VII

В конце того учебного года я заболел. Написал последний переводной экзамен с температурой 38.8 и больше в школе не появлялся. Пропил антибиотики и поправился через пару недель. Через неделю после выздоровления заболел снова. Такое повторилось еще раза три или четыре. Мои миндалины походили на дырявую задницу бабуина. И всюду белый гной. По утрам у меня уходило минут десять-пятнадцать на то, чтобы выплюнуть всю слизь. Каждый день она была разная: желтая, оранжевая, коричневая. Но больше всего мне нравилось, когда утром я выплевывал в раковину сгустки крови. Я чувствовал себя крутым, представлял себя этаким Джеймсом, который проснулся после тяжелой передряги. Но потом поднимал глаза и видел ничего не выражающее лицо. Мне поставили псевдотуберкулез. Я прошел четыре курса антибиотиков. На деле я перепробовал гораздо больше антибиотиков, потому что иногда терапевт меняла их каждые три дня и целые матрасы препарата можно было выкидывать. Температура ушла и я формально выздоровел, но особо лучше мне все равно не стало. Врачебная волокита меня доконала и я зарекся вообще не ходить в больницу больше. К тому же я был полон химического говна. Даже вкус у сигарет поменялся, стал похож на горелую резину. Утро — самое тяжелое время. Я кашлял до рвотного рефлекса, кашлял до судорог в животе. Попускало только от чая, но чтобы его налить мне нужно было или сдерживать изо всех сил рвоту, или бегать блевать до раковины.

Смешно рассказывать о своих болезнях, ведь по-настоящему они меня никогда не волновали. Я воспринимал их как временные неудобства. Еще я часто падал в обмороки. Хотел пройтись до холодильника, вскакивал с кровати и падал где-нибудь в коридоре. Мне нравилось состояние. Лицо немело, все тряслось. И я видел звезды, или темноту, но я представлял, что это космос. А когда приходил в себя, то чувствовал, что какая-то часть меня улетела в эту темноту. И я хохотал, я не мог не хохотать после припадков. Так я почти всю сознательную жизнь терял сознание и смеялся.

Однажды мы ходили с друзьями в кино. Не помню как назывался фильм, но там было про девушку, у которой под неким веществом мозг начал работать на сто процентов. И она носилась с серьезным лицом из города в города, творила разные вещи. Даже если отпустить все условности, допущенные в фильме, то самое неправдоподобное в нем, это то, что у нее сохранилась мотивация к действию. Мне кажется, что если бы мою мощность мозга увеличили в двадцать раз, то я бы упал и хохотал. Хохотал бы, пока не подох.

Этим утром я обнаружил в себе силы сходить в больницу. Скорее из скуки, а не из необходимости. Или из-за того, что я захотел избавиться от тех надоедливых грузов, которые тебя время от времени парят. В любом случае, я, собрав свои документы, отправился в больницу. Стоял один из этих мерзейших дней, когда солнце слепит, а нос щекочет пух. Я прошел мимо длинной цепочки из гаражей и вышел во двор рядом с садиком, где стояло несколько розоватых и бежевых облезлых домов со смешным огородиком, который, вероятно, был необходимостью, а не воскресным хобби. Здесь же, когда я ходил в начальную школу, на меня напала стая бездомных собак, и я в слезах убежал домой. Чуть в глубине цепочки заросших зеленью гаражей примостившись к стене стояла девушка возле лужи блевотины. Я мельком взглянул и прошел мимо. От такой встречи осталось только легкое недоумение: девушка была прилично одета. Я даже немного расстроился от того, что не проявил никакого участия. Чуть дальше, возле такого же розоватого, облезло дома, сидела собака — Михалыч. Так мы ее называли старого черного пса, живущего в одном из этих домов. Кто знает, может он сидит там и по сей день.

