Утро.


Мы сидим на лавочке напротив корпуса. Я уверен, что окружающие меня Аль и Мивако даже не думают о том, как здесь просторно, тихо или что-то ещё, потому что если кто-нибудь из нас осмелится вспомнить сегодняшнюю ночь, мы сразу же чокнемся. Все втроём. Мы не смотрим друг на друга, чтобы не увидеть случайно отблеск печали в чужих глазах. Не увидеть в них отражение своего собственного помятого лица. Лисичкина бегает где-то с бумагами и телефонами, за обоими корпусами формально присматривает Влад, но, как специально для нас, первая и пятая комнаты третьего корпуса утроили бой водяными пакетами прямо среди ночи.
- Интересная история! – восклицает Ментол, обливаясь волнительным потом. Странно, мы совсем забыл о том, что он уже минут пять стоит перед нами и рассказывает нам – О том, как Кофейник подрался с Незнайкой. А ночью обе комнаты захотели отомстить и набрали воды в пакеты. Обе комнаты придумали одно и то же, представляете! Вышли в коридор, в темноте друг с другом столкнулись и началась мокрая драка. Сейчас Влад занят разбором полётов, а первая и пятая моют весь корпус и прибираются друг у друга в тумбочках. Но я чувствую зря я тут стою, там наверняка сейчас кто-нибудь кому-нибудь девчачью прокладку подкинет.
Мы и не слушаем, что он говорит. По крайней мере я сижу и зацикливаюсь на кличке «Кофейник». Я не выспался, а потому всё, о чём я могу думать, это о чашке горячего кофе. Зажаристого, горького, с пенкой из взбитых сливок наверху. Как оказывается об этом думал не только я. К нашей лавочке подходит Русалка и протягивает нам три чашки и термос. Аль принимает термос, открывает, и я слышу удовлетворённый стон.
- По вам сразу видно было, что вам нужен кофе.
- Кофе… - заворожено повторяет Мивако.
Одна чашка с летающим жирафом, нарисованным в нарочито детской манере. Вторая с рожицей. Третья «Любимой дочке Ирочке» и фотография маленькой девочки, до странного похожей на Русалку. Проследив за моим взглядом, она едва улыбается, но затем снова продолжает говорить о «Насущном»:
 - Я уже всё знаю.
- Откуда? – тихо спрашивает Аль, умиротворённая журчанием кофе, льющегося из термоса в доставшуюся ей чашку с рожицей, а затем передаёт тёплый сосуд мне.
- Саныч сан сказал.
- Вот так вот просто взял и всё сказал?
Русалка кивает:
- У нас в группе и не такое творилось. Кстати говоря, поправьте меня, если я ошибаюсь, - Русалка глядит куда-то вверх, а потом обратно на нас – Антон был её одноклассником?
Мивако поперхнулась кофе. Но больше мы не издали ни звука. Затем я всё-таки нашёл в себе толику храбрости, чтобы поднять глаза на Русалку и спросить уже совсем не сонно:
- Что значит «был»?
- Малыш, - смеётся Русалка – какими же чудовищами вы нас представляете. – Она косится в сторону своего отряда – Мы его только поколотили слегонца. Домой он сам уехал, даже не на скорой.
Что-то подсказывает мне, что причина была только в том, что все знали к кому именно в гости едет Антон, иначе он уже отдыхал бы от этой тяжёлой жизни в объятьях симпатичной, но немного разложившейся мадам в Парке.
Русалка забирает пустой термос и уходит. Чашки разрешает занести потом. И мы остаёмся сидеть на лавочке как три старика. Собирается новый дождь, весь асфальт усеян мерзкими розовыми ошмётками – полудохлыми дождевыми червями и бог знает, живы ли они, потому что выглядят слишком уж флегматичными. Но мы не двигаемся с места. Прямо как черви. Через пару минут к нам снова прибегает Ментол, на этот раз на него невозможно не смотреть. Он тормозит прямо перед нами и, согнувшись, опирается о колени и старается отдышаться. Явно видно, что бежал он изо всех сил. Глаза сияют, как фары, волосы всклокочены ещё больше чем обычно, а потому кажется, что у него на голове полыхает пожар, кепка сжата в руках. Срывающимся хрипящим голосом он начинает что-то взволнованно спрашивать, едва переводя дыханье, а по окончании словесного поноса смотрит на нас, но, убедившись, что мы ничего не поняли, повторяет, но теперь чётче:
 - Что со Снежанной? Что с Анной? Что с Мышью? Что случилось ночью? Почему я не информирован?
- Потому что если узнаешь ты, об этом будет гудеть весь лагерь. Ты немного туповат, чтобы осознать наше нежелание слушать вопросы со всех сторон, – холодно произносит Мивако и делает глоток кофе, даже не глядя на Ментола, которого явно больше оскорбило не то, что его назвали тупым, а то, что ему не хотят рассказывать.
- Не хотим чтобы весь лагерь дружно копался в нашем грязном белье. – заканчивает её мысль сестрица.
- Мишаня, ну хотя бы ты! – сморит он на меня с надеждой, а мне хочется швырнуть в его голову чашку.
Он смотрит на нас ещё минуту, а потом делает обиженное лицо, разворачивается, изящно «потушив пожар» водружая на него кепку (того и гляди из под неё пойдёт дым) и гораздо более спокойным тоном небрежно бросает:
- Я всё равно всё узнаю. И даже напишу об этом статью. И развешу везде, где увижу свободную вертикальную поверхность.
А пока он размышляет о том, как наментолит весь лагерь, мы допиваем кофе и приходим в себя. Аль кладёт руку на моё плечо. От этого становится паршивее в четыре раза. По горлу изнутри ударяет что-то острое, как будто маленькая булава, и, чтобы не разрыдаться прямо здесь, я дёргаюсь и лёгким движением руки с воплем сдираю в колена болячку. Тонкая струйка стремительно ползёт по колену вниз, прямо к носку, а я спокойно выдохнув, умиротворённо падаю на спинку лавочки и закрываю глаза.
- И что это за «Ашура» среди бела дня? – интересуется сестра. У меня нет желания спрашивать что такое «Ашура», так что я просто молча концентрируюсь на острой боли в коленке и чувствую как приминая волоски на ноге капля впитывается в серый носок. Язык за зубами девочки всё-же удержать не могут. И начинают хором меня утешать, от чего становится только хуже, так что я даже натягиваю кепку на уши.
- Миш, она задела-то её всего ничего.
- Да царапина. Подумаешь!
- Ты её ещё посильнее приложил.
- Да уже небось сидит, дурацкие картиночки рисует.
- А ты, если хочешь, Ментола мы задержим.
- Да нет, - махаю рукой, прекращая поток слов. Перед глазами Лисичкина. Далее Влад. Далее пытаюсь припомнить Покойницу на улице, что удаётся с трудом. Всё что угодно, лишь бы ничто не напоминало о Мыши. О ней и Снежанне.
Но перед сном я всё-таки думаю. Ворочаюсь и смотрю на разноцветные картинки в моей голове. Вижу Снежану с растрёпанными прямыми и секущимися волосами в смирительной рубашке, грызущую зубами поролоновые стены жёлтой комнаты. После вижу плачущую Анну, прижимающую к себе Гертруду и их родителей, с каменными лицами заглядывающих в окошко Снежанниной комнаты. Дальше вижу, как с букетом цветов приходит потухший и похудевший Стас и оставляет букет у самой её двери. Врядли она поймёт что это значит. Врядли она теперь вообще сможет его узнать.
Дальше я вижу Мышь. Полностью отупевшую, пускающую слюни на слюнявчик, испачканный манной кашей. А рядом толстых сестёр, которые кормят её, морща носы, и утирают ей рот. А Мышь, чисто машинально, тянется к ручке, торчащей из нагрудного кармашка медсестры, и начинает чиркать какие-то каракули на белой стене прямо рядом с собой, радуясь и хохоча, как ребёнок. От этой мысли хочется свеситься с кровати и вытошнить. А потом хочется забрать к себе и содержать дома, как питомца. Сидеть с ней, учить, ухаживать за ней… я уже даже фантазировал о том, что буду работать по ночам, оставляя с ней мою бабушку, и в случае чего буду срываться с работы. Но врядли родители Мыши разрешили бы мне её забрать. В конце концов эти мысли меня убаюкали.


