригрозил рябой. Что ж, подумал Стрейн, если другие так же хорошо знают счёт, с этим проблем не возникнет: они не поймут, что чего-то лишились. Главное, чтобы рядом с желанной вещью непременно находились её дубликаты, в многообразии которых затеряется пропажа.
— Воровство? Ну уж нет, я не из таких. Наоборот, хотел помочь. Я бывал на станциях, может быть, мой совет придётся к месту. Ну, или я мог бы достать что-нибудь для починки или сообщить в другой город.
— И откуда только вылазят, — посетовал сонный единорог, а рябой усмехнулся и, выпятив грудь, заявил:
— Да одно дело, когда вылазят и заглухают. И́наче — когда начинают суетиться, чё-то там думают, делают, когда никто не просит. Вот уж spasitе́lús vulgaris! — Речь сопровождались высокомерным блеском глаз. Стражник бурлил сознанием собственного превосходства — он-де повидал много таких личностей на своём веку. И не только повидал! По праву первооткрывателя сохранил эталонный образец заспиртованным в пошловатом формалине и с прибавлением двойного ударения, отчего слово обрело столь зловещую претенциозность, что лишилось всякого подобия с оригиналом.
— Это на каком было? — спросил Стрейн, с основанием подозревая оскорбление.
— Зебринский, — сказал соня и уважительно глянул на напарника. — Он у нас голова.

Стрейн счёл за лучшее прекратить разговор.  Он буркнул невнятное прощание, пролез между повеселевшими единорогами — в нос шибануло вонью давно не мытых тел и пропитанных потом курток — и побрёл к Лупу, спиной чувствуя сытые взгляды.
У самых домов его внимание — теперь он был внимателен! — привлёк знакомый силуэт. Он подошёл ближе и увидел знак, каким обыкновенно отмечают вход в город: пыльный скошенный щит на стальных балках. Художник, выписавший буквы, любил размах. «W» и «e», должные образовать начало «Welcome to Loop», расползлись на половину баннера. Им было тесно в металлической ограниченности щита, и они выдавили название городка, а остальные буквы  завернули кольцом, так что «W» своими усиками обнимало нависавший над ним крохотный предлог.

Как бы Стрейн ни щурился, разобрать приветствия он не сумел. Не только темнота была тому виной, но и сам язык — совершенно незнакомый, угловатый, подпрыгивающий, со странной манерой письма. Заработала голова, перемкнувшая во время короткого столкновения со стражей. К загадке языка аборигенов добавился более насущный вопрос. Почему предложение помочь с починкой станции встретило даже не сопротивление, насмешку — наподобие тех, которыми усмиряют заигравшихся жеребят?
В большинстве своём окна были темны и создавали безрадостное впечатление заброшенности. Немногочисленные прохожие красовались оружием и подозрительно поглядывали на Стрейна, который шёл краем дороги, вжимался в здания. Между домами обитали мусорные завалы, в основном — нелепо перекрученные стальные прутья со следами плавления. Они, сдобренные едким запахом общественного туалета, торчали из бетонных обломков, выступали над нагромождениями гниющих очистков и консервных банок. Стрейн выбрался на крохотную овальную площадь, в центре которой располагался монумент. От его скульптуры осталось только таинственное четырёхножие. Стрейн Ник приблизился, чтобы прочесть мемориальную доску, но обнаружил вместо неё две забитые грязью дыры от креплений. Изучение всех копыт ничего не было — принадлежать они могли кому угодно. Когда Стрейну наскучило крутиться возле остатков достопримечательности, он двинулся по улице, начинавшейся у правого края памятника.

Гостиница Лупа отличалась от гостиниц, какие Стрейн привык видеть в городках. Обыкновенно держатели подобных мест старались если не впечатлить приезжих, то хотя бы держать марку, и неоновая вывеска была необходимым атрибутом везде, где имелось электричество. Также гостиницы были намного больше жилых домов, а в отдельных случаях их даже белили.
«Есть и спать» представляла собой покосившееся здание неопределённого зелёно-буроватого цвета, а единственным знаком того, что здесь пускали на постой, служила низкая вывеска со схематичной кроватью. Возможно, Стрейн даже прошёл бы мимо, если бы не задел её головой.

Внутреннее обустройство с первого взгляда навевало тоску; облезлые стены ядовито желтели из-за слабого электрического света, заваленный бумагами стол был порядком обшарпан, перекошенную картину, на которой едва угадывалось море, тронула плесень. Пахло пылью и скисшей едой. О наличии ванной в таком месте даже говорить не стоило.
Среди этого торжества распада вещью из другого мира выглядел обыкновенный медный звонок, лежавший у входа на небольшой тумбочке. Одной ноги у тумбочки не было, её неустойчиво заменял камень.
Перед тем как позвать владельца, Стрейн, потирая макушку и вполголоса ругаясь, осмотрел стол. Жёлтые от старости документы, в которых язык пони причудливо совмещался с языком неизвестным, его мало заинтересовали, а вот пять крышечек, лежавшие у края, в мгновение ока очутились в сумке.

