Галина Тимофеевна подошла к клумбе, опустила сумку на гравий, положила на нее свертки, перекрестилась и, склонив голову, произнесла:
— Здравствуй, Колюшка.
Сзади приблизилась дочь и остановилась рядом с матерью. Свою сумку она не опустила на гравий, а держала в руке.
— Вот, вот... — вздохнула старушка, поправив платок и скрестив руки на животе, — так вот и ляжит наш сярдечный.
Она замолчала.
Мельчайший дождь еле слышно сыпал кругом, с лип в лужи капали крупные звучные капли. Трава и цветы в клумбе блестели от воды.
— Вот и ляжишь, Коленька, и ляжишь, — произнесла старушка и запричитала нараспев, — ляжишь ты, Колюшка, ляжишь ты золотенький. А чего ж и делать-то надобно, что ж нам поделать, ничаво не поделать. И вот пришли к табе в гости жена твоя Галина, да доченька твоя Маруся, да вот пришли-то и навестить табе и как ты ляжишь. А и как же без табе мы живем, а и все-то у нас тижало без табе. А и всю голову-то продумали по табе, а и вот горюем до сих пор. А и как же ты, Колюшка, да и ляжишь-то без нас один, как ты вот и ляжишь. А и все и помним мы, Колюшка, а и все храним, золотенькай ты наш. А и помним мы все, Колюшка, а и помню я, помню, как учил нас завету, как научил нас и завету-то своему. А и помним и как по завету-то все делали, и как ты нам все делал, как надо, а и все помним. А и помним, как надобно все делал ты по завету, и как мы все делали по завету, и как сейчас все и делаем по завету твоему, как ты нам наказывал. А и вот и доченька твоя Маруся, и все мы с ней делаем по завету твоему, все делаем как надобно, и вот святой крест кладу табе, а и все мы делаем, как ты наказал. И вот доченька твоя Маруся и все табе расскажет, как и делает все по завету твоему, чтоб ты таперича и спал спокойно...
Галина Тимофеевна вытерла дрожащими пальцами слезы и посмотрела на дочь. Та, немного помедлив, опустила сумку на гравий, сцепила руки на животе, склонила быстро покрасневшее лицо и стала говорить неуверенным, запинающимся голосом:
— Я... я каждый месяц делаю отжатие из говн сока. Папаничка, родненький, я каждый месяц беру бидон твой, бидон, который ты заповедал. И во второе число месяца я его обтираю рукавицею твоей. И потом мы, потом каждый раз, когда мамочка моя родная оправляться хочет, я... я ей жопу над тазом обмою и потом сосу из жопы по-честному, сосу и в бидон пускаю...
— А и сосет-то она, Колюшка, по-честному, из жопы-то моей сосет по-честному и в бидон пускает, как учил ты ее шестилетней! — перебила Галина Тимофеевна, трясясь и плача. — Она мине сосет и сосала, Колюшка, и родненький ты мой, сосала и будет сосать вечно!
— Потом... потом я каждый день, потом, я когда мамочка хочет моя родная оправляться, я сосу у нее из жопы вечно, — продолжала дочь, еще ниже опуская голову и начиная вздрагивать. — Я потом когда бидон наполнится, я его тогда на твою скамейку крышную поставлю, на солнце, чтобы мухи понасели и чтобы червие завелось...
— А и чтобы червие, червие белое-то завелося! Чтобы червие завелося, как надобно, как ты наставил, Колюшка! — причитала старушка.
— Потом я дождусь, пока червие заведется, и обвяжу бидон рубашкою твоей нательной, а потом в углу твоем постоит он и с червием...
— А и с червием, червием белым-то постоит, чтоб хорошо все, как ты заповедал, Колюшка!
— Постоит, папаничка, постоит, чтобы червие плодилось хорошо...
— А и чтобы плодилося-то червие ладно, чтобы плодилося-то, чтоб поупрело все ладно, Колюшка ты мой!
— После, папаничка, мой родненький, постоит бидон семь дней и дух пойдет, — вздрагивала плечами и всхлипывала дочь, глядя себе под ноги. — И тогда мы откроем со родной мамочкой бидон и там все полным, потому как наелись...
— А и наелися-то, наелися, червие-то наелося говнами моими, Колюшка! А и наелися они и как ты заповедал, все мы исделали как надо!
— Потом родная моя мамочка марлицу мне поручает, я эту марлицу-то обвяжу вкруг бидона, а потом переверну его и над другим твоим бидоном поставлю. И так вот делаю отжатие из говн сока у родной мамочки моей...
— А и делает отжатие говн моих, Колюшка, делает все как надобно, родименький ты мой!
— После, родной мой папочка, когда сок говн отойдет к вечеру, я раздеваюся, становлюся на колени перед фотографией твоей и из кружки твоей заповедной пью сок говн мамочки моей родной, а мамочка бьет меня по спине палкою твоей...