           Незнайка и Кофейник.


Незнайка мечтает побывать на Луне. Обычная мечта многих детишек для него стала смыслом существования. И не то, чтобы он был глупым, он просто не понимал почему же нельзя купить билет и поехать.
- Да совсем не глупый, - говорит Кофейник, надраивая кофемолку металлической губкой, глядя на неё почти с любовью – Иногда так скажет – у всех аж рты раскрываются. Он просто тугодум каких поискать. Врачи говорят болезнь, а я считаю ничего особенного, ведь у всех бывает, что какая-то дурацкая вещь напрочь вылетает из головы. И сидишь, и вспоминаешь «Ну, как же? Такой элементарный вопрос! Фамилия президента Путина. Чёрт, ну какая-же?!» Сидишь и тужишься, аж краснеешь. Только у него такое всё время – Улыбается Кофейник и отправляется обратно в комнату, протирая кофемолку полотенцем. Перехватывая взгляд:
- Ежели не протрёшь всё будет прилипать к стенкам и отскрёбывай сиди.
В комнате «1» бутылка лимонада преступление. Ещё куда не шёл сок или чай, но эта отрава всё равно, что прямой билет до могилы. Кофейник никогда не курил, не пил и не злоупотреблял вредной едой вроде чипсов. Его рацион иногда напоминает рацион желудочного больного, но все его ЗОЖные ухищрения с лихвой компенсирует бесконечный кофе.
- Просто тоннами! – говорят сожители – Как в чёрную дыру.
- Это ничего, - стучит ложкой по стенке, чтобы ссыпать горочку обратно в банку – это всё лечится. Так вот. Незнайка.
Славный малый, но Кофейника из себя выводит.
- Боже, да какой ж ты тупой! Сил моих больше нет!
В гимназический класс, каким бы престижным он ни был, попасть было не проблема. Особенно для милого мальчишки с большими голубыми глазами, который пленял сердца всех взрослых своей детской мечтой и своей наивной решимостью. Пройти «вступительный экзамен» в гимназический класс было не сложно. Куча маленьких детей, высунув языки, усердно выводили на бумаге тётенек и дяденек. Они рассказывали о том, что делает пожарный, считали сколько яблок осталось на берёзе и не смеялись над названием острова Титикака. Однако над кое-чем онивсё же смеялись.
- Незнайка! Незнайка!
- Я знаю! – кричал он, смущенно хмуря брови – Столица Италии – Колизей.
- Незнайка, Незнайка!
- Ну сделай что-нибудь, - жалобно просил Незнайка, поворачиваясь к Кофейнику.
- Слушай… прости, - разводил он руками – так жёстко ты ещё никогда не тупил.
Через бесконечные беседы в слишком солнечных комнатах через бесконечные тесты и бесконечные мамины слёзы Незнайку всё-таки решено было перевести в обычный класс. А сразу через два месяца в коррекционный. У мамы поседели виски. Сжимая её руку, незнайка всё думал почему же она так много плакала. Так плакала, что вся вода вышла. Мама похудела, сморщилась, как слива побледнела и стала убирать волосы в хвост. Мама выплакала всё, что смогла, и больше нечем было плакать, поэтому она просто вздыхала, как и другие мамы других детей, сидящие рядом.
Мама была красивее когда они поступали. После вступительного экзамена, после рабочего дня, она вернулась, сияя, домой, прошла в гостиную, не скинув туфли, и бросилась обнимать своих «маленьких гениев», своих «будущих Энштейнов». Кажется, после этого у мамы даже появилось больше друзей. Она всё время висела на телефоне, хохоча и хвастаясь сыновьями, она стала лучше одеваться на работу…
- Ну, это же такой престиж – сыновья гимназисты. Я была в центре внимания. Мне даже носили кофе. В конце концов я могла снять туфли под столом и никто этого не замечал, хоть и стол четырёх ногий – они смотрели на причёску, макияж, на улыбку. Я чувствовала себя богиней. А после… - она вздыхает и поглаживает правую руку, щипает высохшую кожу – мы не то, чтобы больше не друзья, просто если я попрошу кофе, на меня посмотрят, как на сумасшедшую, а если сниму туфли, то напишут жалобу.
Первого сентября не радовались только мамы детей из коррекционного класса. И сами дети. Мамы обычных детей на них не смотрели, словно они уличные попрошайки. Мамы гимназистов, как элита, смотрели на них с деланным сожалением, явно стараясь скрыть в глазах оттенки «Я так рада, что мой ребёнок не дебил…» Эти недебилы же, напротив, смеялись, почти все. И хлопали в ладоши, и скакали с одной ноги на другую, потому что впереди был ещё целый год с их любимыми Мамонтом, Незнайкой, Козявкой, Гориллой и другими. Дебилы не унывали. Особенно теперь, когда случился исторический момент, когда дебилка отказала гимназисту.
Майков с зализанными, как у папы, назад волосами, в очках в тонкой оправе и надменно глядящими из под них глазами, был теперь совсем не таким уж надменным. Он был красный, почти томатный, с бледными пятнышками от чего ужасно напоминал свою любимую красную бабочку в белый горох. Гимназистам положено было носить бабочки.
- Альбина, привет, - проговорил он тихо.
- А я теперь Альбина? – улыбнулась девочка – Ну уж нет, зови, как звал Козявкой.
Дебилы вокруг аж подпрыгнули от восторга. Майков ещё больше побагровел.
- Мы можем отойти?
- Куда?
- Подальше, - он кинул нервный взгляд на окружающих Козявку одноклассников.
- Мне и здесь хорошо, - Козявка сложила руки на груди и почти незаметно приподняла голову. Это была её ужасная привычка – поднимать голову так, как будто демонстрируешь всем содержимое носа.
- Ладно, - вздохнул Майков.
- Ближе к делу.
- Пойдёшь со мной гулять после школы? – он посмотрел на Козявку исподлобья. Этот приём безотказно действовал на всех женщин в мире, это Майков выучил с тех пор, как научился что-то выучивать. Мама, папа и взгляд исподлобья.
Козявка сложилась пополам и закашлялась, сдерживая хохот. Ребята вокруг с Майковым решили не церемониться и засмеялись в голос, пританцовывая и хлопая в ладоши – нарочно изображая дурачков.
- А ну заткнитесь, идиот! – вспыхнул гимназист, подражая собственному папе. Тут к хохоту всё-таки присоединилась Козявка. Всей толпой они устроили настоящий друдом. Словно карусель, носясь вокруг Майкова, они принялись радостно выкрикивать в его уши:
- Идиоты! Недалёкие!
- Дебилы! Тугодумные!
- Дауны! Пустоголовые!
- Дебилы! – завыл Майков, зажимая ладонями уши, и как полыхающий кончик спички стремительно унёсся прочь. Козявка замотала косички на голове узлом и вращая глазами изобразила сумасшедшую, придав голосу смешное высокое звучание:
- Ну куда-же гимназистам якшаться со всякими дебилами?
Исторический день, когда они официально отделили территорию гимназического и коррекционного королевств. Последнее однажды, после слишком большой коробки сока, было даже помечено Гориллой.
- И конечно о том, чтобы мне общаться с собственным братом и речи не шло, - томно вздыхает Кофейник – я конечно очень его люблю, но положение в обществе это не брат, который будет твоим братом всю жизнь. Это очень хрупкая вещь.
- Прямо как эльфы и гномы, - говорит Лисичкина – одни решили, что они глупые, другие, что они умные. Потом глупые стали грязнее, а умные чище, хотя моются все одинаково. Прямо как зверята какие-то! Так они вон, что придумали, - Лисичкина указывает в сторону полянки. С раскрашенными гуашью лицами, по мокрой траве скачут какие-то чумазые гномы. В руках водяные пистолеты, самодельные луки и дубинки из пенопласта. Один из них по кличке Мамонт кричит громче всех. Даже не кричит, а трубит:
- Вижу! Вижу!
