ЧОРНОВИК!!11

>Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло.

— Лк 8:33

# Паюта-23

>Я обещаюсь прийти
На твои невесёлые похороны,
Если ты мне поклянешься
После прийти на мои.
Будут люди и ты,
И серые вороны
И, скорее всего, муравьи.

— П. Жданов

----

Головы овец одна за другой медленно скрывались в пучинах Полярного моря. Взрывая копытами серый мокрый песок, покрытый мертвыми рыбинами и почерневшими сгустками водорослей, животные молча уходили в свой последний выпас.

«Последнее стадо за этот цикл» — пронеслось в изнуренном разуме Феофана.

Пронизывающий ветер порывами больно врезался в лицо. Беспокойные черные воды полярного моря беспорядочно возникали тут и там, врезались друг в друга, отчего все пространство до горизонта представляло из себя кипящее дегтярное месиво. Рев моря заглушал мысли. Солнца не было — все небо вечно пребывало в неизменной однородной серости, которая прерывалась на севере — там слабо мерцал Полюс, помигивая и маня своей непостижимостью.

Феофан повернулся и зашагал на юг.

Полоса морского дна растянулась на добрые пять верст. На кучах мертвой рыбы пировали черные чайки, вопя от наслаждения. По илистому песку, в предсмертной агонии ища живительную воду, волочились огромные, с кулак, мидии.

Обратно идти было куда легче — нет вечного гнетущего страха перед скотом, мерно и бездумно марширующего вслед за тобой, нет нужды сохранять их размеренный, невыносимо медленный ход. Шаг — пауза, шаг — пауза. От такой манеры ходьбы и постоянного напряжения ноги начинали ныть уже через пару часов пути, а сама дорога до моря занимала до половины дня.

От изнурения в голове гудела пустота. В сознании — лишь установка идти на юг, где отдых, где Столица, где заслуженное жалованье. Пустоту прерывала лишь звенящая боль в ушах и рваная боль в затылке — Полюс давал о себе знать. Насквозь промокшая одежда отвратно прилипала к телу, а песок в ее складках натирал кровавые мозоли.

Усталое время растягивалось, сжималось и сворачивалось в клубок. Наконец на юге, сквозь плотный туман, завиделись огоньки Паюты-23, а за ними — темно-зеленая масса Тайги.

Паюта-23 представляла из себя типичный полярный поселок — беспорядочно разбросанные по песку пятиэтажные хрущевки, хозяйственные постройки, наскоро и неказисто сколоченные, да ветряная мельница, служащая единственным источником энергии. Позади, на юге — сплошная стена Тайги, зеленый мрак которой прорезала узкоколейная железная дорога, обслуживающая трамвайчик, который служил единственным средством связи между Паютой-23 и большой землей. Над единственной обитаемой пятиэтажкой гордо реял стяг Красной Федерации.

Серый влажный песок сменился пыльным, сухим и невнятным, с проплешинами пожухлой травы и кучками непонятного происхождения. С обеих сторон поселок обступал редкий голый лесочек. Растянувшись вдоль песчаной полосы, он предвещал тайгу своей смертностью.

Феофан с отвращением отворил подгнившую дверь подъезда c тусклой желтой лампочкой, качавшейся с раздражающимся скрипом из-за полярных возмущений. Мерзко пахло гнилой рыбой — в квартире Магаловых ужинали. Молча зайдя в квартиру и сев за старый обшарпанный стол с одинокой всегда потушенной керосинкой, Феофан придвинул к себе свою порцию ухи. Гнилостный запах резко ударил в нос — блюдо представляло из себя сваренную в пресной воде дохлую неочищенную рыбу и ошметки бурых водорослей.

В квартире сверху мерно передвигали что-то металлическое и тяжелое. Осип Магалов, шамкая беззубой челюстью, ел хрипя, постоянно шаркая по полу босыми ногами. Аглая Магалова сидела с пустой миской и тупо смотрела в никуда. Мальчик Вовка, порождение Полюса, которого старики взяли на попечение луны три назад, молча сидел на табуретке в углу и рассматривал поеденный молью настенный ковер.

Так прошло с пять минут.

— Вовк, а иди с пастухом-то поздоровайся! — внезапно сказала Аглая.

Вовка медленно повернулся на стуле, встал и неестественным припрыгивающим шагом подошел к Феофану. Головная боль, которая уже было прошла, при каждом шаге-прыжке мальчика нарастала с новой силой. Двумя абсолютно белесыми глазами уставившись куда-то вбок, он протянул руку. Феофан брезгливо дотронулся до гладкой, холодной кожи мальчика. Затылок взорвался разрывающей болью. Вовка медленно отвел руку, повернулся, допрыгал до стула, уселся на табуретку и вновь с увлечением стал рассматривать настенный ковер.

— О, смышленый какой! — с гордостью заявила Аглая.

Осип продолжал есть молча, периодически постанывая и зажмуривая глаза.

Сидеть было невыносимо. Головная боль хоть и поубавилась, но за дни нахождения у Полюса боль будто бы расковыряла рану где-то в затылке, которая сейчас саднила и мешала думать. Взгляд на Вовку был равносилен щепотке соли на обнаженный мозг.

— Я узника проверю, — сказал Феофан и вышел.

С облегчением закрыл дверь квартиры Магаловых. Поднялся на этаж выше — поверх двери квартиры были наспех сваренные куски арматуры. Как официальный представитель закона и порядка, Феофан должен был обеспечивать и контролировать исполнение воли Федерации. Хоть никто это и не контролировал и ему были противны мысли о контакте с людьми, он искал любого предлога, чтобы уйти и не видеть полярного мальчика.

Со скрипом отворил клетку. В квартире сидел мужчина неопределенного возраста, и глупым взглядом уставившись на шар, прикованный к его кандалам, катал его из стороны в сторону. Пахло испражнениями. На появление в квартире пастуха он никак не отреагировал.

— Кормят? — не надеясь на ответ, спросил Феофан.

Узник, не отрывая взгляда от шара, кивнул.