И до больницы я поплелся по засохшим рытвинам грязи, опаленным ярким солнцем. По дороге, которая мне знакома еще с детства, потому что раньше я жил рядом с той больницей, в которую направлялся. И мой путь до школы всегда пролегал через нее. Я шел, словно наталкиваясь на фантомы тех мыслей, которые преследовали меня, маленького первоклассника. Вплоть до третьего класса, пока я не переехал. И казалось, что тогда во мне была уверенность, смешная вера в то, что окружающее можно познать, изучить и объяснить. И я смешивался со своим детством и смешился им, уже впитав в себя опыт всех тех людей про которых я читал, которых слушал и проживал мгновения жизни от их лица.

В больнице все по-прежнему, только дети стали еще отвратительней. Кому я завидую? — думал я. Этой свиноматке, которую разнесло в три аршина от радости появления первенца? Или уже не первенца? Вот и второй выбежал из-за угла. Насколько надо жить не осмысленно, чтобы добровольно облекать себя на такую учесть? За этой жирной тушей когда-то была маленькая девочка, которой вдолбили установки родители, что ей надо продолжать славный род. Или ничего и не вдалбливали, а она сама, под влиянием гормонов, отдалась бритому Василию в спортивных штанах на сеновале. Здесь были только люди, славные биороботы, исправные труженики природы, беспрекословно подчиняющееся внутренней секреции сложных липидов . Ебаться, ебаться, ебаться! Рожать, рожать, рожать больше уродов! И как же смешно мне было, вспоминая этот зов, кончать от руки в одеяло и испытывать кайф от обмана человеческой программы. Но за всем этим я не мог отделаться от одного вопроса: "Кто из нас больше человек?"

(Не думаю, что тебе и правда нужен ответ на этот вопрос. Просто ты, чтобы не тратить энергию, строишь себе всякие теории, лишь бы не делать ничего.)
— Ты в этом замешан в большей степени, чем я.
(Смешной ты, если говорить по-твоему.)

Наконец, подошла моя очередь.

Я отдал карту старухе за стеклом и она принялась печатать мне талон. Забавно, наверное, сидеть за таким стеклом и смотреть на людей, как на зверушек в зоопарке, — подумал я. В седьмой кабинет очереди не было никакой. Только в самом кабинете шел прием. Я дождался, пока выйдут люди и зашел. Врач сидела за компьютером в белой марлевой повязке и вроде бы что-то делала, но точно не скажешь. Помявшись пару минут перед столом, я сказал:
— Здравствуйте.
На что она спустя долгую паузу взорвалась:
— Молодой человек, вы не видите? Я же работаю! Сядьте на кушетку и ждите спокойно. Не мешайте.
Я сел, уставился в жестяной стул с дырочками. Она еще немного потыкала по кнопкам на компьютере и взяла мою карточку.
— Северин, Северин... Ну давай посмотрим.
Я задрал рубашку и почувствовал на спине холод от стетоскопа.
— Дышите.
Я вздохнул и услышал свист. Мои легкие гудели на вздохе, словно реактивный двигатель.
— Ой! ой! да тут бронхит как минимум...
Я продолжал дышать, немного покашлял. Рот наполнился вязкой жижей.
— Или даже бронхопневмония. Я сейчас договорюсь, ты сделаешь снимок и сразу ко мне.
— Ладно.
Она вышла ненадолго, вернулась, написала мне направление и отправила в рентген-кабинет.