По главной дороге с прижатыми к груди библиотечными книгами идут ребята Кофейника. Главный впереди. Взгляд стал гораздо надменнее, чем был. С годами он понял, что вдруг стал единственной радостью своей мамы. Их с Незнайкой мамы. Это явно отпечаталось на лице.
- Пли! – воспкликнул Незнайка с верхушки разноцветной треугольной лесенки, едва группка гимназистов приблизилась к полянке. С радостными криками Незнайки открыли воду прямо по их головам. Лисичкина завоплила и понеслась спасать библиотечные книги, но её крик заглушали радостные дебилы.
- Мамочкины деточки! Так вас, так вас деточки!
- А ну прекратить! – взвизгнула Лисичкина и стрелять перестали, но Незнайкам этого было достаточно. Мокрые и злые Кофейники отплёвывались, ругались и поправляли бабочки. У главного голубая с чёрными ромбами, у Майкова жёлтая, у Цветика серая папина, у Григория красная с синими полосками, и у Тигра белая.
- Сейчас кому-то по роже! – громко зарычал Тигр. Обычно это всех пугает, только не Незнаек – они уже привыкли. К его рыкам, к дёрганному глазу Григория, к постоянно чихающему Цветику в маске, который снимает её в случае опасности и чихает заразой на врага, к блатному папочке Майкова, который «всех вас отправит на необитаемый остров!», к постоянным издёвкам Кофейника над Незнайкой на тему мамы. Но и о слабостях они тоже знали. О страхе Кофейника стать как брат, о страхе Майкова перед Тигриными рыками, о глазе Григория, о букете одуванчиков для Цветика и только один человек во всём лагере знал о болевой точке Тигра.
- Я не могу больше, - хрипит он ему на ухо, прижимая к стене так крепко, что ещё немного и либо останется вмятина в стене, либо Майков задохнётся. Он снова похож на свою любимую бабочку и изо всех сил упирается руками в грудь Тигра, но всё без толку. Тигр наклоняется и шумно втягивает носом запах его зализанных назад светло-русых волос.
- Пожалуйста, просто поцелуй меня и всё… мне больше ничего не нужно.
- Отвали! Отвали Тигр. Я сегодня же переведусь в другую комнату. Я на Мишиной кровати буду спать, пока он у девочек в командировке.
- Ты никуда от меня не уйдёшь, - ещё тише прорычал Тигр нервно сжимая его бёдра пальцами – иначе простым поцелуем не отделаешься.
- Мой папа приготовит из тебя пельмени… - хныкал Майков, роняя слёзы – Твоя шкура будет лежать у меня в гостиной.
Тигр улыбнулся и утёр его слезу большим пальцем, а затем, коротко его облизав, прошептал уже совсем не так угрожающе:
- Я люблю тебя, - и вышел из туалета, прикрыв дверь, заставив Майкова сползти по стене, спрятать лицо в коленях и заплакать пока никто не видит. Заплакать о его самой чувствительной болевой точке.

               Расплата.

Мивако не то, чтобы очень мстительный человек, только она где-то читала, что у неё это в крови. Ничего нельзя с собой поделать.
Ночью в лагере пахнет травой и дождём, даже если дождя не было. Бренчат какие-то насекомые, шуршат пионы на веранде, возможно издалека слыгно отдалённый волчий вой, кому-то впечатлительному слышатся шаги в восьмом. Но это шаги вовсе не в восьмом.
Не то, чтобы Мивако будет отчётливо помниь происходящее этой ночью, всё это останется как приятный сон. Она редёт по воспиталичьему гнезду в своих ночых шортах и футболке. На ногах никакой обуви. Подошвы грязные и на них налипли травинки и мелкий сор. Она бредёт мимо мелкого бассейна для преподавателей. Раньше он был для всех, потом стал небезопасен, так что стал только для преподавателей, а потом и им стало лень организовывать купания, так что они осушили его насовсем и сейчас туда никто не ходит. Никто, кроме электрика и ремонтника. Это дядя с усами, который бывает здесь довольно часто и не потому, что что-то часто ломается, а потому, что он может бесплатно питаться здесь трижды в день, даже если просто прикрутил ручку в вожатской или починил у пятаков скрипащие ступени пожарной лесенки. К тому же ему за это платят. Все свои инструменты он хранит в кладовке в бассейне. За ненадобностью кладовка с купальными принадлежностями стала его кладовкой, так что сейчас там молотки отвёртки, лампочки: в общем всё, что нельзя показывать половине отдыхающих здесь.
Для Мивако нет замков. Лёгкм движением шпильки она взламывает замок так, словно это была простая ручка-рычаг. Далее она берёт первый попавшийся молоток, запирает дверь как была и, шлёпая по холодному полу бассейна, идёт дальше. Эхо от её шагов вырывается в окно и достигает ушей пятачков.
Она не то, чтоы планировала свой поход - всё происходящее стопроцентная импровизация. Её шаги теперь тише кошачьих. Она взламывает корпус номер седьмой, спокойно проходит в комнату номер четвёртую и останавливается напротив кровати Мироновой. В кровати Мироновой похрапывает непрошенный гость о котором почти никто не знает Все думают, что Антон уехал, но что-то в поведении Русалки дало Мивако понять, что он ещё здесь. И ей до сих пор не ясно было ли это неосторожное поведение или намёк. Окажется ли она неожиданным роком или же её использют, как бесплатного киллера. Никому это не ясно, ясно только то, что сейчас всё складывается как нельзя лучше.
Мивако заносит молоток над головой
«- Дерьмо - заключает Мивако - нашёл чего сожрать. - Складывает пальцы на коленях. Она стала реже выходить из комнаты. Целыми днями либо играет в игры на телефоне, либо снова найдя босой ногой осолок от банки ругается по-японски и подметает всю комнату, либо читает раз за разом сфотографированные документы. Ничего дельного в них не говорится, в основном слова непонятны и слишком заумные, а если что-то и понятно, то то что Лисичкина нашла хорошего адвоката, который во ервых отсрочил процесс до начала осени, а во вторых теперь оправдает её. В целом, Лисичкина ни в чём и не виновата.
Так же там были бумаги из больницы, про "состояние стабильное", про "пациентка проходит курс" и так далее, и ещё бумаги про "состояние пациентки периодически ухудшается", но было не разобрать какие бумаги о ком.
Аль на кровати гадает себе на жениха, хотя и не верит в гадания на суженных, Мивако снова в десятый раз  отодвигает тумбочки и подметает, я сижу на подоконнике и пытаюсь курить. Постоянно кашляю.
- Тебя сегодня долго не было, - говорит Аль.
- Это ты кому? - спрашиваю, стряхивая пепел снежком на свешенные из окна колени.
- Мивако. Ты отходила в туалет, но тебя не было слишком долго.
Мивако прекращает подметать пол и смотрит на Аль своим прищуром. Не то что злится или считает вопрос неуместным, просто пытается взглядом передать ей информацию, которую прочитал даже я - Мивако было чем заняться ночью.
- Не слишком долго.
"Слишком долго!" - думает она сама себе, но времени поворачивать обратно уже нет. Сгеодня утром Русалка совсем неоднозначно намекнула,что Антон всё ещё здесь и Мивако прекрасно знает, что это было для неё, вот только непонятно зачем. Мивако ползёт по ночному лагерю  рубашке и сланцах. Продрогла до нитки, но дело же начато, остаётся надеяться что ни Аль ни Миша не отсчитывают её отсутствие.
И вот она заползает в девятый. Обычно здесь не часто бывают малыши, только по вечерам и то не всегда. И эти самые малыши обычно выглядят гораздо презентабельнее. Мивако стараясь не шлёпать сланцами идёт про первому прямо к комнате с цифрой "пять". Встречает привычный запах духов, привычная картина, звуки привычного дыханья и только одно лишнее. В обнимку с Юлей лежит чужое тело, Мивако как день ясно, что это Антон. Улыбается словно чудовище. Теки-теки, стоящая на ногах.
