Глава 2

О том, как я боролся за свою любовь, о тоске и о дружбе

Что мы знаем о чудовищах?  Любой человек в здравом уме знает, что их не существует. Это справедливо для мира, в котором живут все нормальные люди. А в моем мире повстречать чудовище – плевое дело. И в один мрачный августовский вечер оно ожидало меня за углом.
Лето кончалось. Увядание природы, унылое пение птиц, похолодание  – все наводило на меня хандру. Я чувствовал тоску, будто кончились сигареты посреди пьянки.  Но, казалось, всё было хорошо. Наша маленькая движуха по излечивании гомосеков хорошо работала. У нас водилась лишняя мелочь, сиги не переводились, а "Жигуль" тек рекой. Но именно в этом успехе и была загвоздка. Мы настолько пресытились этим изобилием ништяков, что забыли чем живут нормальные пацаны. А в таком состоянии мы начинаем загоняться. А когда пацаны загоняются, то пацаны ссорятся.
Как всегда, с утра мы собрались на "базе". Я, Шрам, Димас и Боров.
Сперва всё было неплохо, но на третьей полторашке я начал загоняться. Сперва я вспомнил, как Димас на дискотеке увел у меня из под носа "мочалку". Она была курносенькая, я таких люблю, и Димас знал это. Я разогревал её весь вечер, угощал пивом, но стоило мне отойти на минуту поправить лампасы на штанах, как она уже сосалась с этим козлом. Я тогда ему не предъявил, потому что не забивал эту курносенькую, но обиду в душе затаил.
И вот тогда, когда я смотрел, как Димас листает "Плейбой", с улыбочкой, прищуренными глазами разглядывает бидоны Мисс Август, мне вдруг припомнился тот случай, и захотелось натянуть ему эти глазоньки на жопу.
Но давать злости выход было еще рано. Глядя на Шрама, я стал лихорадочно припоминать его косяки. Их было немного, но мне было достаточно и одного. Он курил сигарету и чистил свой нож. Пройдется камнем раза три, и давай проверять остроту ноготочком.
«Так, так, сраный псих, а ты мне какое говно делал?»: думал я.
И вдруг припомнил. Месяца два назад, когда сигареты мы тащили у мамань, он закрысил целую "приму". Да-да, я вспомнил. Когда мы с пацанами докуривали друг за другом, чибонили окурки на крайний случай, все провоняли смолой и никотином, Шрам в одну харю выкурил целую папиросу. А это не по-братски. Это косяк.
Я становился все злее и злее. И тут я посмотрел на Борова. В этом миг ярость заполонила меня всего. Боров был жирным, рыжим и кудрявым. Этого было достаточно.
Я встал, подошел к Борову и дал ему кулаком по башке.
Он опрокинулся на сырую траву, собрав своей задницей утреннюю росу. Его круглые, заплывшие глаза смотрели на меня со страхом. Он закричал:
- За что?!
- За то, что падла кучерявая, - ответил я и стал пинать ему под сраку с такой силой и точностью, будто пробивал штрафной.
Димас и Шрам даже не пошевелились. Они оставили свои занятия и с интересом наблюдали, как я превращаю задницу Борова кроваво-грязное пятно.
- Было бы за что, вообще убили бы, - протянул Шрам лениво.
Когда я уже перестал чувствовать боль в ступне, я повернулся к Димасу и Шраму.
- Вставайте, уроды, сейчас вам буду морду бить, - прошипел я и яростным пинком опрокинул стол на них.
- Вали козла, - послышался чей-то крик, и это было последнее, что я запомнил из этой драки.
Очнулся я на лестнице в своем доме. Поднимаясь на свой этаж, я потирал костяшки правой руки. Губа саднила, и болел глаз.
«Будет фингал»: подумал я с некоторым удовольствием. Девкам понравится.
Я пришел домой, свалил свое усталое тело на тахту и стал вспоминать махач. Подробностей я не припомнил. Кажется, я выбил зуб Шраму, а Димасу, который боялся ударов по лицу, отбил почки. Я всё таки не зверь, святое не трогаю.