Феофан подошел к тумбочке и взял пожелтевшую папку с делом. Найдя страницу с составом преступления, начал читать:

«…во второй половине 677 цикла совершал перегон скота по маршруту Бамаш — Паюта-17. В Усть-Язове шестого дня пятой луны встал на стоянку, но на следующий день в вагон грузиться отказался (статья 2 Правил перегона скота). При попытке задержания местными силами КФ проявил сопротивление, и увел стадо на запад (статья 12 ППС) в направление города Язово, что повлекло гибель ориентировочно тридцати четырех жителей деревни Вендеевка (все население деревни). Опознание и подсчет жертв затруднен в силу масштабов происшествия и искаженности трупов. Самому Иакинфу удалось спастись. Двенадцатого дня пятой луны был задержан в Язове и конвоирован в направлении Паюты-23 для дальнейшего решения суда».

Учитывая, что цикл подходил к концу, Иакинфу осталось недолго. Феофан, скорее всего, был последним пастухом в Паюте-23. Даже если и медленная и неповоротливая бюрократическая система Красной Федерации составила акт о расстреле, его никто не сможет привести в исполнение — после завершения цикла все связи с Паютой-23 и всеми прочими полярными поселениями безвозвратно оборвутся.

— Ну, что-ж ты так? — в пустоту сказал Феофан.

Иакинф продолжил катать шар, периодически пошмыгивая.

Феофан пролистал дело до конца, нашел отчетный лист. Расписался в первой графе — бесполезная формальность. Обошел Иакинфа и уселся на ржавую сеточную кровать. Начал разглядывать узника.

Безразличный, затуманенный взгляд. На ушах и плечах клоками висят выпавшие бесцветные волосы. Белесая, почти как у Вовки, кожа.

Туда-сюда, туда-сюда — мерно перекатывался металлический неровный шар.

— Тайги испугался? — попытался завести диалог Феофан.

При слове «Тайга» Иакинфа передернуло, в глазах промелькнула искра сознательного ужаса. Он повернул голову в сторону пастуха и громко выпалил с улыбкой на лице:

— Тайга — мост. Тайга — мост. Всем дает пройти, Полюс всемогущий есть просит. Есть просит, еды подавай, он циклы делает. Я стадо не поведу, не поведу, не поведу, не поведу, не поведу — хуже всем будет. Новые циклы, новые сдвиги, новые циклы, новые сдвиги, сдвиги, сдвиги, сдвиги, сдвиги…

На последних словах его голос сорвался на крик, Иакинф отчаянно и надрывно зарыдал.

Затылок Феофана пронзила привычная рвущая боль. Скорчившись, он быстро вышел.

Вещи Феофана были скинуты на третьем этаже. Поднявшись, он зашел в квартиру. Та же планировка — ржавая сеточная кровать, на этот раз с кучей тряпья, заменявшей матрас, дощатый пол в черной плесени, обрывки обоев на стенах и две мелкие комнаты, прилегающие к основной, служившие туалетом и кухней.

Не раздеваясь, Феофан лег на кровать, надеясь мгновенно провалиться в сон из-за нечеловеческой усталости от почти десятичасового перехода до моря и обратно, но тщетно — сознание сдавливала уже проникшая куда-то внутрь боль, а рыдания снизу, перемежающиеся воплями, всхлипываниями и невнятными, шизофазическими бормотаниями о Тайге, Полюсе, сдвигах и циклах, вгрызались в мыслительный процесс и норовились выбить из привычного восприятия реальности. Образы скота, тупо глядящего вперед, тридцать четыре (или больше?) жестоко растерзанных крестьян. Залитые кровью избы, сам скот, задохнувшийся в собственной рвоте, — Феофану уже доводилось видеть сбитое с пути стадо. Не доведенное до Полюса вовремя, оно переставало быть послушным и мирным — внутри вспыхивало нечто, заставляющее с виду мирных животных жесточайшим образом расправляться с любым проявлением живого, чтобы в конце концов умереть самим, захлебнувшись в фонтанирующих потоках невнятной, чуть светящейся серой жидкости.

Выполняя привычную работу, он старался не думать об этих картинах — и без того постоянное ощущение присутствия и наблюдения преследовало любого пастуха на каждом перегоне. Оно заставляло ежечасно оборачиваться, искать угрозу, — но угроза была тут, под боком, десятки туш, готовые в любой момент растерзать их проводника.

Подогреваемые криками узника, тревожность и безликое отчаяние нарастали. Феофан встал, подошел к рюкзаку. Отстегнул винтовку. Снял с патронташа патрон — осталось пять. Зарядил. Спустился вниз, к Иакинфу. Тот уже не сидел рядом с шаром — он стоял, бившись головой об изголовье кровати и бряцая кандалами. По грязному, подернутому лишаем лбу стекали ярко-красные ручейки. Крики полностью затмили рыдания.

«Новые сдвиги, сдвиги, сдвиги, сдвиги, сдвиги…»

На нижнем лестничном пролете стояла Аглая. Не выражая испуга, она с осторожным любопытством старалась заглянуть в квартиру.

Феофан подошел почти вплотную к Иакинфу. Дождавшись, пока тот не остановится, чтобы отдышаться перед следующей серией ударов, привычно приставил приклад к плечу и нажал на крючок.

Боль, на время обострившаяся от громкого звука, резко стихла, словно забившись в уголок сознания.

Тело Иакинфа лежало на сеточной кровати. Лицо обезобразила вылетевшая пуля. Красные фонтанчики, потихоньку угасая, лились из обнажившихся артерий. Тело издало последние булькающие звуки и обмякло. Наступившая тишина приятно шумела в ушах.

В дверях уже стояла Аглая, любопытно улыбаясь.

— Сами решите что с телом делать, — небрежно сказал Феофан и вышел.

Поднялся на этаж. В мозгу — ощущение покоя. Не раздеваясь, упал на кровать и моментально уснул.

***

Проснулся от сухости во рту и возобновившейся головной боли. Судя по наручному счетчику цикла, спал он пятнадцать часов. На ватных ногах пошел в ванную, умылся коричневатой вонючей водой. Набрал в рот, сразу же выплюнул — соленая. Посмотрел в окно — неизменный привычный серый пейзаж, вдали мерцает и отдает в голову Полюс. Полоса моря, в этот раз на удивление спокойного, начала прибывать — приближался конец цикла.

«Трое суток до сдвига» — подумал Феофан.

Вспомнил про вчерашнее. Спустился на этаж. В квартире-тюрьме — лужа запекшийся крови и ошметки от выстрела. Тела нет. По лестнице тянется жирная, поблескивающая полоса крови.