На зов в глубине гостиницы невнятно откликнулись, послышался звук отодвигаемого стула (плохая акустика), заскрипели одна за другой двери. Наконец перед Стрейном явился хозяин «Есть и спать». Он был пожилой единорог с округлой мордочкой и вечно прищуренными глазами. Дужки его очков зеленели старостью. Сам он, изумлённый оттого, что увидел пони, который отважился переступить порог номинальной гостиницы, действительной ночлежки, растерялся и, как всякий растерявшийся, нашёл убежище в подготовленном шаблоне. Корни шаблона уходили в юность хозяина, когда жив был отец единорога и бизнес процветал.

— Hello, my name is Vseznayushchiy Mudrets, — скороговоркой произнёс он. — How may I help you? — И, выдав заученную до потери смысла мантру, прищурился сильнее.

— Что?

— Ах, ты не отсюда? — притворно (и в самом деле притворно, ибо ни один местный не заглянул бы к этому странному затворнику) удивился он. — Just other stupid outlander, to be you?

Стрейн кивком ответил на первый вопрос, решив не уточнять второй.

— Everyone civil pony must to know our languge, — экспромт выходил у хозяина значительно хуже, он запинался и порой задумывался в поисках нужного слова. — В Лупе в ходу наш собственный язык. Старый оставили нам идиоты, уничтожившие Эквестрию. Their stupidity be no know limites. Уверен, в конце концов на него перейдут все, а если и нет, тем хуже для этих… varvars. Так, на чём мы… как это будет по-вашему… остановились? Я Омнисиент Сейдж, ты здесь за постоем?

С каждой фразой на лупском Сейдж всё больше разбухал от высокомерия. От него несло столь непрошибаемой уверенностью, что Ник не стал говорить, какой глупостью была пропитана идея Лупа. В мире осталось так мало взаимопонимания, что, если бы разные города говорили на разных языках, сложившееся на Пустоши хрупкое равновесие покатилось бы прямиком в Тартар.
Выяснилось, что всякий желающий переночевать в «Есть и спать» обязан зарегистрироваться. Впервые столкнувшийся с подобной процедурой Стрейн поинтересовался причиной, на что ему буркнули: «Для tax reports». Первые полчаса Сейдж мужественно боролся со своим хорошим зрением, но потом сдался и снял очки.

— Хоть увижу тебя. Описание надо приложить.
— А зачем их вообще тогда носить?
— Их носил мой отец, а до этого его отец, а до этого его отец. Что мне с ними ещё делать, выкинуть?

Мимоходом Стрейн поинтересовался насчёт хозяйки, на что Сейдж, в молодости проявлявший чрезмерную робость в женском обществе, уязвлённый и испуганный отказами и потерявший все шансы обзавестись спутницей жизни, лишь фыркнул. Он притворялся убеждённым холостяком, но в минуты тоски личина спадала, и, чтобы вернуть её, он принимался доказывать своим собеседникам — кипе ветхих газет и раме от довоенного телевизора, как тлетворно влияние кобылок на общество. Очки, которые он всегда носил с собой, при всяком взгляде на них укоряли его в прерывании славной преемственности, поэтому он тихо и бессильно ненавидел их и чувствовал себя виноватым перед длинной вереницей предков.

В картотеку Стрейн попал как «земнопони средних лет, грива рыжая, метка: две скрещенные палочки (Стрейн не пояснил, что это были отмычки), цвет шерсти — белый с чёрными полосками у копыт и чёрными пятнами, идущими в ряд по груди и животу (раскраска создавала издалека оптическую иллюзию белого пальто, носимого Стрейном)».