Вспоминает события прогшедшей ночи. Детально, как увозят окровавленную Мышь, как Снежанна вырывается и кричит, как ей вкалывают что-то, как она засыпает, а потом ещё писается, лёжа на носилках, как саднит у Мивако царапина от Снежанниных когтей на руке, как страшно было видеть её такой среди ночи, как теперь у неё на ступнях целая куча ран от осколков, как мрачен Миша, как была паодавлена Анна, каким голосом сказала "Слушаю" Мышиная мама, когда Мивако набрала последний номер из списка Лисичкиной. Всё это смешалось в общий коктейли и из мозгов по капиллярам бросилось в руку и соединительные окончания. В руку, сжимающую молоток. Мивако замахивается и тихо, одним точным пулевым ударом проламывает во лбу спящего Антона красивую ровную дыру. Молоток тут же окунается во что-то жидкое, которое с хлюпаньем вытекает на кростынь. Поднимает молоток к лицу, медленно с удовольствием слизывает густую чёрную кровь  и улыбается. Боевой трофей на вкус как металл и курица. Оставляя Антонову голову посылать в разные стороны яркие струи, от которых на подушке распускаются цветы, а молоток с начисто вытертыми отпечатками на тумбочке рядом, она отправляется спать дальше. Не знает кто понесёт за это наказание, в любом случае это будет не она.

                              Гнездо.
В столовой тихо и скучно, но уходить не хочется. Сегодняшний день вышел слишком жарким, а потому прохладная столовая в тени лип кажется настоящим оазисом. В посудомоечной уже гремят тарелками и громко хохочут тётя Рая и её команда, а я сижу как изваяние уже полчаса, потягивая остывший час. Мне не то, чтобы нечем заняться. Ещё недолго. Я услышу камень в окошко, вскочу со стула, забыв про чай, и побегу делать вид, что мы с девочками гуляли. После уезда Анны, Снежанны и Мыши Лисичкина стала гораздо менее ответственно относиться к работе и всё чаще её ответственность целиком ложилась на плечи Влада. Она всё время торчала в гнезде и бог знает о чём сутками говорила по телефону с бог знает кем, а потому в голову моей взбалмошной сестрицы конечно закралась идея подслушать, ещё и стащить какие-нибудь документы, где говорилось бы хоть что-нибудь.
- Жаль только, жучка нет, - шепчет она в темноту, потирая ладони. Темнота молчит, но в этом молчании явно чувствуется кивок.
- Я уже говорила им! – восклицает Лисичкина за дверью – Я в этой дыре уже лет двадцать, и такого… у меня такое в первый раз!
Мивако покрепче вжалась в стену, Аль тем временет покрепче сжала в руке стакан. Взят он был, понятное дело, чтобы лучше слышать происходящее за стеной, но Лисичкина вопит так, что это не нужно.
- Давайте, попробуйте! – восклицает Лисичкина и тут внезапно прямо о дверь с глухим стуком что-то ударяется. Для Аль это условный сигнал – Лисичкина швырнула телефон о дверь, значит, сейчас вылетит из двери и понесётся в комнату Фюрерши распивать чаи с самогоном.
Через пару секунд Аль и Мивако уже скрылись в темноте. Дверь в свою комнату Лисичкина конечно же не заперла, так что девочки тут же как по команде бросаются в разные стороны. Обе в носках, чтобы не было слышно шаги. Аль, прячась за каждый, чуть возвышающийся предмет перебежками следует за разъярённой воспитательницей, Мивако тем временем ныряет в приоткрытую дверь и тут же встаёт на носочки, чтобы не задевать осколки разбитого накануне графина. Преодолев осколочное озеро в два грациозных прыжка и, пожалев, что этого никто не видел, Мивако вскакивает ногами на кожаное кресло с накинутым на него пёстрым пледом, отчётливо пахнущим духами Лисичкиной, чтобы с высоты отметить месторасположение документов и деталей телефона. Быстро высунув телефон из кармана она подбегает к вороху бумаг на столе и, быстро перебирая с раскидывая их, точно прокапывая тоннель, она быстро нажимает на сенсорную кнопочку, запечатлевая своей супер-камерой каждую букву. Наконец-то она быстро зарывает тоннель обратно, чтобы куча выглядела примерно также, как до этого. Тут же достаёт белый мелок, предусмотрительно похищенный у бывших Мышиных подружек, и, опускаясь на корточки перед первым попавшимся куском – панелью телефона, и быстро отмечает его положение двумя меловыми точками. Далее на тумбочке у двери очерчивает аккумулятор и где-то под кроватью нашаривает сам телефон с уже расшатанной от постоянных ударов клавиатурой. Обводить его смысла нет, но она на всякий случай запоминает примерное его месторасположение. Затем быстро собирает детали обратно. Постороннему показалось бы что это магия, потому что обратно она собирает их так быстро, что видно только мелькающие пальцы. Но тут в кармане вибрирует смартфон и, не успев включить телефон, Мивако заново разбирает его, быстро кладёт запчасти по местам и лихорадочно оглядывается по сторонам, в поисках укрытия. У неё совсем немного времени чтобы понять, что под кроватью прятаться нельзя, так как Лисичкина полезет туда за телефоном, а значит нужно быстро юркнуть в шкаф, скрючиться там, среди шёлковых подолов и внимательно следить через замочную скважину.
Влетает Лисичкина через пару мгновений. Помятая, с перекосившейся причёской и лицом. И выглядит она так, что Мивако думает – «Ей сейчас явно не до местоположения деталей телефона». Оглянувшись, Лисичкина собирает его с пола, около минуты пытается включить, потом долго думает, глядя на экран, звонить ли ей, но потом суёт его в карман и воинственной походкой шагает обратно на выход.
Подождав около минуты, Мивако тихо выползает из шкафа, мягко прикрывает за собой дверь и, готовая тут же сорваться обратно, медленно идёт на выход. Выскочив за дверь она нащупывает в темноте Аль. Аль тут же поднимается и шарит в сумке. Находит камень, подбегает к окну в коридоре. На подоконник поднимается до удивительного быстро, при её то весе, высовывается в открытую форточку и изо всех сил швыряет камень в сторону окошка столовой.
- Мимо, - ругается она шёпотом и ищет следующий камушек. Мивако тем временем мягко, как кошка, бегает от одного конца коридора к другому, чтобы услышать, если вдруг кто-то идёт. Аль как следует сжимает камень в руке, высовывается подальше и запускает новый снаряд, который ударяет по стеклу чуть тише, чем предполагалось. Но через несколько секунд я уже выбегаю на улицу и несусь к открытому окну первого этажа. Там пахнет хлоркой, тряпками и всякими моющими средствами. А ещё там очень темно, так что девочки должны быть предельно осторожны – если наступят на ведро или таз, то шум будет страшный. К тому же рядом Воспиталичий бассейн, где любой шум будет увеличен в несколько раз. Но Аль и Мивако делают всё как будто учились этому и когда они спускаются и нашаривают в траве свои босоножки, я отпускаю шуточку о том, что они Ангелы Чарли.
Уже в комнате мы все садимся вокруг Мивако, которая достаёт смартфон-пикачу и принимается внимательно изучать фотографии. Так внимательно, как будто это документы государственной важности. В нашем случае почти так оно и есть. Там мы находим ксерокопии Лисичкиной мед-книжки, какие-то отчёты, чеки, рекомендации с её места работы (как оказывается – Лисичкина работает учителем музыки), затем мы находим договор с адвокатом.
- Значит всё-таки её неплохо так прессуют, - проговорила Аль.
- Само собой прессуют. – отвечаю я.
- А ты погляди на стоимость услуг. Обычно адвокаты дешевле. Видимо, дело плохо.
- Не знаю буду ли я рада, если её уволят, - вдруг говорит Мивако, продолжая что-то искать среди бумаг. И тут вдруг она замирает и смотрит на нас с выпученными, насколько это возможно, глазами.
- Что? – взволнованно спрашивает Аль и забирает мобильник, чтобы найти причину её удивления, но Мивако говорит сама:
- У неё дети.