Феофан зашел в квартиру, забрал дело Иакинфа. Спустился вниз, вышел на улицу — по желтушно-серому песку можно проследить путь трупа. Волокли небрежно — на выступавших камнях местами были заметны куски плоти. Пастух прошел до конца тропинки, тянувшейся за хрущевку, в сторону моря.

В ста метрах от здания на мокром песке лежал грубо сколоченный из поваленных стволов плот. На плоту лежало прикрытое грязной тряпкой тело Иакинфа. Вокруг сновали черные чайки, возмутительно крича — по какой-то причине местная фауна всегда отказывалась принимать что-то с большой земли. Они подбегали к трупу, неуверенными движениями пытались оторвать какую-то часть, но, только прикоснувшись, резко отпрядывали и убегали назад.

Вода тихо и неспешно прибывала. Неизвестно, что случалось к концу цикла с полярными поселениями — пастухи всегда старались уехать на большую землю за сутки-двое, когда вода еще не касалась строений поселка.

Чуть поодаль, по правую руку, стояли и бессмысленно смотрели в даль моря Магаловы, не обращая внимания на труп.

Феофан, не имея ни малейшего желания заводить с ними в разговор, ни возвращаться в дом, пошел в небольшую чащу по левую руку от поселка.

Деревья стояли голые. По некоторой никому не известной закономерности лиственные деревья у Полюса в разное время цикла то сбрасывали листву, то стремительно цвели, то красили листву в серо-голубой.

Среди вакханалии веток и куцых стволов тут и там торчали обломки бетонных плит, по которым сновали собаки всех форм и расцветок.

Феофан взобрался на одну из плит, особенно высоко возвышавшуюся над чащей. Подбежала собака. Жирная, упитанная — добрыми безучастными глазами посмотрела на пастуха и деловито сбежала вниз, к котловану. Полверсты в диаметре, доверху наполненный человеческими трупами. Со всех сторон его обступала голая бетонная чаща. Сверху кружили черные чайки.

Собаки, копошившиеся на его поверхности, лаяли тихо, по-доброму — зачем конфликты, когда кругом изобилие? С последнего визита Феофана их стало раза в четыре больше. Под плитами ютились суки с выводками, оттого по периметру котлована раздавался звонкий счастливый щенячий лай.

Сзади раздалось кряхтение, тяжелое дыхание и стук металлического набалдашника палки о бетон. К пастуху подошел Осип. В забавной полинявшей кепке и грязной майке невнятного цвета он неуклюже сел на аккуратный бетонный выступ слева от Феофана. Отложил палку в сторону. Тяжело наклонившись через распухший живот, с кряхтением потрепал подбежавшего щенка за ушком. Будто бы задумался, взглянул безучастным взглядом на Пастуха и произнес:

— Чтоо будют-та? — чрезмерно округляя гласные по-полярному, надрывно и нараспев.

Достал платок, утер рот от набрызгавшей слизи.

— Ишь? Зальооть, — махнул палкой в сторону котлована, — их не залило, так нас. А шой-та вы? Нас оставили-та?

— По распоряжению Народного Комиссариата по полярным делам было принято решение ликвидировать… — начал было Феофан через силу.

— Ой да знаим… — отмахнулся старик, — иды будта-бы не было. Веками жили была. Тут не стало. Не прокоормились бы. Богатеями были.

Феофан вспомнил отчеты НКПД по первому визиту в Паюту-23 в начале этого цикла: каннибализм, массовые эпидемии. В шести хрущевках ютились под две тысячи человек — жили в подъездах, на лестницах, на крышах, забивались в подвалы, и рожали, рожали, рожали. Неказистые люди получались — полюс давал о себе знать. Кто с хвостом, кто без ног. Забредавших детей Полюса вроде Вовки сжирали, да и друг друга тоже. Жрали ветки, кору, чаек заживо, с перьями.

— Шо? — прервал молчание Осип.

— По известной процедуре все полярное население во время сдвига остается в городах и ожидает приезда представителя Красной Федерации не позднее второй луны следующего цикла.

— Зальот ведь. Зальот, вода тут ужо. Подливаеть, — старик кинул тупой взгляд на пастуха, — шо врешь?

Феофан повернулся в сторону Полюса. Чуть отдало в затылок и в лоб. Небо непонятного цвета, однородное и безучастное, под ним — такое же равнодушное море.

— Аккумулятор заряжен? — спросил Феофан перед уходом.

— Заряжон, — отрешенно сказал Осип, почесывая довольного щенка у себя на коленях.

----

Обезображенный труп Иакинфа лежал животом вниз. Феофан откинул тряпку, прикрывавшую тело, и положил его дело. Песок под ногами становился заметно влажным. Сверху по-человечески истерично кричали чайки.

Это был третий пастух за цикл, похороненный здесь, у Паюты-23. По неясной причине НКПД обязывало доставлять их сюда, в полярные городки, и спускать в Полярное море лицом вниз — даже высшая номенклатура партии не удостаивалась такой чести, предпочитая богатые, но непримечательные кладбища в пригороде Столицы.

Что-то отчасти пугающее было в этом, Феофана перекашивало от мысли, что рано или поздно он вынужден будет отправиться туда, куда уходит пастись скот. Столь же уверенно и непринужденно, с чувством принадлежности полюсу, его тело уйдет в его смоляные пучины, нечеловеческие и неподдающиеся разуму — любые попытки погружения в Полярное море за последние две сотни циклов, предпринятые Красной Федерацией, заканчивались ровно тем, чем заканчиваются походы пастухов — молчаливым ничем.

Прошептав что-то над трупом, Феофан развернулся и пошел в сторону поселка.

Со скрипом отварились широкие проржавевшие ворота большого ангара, служившего депо для прибывающих трамваев. На песчаном полу круто заворачивали рельсы, образуя кольцо. На них стоял невнятного цвета аккумуляторный трамвай с трафаретными надписями НКЖД и прицепленным вагоном для скота, рядом лежал грязный аккумулятор с небрежно присоединенными клеммами, идущими от ветряной мельницы.

Раздалось болезненное шарканье по деревянным шпалам. В воротах стояла неизменно улыбающаяся Аглая с громадным рюкзаком Феофана.

— Вось, — сказала она, скинула рюкзак на шпалы и безучастно удалилась.