То удовлетворение, которое принесло мне это утреннее происшествие, спустя некоторое время прошло. Ко мне вернулась не только утренняя тоска, изводившая меня последние дни. К хандре примешалось чувство крайнего раздражения. Я поссорился со своими братанами, и неизвестно как долго продлится размолвка. Такое случалось и раньше, но из-за такой глупости – никогда. Подумаешь, "приму" скурил один. Я ведь тоже зажимаю пивас иногда, и ничего. А та баба, что Димас увел, как потом оказалось, была венерическая.
«Венера Курносская, блин»: подумал я и невесело усмехнулся.
Да и с Боровом тоже нехорошо получилось. Пацан, хоть и жирный, а "падлы кучерявой" не заслужил, я перегнул палку.
Если сейчас, чтобы поссориться, нужно только удалить из друзей в социальной сети, то в наше время другу нужно было набить морду и выбить глаз.
Прекрасное было время все таки. Мы были молоды и полны сил.
Я провалялся до самого вечера и даже не заметил, как пришла мамка и батя. Мамка работала охранником на молочке, а батя токарил на заводе. Трудно сказать, кто из них был хозяин в доме, но орал от боли по вечерам именно батя. Мамке по долгу службы была положена резиновая дубинка.
«Дрянь такая, я тебе покажу!»: кричала мамка.
«За что, милая, за что?!»: кричал батя.
«За все хорошее, сволочь! Ты мне жизнь погубил»: снова кричала мамка и била батю дубинкой по спине.
Я каждый день слушал эту пьесу, но она мне так и не надоела. Я готов был слушать её бесконечно, поскольку она всякий раз поднимала мне настроение.
- Батя! - закричал я из своей комнаты.
- Что, сынок?!
- Было бы за что, вообще убила бы, - отвечаю я с улыбкой.
- Слушай, что сына говорит, дрянь! - слышу я голос матери и смеюсь.
Но даже такая идиллия в тот момент не смыла из моей души черную тоску. Я вспомнил утро и приуныл.
Чтобы хоть как-то отвлечься, я решил сходить на дискотеку. Вечер каждой пятницы и субботы дворовое кафе "Нетвердая походка" превращалось в местный очаг культуры и отдыха. Музыка играла, улица пела, мы все наслаждались молодостью.
Я вспомнил улыбку Маринки.
Мы встретились в прошлую пятницу. Она стояла у стойки, тянула светлое пиво через трубочку и чистила сушеную воблу от косточек. Рыба не поддавалась, потому Маринка вспотела, покраснела и была похожа в этот момент на Памелу Андерсон, выходившую из моря. Челка выбилась, капельки пота стекали в декольте, а попа в мини-юбке, казалось, сама просилась мне в руки.
Я увидел её, выходя из туалета, скурив три ляпки, и встал, как громом пораженный. Никогда я не видел ничего прекраснее, и гашиш тут не при чем. Играл Юра Шатунов, создавая атмосферу любви и счастья, пивная кровь во мне закипела, а я влюбился. Еле сдвинувшись с места, я подкатил к ней с фланга и сказал:
- Слыш, ты ваще ничо такая.
Она повернула свое мило личико. В зубах у нее застряла кожица от рыбьей спины, в глаза гулял хмель. Она улыбнулась и сказала:
- А ты тож ниче такой.
Я подвинулся к ней ближе и спросил:
- Слыш, может, эта, потанцуем?
- Не, мы ща с девками уже двинем.
Я приобнял ее, подвинулся чуть ближе. Она смотрела на меня удивленно, будто не ожидая такого напора с моей стороны. Но я не мог остановиться, меня поглощала страсть и в то же время нежность. Ее невинные глаза умиляли меня, и я хотел защитить её от всех бед этого страшного мира.
- А че, куда двинете? - спросил я и осторожно вынул кожицу из ее зубов, - У тя тут застряло. Подавися ище.