- У Лисичкиной? – хором спрашиваем мы и она кивает, а затем продолжает:
- И бесплодие.
- Понятно чего она такая противная старуха, - говорит Аль.
- И её никто не любит.
- Зато какие она печёт пироги! – завистливо говорит пожилая дама со страусиным пером на шляпе. Очень американский пейзаж – несколько пожилых леди в красивых шляпах и серёжках сидят за плетёным столом в беседке среди цветов и цветочных горшков. По перилам беседки выхаживает кошка и трётся о каждый горшок, а старушки, как рыцари вокруг стола сидят и сплетничают чуть понижая голос, прикрывая морщинистые губы морщинистыми руками, чтобы шёпотом передать что-то кому-то под шляпку, но так, чтобы услышали все шляпки.
- Пироги отличные, - хлопает по столу женщина, похожая на постаревшую даму пик.
- А человек дерьмовый, простите за выражение. – говорит следующая, в пушистой накидке на плечах. Судя по взглядам окружающих всех ужасно раздражает эта накидка. И до прихода её обладательницы эта дружная компания обсуждала их двоих и хихикала.
- Детей своих, говорят, отдала отцу, а сама с каким-то, - женщина с кошачьей шерстью на блузке махнула рукой, не желая произносить вслух определение, которое хотелось дать мужчине, с которым их подруга – уехала куда-то. А потом он загулял и она от него сбежала. Сюда.
- И понятно почему свалил, - смеётся самая толстая женщина с самыми яркими губами. – тощая, как селёдка, бледная, как кальмар и носатая, как стерлядь.
- И хапучая, как осьминог, - шепнула Страусиное Перо. Дамы вокруг захохотали так громко, что не заметили появления гостьи. В розовом платье, что подчёркивает рыжину в причёске, с пирогом на руках к ним с улыбкой подходит Марина Викторовна.
- Чего смеётесь? – спрашивает она и ставит черничный пирог посередине стола. Пиковая дама отодвигает от стола стул рядом с собой, приглашая подругу сесть, тем временем Накидка хохочет:
- У Венеаминовны муж вчера пьяный притащился, прямо на лестнице бахнулся и захрапел.
- Не удивительно, - кивает Марина Викторовна, от чего пучок на её голове дёргается – мужика в ежовых перчатках нужно держать. Чтоб как только пьяный пришёл, так сразу спать отправился на полу.
- Вот и правильно, - соглашается Блузка с кошачьими волосами – чтоб неповадно было.
- А рожать от таких мужиков только дура будет.
- Верно!
- Дети должны видеть с кого брать пример. Мои дети всегда брали пример с меня, - Марина Викторовна улыбается, потягивая чай из чашки. Накидка кладёт на её блюдце кусок пирога. Дамы вокруг кивают и улыбаются. Золотое правило, древнее как мир – моют те кости, которые не слышат.



               Головастики.


Головастики… их так много, что от этого мокрого мельтешения кружится голова. Только что спокойно брёл по берегу в подвороченных чуть выше колена брюках, искал боброве гнездо, а тут бац и головастики. Аль сидит на камне у берега и жуёт ревневый стебель. А я от неожиданной находки взвизгиваю как поросёнок и чуть не теряю равновесие, наступаю на что-то острое, снова кричу и всё-таки падаю попой на мягкое песчаное дно. Футболка замочилась только снизу, но проблема в том, что она белая и теперь будет видно коричневое пятно от прудовой воды. А ещё она будет пахнуть илом. Поднимаясь, я вытаскиваю из песка закрытую раковину.
- Ты нам обед что-ли поймал? – спрашивает сестрица. Я молча зашвыриваю ракушку подальше и, довольный отличным броском, подхожу к уже угомонившимся в своём илистом логове головастикам. Не знаю почему они столпились у этого места, но мне это на руку. Я медленно опускаю ладони в воду, и без резкх движений, сложив их лодочкой подношу к этому маленькому логову. Некоторые начинают нервничать, так что я замираю, чтобы они смогли успокоиться, а затем резко подцепляю вместе с водой целую горсть и едва снова не теряю равновесие от радости. Вокруг моих коленей начинается возня, как будто сотни маленьких комет, которые не могут решить куда им плыть, стремительно плывут то в одну, то в другую сторону, сталкиваются друг с другом носами, кувыркаются и дрожат. Эта дрожь и у меня в пальцах. Вода почти полностью стекла, у меня в руках осталась только пригоршня головастиков. Один, просочившись через пальцы нярыет обратно в реку, так что сложив руки покрепче я иду к сестре и показываю ей. Аль перестаёт жевать и с любопытсвом глядя на кучку осторожно погружает в неё палец, а потом сразу отдергивает и довольно морщится:
- Какая гадость!
- Ничего не гадость.
- Плачу стольник, если проглотишь. – улыбается она, позабыв про ревень. В её глазах сверкают искорки азарта.
- Всех? – удивляюсь я.
- Конечно не всех, только одного.
Я неуверенно смотрю на мокрое дрожание у меня в руках, но Аль вдруг подскакивает и я аж вздрагиваю:
 - Я приведу Ментола! Не делай ничего! – и уносится куда-то далеко. В где-то далеко она пропадает около пары минут, за которые я несколько раз погружал пленников в воду, чтобы она просочилась к ним через крохотные щёлочки в их тюрьме и они бы прожили подольше. Представляя как это будет барахтаться у меня в животе, я сам начинаю волноваться и дрожать. Тут прибегает раскрасневшийся Ментол, уже следом за ним сестрица с репейником в волосах.
- ПРОГЛОТИЛ?! – верещит Ментол, ныряя ко мне прямо в сланцах и снова распугивая растревоженных головастиков.
- Нет ещё, - отхожу я от него, и, отворачиваюсь, чтобы он не приближался к моим пленникам, потому что чует моё сердце, что он решит мне напакостить и шлёпнет по рукам, чтобы эта малышня прыгнула мне на лицо. Но сверкая глазами под пожаром бровей, он смотрит на головастиков как на сокровища, а потом снова поднимает взгляд на меня:
- Глотай.
- Глотай! – доносится с берега, а затем сестрица начинает напивать – Деньги ау, деньги ау, кровью по венам, мордой по стенам…
Внимательно смотрю на кучку головастиков, блестящих на солнце и наклоняюсь, чтобы их понюхать и оценить степень отвратительности. Аль поёт ещё громче:
- Деньги ау, деньги ау. Деньги имеют людей!
- Давай, кушай, - волнуется Ментол и даже подпрыгивает. Аль плюёт на свои новые сандалии и подходит к нам, разумеется мочит свои длинные шорты. Наконеця зажмуриваюсь, подношу головастиков к губам и втягиваю одного как мягкую скользкую ягоду и тут же брезгливо распрямляю язык, по которому он, как по горке, прокатывается в горло и в живот. Паранойя берёт верх и мне кажется что я чувствую как он барахтается в моём желудке. Ментол верещит и брызгается водой во все стороны, Аль вопит «ФУ!» и хлопает меня по животу.
- Теперь он превратится в лягушку прямо внутри тебя! – пугает Ментол.
- Не правда. Миша, ты его потом выкакаешь, всё в порядке.
- А вдруг не выкакаю! – я отпускаю остальных головастиков и мокрой рукой ерошу на голове волосы.
- Тогда я тебе слабительное принесу. У Цветика толпа всяких медикаментов.
- Ты дурак? – смотрю на Ментола – Давай ещё всем Незнайкам и Кофейникам, а потом вообще всему лагерю расскажем, что Миша не может выкакать головастика.
- А можно? – загорается идеей он, но я хмыкаю. – Ладно, не буду. Но про то что ты его проглотил я обязательно расскажу.
- Так для того ведь тебя и звали. – улыбается Аль.
Ментол мокрый и в скрипучих от воды сланцах несётся через кусты к главной дороге, а я уже представляю как он влетает в корпус, вскакивает на лавочку и вопит что я продался за сто рублей, и что я ношу в животе лягушонка, прямо как беременная мамочка.
- Пошли, - хихикает Аль – деньги у меня в корпусе.