Возле кабинета терлись те же мамочки с детьми. Над дверью горела лампочка, на которой красной краской и строгим шрифтом было написано "Не заходить". Эти надписи знакомы всем еще с детских садиков, где в столовой, на жестяных тазиках и кастрюлях со сладким чаем мостились те же самые потертые буквы. Вышла сестра с холодным взглядом, напомнившая мне сестру из фильма "Пролетая над гнездом кукушки". Я отдал ей направление и она сказала ждать. Я сел на стул в коридоре и посмотрел на плитку на полу. Раньше, еще в детстве, на полу лежал грязно-зеленый линолеум с микки маусами и дональд даками, были еще изображения с микки маусами женского пола, но таких никогда не показывали по российскому телевидению, поэтому о них я ничего не знал. Я поднял глаза и вместо белых стен увидел розовую штукатурку с ветвистыми трещинами. Я вспомнил как сидел здесь, на этом же самом месте, а рядом стояла мама и то "сейчас" было точно таким же, как "сейчас" настоящее. Все, что осталось от того "сейчас" я держал у себя в руках, — старую медицинскую тетрадку в зеленоватой прозрачной обложке с самолетами на задней стороне и надписями на польском. "Мама, а что это значит?" — услышал я свой голос. Я провел пальцами по царапинам на обложке, которые я сделал тогда ногтем и услышал мамин голос: "Фу! Не балуйся!" И сквозь грезы я увидел, как из кабинета вышла другая медсестра, чуть моложе первой. К ней подошла женщина с ребенком. И я узрел перфоманс жуткий перфоманс.
— Можно записаться, да? — спросила женщина.
— Так, в пятницу, в десять часов.
— А можно на четверг после обеда?
— Нет, мы не работаем по четвергам, — сказала медсестра закрыв дверь на половину.
— Тогда в другой день после...
И медсестра захлопнула дверь. Бесцветные редкие волосы женщины вспорхнули на секунду и упали на лицо. Я сидел сбоку и видел, как женщина, фигура которой казалось расползается к низу, смотрела на закрытую дверь и нервически улыбалась. Ее голова будто на шарнире, независимо от неподвижного тела, повернулась в мою сторону и сказала:
— Вот сука.
Я кивнул.

Дверь открылась и меня позвали внутрь. Я это делал уже много раз. За последние три месяца раз семь. "Когда я начну светиться в темноте?" — думал я, пока прижимался грудью к холодной пластине и удерживал возле яиц мешочек со свинцом. Вдох! Меня прострелили рентгеновскими лучами и я вышел дожидаться результатов в коридоре.

Через десять минут выглянула та сестра, которая помоложе, и, протянув мне карточку, сказала:
— Бронхит.
— Хорошо, спасибо!

Я вернулся к инфекционисту. Она посмотрела в мою карточку и принялась быстро корябать направления.
— Так, это на кровь, семнадцатый кабинет... Это на мокроту, плюнешь дома в стерильную баночку и принесешь в этот кабинет утром... Вот еще два направления на сдачу кала. Как все сделаешь, приходи.
И опять мне надо сдавать говно. Больше говна Богу Говна! Сколько килограмм говна я уже принес в эту злосчастную больницу? Они выдавали направления словно невзначай. Простуда — неси говно, мы посмотрим. Кашляешь — неси говно. Болит голова — неси говно. Порой я прокручивал в голове различные теории заговора. А что если вся здравоохранительная система — копрофильская секта? Не правдоподобно? Другие теории заговора не правдоподобнее... К тому же любой, кто хоть раз сдавал говно знает, что это совершенно бесполезное занятие. Глистов не обнаружить даже если ты принес говно за час до исследования. Что уж говорить обо мне, я мог сдать говно через сутки или в лед замерзшее. Не могу я посрать по команде, что тут поделаешь.

Вдобавок мне дали рецептик с антибиотиком, который я пил в последний раз полтора месяца назад.

Я вышел на улицу, обратно в пекло, встал возле гаража и закурил. Пока курил, читал надписи на гараже. Канцелярской белой замазкой было написано:

"Бери топор, встречай гостей с гор 14/88"

Здесь пахло мочой. Из-за угла вышел старый беззубый бомж. Он сразу меня приметил. Меня замечают бродяги, потому что у меня всегда такой вид, будто я не занят вообще ничем и не тороплюсь никуда, и даже ни о чем не думаю. Бомж поздоровался со мной сразу через дорогу, не церемонясь. Он крикнул:
— Цыгаретки не будет?
— Нет, последняя, к сожалению, — сказал я и не соврал.
— Да ничего, щас тобой покурим, — сказал он и, встав рядом со мной, стал оглядывать окрестности с таким видом, будто это его владения.
Я закашлялся. Кашлял и кашлял, пока голову кровью не надуло. Отдал ему сигаретку и ушел прочь.

В аптеке я обосрался с цен. Иммуномодулятор, который мне выписали, стоил больше двух тысяч. На руках у меня было три тысячи и я просто ушел, не стал ничего покупать. Да и в больницу я с тех пор не ходил.