Она засмеялась и сказала:
- Спасиб, пацан.
- Дак че вы, куда щас? - повторил я.
- Да на дачу к телке одной, там пацаны девятку купили, почти новую. Покатать обещали.
Я хмыкнул, но ничего сказать не успел. Подбежали ее подружки, и они вихрем понеслись ко входу. Я обернулся и крикнул:
- Слыш, а тя как зовут-то?
- Маринка я, - закричала она уже у входа и обворожительно улыбнулась.
- С тя танец, - проорал  я напоследок и пошел добить ляпки.
«Да, Маринка... Титьки вынь-ка»: подумал я и стал собираться на дискотеку.
Я надел новую олимпийку, от которой еще сладко пахло заводским клеем, пригладил лампасы на штанах, надушился батиным боярышником и встал перед зеркалом, любуясь своим отражением. Приметя на лбу прыщик, выдавил его и прижег водкой. Ну и употребил внутрь для настроения.
Я чувствовал себя графьем или каким-нибудь бароньем, разбивающим сердца придворных телок.
Когда я начищал парадные туфли, из большой комнаты донесся крик мамки:
- Ты там куда намылился? Боярышником несет на три версты.
- Мамусь, я на дискач.
Послышался глухой удар и батин крик.
- Ты гондоны взял?
Я аж застыл в непристойной позе.
- Мам, ты че, такие вещи у детей не спрашивают!
- Я тебе дам, не спрашивают, - еще один удар и еще один крик, - ты мне туфту не втирай! Принесешь мне спиногрыза, я тебе все почки поотшибаю!
- Да взял я, епты, - сказал я вполголоса.
- Это кому это ты там "епты"?! Кому ты там "епты" говоришь? Матери родной? Я тебе щас жопу на глаза натяну!
Но я уже скрылся во тьме подъезда.
На улице в этот момент было сказочно. Да, именно так.
Много лет после, возвратясь на свою малую родину повидать больную мамку и возложить цветы на могилку отца, я всегда останавился посреди двора, между четырех "хрущевок", вдыхая аромат мазута, скисшего пива и сгоревшего шашлыка. Звуки напористого речетатива Сявы или Басты доносились из бесчисленных пятерок, семерок, девяток, собранных из кучи металлолома, ласкали мой слух и радовали душу. Крики лоха, зовущего милицию, которую от местных бандитов было не отличить, мне были слаще пива за полтинник у барыги Вазгена, держащего местную шашлычную. Это было волшебное время. Это была моя молодость.
И сейчас, постоял с минуту перед своим подъездом, глядя на звезды и раскуривая сигарету. На душе было спокойно. Я повернул в сторону кафе и медленно пошел.
Уже за квартал я услышал голос Юры Шатунова. Играла "Седая ночь":
И снова седая ночь
И только ей доверяю я
Знает седая ночь не все мои тайны
Но даже и ты помочь
Не можешь, и темнота твоя
Мне одному совсем, совсем ни к чему.
И разгорелось пацанское сердце, и закипела пацанская кровь. Эти волшебные звуки рождали во мне Майкла Джексона: ноги и руки пошли впляс, и я уже не мог остановиться.
Дальше я прошел танцуя, предвкушая лучшую ночь за лето.
По пути я встречал пацанов в с нашего двора, девах из школы. Надька, Дуська, Ленка-Пулеметчица, Жанка, Варька, Рыжий, Лютый, Герцен, Пушкин, Протопоп. И даже сам Вазген со своими братьями, торгующий волынами и "лимонками". Со всеми я здоровался, со всеми перекидывался добрым словом.
- Ты смотри, как Таракан разошелся!
- В натуре, прям танцор диско!
- Я к его мамке хожу...
- Свистишь, как дышишь!
- Нет, в натуре, она меня куличами кормила...
- Ой, чувихи, смотрите, Таракан какой красавчик...
- Он с Маринкой мутит.
- Врешь, шалава!
- Ты кого шалавой назвала, мымра?!