Шевеление в животе продолжается, а я изо всех сил уверяю себя в том, что оно не существует.

- Дерьмо - заключает Мивако - нашёл чего сожрать. - Складывает пальцы на коленях. Она стала реже выходить из комнаты. Целыми днями либо играет в игры на телефоне, либо снова найдя босой ногой осолок от банки ругается по-японски и подметает всю комнату, либо читает раз за разом сфотографированные документы. Ничего дельного в них не говорится, в основном слова непонятны и слишком заумные, а если что-то и понятно, то то что Лисичкина нашла хорошего адвоката, который во ервых отсрочил процесс до начала осени, а во вторых теперь оправдает её. В целом, Лисичкина ни в чём и не виновата.
Так же там были бумаги из больницы, про "состояние стабильное", про "пациентка проходит курс" и так далее, и ещё бумаги про "состояние пациентки периодически ухудшается", но было не разобрать какие бумаги о ком.
Аль на кровати гадает себе на жениха, хотя и не верит в гадания на суженных, Мивако снова в десятый раз  отодвигает тумбочки и подметает, я сижу на подоконнике и пытаюсь курить. Постоянно кашляю.
- Тебя сегодня долго не было, - говорит Аль.
- Это ты кому? - спрашиваю, стряхивая пепел снежком на свешенные из окна колени.
- Мивако. Ты отходила в туалет, но тебя не было слишком долго.
Мивако прекращает подметать пол и смотрит на Аль своим прищуром. Не то что злится или считает вопрос неуместным, просто пытается взглядом передать ей информацию, которую прочитал даже я - Мивако было чем заняться ночью.
- Не слишком долго.
"Слишком долго!" - думает она сама себе, но времени поворачивать обратно уже нет. Сгеодня утром Русалка совсем неоднозначно намекнула,что Антон всё ещё здесь и Мивако прекрасно знает, что это было для неё, вот только непонятно зачем. Мивако ползёт по ночному лагерю  рубашке и сланцах. Продрогла до нитки, но дело же начато, остаётся надеяться что ни Аль ни Миша не отсчитывают её отсутствие.
И вот она заползает в девятый. Обычно здесь не часто бывают малыши, только по вечерам и то не всегда. И эти самые малыши обычно выглядят гораздо презентабельнее. Мивако стараясь не шлёпать сланцами идёт про первому прямо к комнате с цифрой "пять". Встречает привычный запах духов, привычная картина, звуки привычного дыханья и только одно лишнее. В обнимку с Юлей лежит чужое тело, Мивако как день ясно, что это Антон. Улыбается словно чудовище. Теки-теки, стоящая на ногах.
Вспоминает события прогшедшей ночи. Детально, как увозят окровавленную Мышь, как Снежанна вырывается и кричит, как ей вкалывают что-то, как она засыпает, а потом ещё писается, лёжа на носилках, как саднит у Мивако царапина от Снежанниных когтей на руке, как страшно было видеть её такой среди ночи, как теперь у неё на ступнях целая куча ран от осколков, как мрачен Миша, как была паодавлена Анна, каким голосом сказала "Слушаю" Мышиная мама, когда Мивако набрала последний номер из списка Лисичкиной. Всё это смешалось в общий коктейли и из мозгов по капиллярам бросилось в руку и соединительные окончания. В руку, сжимающую молоток. Мивако замахивается и тихо, одним точным пулевым ударом проламывает во лбу спящего Антона красивую ровную дыру. Молоток тут же окунается во что-то жидкое, которое с хлюпаньем вытекает на кростынь. Поднимает молоток к лицу, медленно с удовольствием слизывает густую чёрную кровь и улыбается. Боевой трофей на вкус как металл и курица. Оставляя Антонову голову посылать в разные стороны яркие струи, от которых на подушке распускаются цветы, а молоток с начисто вытертыми отпечатками на тумбочке рядом, она отправляется спать дальше. Не знает кто понесёт за это наказание, в любом случае это будет не она.

               Чурка.

- Разве похоже, чтобы человеку в наши дни нравилось носить имя Сабир? – улыбается Влад, ковыряя шнурок красного кроссовка. Ловит взгляд – Да, не мокасины. Кроссовки. Но красные. Была у меня мысль куить мокасины, но это же ещё круче, чем носить имя Сабир. Это «чурка» в красных мокасинах. Вот визгов-то было бы.
Влад, который Сабир по паспорту, никогда не любил своё имя. Своих родителей. И свой народ. И бога, которому поклоняется его народ.
- Нет, я уважаю религию, я уважаю верующих, но когда они становятся долбанными фанатиками, это конкретно… это взрывает мне мозг. – Влад улыбается и смотрит прямо в глаза. Влад хорошо знает что такое взрывы.
Это килограмм смерти в тротиловом эквиваленте. Это худые бледные руки, трясущеся на маленькой кнопочке, это губы повторяющие «Ты сильная, ты сможешь! Это ради Аллаха! Ради господа нашего!» И эти слова, разносящиеся над консервной банкой метро, как один взрыв, и этот взрыв, разносящийся над головами, как апокалипсис. Выключается свет, становится жарко и душно, кругом крики, стенания о помощи, грохот, ад становится так близко, всего в десяти метрах под землёй. Разорванные на части, оторванные отчасти, кричащие, плачущие, истекающие кровью…
- … всё потому что моя мамочка верила, что некто заберёт её в лучший мир. Может и забрал, но только я остался здесь, на Земле. И здесь мне совсем не рады. – откашливается – Детские дома ведь ни для кого не секрет. «Кто успел тот и съел».
- Добыча!
- Моя добыча!
Вокруг коробки с новой одеждой, как пираты вокруг сундука, столпились босоногие детишки с пластырями, всклокоченные, беззубые, с грязными ногтями, с раскрашенными фломастером руками и пахнущие йогуртом и сигаретами.
- Обезьяны не пройдут! – Кричит один из них и загораживает путь к коробке самому маленькому с чёрными-чёрными волосами.
- Ю ШЕЛ НОТ ПАСС!
- Чурка!
И минус одна обновка.
- Хач!
И минус банка йогурта.
- Обезьяна!
Минус книжка со сказками.
- А дальше вообще изобретательнее…
- Чурка!
Минус одна тетрадь.
- Хач!
Минус пара ботинок.
- Обезьяна!
Минус одна девчонка.
- Минус вторая девчонка. Минус ещё одна тетрадь. Минус ещё одна пара ботинок. Под конец они поступили изобретательнее. Они не просто отобрали мою девчонку, они решили позабавиться с ней у меня на глазах. Эта была девственницей в свои 17. Разумеется я бросился её защищать. А дальше «Получи, черножопый, гранату!»,петарда, ещё один контрольный взрыв в моей жизни и минус один палец. Но в этом лагере ко мне вроде как привыкли. Тут все со сдвигами.
Мимо проносится толстый Уксус с воплем «Аллах Акбар!»
- Да, очень смешно, - улыбается Влад. Чёрный юмор касательно смерти его мамы почему-то совсем не огорчает, особенно из уст друзей.- Привыкли. Ну вроде как. Сейчас бы ещё Лисичкина заткнулась со своей нетерпимостью… она ведь Мивако тоже травила? Ебануться…

              Аллочка

С Аллочкой подружиться не сложно. По крайней мере для такой, как Снежанна. Всего-лишь похвалить как она поёт.
Аллочка любит петь. Всю жизнь любила. Особенно песни Аллы Пугачёвой. Бог знает почему, но с детства она любила только её песни. Не потому что её тоже звали Алла, не потому что они были похожи, не потому что Алла поёт так же. Просто услышала её в пять лет на голубом огоньке по телевизору и с тех пор только и разговоров, что про Аллу Пугачёву. А в семь она пошла в музыкальную школу. Учили петь дурацкие песни, учили играть на дурацких интсрументах, учили тому, сему, а тому что нужно не учили. Она не понимала, что речь о ней, она была уверена, что прекрасно поёт:
- Что говорить её родителям?
- Так и скажите.
- Это не вежливо.
- Обнадёживать их по напрасну не вежливо. Лучше сейчас.