Надо было проверить сохранность вещей, но Феофану, как всегда под конец цикла, мерзко было возвращаться в дом и видеть Магаловых. Мерзко и непонятно зудяще. Он закинул рюкзак в трамвай, рутинно подключил аккумулятор к клеммам на крыше.

От неожиданности опешил. В трамвае сидел Осип с направленной на него винтовкой, по-видимому оставшейся от Иакинфа.

— Зальоот, говорю. Возьми нас. Возьми, Христа ради. В транвай, — без злобы сказал Осип.

— Не положено, — сказал Феофан с машинально вскинутой винтовкой, — ожидайте конца сдвига.

— Вода-то все. Подмывает ужо. Возьми нас, что стоит? Трех возьми, ты стадо вез ить, — будто бы забыв про винтовку, сказал старик.

Феофан с мгновение подождал, пока старик отложит винтовку. Молящими покрасневшими глазами он оглядывал пастуха, будто бы совсем не боясь заряженного оружия.

— Хорошо. Но выйдите из трамвая и ждите у депо, — сказал Феофан, — в вагоне для скота поедете.

Старик послушано вышел, опираясь на винтовку вместо трости.

Пастух тронул трамвай.

Подпрыгивая на стыках, трамвай выкатил из депо. По правую сторону от рельс стояло семейство Магаловых. Без вещей, неказистые и грязные. Аглая мощной рукой удерживала Вовку, стремившегося удрать в сторону Полюса.

Феофан проехал мимо, не остановившись, провожая взглядом вначале счастливые, а потом испуганные глаза Осипа. Привычный трюк для последних полярных визитов.

— Сууукааа! — кричал старик, спотыкаясь о каждую шпалу и срываясь на рыдания.

Прерывая уютное дребезжание, разбилось заднее стекло. Эхо выстрела растеклось и стихло. Стреляла Аглая, все так же улыбаясь. Удивительно подвижная и сильная, она не отставала от волочившегося поезда, а только сокращала расстояние.

Феофан прижался к полу, подполз к разбитому окну. Облокотил заряженную винтовку о раму, аккуратно нажал на крючок. Аглая мешком рухнула на шпалы, сзади закричал Осип. Вовки нигде не было видно.

«Три патрона» — машинально подумал Феофан.

Справа пронеслась покосившаяся жестяная табличка с крестом Красной Федерации: «Паюта-23. Население: 2».

Трамвай набирал ход, скрываясь в толще вековых сосен. Темнело.

# Паюта-23 — Язово

>И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много.

— Мк 9:28

-----

Трамвай скрежетал на поворотах и неуклюже переваливался на стыках. Серый свет едва пробивался через кроны сосен; цвета притупились. Через заднее разбитое окно ветер заносил пыльцу, мошкару и приятный запах хвои. Мелькали шпалы, колея мерно изгибалась.

Пастух нашарил в рюкзаке гипнотик. Не считая, заглотил горсть и улегся на изъетую молью койку. Растянул руки вдоль тела, по годами выработанной технике закатил глаза, — почти моментально провалился в смертное забытье.

В Тайге ничто не подчиняется человеческим законам. Время нелинейно, как и пространство. Любые попытки пересечь Тайгу пешком заканчивались ничем, отказывающиеся спать пастухи в конце поездки в лучшем случае сходили с ума.

Неизвестно кем и как производимый гипнотик вводил пациента в состояние, близкое к клинической смерти — единственно безопасное для пересечения Тайги. Тем не менее, из раза в раз Тайга перекашивалась, сдвигалась, будто пытаясь стряхнуть со своей шкуры человека, игнорируя гипнотик — пробуждение в Тайге неизбежно.

---

Трамвай резко встал. В глаза Феофану бил непривычно яркий после полярного мерцания свет.

«Началось» — заметил Феофан. Сверился со счетчиком цикла — обычно после пробуждения в Тайге проходило не более суток, после чего она, будто вдоволь наигравшись с путником, выплевывала его с другого конца.

За окном расстилался жуткий пейзаж — трамвай, судя по всему, стоял на шатком деревянном мосту. Поверхность разглядеть было невозможно — был лишь густой молочный туман, покрывавший всю землю до горизонта, в котором терялись сваи моста. Вместо солнца на небе — кучка светил разных размеров. Оттого, что туман рассеивал их свет, не было теней, а глаза болели от всепроникающей белизны. Неизвестно откуда раздавался чуть слышный низкий шум.

Феофан попытался тронуть трамвай — безуспешно. Аккуратно высунулся через заднее разбитое окно, чтобы проверить аккумулятор. Привычной черно-грязной коробочки не было — на крыше лежал коровий выкидыш в кроваво-слизистой луже, чуть мерцавшей вопреки освещению. У плохо сформировавшегося плода были аномально крупные рога.

Недолго думая, Феофан подсоединил клеммы к рогам. По плоду прошли судороги, слизь вокруг чуть заколыхалась. Трамвай тряхнуло. Большая судорога скрутило тело теленка, поднимаясь к голове. Из будто бы ожившего тела вышла еще одна порция слизи. Трамвай стоял.

Феофан залез внутрь трамвая. Ухмыльнулся своей выходке, с пять минут посидел, проверил содержимое рюкзака. Вскинув заряженную винтовку, вышел на шаткий мост — привычное дело. В среднем в течение цикла один-два трамвая оставались в чреве Тайги.

Между ненормально редкими деревянными шпалами — пустота. Вниз видно на сажени две — деревянные опоры скрывались в плотном тумане.

Сохранять темп было сложно — каждый раз надо было перешагивать около аршина, балансируя с тяжелым рюкзаком и болтавшейся на ремне винтовкой. Через минут десять ходьбы трамвай скрылся в тумане. Пастуха обступила белизна.

Сзади послышались еле слышные звуки мягкой, неуклюжей ходьбы. Феофан сел на шпалу и вскинул винтовку. Из тумана показался оживший выкидыш. Окровавленный и влажный, он с необычной прыткостью перепрыгивал шпалы.

Допрыгав до соседней с Феофаном шпалы, он повернул безглазую рогатую морду в сторону пастуха. Феофан ударил ногой в одну из мягких тонких ног теленка. Вместо того, чтобы сломаться, она погнулась; плод, пару секунд удерживая равновесие, мордой вниз молчаливо упал со шпалы. Звук мягкого шлепка раздался совсем недалеко — почти сразу за туманом скрывалась поверхность.