Приняв плату за ночь и предупредив о наличии клопов («I not know, чем они живут, но окуривание их не прикончило»), Омнисиент провёл Стрейна в его комнату, жалкое помещеньице с минимумом разваливающейся мебели и остатками былой роскоши — краски. В полутьме её можно было принять за разросшуюся колонию грибка. Когда Ник остался один, он с сомнением посмотрел в сторону шевелившегося спальника и отодвинул его в дальний угол, потом, не удовлетворённый, вытащил в коридор. С трудом приоткрыл заевшее окно, выгоняя запах сырости и дыма, постелил одеяло и допил остатки воды. Старик не согласился поделиться запасами своей, однако оставалась надежда на здешних торговцев: не позволят же они покупателю при деньгах погибнуть от обезвоживания?
Спал Стрейн крепким сном праведника. Проснулся он от зуда под ложечкой, который не раз спасал от тюрьмы и наводил на цель, — профессионального чутья, выработанного нелёгкой жизнью пони, не привыкшего стрелять. В сознании вспыхнуло «сейчас!», но Стрейн не поддался порыву немедленно действовать. Он тщательно собрался и только тогда выступил наружу — во мрачное царство скрипящих половиц и сквозняков, который воображали себя призраками. Обозрение однотипных номеров не принесло плодов. Тогда Стрейн  пробрался в обитаемую часть «Есть и спать», туда, где тонкие стены ранее выдали жилище Сейджа. К удивлению Ника, он обнаружил постель хозяина убранной — поперечная дыра в пододеяльнике строго параллельна облупленному оголовью. Короткий поиск завершился неожиданной удачей: рама от телевизора была битком набита пакетами «Антирадина», а в шатком буфете хранилось то немногое, что осталось от сбережений отца Сейджа.
Большой куш заставил Стрейна задуматься. Первоначально он хотел только пощупать Сейджа, не надеясь обнаружить у него что-либо стоящее, а после закупиться всем необходимым у торговцев. Однако пропажа такого богатства не останется незамеченной, рассуждал он, и Омнисиент наверняка поднимет тревогу. Известно, что в маленьких городках вроде Лупа наказание чужих — приятная забава, ибо вносит разнообразие в размеренное существование его жителей и не грозит серьёзной опасностью. Зато как бурлит кровь, когда связанный и порядком избитый преступник доставляется на главную площадь! Как играет фантазия добропорядочных горожан, сорвавших маски цивилизованности, какие изощрённые зверства порождает! И обсуждение способов казни перед сжавшимся в комок бродягой нередко доставляет больше удовольствия, чем упоение от вида и запаха близкой крови во время исполнения.

«Нет уж, — решил Стрейн Ник, — не дам и шанса».

Он прикинул силы. Выходило, что прожить на подножном корму он смог бы, благо патронов оставалось прилично, а Пустошь без вездесущих радтараканов — и не Пустошь вовсе. Но на всякий случай он посетил и убогую кухню старика, откуда забрал с собой всё, что мог унести. Воды там он не нашёл, однако при нём был «Антирадин». Рвотный рефлекс при его приёме вполне можно было пережить, в отличие от толпы озлобленных деревенщин.

Вероятность натолкнуться на Сейджа в дверях стремилась к нулю, но всё-таки сердце Стрейна ёкнуло, когда он выходил. Его опасения не подтвердились: улицы наполнял лишь предрассветный мрак. Немного подумав Стрейн, двинулся к памятнику, а от него пошёл по главной дороге. Маленькие городки различались между собой, так как их строил случай и обустраивал беспорядок в планировке, но в них легко было обнаружить общую черту: шоссе, которое пронзало их насквозь. Стрейн двигался по нему в сторону, противоположную той, откуда прибыл. Ника толкала страсть урождённого бродяги — познать расстилавшийся перед ним мир, и, несмотря на ранний час, он шагал лёгкой поступью и даже немузыкально мурлыкал себе под нос. Только однажды одиночество этой прогулки было нарушено: на одном из многих перекрёстков Ник едва не столкнулся с земнопони, чей удивлённо-грустный, потерянный взгляд смотрел будто сквозь него. Не извинившись, земнопони исчез в темноте. Он оставил в памяти Стрейна недолгий след, да и тот был скорее следствием болевших рёбер и необычной для земных метки: молний, рассекающих на несколько частей облако.

В остальном обошлось без приключений. Последние дома остались позади, прощально скрипнул баннер — близнец первого. Разве что около него не обреталась засада. Стрейн вновь задумался, не была ли та двоица стражей обыкновенными вымогателями.

Вскоре ветер, дувший слева, донёс до него отдалённый и будто бы рыночный шум — такой галдёж в нём можно было различить. Стрейн Ник не в силах был побороть любопытство и свернул с дороги прямо в гущу ломкой, покрытой копотью и ею же законсервированной растительности. Земля уходила вниз, и, возражая ей, поднималась трава, становилась крепче и крепче, походила уже не на реликт сгоревшей эпохи, а на чахлую, но приспособившуюся к радиации и недостатку солнца завесу.
Шум возрастал, в нём проступили отдельные голоса. Стрейн замедлился, затем и вовсе начал красться, не желая, чтобы его заметили. Когда меж стеблей обозначилось неясное шевеление, он и вовсе вжался во влажную почву. Осторожно раздвинул мешавшую траву и ахнул.