Я протанцевал до самого входа и уже чувствовал запах Маринки. Но тут дверь открылась и я столкнулся нос к носу с Люсей Бомбой. Да, с Люсей Бомбой...
Чтоб вам было понятно, нужно немного о ней рассказать.
Когда-то Люсю Бомбу называли Бомбочкой. В десять лет она была ростом с моего батю, который, не дай бог соврать, был сто восемьдесят сантиметров от кирзачей до лысины. В то время она могла уложить в нокаут и моего батю, и батю Борова, весившего под двести кило, и даже батя Васьки Шрама, псих и маньяк со стажем, боялся её. Она пинала дворнягу и та, истошно лая, летела до самого пустыря. И это в десять лет.
Теперь же ей было пятнадцать и звали ее Бомбой. И когда я сказал "нос к носу", я имел ввиду скорее "нос к животу".
Теперь это была уродливая, вечно бухая машина убийства. Слоновью голову прикрывала шапочка черных волос с косичками, на задницу размером с крейсер "Аврора" натянута джинсовая мини-юбка, еле прикрывающая огромные сальные ляжки. Сиськи – как две бочки шлепали по пузу, и ни один лифчик не мог прикрыть их полностью. А кулаки... Кулаки – две кувалды, и  не дай бог пацану попасть под их удар.
Это было злое, жирное, страшное, как прокурор, чудовище.
- Куда прешь, Таракан, не видишь – я иду?! - прорычала она, обдав меня вонью бездонного пивного нутра.
- Слышь, Люська, - начал я, чувствуя злость, - ты мне настроение не порти... Я и так весь день, как на ножах, с пацанами, думал хоть здесь душу отведу.
Люська смотрела на меня злобно и не двигалась с места. Мне становилось ясно, что кайф мне сегодня пообломают.
- И че?
Я старался быть спокойным, но утренняя злость возвращалась, и даже звуки "Ласкового мая" уже не могли остудить её.
- Пистон через плечо! Меня Маринка ждёт. Подвинься, или я тебя подвину, - ответил я.
В этот момент в глазах Люськи я увидел желание убивать. Она попыталась ударить меня в грудь, но я был готов и сделал попытку отскочить. Но я не учел скорость ее удара, и она успела задеть меня. Я упал задницей на асфальт, и белоснежные лампасы тут же запылились.
- Ну всё, корова страшная, точи рога! - зашипел я и мигом очутился на двух ногах.
В секунду я подскочил к Люське и ударил ей с правой в челюсть. Она, казалось, даже не заметила, схватила меня за ворот олимпийки и швырнула на газон. Мне еще повезло, я быстро поднялся и схватил стеклянную бутылку, лежащую неподалеку.
Пацаны и девахи вокруг оживились и загалдели. Все ожидали большую драку, тем более Люська Бомба участвовала, что случалось редко. Местные её знали и не ссорились лишний раз. Послышались крики о ставках. Играли на пиво и сиги.
Я снова под прыгнул, но в этот раз целился бутылкой в ухо. Перед этим провел обманку –зачерпнул земли и швырнул её в глаза Люськи. Она закрыла глаза, но руку мою поймала, так что бутылка цели не достигла
«Нечистая сила! Как?»: промелькнуло в голове, пока я летел снова на асфальт.
Я больно проехался жопой метр и ударился головой о бордюр. Спортивки порвались, и я чувствовал в тех местах острое жжение. Голова от удара кружилась, звезды плавали в глазах. Я дышал, но не мог перевести дух.
Я приподнялся и увидел, что Люська Бомба подняла кулак вверх и вопила во всю глотку что-то вроде боевого клича. Лицо у нее было красное, слюна брызгала во все стороны. Кто-то подал ей полторашку "Рифея". Она стала обливать себя пивом. Что не попадало в рот, то лилось на грудь, ноги, оплеванный асфальт. Она была ужасна, и в этом чудовищном обличии проглядывало что-то дикое, первобытное.