Одолевая соблазн спрыгнуть в неизвестность ради твердой почвы под ногами, Феофан поднялся и зашагал дальше.

Еще через час такой прыгающей ходьбы тело сдавало, отказываясь сохранять равновесие. В выборе между спустится в неизвестность пока еще держась на ногах и неуклюже упасть в неизвестность при очередном преодолении межшпальной пустоты Феофан выбрал первое.

Хватаясь за сучья и неровности необработанных бревен, пастух спустился в среднюю секцию моста. Шум, уже было почти заглушенный, снова дал о себе знать — еле различимое низкое шуршание. Феофан скинул тяжелый рюкзак. Пролетев аршина с три, он плюхнулся с низким чавканьем. Следом прыгнул пастух.

Поверхности в привычном понимании не было — ноги по колено утонули в густоте недоношенных телят. Видимость позволяла увидеть лишь следующий пролет деревянных опор моста; все окружающее пространство было заполнено несколькими слоями окровавленных плодов. Все двигалось — полуживые, они еле заметно содрогались,  переваливаясь друг через друга, иногда изрыгая красно-серую слизь. Все дышало — от поверхности исходила заметная влажная теплота. Мириады вдохов и выдохов сливались в легкий шум.

Феофан поднял измазанный в раздавившихся внутренностях рюкзак. Вздохнув, пошел вдоль моста.

Первое время он старался ставить ногу куда-то в промежуток между наслоением тел. Когда сознание затуманилось от усталости, пошел не глядя — каждый шаг сопровождался хрустом, всхлипом или чваком.

Через несколько часов ходьбы в сознании висела лишь одна мысль: «Остановка — смерть в Тайге». Во что бы то ни стало в таежном пространстве надо было двигаться — стояние на одном месте грозило поглощением. От одной деревянной опоры до следующей, чвак-чвак, чвак-чвак. Со временем стал различать дыхание отдельных телят. Постоянно глядел под ноги: этот совсем недоразвитый еще, а у этого вон, даже кожа пятнистая. У этого рога такие, а у этого три глаза. Тот сблевал, а тот вмиг проглотил. Серое, сверкает.

Теленки-теленочки, что-ж вы не мычите? Помычали бы хоть, а то сопите только негромко да шмыгаете. Шмыг-пошмыг, а в сумме — шум. Неповадно. Коровки мычат. Айда за мной, я в дуду сейчас играть буду, как пастушок, а вы за мной пойдете — за край света, на север, к Полюсу. Там избавление от всего-всего, а то вы тут бесцельно как-то переваливаетесь, кто-ж вас спасет. Я спасу, КФ спасет, НКПД отвечает, оно о вас заботится. О людях тоже думает — что-ж с людьми станется, если скот не гнать. Совсем мир съедет, никакого человека не останется, зажмет его между сдвигами и все с того. Сейчас дойдем, дотопаем-дошагаем, там люди, там снова дадут мне стадо и я снова погоню. Туда-сюда, туда-сюда. Так и катаем. Катаем-гоним. Каташки-погонялки. Гонялки-покаташки.

О, мост кончился!

----

Спустя неопределенный промежуток времени Феофан очнулся. Лицом в каменистую землю. Обнимал что-то мягкое и теплое — теленка, совсем еще раннего выкидыша, двухголового и всего красного. После этого окончательно пришел в себя. Встал, откинул плод, оперся на рядом лежавший рюкзак.

Та же кучка солнц, на этот раз в зените, огненно-рыжая. Никакого тумана — только почти черное небо, подернутое будто бы звездами. Каменистый берег резко обрывался в десятке саженей — сколько хватало глаз вдоль него сидели рыбаки. Деревянный мост начинался (или заканчивался?) по левую руку — трамвайные пути уходили дальше, прочь от телячьего моря.

Море расстилалось до самого горизонта — ничто не прерывало однородной массы шевелящейся плоти, кроме одинокого трамвайного моста. У самой поверхности стоял легкий туман дыхания.

Рыбаки, завернутые в бесцветные тряпки, то и дело вылавливали телят. Выловив, уверенным движением выдавливали из плода серую массу в жестяные ведра, после чего кидали истерзанный труп обратно.

Приглядевшись повнимательнее, в груде тряпья можно было заметить далеко не человеческое лицо. Большие, широко расставленные коровьи глаза выражали человеческую сосредоточенность.

Феофан, стараясь остаться незамеченным, аккуратно поднялся. Закинул рюкзак. Один из рыбаков был чем-то утянут в море. Через мгновение весь ряд вдоль берега посыпался вниз — молча, вместе с ведрами, утянутые неведомой силой. Феофан быстрым шагом пошел вдоль железной дороги — вдалеке казалось нечто, напоминающее лес.

После зашатало мост — из моря начали вылезать телята. Склизкие и неказистые, они с удивительной силой карабкались по крутому берегу, уверенно вставали. Медленным шагом шли прочь от моря.

Ударило чувство опасности, тело всколыхнуло, ноги кольнуло — Феофан побежал. Сзади утробно низко, по-взрослому замычали телята, вслед за ними замычало телячье море. Все пространство слилось в единое «му».

Животный страх ударил с новой силой. Не замечалась тяжесть рюкзака — бегство прочь. Оборачиваться можно лишь на мгновение — неустанно шагала телячья масса. Мычание лишь нарастало.

Грохотало что-то до боли знакомое и человеческое. Со стороны моря шел трамвай. Ужас затмил рассуждения — нельзя полагаться на надежды, нет никакого трамвая. Слишком долго отлеживался на одном месте — Тайга не отпустит.

— Руку! — раздалось совсем близко, схватило Феофана и втащило в вагон.

Феофан больно грохнулся на пол.

— Откуда?

— Паюта-23, — машинально ответил Феофан.

— Двадцать.

Лежа на полу и не до конца осознавая безопасность, Феофан оглядывал своего спасителя. Необритый, со связанными в тугую косу волосами, изъетый перегонами, невозмутимый, замотанный в некогда темно-зеленый плащ — обычный пастух.

— Лежать будешь? — спросил тот и протянул руку, — Кирилл Крицкий, пятнадцатый эшелон.

— Феофан Ивков. Двадцать второй... эшелон.

