Чёрная дева

	По дороге, еле волоча по осенней распутице ноги, медленно брела дряхлая старуха. Одета она была в драные лохмотья, которые мало походили на одежду. Больше было похоже, словно ей на горб навешали кучу старых тряпок. В изрытое глубокими морщинами лицо бил мелкий, противный дождь. Её водянистые глаза с кажущимся равнодушием глядели на виднеющиеся вдали каменные стены. Из-за грязи идти было тяжело, каждый шаг затруднял движение, лишая сил и без того ослабшую старуху. Она устала. Казалось, что до города она так и не дойдёт, упадёт прямо у дороги, упадёт и будет лежать, и никто не поможет ей, не даст ни куска хлеба, и так и будет она лежать, пока не умрёт с голоду, никому не нужная, а проходящие мимо люди будут смотреть на неё лишь только как на лежащий на земле камень. Но она упорно продолжала идти, не желая сдаваться.
	Наконец ворота. Перед ними, под навесом из парусины, укрылись от дождя два стражника. Они сидели на ящиках и резались в карты.
— Хе-хе, 10 марок, как хорошо... Выпью за тебя сегодня вечером в корчме. Ну что, ещё конок сыграем? — присвистывая сквозь дырку в зубе здоровяк с лицом, чем-то похожим на морду откормленного хряка, сгрёб в кучу колоду засаленных карт. Второй, тощий, с покрытыми оспинами лицом, вместо ответа угрюмо таращился на него исподлобья. Вдруг он изменился в лице, посмотрел мимо здоровяка на пытающуюся пройти в город старушку, и крикнул:
— Эй, бабка, а ну иди отсюда, не пущу тебя в город!
— Пусти, сынок, так я ж это, ничего плохого не сделаю. Уж второй день иду я, крошки во рту не было, устала очень.
— Ты чё, глухая?! А ну топай отсюда, пока я тебе экзенкуцию не сделал!
Тощий приподнялся, и потянулся было за палкой, собираясь привести «экзенкуцию» в исполнение, но вдруг кто-то рявкнул:
— Стоять!! Гю, убери палку, пока я тебе её куда-нибудь не засунул!
— Ох, капитан... Простите, я так, не для забавы, для порядка..
Из ворот вышел высокий человек, одетый в кольчугу и опоясанный мечом, в отличие от стражников, на которых были простые гамбезоны.
— Хорош порядок. Что же вы делаете, паскуды, а? Вот бы вас, голодных, промокших, не пустить за порог! Проходи, женщина, не бойся. И вот ещё, возьми пару монет, купишь себе немного еды.
	Благодарная старушка протянула руку. Капитан заметил на морщинистой коже запястья родимое пятно необычной формы. Поблагодарила и пошла дальше своей дорогой. Стражники и капитан увлеклись разговором между собой и не заметили, как следом за старушкой в город забежала пара крыс. А если бы и заметили, то не обратили бы на них никакого внимания. Кто в городе обращает внимание на крыс? Пройдя через ворота, она попала на узкую улочку, которая была настолько узкой, что в ней совсем не бывал солнечный свет. Этажи серых домишек нависали друг над другом. Пытаясь обойти грязь и лужи, по своим делам спешили горожане. Где-то слышался стук молотка и лай собаки. Пробегавший мимо ученик плотника чертыхнулся, когда на него чуть не попали помои, которые кто-то вылил прямо на улицу из окна. Старушка немного постояла. На её лице появилась загадочная улыбка. Она медленно шла дальше по улице, уже уверенней и спокойней. Дойдя до небольшой площади, на которой расположились несколько прилавков с разнообразной едой, она купила себе краюху хлеба на деньги, которые ей дал капитан стражи, затем нашла сухое местечко на углу площади, где мимо ходило побольше народу и уселась прямо на землю. Пожевала немного хлеба, протянула руку и стала молча сидеть, сливаясь с городской средой и вглядываясь в лица прохожих.
	Через несколько дней она всё сидела на том же месте, всё в такой же позе, с протянутой рукой. Недалеко, у рыбного прилавка, она услышала разговор почтенных бюргеров.
— Слышал, дочка-то у Йоргена заболела? Лежит уже два дня, лихорадит её, вся в струпьях каких-то, да и сам Йорген слёг с женой, сын его бедный, работу бросил в мастерской, ухаживает за ними.
— Конечно слышал! А ты слышал, люди о чуме говорят?
— О чуме? Чтоб у тебя язык отсох! Упаси нас господь от такой напасти. Схожу сегодня в церковь, помолюсь и свечу зажгу.
— Я тебе говорю, чума в городе, пока не поздно бежать надо отсюда!
— Не верю я в эти слухи, глашатай бы на соборной площади бы объявил.
— Верь не верь, а я поеду на запад, в Фернштайн, у меня там кузен живёт.
Тот, кто пригляделся бы к старушке, когда её палками хотели прогнать у ворот и сейчас, когда она просидела с неделю на углу маленькой площади, заметил бы, что она как-то изменилась, правда что именно изменилось, вряд ли бы смог толком рассказать. То ли горб стал не такой большой, то ли лицо стало не таким старым, но что-то определённо изменилось. Слушая разговор, она едва заметно приподняла уголок губы. Но за всё время, сколько она была в городе, пригляделось к ней разве что три человека, которые, жалостливо на неё посмотрев, бросили ей по монетке. Больше монеток ей никто не кидал, да и не замечали её вовсе. Да и как можно думать и смотреть на какую-то нищую старуху, когда кругом только и разговоры были про недавно объявившуюся болезнь. Поговаривали о чуме, которая шла с востока.
