Проводив приятеля, Андрей Ефимыч  садится  за  стол  и  опять  начинает
читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком,  и  время,
кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется,
что ничего не существует, кроме этой  книги  и  лампы  с  зеленым  колпаком.
Грубое, мужицкое лицо  доктора  мало-помалу  озаряется  улыбкой  умиления  и
восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен?
- думает он. -  Зачем  мозговые  центры  и  извилины,  зачем  зрение,  речь,
самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце  концов
охладеть вместе с земной корой, а потом миллионы лет без смысла и  без  цели
носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом  носиться,
совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти  божеским
умом, и потом, словцо в насмешку, превращать его в глину.
     Обмен  веществ!  Но  какая  трусость  утешать  себя   этим   суррогатом
бессмертия! Бессознательные процессы,  происходящие  в  природе,  ниже  даже
человеческой глупости,. так как в глупости есть все-таки сознание и воля,  в
процессах же ровно ничего. Только  трус,  у  которого  больше  страха  перед
смертью, чем достоинства, может утешать себя тем,  что  тело  его  будет  со
временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть свое  бессмертие  в  обмене
веществ так же странно, как пророчить  блестящую  будущность  футляру  после
того, как разбилась и стала негодной дорогая скрипка.
     Когда  бьют  часы,  Андрей  Ефимыч  откидывается  на  спинку  кресла  и
закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием  хороших
мыслей, вычитанных из книги, он  бросает  взгляд  на  свое  прошедшее  и  на
настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же,
что в прошлом. Он знает что в то время, когда его  мысли  носятся  имеете  с
охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской  квартирой,  в  большом
корпусе  томятся  люди  в  болезнях  и  физической  нечистоте;  быть  может,
кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми,  кто-нибудь  заражается  рожей  или
стонет от туго положенной повязки; быть может,  больные  играют  в  карты  с
сиделками и пьют водку. В  отчетном  году  было  обмануто  двенадцать  тысяч
человек; все больничное  дело,  как  и  двадцать  лет  назад,  построено  на
воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовство, на грубом шарлатанстве, и  больница
по-прежнему представляет из  себя  учреждение  безнравственное  и  в  высшей
степени вредное для здоровья  жителей.  Он  знает,  что  в  палате  N  6  за
решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по  городу
и собирает милостыню.
     С другой же стороны, ему отлично известно, что  за  последние  двадцать
пять лет с  медициной  произошла  сказочная  перемена.  Когда  он  учился  в
университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет  участь  алхимия  и
метафизики, теперь же, когда он читает по  ночам,  медицина  трогает  его  и
возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле,  какой  неожиданный
блеск, какая революция! Благодаря антисептике делают операции, какие великий
Пирогов считал невозможными даже in spe {в  будущем  (лат.).},  Обыкновенные
земские врачи  решаются  производить  резекцию  коленного  сустава,  на  сто
чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким
пустяком, что о ней даже не пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория
наследственности,  гипнотизм,  открытия   Пастера   и   Коха,   гигиена   со
статистикою, а наша русская земская медицина?  Психиатрия  с  ее  теперешнею
классификацией болезней, методами распознавания и лечения - это в  сравнении
с тем, что было,  целый  Эльборус.  Теперь  помешанным  не  льют  на  голову
холодную  воду  и  не  надевают  на  них  горячечных  рубах;   их   содержат
по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них  спектакли  и
балы. Андрей Ефимыч знает,  что  при  теперешних  взглядах  и  вкусах  такая
мерзость, как палата N б,  возможна  разве  только  в  двухстах  верстах  от
железной  дороги,  в  городке,  где  городской  голова  и  все   гласные   -
полуграмотные мещане, видящие во враче  жреца,  которому  нужно  верить  без
всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное  олово;  в  другом  же
месте публика и газеты давно  бы  уже  расхватали  в  клочья  эту  маленькую
Бастилию.
     "Но что же? - спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. -  Что  же
из этого? И антисептика, и Кох, и на стер,  а  сущность  дела  нисколько  не
изменилась. Болезненность и смертность все  те  же.  Сумасшедшим  устраивают
балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит,  все  вздор  и
суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности,
нет никакой".
     Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему  быть  равнодушным.
Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет
под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:
     "Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю;
я нечестен. Но ведь сам по себе  я  ничто,  я  только  частица  необходимого
социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают  жалованье...
Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет
позже, я был бы другим".
     Когда бьет три часа, он тушит лампу и уходит в спальню.  Спать  ему  не
хочется.