Феофан сел на сиденье и попытался восстановить связь с реальностью.

— Как перегон? — с иронией спросил Кирилл.

Титаническое мычание отдалялось — трамвай с безумной скоростью катил по бесплодным ландшафтам. То, что издали казалось лесом, вблизи оказалось громадным развалившимся амбаром.

— Пиздец. Многое видел конечно, но не такое, — сказал Кирилл, глядя в заднее стекло вагона, — отлеживался что-ль на берегу?

Феофан кивнул.

— Бывает. Я раза три так спасал, циклов пятнадцать назад помню, еду себе, кругом ржавчина, механизмы, все рычит и грохочет, завод вроде бы, но нечеловеческое совсем. Вдруг разом все с новой силой зарычало, прям как тут, а впереди погонщик стоит, молодой совсем, перегон третий его был будто. Стоит и все — ступор, а руки все изрезаны, сам в ржавчине и осколками утыкан, короче так же поднял я его тогда, — Кирилл на время остановился, — но выехал в Дегунино все равно один, там хуйня произошла. Это самое. Ну там. Застрелил я его короче. Прирезал точнее. Заржавел весь. Черт поймешь Тайгу эту, — Крицкий прошелся вперед вагона, — ты мне блять это. Без фокусов. Что измазан весь?

Феофан провел по щеке — телячья слизь.

— А, ну да, — закончил Кирилл.

Феофан проверил часы — с его пробуждения прошло двадцать часов.

— А ты не смотри туда, — сказал Крицкий, — я неделю уже так катаюсь блять.

На его до сих пор позитивном лице выразилось отчаяние и страх. Внутри Феофана все съежилось. Тайга всегда казалась временной и короткой, хоть и абсолютно враждебной. Вечное скитание здесь нельзя было помыслить.

— Ну, сколько до сдвига? По моему счетчику еще три луны, я восемь дней назад выехал.

— Я выезжал за два, — ответил Ивков.

Крицкий встал в исступлении. Через пару секунд спросил:

— Так, ладно, а какой цикл-то сейчас?

— Семьдесят седьмой, — ответил Феофан.

— Блять.

Крицкий прошел в конец трамвая и встал спиной к Феофану. Не оборачиваясь, протянул счетчик. «676» — показывал цифровой дисплей.

— Счетчик встал может? — дал надежду Феофан, — пока ехали, сдвиг второго рода произошел, вот и все. С семьдесят шестого по семьдесят седьмой как раз второго был.

— Шел у меня счетчик. Восемьдесят циклов проработал, знаю я все. Знал.

Пару минут ехали в тишине. За окном однообразный бесплодный пейзаж иногда перемежался кучками деревянных построек непонятного назначения.

— А как заряд еще держит? — спросил Феофан.

— Да я с трамвая на трамвай перехожу. Колея одна. Встал — идешь-идешь, через сутки пути еще один стоит. Жратва тоже там. Ну, пайки стандартные, НКПДшные. Стараюсь не думать откуда, — ответил Кирилл, — ладно, — он хлопнул себя по коленям, — делать тут нечего, я сплю большую часть времени. И тебе советую. Гипнотик дать могу.

— Не положено по ППС ведь. Два раза нельзя… — начал Феофан.

— Мне уже похуй. И тебе скоро тоже будет, — прервал его Кирилл, укладываясь и доставая коробочку гипнотика, — давай, это, не скучай.

Через пару минут Крицкий уже мерно похрапывал. Феофан с надеждой посмотрел на часы — еще примерно три часа можно иметь надежду. Больше одних человеческих суток Тайга никого не держит. Не держала.

Пытаясь отвлечься от нечеловеческих пейзажей за окном, пастух закрыл глаза и вслушался в скрежет железных колес. Находится во время сдвига в Тайге равносильно смерти, в полярных городках — чему похуже. В надежде отвлечься от одинокого страха Тайги, он стал искать объяснение этой встрече.

Феофан помнил — сдвиг 676-677 был первого рода, время и реальности остались стабильны. За долгие циклы ученые КФ вычислили тот иррациональный механизм, по которому чередуются рода сдвигов. До сих пор рода складывали трансцендентное троичное число — десятки столичных НИИ вычисляли его цифра за цифрой: первый-первый-второй-третий-первый-второй-первый-второй...

Бывали эпохи стабильности: четыре сдвига первого рода подряд. Стабильность времени и реальностей. Подумаешь, перемешаются станции, полустанки, леса, урочища и горы, города и деревни — для отлаженного механизма КФ это месяц работы: привести в порядок карты, наладить железнодорожное сообщение, телеграфные узлы. Цикл второго рода вклинится — похуже конечно, но тоже решаемо. Сдвинет некоторые губернии во времени на циклов эдак двести — невелика потеря.

Самое страшное, что случалось: три третьих подряд. Циклы с шестисотого по шестисот второй. Перемещение пространства, времени и реальностей. Красная Федерация была близка к утере контроля над Ойкуменой — все пространство от Столицы до Полюса заполнили порождения нереального, потустороннего. Шесть лун и опять перемешивание. Иные федерации, иные столицы, иные языки и народы, невнятные культы и ереси. Почти прекратились перегоны — символы стабильности. Но за всякими темными временами всегда следовали стабильные первые и вторые циклы. Велика и крепка Красная Федерация и ее власть над Ойкуменой — так было, так есть, и так будет.

Скрежет колес становился все выше и выше. Сквозь веки бил непривычный зеленый свет. Феофан открыл глаза.

На койке вместо уснувшего Крицкого лежал привычный телячий выкидыш. Мерзкий в своей громадности, он извивался и тонко выл, подражая скрежету колес. За окном стояли плотные сосны, сквозь листву подлеска било человеческое солнце.

Еще с мгновение Ивков наблюдал игру зеленых бликов на теле теленка. Извивались и бурлели в его искаженном теле неясные жидкости. Пастух встал, отстегнул от рюкзака походную палку. С силой ударил мясную воющую массу. Она завыла громче. Ударил еще, еще и еще. Колотил и кричал, пока из поблескивающего кроваво-серого месива невозможно было разобрать части тела.

Масса перекатывалась и чуть слышно выла. Феофан стоял рядом и тяжело дышал. С палки стекала серая блестящая масса, кровь, гной и лимфа. За окном хвойный лес заметно рядел: сосны становились ниже, пролетали мимо березки и осины — Тайга отпускала.