Предки, чья кровь течет в жилах этого монстра, несомненно, выпивали вместе с Одином, и давали люлей Гераклу.
Казалось, я повержен, она победила.
Но вдруг, из-за мусорки неподалеку появился Димас! Он держал в руках палку.
- Эй, корова! Страхолюдина, я тебе говорю! - начал он обзывать Люську, стуча по железной крышке помойки палкой.
- Сюда иди, жирная!
Люська, услышав обидные слова, повернула голову и зарычала. Она смахнула с лица остатки пива, потерла кулаки и медленно пошла в сторону Димаса.
- Так, милая, так, уродина! Цып-цып-цып, шалава, иди сюда! - подзывал он ее, а сам медленно отходил за мусорку.
Люська не могла терпеть слова "уродина". Еще в садике она убила первоклассника, чтоб дразнил "уродиной", сидя на железном заборе. Забор Люська погнула, и паренек раскроил себе череп, упав на её совочек. Её тогда не посадили, побоялись за осужденных.
И теперь она, услышав это слово, затопала ногами, как слон, и взяла разгон. Она неслась во всю силу своих телес, как грузовик, жаждая растерзать смазливое личико Димаса.
Димас, казалось, совсем не боялся. Когда Люська почти уже добежала, почти схватила клешнями голову моего друга, вдруг из-за мусорки выпрыгнул Петька Боров. Прямо под ноги Люське.
Грохот от падения перекрыл музыку, крики пацанов и девах. Удар был такой силы, что несколько машин заверещали, оглашая улицу звуком сигнализации.
Тут же Димас налег всем телом на левую руку Люськи. Из-за той же мусорки выпрыгнул Васька Шрам и придавил телом её правую руку. Димас закричал:
- Витька! Бей ее, мы долго не удержим!
Позабыв боль, я прыгнул на обе ноги и стал лихорадочно искать что-нибудь тяжелое вокруг.
- Таракан, лови! - крикнул кто-то.
Я поймал доску и побежал к пацанам.
Люська страшно ревела. Пацаны держали её крепко, но было видно, что силы их на исходе. Она крутила своими руками-бревнами во все стороны, кричала: "Убью!". Я даже не знаю, что чувствовал Боров, который лежал под её огромными ногами.
Я перехватил палку покрепче и треснул ею Люська по темечку. Она ничего, похоже, не почувствовала. Тогда я стал ухаживать её уже по-серьезному. Сотни и сотни ударов пришлось мне сделать по её башке, чтобы она перестала дергаться. Тогда пацаны отпустили её руки и стали бить ей ногами по почкам, ногам и животу. Кое-что попадало и Борову, который верещал под её ногами, как резаная свинья.
Когда мы закончили, асфальт вокруг окрасился кровью. Люська почти не двигалась и еле слышно мычала проклятия в наш адрес.
- Фуф, - сказал я тогда и бросил палку, - если бы не вы, пацаны, лежать бы мне щас мертвым.
Они отдышались и посмотрели на меня, улыбаясь. Димас похлопал меня по спине и сказал:
- Ну ты даешь! С самой Люськой Бомбой дрался! Мы же не могли бросить тебя. Ты ж нам брат!
- Так что, забыли прежние обиды? - спросил я, протягивая руку Димасу.
Он пожал ее и засмеялся.
- Кто старое помянет, тому перо под ребро!
Я оглянулся вокруг и увидел, что пацаны и девки ликовали. Пиво лилось рекой, сиги не заканчивались.
«Мы теперь герои. Как в сказке»: подумал я в тот момент.
- А че вы за помойкой-то делали?
Шрам ухмыльнулся, потирая губу, и тихо произнес:
- Мы тебя зарезать хотели...
- Ну, это нормально, - ответил я, с улыбкой и ему пожал руку тоже. - А теперь, братаны, меня ждет любовь!
Я раскланялся публике и стремглав побежал в кафе навстречу своей Маринке.
Внутри было не протолкнуться. Светомузыка глушила и слепила, играла "Комбинация", пацаны долбили. Это был рай, и я пришел искать свою Беатриче.