Перед ним находилось идеально круглое озерцо с мутной, почти чёрной от грязи водой, подёрнутой масляной плёнкой. Её рвали ржавые обломки древних машин и чудовищно мутировавший камыш, на условном берегу валялись осколки бутылок, и шины, и прочий мусор, трудноопределимый в едва начавшей отступать темноте.

Но поразило Стрейна не озеро.

Всё население Лупа собралось там. И не только собралось — набирало оттуда воду, спешно глотало её, отчего на щеках и шеях их появлялись разводы от пролитой жидкости. А напившись, они принимались кричать друг на друга, не стесняясь оплёвывать один другого, с жаром и выкаченными, налитыми кровью глазами. Постепенно Стрей Ник вычленил в неразберихе суть обсуждения, если это безумие можно было так назвать. Вычленил — и впал в ступор. Они спорили о качестве воды.

Как виделось жителям Лупа, в разных местах её забора оно имело разный вкус. И всякий спешил нахвалить свою порцию, растоптав воду конкурентов, а если кто-то и соглашался попробовать из ведра собеседника, то только затем, чтобы выплюнуть тому в мордочку. Удивительно, но дракой и, как итог, массовым побоищем это не кончалось; участникам находили в процессе извращённое удовольствие и не хотели обрывать его кровавой развязкой.
Стрейна заметили — не сразу, но заметили. Ближайшие (в их число входил Омнисиент Сейдж, воинственно вздёргивавший  голову и то и дело поправлявший очки) замолкли, повернулись к нему. Волной распространялась тишина, и вскоре все, словно подпавшие под действие коллективного разума, смотрели на Стрейна.


Исключения находились всегда, нашлись они и тут. Несколько пони, о которых писать подробно было бы тратой сил, а не писать вовсе — попросту глупо, не подчинялись общей дикости или, по крайней мере, оборачивали её себе на пользу.

Земнопони, что столкнулся со Стрейном на улице и неведомо как попал сюда первее его, не шевельнулся — отсутствующе и мечтательно смотрел вдаль, слегка покачиваясь на месте.

Одноглазый единорог со странным рогом, походившим на осколок камня, продолжил записывать результаты очередной снятой пробы. Он родился уже без глаза, но любил прихвастнуть перед молодёжью, что лишился его во время схватки со стаей гулей. Он был славным  малым, хоть и не без чудаковатости, и ему снисходительно верили.

Новый смотритель водоочистительной станции, молодой единорог, который получил место после почти естественной смерти старого преемника и старался внушить всем (в первую очередь себе), что его навыков хватит для починки, тихо перевернул несколько вёдер. Горожане не ценили его, предпочитая пользоваться новым источником. В отместку он ночами переливал скверно очищенную воду со станции в озеро. Порой его озабоченно-невинный ум бунтовал, и он добавлял в очередное ведро жидкостей естественного происхождения.

Два брата-земнопони, пришедшие в Луп примерно год назад, были изобретательные мошенники. В первое время, когда потеря станции была ещё критична, они выманили немало денег из города на постройку новой, ибо при знакомстве представились инженерами и заявили, что им требуется всего две недели. Старую же, сказали они, проще снести. По их заверениям, самое главное в возведении станции было придумать ей имя, а с остальным они с лёгкостью справились бы. Теперь, когда им уже никто не верил, они подумывали о том, чтобы перебраться в другой город. Раньше жителей Лупа останавливало  от расправы клятвенное обещание братьев вот-вот начать, но с открытием озера они потеряли к хитрецам всякий интерес и даже перестали требовать назад деньги. Двоица воспользовалась ступором и стянула у засмотревшегося богача мешочек с крышечками.


Стрейн не знал ничего этого, — ведь он был бродягой, а бродяги редко задерживались в городах достаточно, чтобы разглядеть их внутренний механизм. Он завопил и бросился бежать, спиной ощущая, как на него нацеливаются сотни ружей, как единый залп разрывает его на десятки частей. Лишь выбравшись на дорогу, Ник осмелился оглянуться. Его не преследовали. Он закашлялся, чувствуя во рту металлический привкус. Встряхнулся и, тяжело дыша, зашагал вперёд, прочь от Лупа, навстречу горизонту. Солнце поднялось достаточно, чтобы пробивавшийся сквозь облака свет разогнал тьму. Иллюзия вернулась, и на расстоянии шёрстку Стрейн Ника невнимательный наблюдатель, стоящий там, где после бега остановился он, мог принять за белое пальто. Но расстояние увеличивалось, Стрейн уменьшался и в конечном счёте превратился в практически неразличимую точку. Вскоре он исчез.