Но родители конечно не верили. Для них дочка была ангелом и будущей примадонной. Для них её голос был словно пение ангела с первого канала.
- Миллион, миллион, миллион алых роз…
Все в классе Аллочки любили одну известную на то время немецкую группу, где мальчик, похожий на девочку, плакал на камеру и чуть ли не выпрыгивал из узких джинс. Алле он совсем не нравился. Попугай цвета вороны. Зато Пугачёва, как огромное солнце вокруг тусклых мерцающих звёзд, изредка гаснущих или просто падающих.
В школе над ней подшучивали, в лагерях её поддразнивали, в техникуме обижали и вот она здесь. Девочка без слуха, без голоса, без внешности и без таланта сидит на кровати, состригает ногти на ногах и мурлычет себе под нос песни Аллы Пугачёвой. Одна из самых молодых пациенток, одна из менее раздражающих, одна из наиболее устрашающих.
Едва войдя в палату Снежанна поняла, что именно с ней и стоит в первую очередь подружиться.
- Это Ваенга?
- Это Пугачёва. – улыбается Алла, поднимая голову.
- А мне нравится Дима Билан. – Снежанна укладывает вещи на кровать. Алла огорчённо опускает голову и продолжает мурлыкать, правда уже потише. Пара минут молчания.
- Тоже будешь надо мной сметься?
- За что?
- За то что не люблю Пекинскую Гостиницу…
- Чего?
- Точнее Токийский отель.
- Вовсе нет. – Снежанна улыбается – Ты отлично поёшь.
Аллочка расцветает на лице и, отложив свои дела, подходит к Снежанне.
- Нравится?
- Нравится
- Споёшь мне?
- Опять сумасшедшая воет. – пренебрежительно замечает старшая сестра.
- Как она достала. – соглашается младшая. А Аллочка поёт. С надрывом, громко, чувственно, сидя на новой кровати Снежанны, с закрытыми глазами. Видит себя на сцене, слышит музыку в своей голове. Прямо как в тот раз на студенческом мероприяти.
- А что на нём случилось? – спрашвает Снежанна, отпивая чай.
- Крики…
Совсем не те, что ожидала Аллочка. Вопли совсем не такие, как она прдставляла. Апплодисменты совсем не потому что она отлично спела. Он издевались. Они смеялись. Страшные лица. Целая толпа. Злые пасти. Смеялись и норовили вцепиться в горло. И она одна посреди сцены. В чёрном платье, с волосами убранными в красивую причёску, с накладными ногтями и в маминых туфлях. Она готовилась. Она ждала, что её оценят.
- Лучше бы «Ранеток» спела.
- Эта дура только пугачиху слушает.
- Тогда вся шарага узнала что она мне нравится. И… - она замолкает. Еда на её тарелке не тронута, чашка чая осушена до конца вместе с чаинками. Рыжие волосы убраны в хвост с петухами.
- Она хотела покончить с собой, - тихо говорит тётушка из соседней палаты. – Дурочка собралась прыгать с окна. Под окнами почти весь техникум собрался. А это такое здоровенное здание. Короче хотели растянуть что-нибудь, чтобы поймать, а времени никакого. И вот она уже сигает, и тут её сзади мальчишка какой-то ловит, кидает на пол и начинает матом крыть. Там она умом и подвинулась. Окончательно.
Аллочка была единственным приятным моментом во всём пребывании в больнице. Сначала у Снежанны отобрали косметику. Затем запретили носить короткие юбки, а о туфлях и речи никакой не шло. Врачихи стрались помочь, мед сёстры старались держаться.
- Это что у тебя? – српашивает одна, самая толстая.
- Зелёнка.
- И что ты с ней делаешь?
- Крашу ногти. – Снежанна показывает свой незаконченный маникюр.
- Дура, все простыни изляпала! – грохочет она и отбирает ватную палоку и банку зелёнки.
- А ну верни. – тихо говорит Снежанна, даже не пытаясь отнять баночку.
- Как ты разговариваешь со старшими, девочка?
- А ну верни.
- «Верните пожалуйста».
- Верни, жирная уродина…
- Ах ты проститутка! – сестра замахивается, чтобы отвесить ей пощёчину, пухлая рука замирает в паре сантиметров от осунувшегося лица.
Снежанна подскакивает с кровати как ошпаренная и бросается на сестру с кулаками. Ещё минута и все в грязной воде из опрокинутого ведра они выкатываютс из палаты. Сестра кричит о помощи, тут же сбегаются друге сёстры, пытаясь отодрать от неё Снежанну, подоспевает Аллочка, любуется процессом, хохочет и советует Снежанне кусать за жир.
Вечером Снежанна переписана в палату для агрессивных. Сёстры к ней не ходят, посылают только мед-братьев, грозятся срезать волосы.
Ночь. Час, два. Она смотрит в окно на изредка проходящих мимо людей. Они даже мельком не поднимают глаза на больницу, как будто боятся увидеть там обнажённое безумие. Скрипит дверца. Наверняка очередное «Ложись спать, быстро!»
- Ложись спать, быстро! – голосом одного из братьев.
- Отвали.
- Режим не соблюдаешь, хочешь без сладкого остаться?
- Далось мне ваше чёртово сладкое.
Дверь закрывается на ключ. Снежанна думает, что он запер её с той стороны и облегчённо вздыхает, прижимаясь носом к стеклу. На её плечи ложатся руи. Уха касается чужое дыханье:
- Будешь вести себя тихо и я никому не расскажу, что ты делаешь из простыни платье.
Врачи запретили Снежанне носить платья, юбки, туфл и что-либо, что может сделать её привлекательнее. Запретили носить волосы рапущенными, запретили краситься, запретили всё на свете, даже носить лифчики и маленькие трусы. Выдали ей большие панталоны и уродливую ночнушку. Отобрали бритву и все крема. Разумеется из её комнаты даже убрали зеркало.
- А ты докажи, что делаю. – спокойно отвечает она.
Руки спокойно стягивают её на пол и волокут к кровати. Ей совершенно плевать. Плевать на то, что происходит, на то, что будет происходить, на то, что могло бы произойти. Кровать скрипит, волосатый зверь пыхтит над ухом, входя и выходя легко, как нож в масло. Пять минут и он сползает с неё. На шее высыхают слюнявые дорожки. Между ног высыхает смазка от презерватива. Дверь запирается на ключ.
Это не было чем-то особенным. Хорошим ил плохим. Ей просто не хотелось подниматься с кровати больше.
На следующий день он пришёл снова. А потом его друг. А потом ещё один друг, они сделали это по очереди. Называли её бревном, осторожно кусали и драли за волосы, но ей было абсолютно всё равно. Запах пота и спермы, чьё-то дыханье над ухом, слюнявые дорожки, бесконечный половой акт.
Врачи ей гордились – девочка стала гораздо спокойнее. Ложилась вовремя, просыпалась вовремя, таблетки принимала, ела как все и вела себя тихо.
Когда приходили родители не происходило ничего интересного. Мама и папа рассказывали как дела дома, Анна всё время плакала, некто «Мышь» или «Та девочка» поправлялась.
- Ты какая-то худая, - сквозь слёзы говорит Анна – ты хорошо ешь?
- Врачи говорят, что нормально…
Когда они собрались уходить Снежанне не стало грустно или весело. Анна крепко её обняла и сунула в карман халата какой-то предмет, шепнув на ухо:
- Я знаю, что нельзя, но я думаю, тебе будет приятно. Ты самая красивая на свете.
Уходя, она даже не попрощалась. В дверях её встретил тот самый мед-брат и с улыбкой сказал:
- Обыскивать не буду, ты хорошая, так что я тебе доверяю.
Не заметив его, она прошла к себе. И снова просидела до вечера, глядя в окно.
Сестринский пост выглядит как обычно – тусклая лампочка освещает уснувшую на столе сестру, вокруг кварцевание, в свете которого белый халат осторожно ступающего мед-брата выглядит, как призрачный плащ.