	Скоро в узкие тенистые улочки, в дома, в один за другим, стал просачиваться страх. И вроде бы стало больше крыс, но кто их считает? Их всегда хватало. Первой умерла дочка Йоргена: городской лекарь сказал, что эта чума. Потом ещё человек, потом ещё.. Смерть медленно набирала силы, постепенно накрывая чёрным полотном тихий Штайнвальд. Через месяц после первой жертвы мора перестали считать трупы, а в некоторых местах не переставая стоял мрачный, сладковатый запах мёртвых тел. И без того немноголюдные улицы городишки опустели, то тут то там на дверях домов стали появляться чёрные отметины, оставленные углем, а огромный детина, весь в бородавках на глупом лице, золотарь, целыми днями бродил по городу, волоча за собой воз и собирая трупы. В город почти перестали подвозить еду, а если она и появлялась в лавках, то по цене такой, что фунт муки можно было обменять превосходную бастарду из-под наковальни первоклассного оружейника Хольгера, который славился на всё герцогство. Начался голод.
	Ещё через месяц город словно вымер. В живых осталась дай бог десятая часть населения города, чума выкосила целые улицы и кварталы, и никто ничего с ней поделать не мог.
	В то хмурое утро капитан вышел из дому и бесцельно поплёлся по улицам. Жутко воняло трупным запахом, аж до тошноты, вокруг не было ни души. То тут, то там валялись трупы, их уже две недели почти не убирали — с тех пор как умер золотарь. Как мор обходил его так долго стороной — загадка. Капитану ужасно не хотелось возвращаться домой, пару дней назад он похоронил жену, его трёхмесячного первенца нечем нечем было кормить и он беспрерывно кричал, дочь умерла за день до жены, а у него самого со вчерашнего дня началась лихорадка. Он ужасно ослаб от голода и был смертельно бледен. Жить уже не хотелось, а слушать крик собственного сына не было сил, он был бы рад уже куда-нибудь уйти, подальше, неважно уже куда, просто куда-то уйти, лечь и ничего не чувствовать.
	Внезапно он услышал пение. В мертвой тишине, которая стояла, прерываясь разве что жужжанием мух уже несколько недель, он услышал пение! Кому в такой жуткий час вздумалось петь? То был женский голос, голос красивый, но её едва-едва было слышный, и слов было не разобрать. Он пошёл на этот дивный голос, который доносился откуда-то из переулка. Словно моряк, ведомый голосом сирены, он перешагнул через начинающий гнить труп и свернул за угол, чувствуя, что голос становится всё громче и даже можно понять отдельные слова. Пели о чём-то грустном, без старания, обыденно, но.. Очень красиво. На фоне царящей смерти песня была как самый сладкий мёд для души. Вновь повернув, невдалеке он увидел медленно плывущую женскую фигуру. На женщине был изящный, чёрный шёлковый плащ. Длинные, чёрные как смоль волосы каскадом были распущены. Капитан никогда не видел столь роскошной женщины, пусть даже она была повёрнута к нему спиной, а в этом вонючем переулке, на фоне смерти, гнили, мора и крыс она выглядела была похожа на богиню.
	Вдруг она обернулась и увидела капитана. Да, она была красива, и кроме её неприличной красоты было в ней что-то неестественное. Она замолчала и медленно пошла к нему. Капитан остолбенел и не в силах был пошевелиться. Подойдя ближе, женщина остановилась, взглянула на капитана глазами, в которых он увидел, как ему показалось, глубину всей своей жизни, и улыбнулась.
— А-а-а, капитан. Ну, здравствуй. Пришло время мне тебя отблагодарить второй раз, — она не переставала улыбаться, а глаза её чудовищно вспыхнули. Она протянула к нему свою руку и коснулась его плеча. Он невольно опустил глаза и посмотрел на руку. Кожа была нежнейшей, будто из мрамора, но.. На руке было родимое пятно странной формы. Он видел его уже где-то... Поднял взгляд на неё опять, увидел жуткие глаза, красивые, но жуткие, увидел в них бездонную темноту, и ужас захватил всё существо капитана. Свет вокруг постепенно стал исчезать. Он закричал, истошно, из последних сил, но уже не смог никуда уйти, убежать, пошевелиться, его будто парализовало. Жизнь быстро уходила из него, он обмяк, опустился на землю и повалился на спину. Под челюстью и на щеке у него появились огромные уродливые бубоны, лицо было полностью иссушенным, а глаза безжизненно смотрели вверх.
	Женщина, всё так же равнодушно, но красиво напевая, пошла дальше по тенистым улочкам. Направлялась она в сторону западных ворот.
	Через неделю нищая старуха в лохмотьях, которые были похожи скорее на драные тряпки, проснулась морозным утром на тракте у ветхой придорожной корчмы, куда её не пустили на ночлег. Шёл мелкий снег, который ещё не успел припорошить землю. Она встала и побрела на запад. На горизонте виднелись стены какого-то города. Когда она прошла с десяток шагов, из-под корчмы выскочила крыса, потёрла лапками серенькую мордочку, пискнула и побежала за старушкой.