— А и бью ее палкою твоей, Колюшка, бью со всей моченьки, а она сок говн моих пьет во имя твое, Колюшка, золотенький ты мой!
— И так я каждый третий день пью сок говн мамочки моей родной, пью во имя твое, родной мой папаничка...
— А и пьет она кажный третий день все как надобно, все пьет по-честному, Колюшка ты мой!
— Дорогой папаничка, я пила, пью и буду пить, как ты велел, как ты велел, родной мой...
— А и пила она, Колюшка, пила и будет пить по-честному, родненький ты мой! Во имя твое светлое будет пить сок говн моих, я тебе крест святой кладу.
Старушка перекрестилась и поклонилась. Перекрестилась и дочь.
Некоторое время они молча тряслись и всхлипывали, вытирая слезы мокрыми от дождя руками. Потом дочь, опустив голову, забормотала:
— Спасибо тебе, папаничка, за то, что научил меня завету твоему.
— А и спасибо табе, Колюшка, а и что научил-то ее завету твоему! — подхватила старушка.
— Спасибо тебе, папаничка, за то, что шестилетней кормил меня по третьим дням говнами твоими.
— А и спасибо табе, Колюшка, что и кормил-то ее говнами твоими, кормил!
— Спасибо тебе, папаничка, за то, что поил меня шестилетней соком говн твоих.
— А и спасибо, спасибо, Колюшка, за то, что поил ты ее соком-то говн своих, что напоил ее!
— Спасибо тебе, папаничка, за то, что бил меня палкою твоей заветной!
— А и спасибо табе, Колюшка, и то что бил ее палкою, ох и бил-то палкою твоей!
— Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что научил меня у мамы из жопы сосать по-честному.
— А и спасибо-то, спасибо, Колюшка, что научил ты ее у мине из жопы сосать!
— Спасибо тебе, папаничка родной, за то, что зашил мне навек.
— А и спасибо-то табе, Колюшка, что и зашил-то ей навек!
Дочь замолчала и, прикрыв лицо ладонями, стояла и плакала.
Галина Тимофеевна вздохнула и быстро забормотала:
— А вот и сейчас, Колюшка, доченька твоя родная и все-то скажет и какая она. Все-то скажет и расскажет про себя, что она и знает, какая она тутова.
Дочь вытерла руками рот и нос и заговорила:
— Я знаю, папаничка, что я свинья ссаная.
— А и знает-то она, что она свинья ссаная! — подхватила мать.
— Я знаю, папаничка, что я гадина навозная!
— А и знает она, Колюшка, что она гадина навозная!
— Я знаю, папаничка, что я рванина блядская.
— А и знает она, Колюшка, что она рванина блядская!
— Я знаю, папаничка мой родной, что я мандавоха подлая!
— А и знает-то она, знает, что она мандавоха-то подлая!
— Я знаю, папаничка, что я потрошина гнойная.
— А и знает она, Колюшка, что она потрошина гнойная!
— Я знаю, папаничка, что я стерва засраная.
— А и знает-то она, что она стерва засраная!
— Я знаю, папаничка, родимый мой, что я жопа рваная!
— А и знает-то она, знает, что она жопа рваная!
— Я знаю, папаничка, что я проблядуха позорная.
— А и знает она, что она и проблядуха-то позорная!
— Я знаю, папаничка мой родненький, что я сволочина хуева!
— А и знает она, Колюшка, что она сволочина хуева!
— Я знаю, папаничка, что я пиздилища гнилая.
— А и знает-то она, ох и знает-то, что она пиздилища гнилая!
— Я знаю, папаничка, что я прошмандовка неебаная!
— А и знает она, Колюшенька, что она и прошмандовка неебаная!
— Я знаю, папаничка, что я сучара распиздатая.
— А и знает она, знает-то, что она сучара распиздатая!
— Я знаю, папаничка, что я хуесоска непросратая.
— А и знает она, Колюшка, что она хуесоска непросратая!
— Я знаю, папаничка, что я поеботина сопливая.
— А и знает она, Колюшка мой, что она и поеботина сопливая!
— Я знаю, папаничка мой, что я пиздопроебка конская.
— А и знает она, знает, что она пиздопроебка конская!
— Я знаю, папаничка, что я проблевотина зеленая!
— А и знает она, что она и проблевотина зеленая!
— Я знаю, папаничка, что я пиздапроушина дурная.
— А и знает она, что она и пиздапроушина дурная!
— Я знаю, папаничка, что я хуедрочка дубовая.
— А и знает она, Колюшка, что она хуедрочка дубовая!
— Я знаю, папаничка, что я залупень свиная!
— А и знает она, знает, что она залупень свиная!
— Я знаю, папаничка, что я колода.
— А и знает она, что она колода!
Дочь замолчала. Лицо ее было бледным и мокрым от слез и дождя. Она стояла неподвижно, опустив голову и сложив руки на животе.