Он осторожно отпирает знакомую дверь, осторожно проходит внутрь, раздевается, натягивает резинку, ложится сверху на Снежанну и делает своё дело. Закончив, скручивает презерватив в узелок, выкидывает в окно через решётку и уходит. На этот раз, не запирая дверь, потому что доверяет ей. Снежанне ни хорошо ни плохо от того, что ей доверяют. Она смотрит в потолок, ощущая, как высыхают слюнявые дорожки и как болит грудь от пальцев, минуту назад неосторожно её сжимавших. В кармане всё ещё лежит то, что принесла Анна. Маленькое зеркальце. Снежанна спокойно вытаскивает его из кармана и подносит к лицу. То что она видит заставляет её наконец почувствовать.
Громкий вопль сотрясает стены всего этажа. Чудовище с лохматыми волосами и отросшими корнями, с разросшимися как кустарник бровями, с чёрными точками у крыльев блестящего носа. С прыщами на щеках и подбородке, срывает с себя одеяло и смотрит на собственное тело. Ноги поросли тёмными волосками, между ног джунгли, ногти на пальцах уродливые, в заусенцах. На крик никто не реагирует. В дальнем конце коридора крики и борьба. Аллочка выглядывает из окна одинокой комнатки и скалится. По коридору волокут вырывающегося и кричащего юношу, связанного по рукам и ногам, сразу трое мед-братьев. Вокруг суетятся сёстры и врач. Ему хотят вколоть успокоительное, но он так дёргается, что невозможно прицелиться. Его тащат в палату у самого входа, в особенную палату без окон и кровати. С палату с мягкими, как пастила, стенами. Снежанна выходит и смотрит вокруг. Все столпились в той палате, сестринский пост пустует. В тусклом свете лампочки поблёскивают ножницы.
Снежанну нашли утром в её собственной кровати. Она как и всегда лежала в позе спящей, укрывшись одеялом. Тапочки стояли у кровати, полотенце для умывания висело на спинке. Белые волосы расспаны по белой подушке, белая ночнушка слегка задралась, бледная кожа покрыта бледным прыщиками. Она бы ничем не отличалась от спящей, если бы не красный цветок у виска. Из самой его середины торчала ручка простых канцелярских ножниц, а вокруг бордовые, к концам чёрные высыхающе лепестки. Это могла бы быть самая красивая смерть, если бы она случилась не здесь и не сейчас.


             Гитара.
Бабушка велела мне одеться поприличнее и прикупить букет больших ромашек. Конечно, называются они не так, но по сути это большие ромашки. Проводить меня она не смогла, но мне это было и не нужно, потому что больница Снежанны находилась совсем недалеко от нашего дома.
Когда я подошёл в главному входу я сразу понял, что это особенный день. Хотя бы потому что там были мы все. Это было ужасно непривычно видеть этих четверых здесь, на фоне обычной больницы. Непривычно и как-то страшно. Анна плакала на плече у обнимающей её Мивако, которая смотрела прямо перед собой невидящими глазами. Рядом на корточках сидела Аль, ковыряя кроссовок и, кажется, была ужасно поглощена этим занятием. Мышь сидела на лавочке, сжимая в руках букет белых лилий. Рядом лежала гитара. Я подошёл, боязливо поздоровавшись. Надеюсь сейчас они не станут делать вид, что мы чужие люди.
- Ещё один букет, - тяжело вздохнула Мышь и указала на ещё один ярко-жёлтый неподалёку в мусорном ведре. – приходил *кун которому нравится Снежанна, не помню как его зовут* и принёс.
- А чего-же он тогда валяется? – спрашиваю я, заранее зная ответ. Всё ведь и так понятно.
- Милая, нам пора ехать, - вдруг говорит ещё один голос. Это папа Анны и Снежанны. – Мивако мы тоже можем подбросить.
- Пока. – охрипшим голосом говорит Анна.
- Вот, возьми, - отвечаю я, неуверенно протягивая букет.
- Спасибо. – Анна утирает слёзы и уходит. Мивако кивает нам и идёт следом.
- А эти чьи? – спрашиваю, покосившись на букет в руках Мыши.
- Его принёс другой мальчик, - вдруг отзывается Аль и смотрит на меня с улыбкой – она нашла себе друга в больнице. Точнее подружку.
- В смысле? – сморю на неё, но Аль снова уставилась на ботинок, с которого, должно быть, содрала уже всё, что можно было.
- Это долгая история, - измученно улыбается Мышь. – А я вот поиграть хотела для неё.
- Ты вообще как? В порядке?
- Я почти да, - указывает на повязку на голове. Её я почему-то заметил не сразу. Бинты сливались с волосами. – ещё чуть чуть и буду как грецкий орех.
- Аня, нам пора. – высовывается из машины, стоящей рядом, усатое лицо.
- Пап, мы можем подбросить Алину и Мишу?
- Можно, - кивает усатое лицо.
- Спасибо, меня не нужно, - говорю ему и снова гляжу на Мышь. В голове внезапно ротся сотни мыслей, налезая одна на другую. Их так много, что я не могу даже сформулировать хоть какую-то из них и выходит какая-то белиберда. Сейчас Мышь уедет и мы не увидимся до похорон Снежанны. А может и вовсе не увидимся. Я стоял, как вкопанный, глядя как Аль забирается в машину, всё ещё глядя на кроссовки, как следом за ней идёт Мышь, держа в одной руке гитару, а в другой букет лилий. И меня разрывало изнутри. Словно внутренний голос кричал мне на ухо «Скажи ей что-нибудь!» И я уже дал себе мысленный отказ, но мои ноги сами по сбее поднесли меня к машине. Мышь опустила окошко и просунула мне гитару.
- Вот. Сыграешь мне следующим летом, - улыбается – только давай так, чтобы я сидела с таким же лицом, как ты в тот раз.
- Мышь, я это... – принимаю гитару и даже забываю сказать спасибо. – Ты мне нравишься.
- Ты думаешь я не знаю что-ли? – улыбается ещё шире.
- Точно ведьма, - шепчу я.
- Наклонись, я тебе по секрету скажу… - говорит она и я наклоняюсь, словно я управляемая марионетка. В нос ударяет запах лилий в смешении с запахом лекарств. Мышь приподнимается с сидения и коротко клюёт меня в правы уголок губ. Окошко поднимается, машина уезжает. Я стою в ослепительно ярком пятне солнца на плавящемся асфальте, сжимаю гитару и смотря прямо туда, где только что сидела Мышь. Где только что блестели её водянистые глаза. Где только что пахло лилиями. Мне кажетя я всё ещё чувствую её губы. Все мухи в голове подохли и попадали вниз, скрестив лапки. В мозгу пусто. Я могу только стоять и чувствовать гитару, запах лилий и тепло её губ на уголке своих.
То утро стало самым запоминающимся. Не потому что это был поцелуй от девочки, не потому что я лишился подруги, не потому что мне подарили гитару. Я лежал на крыше моего дома, на самом краюшке и моя нога свисала с двенадцатого этажа. На мне лежала гитара, которую я обнимал, как самое дорогое что есть в этом мире, сжимал в зубах сигарету и смотрел как солнце уходит и небо медленно становится золотитым, а затем ярко розовым. И облака которые до этого были белыми покрываются пятнами крови.
Где-то в интернете я прочитал, что люди альбиносы родаются один на двадцать тысяч. И мне крупно повезло встретить одного такого. И такого удивительного человека будет не просто удивить, но я совершенно точно должен постараться.
Улыбнувшись и прикрыв глаза я коротко брякнул по струнам пальцами. Этот звук словно понялся до самого неба вместе с дымом от тлеющего кончика сигареты и разбился о кровавые облака. Я совершенно точно покажу тебе лес и высокое дерево. Покажу тебе гнездо птицы феникса и золотое яйцо. Покажу тебе лосей, которые будут есть мухоморы с твоих рук. Покажу моря грибного супа и призраков восьмого. Покажу тебе плавающую в ночной реке ведьму и покойницу, ходящую с зонтиком. Покажу останки жизни в храме науки, покажу тебе гнездо хищных птиц. Покажу где сумасшедшая японка спрятала кровавый молоток. Покажу тебе за минуту целый мир, одна двадцатитысячная.