Я увидел знакомого по кликухе "Пистон". Кажется, он был из компании Маринки, поэтому  я смело подскочил к нему и спросил, где она.
- Таракан, ты что ли? - спросил он, ошарашено глядя мой наряд.
- Да с Люськой поцапался... Маринка где?
- Да где, где... В тубзике, припудривается.
Я протолкнулся к туалету. Оттуда шел дым, доносилось дикое ржание, будто там паслось стадо коней. Я прихорошился, как мог в моей ситуации, и шагнул навстречу любви.
- Маринка, ты че, шаболда?! - вырвалось у меня, когда я увидел ее.
Моя милая, единственная, в мечтах взлелеянная Маринка сосалась с каким-то чмошником. Тот Держал её за сахарную жопку и мял титьку. Она обернулась на мой крик, и на меня уставились два чистых зеленых глаза, широко раскрытых и недоумевающих.
- О горе мне, о горе! - причитал я, будто в тумане.
В голова была пуста, я был настолько расстроен, что все мысли разом вылетели из неё. Я говорил первое, что приходило на ум, а вся туалетная публика глядела на меня ошарашенно.
- О боже, злой рок... Святая дева, осквернившая супружеское ложе... Блудница с чревом мерзким! Пришел к тебе твой принц, а ты на конюха уж очи положила! О горе мне, горит во мне нутро! Убить тебя уж мало, падшая женщина, порока дочь!
Закончив эту речь, я дал Маринке в глаз. Она ударилась об кафель, и безвольно сползла на грязный пол. Чмошник (я в тот момент уже узнал его – Боря Прыщ), завопил:
- Ты че, совсем мудак?!
Не знаю, как я выглядел в тот момент, но, наверное, что-то безумное было в моих глазах. И что-то страшное. Прыщ медленно отошел от меня подальше и вжался в туалетную кабинку.
- Я любил её, ублюдок! Любил! А для тебя она просто очередная телка! Гаденыш! - сказал я и дал ему в глаз.
Он тоже сполз на пол. Голова его безвольно опустилась на грудь Маринке, но мне уже было все равно.
Я выскочил из туалета, как ошпаренный. Мне было так гадко, будто попал во что-то грязное, мерзкое и я хотел на чистый воздух отдышаться.
Я выбежал из кафе и побежал в парк напротив. Сел на скамейку, закурил и почти расплакался, думая о Маринке. Но не расплакался, я же не петух какой-нибудь.
Вот такая вот загагулина может произойти, когда всю свою любовь отдаешь одной телке. Какая бы она красивая не была, она не стоит, чтобы ради неё дрались с Люськой Бомбой. Сперва нужно узнать чувиху.
 Я сделал для себя вывод: прежде чем влюбляться, выпей с телкой пивасика и подолби ляпок. Пусть она покажет сперва кто она есть, и чем дышит. Тогда можно отдавать своей сердце. А прежде - ни-ни.
Я минут десять посидел в парке, глядя на ночное небо, луну, которая светила, как лампа на столе следователя, и пошел домой.
Но на этом события дня еще не заканчивались. В конце парка я услышал шорох в кустах и мне стало любопытно.
- Шухер, мусара! - закричал я.
Из кустов вывалилась Люська Бомба. Перекатившись на живот, она подняла на меня свое страшно избитое лицо и посмотрела со страхом.
- Люська?..
Тут из кустов выкатился Петька Боров. Его лицо было в помаде и крови. И я догадывался, как он измазал его.
- Ну вы даете, - присвистнул я и засмеялся.
Люська попыталась улыбнутся, но лицо вспухло настолько, что у неё не получилось.
- Шьто, шьто, льювоф, - сказала она. Передних зубов у нее не было.
- Витька, Витька! Я влюбился! - заревел Боров, роняя слезы.
Он выглядел таким счастливым, что я решил его не обзывать "жирным" в этот раз.
- Совет да любовь, Петька, - произнес я и пошел домой.