Феофан посмотрел на счетчик — прошло не больше часа как уснул Крицкий.

Сделав крутой поворот, трамвай вышел на ровный участок пути. Впереди спасительно сверкало окошко света — заканчивалась Тайга.

Стена Тайги отдалялась. Дорога мирно струилась по зеленым полям, которые перемежались с небольшими островками березовых рощиц. В низинах мирно лежал утренний туман. Непривычно грело утреннее человеческое солнце. В трамвае воняло.

Из-за холма выглянуло потрескавшееся краснокирпичное строение — конечная трамвайная станция. «Язово» — гласила подгнившая деревянная табличка на фасаде.

# Язово

>Прилетят грачи, улетят грачи,
ну а крест чугунный торчи, торчи.

— Л. Лосев

-----

Феофан сбавил ход трамвая. Пути расходились, трамвай дважды сильно тряхнуло на стрелке. Показался небольшой вагонный сарай — три гаража.

Пастух остановил трамвай. Ворота оставались закрыты. Так прошло с минуту. Нажал на трамвайный звонок.

Через несколько минут вышел испуганный заспанный сторож — будто и не ждал визита. С грохотом отворил ржавые голубые ворота, зашел в сарай, жестами помог заехать.

— Батюшка, да мы и не ждали, — сказал озябший сторож Дорофей, — думали все, кирдык.

Феофан молча собрал скарб, вышел, хлюпая по кроваво-серой массе. Говорить страшно не хотелось, но любопытство одолело. Перед выходом из сарая, перед этим глянув на часы, он спросил:

— До сдвига два часа как раз. Как не ждали?

— Сами узнаете, батюшка. Хорошо отдохнуть вам, — таинственно сказал Дорофей, осматривая вымазанный в крови и грязи вагон.

Вышедши из депо, Феофан зашагал через рыночную площадь города — большое открытое пространство, где трава почти не росла, а среди грязи и бурых луж, над которыми кружила всевозможная мошка, возвышался раскидистый дуб практически без листвы, на ветках которого висели трупы разной степени разложения. «ЕРЕТИКИ» — гласила деревянная табличка с пятиконечным крестом. Меж спящих бараков он направился в сторону горсовета.

Угловатый, серый и грубый, измазанный стертыми лозунгами и с красным знаменем над входом — горсовет был ровной противоположностью собора, стоявшего напротив. Округлый, белокаменный и возвышенный, со свежечищенными луковками и чугунными пятиконечными крестами, Язовский собор Второго Богоявления был символом амбивалентности Красной Федерации. Нерушимый союз церкви и государства — основа благополучия и процветания народов Ойкумены.

С бедно вымощенной соборной площади можно было окинуть взглядом весь город. Неровной паутиной расползались дворы на несколько километров вокруг, а за ними расстилались бесконечные поля, березовые рощи и темно-зеленые пятна плотного леса. В полях, среди покосившихся телеграфных столбов одиноко бродила скотина. На розово-голубом небе у горизонта причудливо завивались перистые облака, сквозь которые пробивались лучи восходящего солнца. Тишину нарушали унылые завывания собак.

Отворив дверь горсовета, Феофан пошел по узкому коридору, стены которого были раскрашены мерзкой желтоватой краской, а распухшие напольные доски – красной, цвета свернувшейся крови. Стоял полумрак. Пахло затхлым и уютным.

Найдя нужную дверь с красной табличкой с ярко-желтыми буквами "НКПД", Феофан вошел. В кабинете за широким лакированным столом, уставленным бумагами и картонными папками, сидел обрюзгший лысый человек в серо-полосатом пиджаке с комичным ярко-розовым галстуком. Перед ним, чуть справа, сидел человек почти противоположного телосложения в таком же пиджаке, серые волосы которого были тщательно зализаны назад. Сухощавое лицо его было искажено в легкой жизнерадостной ухмылке, а в руке он держал граненый стакан с самогоном грязно-деревянного цвета. На стене, за спиной толстого располагалось небольшого размера распятие и портрет Руководителя справа от него.

На лицах сидевших смешалась усталость бессонной ночи и игровой азарт. Едва завидев Феофана, толстый вскочил:

— Товарищ Ивков!

Тонкий, и без того улыбавшийся, заулыбался еще сильнее. Оба отсалютовали вошедшему.

Феофан молча поднял правую руку, подвинул стул и сел к столу.

Толстый молча налил в грязноватый граненый стакан деревянное пойло. Феофан сделал три больших глотка.

— Даже как начать то не знаем. Это, тут оно самое, сдвиг был. Прошлой ночью еще, — неуверенно начал толстый.

Феофан сверил наручный счетчик с висевшим на стене. Полтора часа.

— А это все, можете не смотреть даже, — заметив взгляд пастуха сказал толстый, — так, погремушка сейчас, аль часы просто. Мы тут сидим, пьем, думаем, кого первее ждать: вас или сдвига нового?

— Дождались, — вставил тонкий.

Толстый с кряхтением встал и подошел к окну. Отодвинул заляпанную занавеску.

— Вот, лес на юге, — начал он, глядя в окно, — большой такой, темный — его позавчера не было. Поголовье скота вдесятеро сократилась, если память не изменяет. Человеческих смертей пока тридцать пять насчитали, но это еще не все районы обчесаны. Большинство сами вешаются, один или двое резать других стали. А так ничего, спокойно. Щас мы вот тут с Подкуровым думаем: сдвиг первого или второго рода? По расчетам первого, но щас черт его знает.

— Четвертого! — вставил Подкуров, — сдвиг сдвигов.

Феофан посмотрел в окно — сложное ощущение жамевю, отчаяния и дереализации, как всегда после сдвига.

Толстый задернул занавеску. Стало непривычно темно. Феофан неосознанно щелкнул включателем. Заулыбался. Толстый заулыбался в ответ.

— Телеграф, свет, — все кирдык, в первый раз будто? Язово то никогда отряды не пускает — это дальше, Краснояжский обычно делает, он за все циклы не отделялся даже. А тут все. Ни телеграфа, ни дороги железной, ни ЛЭП. Она совсем пропала. Даже старых опор не осталось. Пару почтовых пустили конечно, вчера под утро еще. Вестей нет.

Все трое посидели с минуту. Счетчик цикла бессмысленно отбивал секунды.

— Товарищ Бархатов, — начал Феофан, — а пятнадцатый эшелон где расквартирован обычно?

Бархатов на пару секунд погрузился в секретарный транс.

— Расформирован еще в циклах пятисотых, вроде. А что?

— В Тайге… видел. Кириллом Крицким назвался.

— А, ну дело привычное. Как привычное. Раза два или три слышал, что видели. В Тайге. Всякое бывает. Секунду, — Бархатов поднялся и подошел к массивной картотеке в углу комнаты.

— Пятнадцатый эшелон, пятнадцатый эшелон — бурчал Бархатов, перебирая карточки, — пятнадцатый эшелон, цикл создания: триста седьмой, цикл расформирования: пятьсот пятый, — читал он с пожухлой папки, — причина расформирования: пропажа без вести последнего члена.

Бархатов взял папку и высыпал на стол карточки пастухов.

— Убит, пожран, убит, пропал без вести, убит, пожран, пожран, убит, — проговаривал он под нос, — Кирилл Крицкий, пожран Тайгой при переходе Новоязовское — Паюта-20 — Новоязовское. Что-ж, дело не новое. Бывает. В Тайге уж точно, удивляться мало.

Бархатов аккуратно сложил папку и сунул ее обратно в ящик картотеки. Сел за стол.

— Удивляет то, что вы во время сдвига в Тайге были. Или в полярной зоне. Там повезет, если Тайга выплюнет хоть что-то. Обычно там и остаются.

— Там в трамвае… Остатки остались. Крицкого, — сказал Феофан.

— Интересно. Это в каком-таком виде? — заинтересованно сказал Бархатов.

— Как сказать. Теленок вроде. Выкидыш. Ну он того. В кашу.

— А, ну да, — будто бы потеряв интерес ответил Бархатов, — у нас ведь после сдвига из Тайги полезло всякое. Ну вот как описываете. Полезло-полезло, да и не стало. Мы в яму скидали, сожгли, засыпали, нормально вроде как. Разбираться к чему? Всякое бывает. Дорофей разберется, не впервой.

Посидели еще с минуту. Подкуров демонстративно зевнул.

— Ладно, что-ж, давайте выпьем по-нормальному. За возвращение, — сказал Бархатов.

Налили по стакану.

— За возвращение! — сказали хором и звонко чокнулись.

Жидкость сжигала рот, глотку и пищевод, больно отдавала не только в голову, но и во все тело, но то была боль привычная, человеческая.

— Ну, ладно, товарищ Ивков, вам сейчас отоспаться, отмыться, в себя прийти. Мы пока тут подумаем, что дальше делать. Процедура то есть, правда вот не случалось ни разу такого, неожиданно все как-то. Сидим, так сказать, дух переводим, — сказал Бархатов и поднялся из-за стола, — вас Подкуров до комнаты проводит.

Подкуров со своей таинственной ухмылкой встал, бодро подхватил рюкзак пастуха. Прошли дальше по желчному коридору, через вереницу кабинетов наркоматов и администрации. Поднялись по лестнице, на второй этаж — там стояла почти непроглядная темнота. Наощупь Подкуров нашел нужную дверь. Скинул рюкзак Феофана.

— Ну, бывай, — бодро сказал Подкуров и вышел.

----

Феофан стоял в комнате в свежевыглаженной накрахмаленной одежде. Остаточная теплота бани приятно расходилась по телу. Через форточку доносились успокаивающие запахи деревни: навоза, скошенной травы и древесины. Солнце мягко освещало купола собора напротив и оставляла блики на настенном ковре. Слышался лай собак и тихий гомон толпы. Вошла смущенная крестьянская девка служанка, из казенных крепостных.

— К столу зовут, — робко сказала она и вышла.

Казенная изба располагалась почти вплотную к зданию горсовета. Свежевыкрашенная и подлатанная, она резко выделялась на фоне остальных изб города. На крыльце стоял и курил давний товарищ Ивкова из двадцатого эшелона — Фотий Люшин.

Феофан поднялся на крыльцо. Фотий молча протянул ему папиросу.

Голубой дымок красиво клубился в безветренном воздухе и давал ощущение стабильности и временного комфорта. Феофан разглядывал уже сотню раз виденный собор — его белизну, аккуратность и потусторонность.

Вошли в избу. За длинным столом сидело четверо: Бархатов и Подкуров, секретарь и председатели местного исполкома НКПД, епископ Иуст да председатель горсовета Савурский.

— А где… все? — спросил Феофан, недосчитав как минимум пятьдесят госслужащих.

— А это, все. Сдвиг же был. Не каждому дано пережить, четвертого рода особенно, — расплываясь в улыбке, сказал напомаженный Подкуров.

— Мы их того, — не без ухмылки добавил Бархатов.

Грузный и обрюзгший даже на фоне Бархатова Савурский пыхтел и ел без интереса к происходящему. Рядом стоял запуганный и тощий крепостной с серебряным блюдцем — он аккуратно брал блюда с ломящегося от яств стола, тщательно пережевывал и выплевывал на тарелочку. Красными пальцами-сосисками он небрежно брал слюнявый комок, засовывал в рот и сразу глотал, не жуя.

Тишина прерывалась только чавканьем, чмоканьем и тиканьем счетчика цикла. Бархатов и Подкуров сидели молча, уставившись на вошедших. Иуст, в роскошных одеждах и с белоснежной бородой, с блаженной ухмылкой ждал своего блюда.

— Садись, что уж, — сказал Фотий Феофану.

Феофан и Фотий сели рядом с Бархатовым, напротив Иуста.

— Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения. Господи, Исусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Сонца восславим, — прочитал мелодично, с завыванием, закатывая глаза Иуст; молитва разносилась по всей избе и погружала в транс.

— Сонца восславим! — машинально повторили все и скинули руки вверх.



# Язово — Краснояжский

>Повсюду молчание.

— А. Радищев

----



# Краснояжский — Лозьва



---

# Лозьва

>Но стон не утихал.

— Л. Андреев

---

# Лозьва — 500 лет Сентября

>мир уклончиво сползает — бог знает, куда —
только все криво, только все вбок

— Я. Никитин

----

# 500 лет Сентября

>Мне хотелось кричать.

— С. Лем