Экзи

С самого утра болит голова. Даже не то чтобы болит — так, побаливает где-то там, в задней части, но иногда накатывает зуд. С ним мириться нельзя, тем более что сегодня выходной, но магия не помогает. Такая обидная мелочь здорово раздражает, чего уж там, но, с другой стороны, и делать-то я ничего толкового не делаю. Так что можно сказать, зуд меня бесплатно развлекает. Впрочем, так дело не пойдёт. Духота в комнатах давит на мозги, и я решаю прогуляться на свежем воздухе. Заодно куплю в магазине что-нибудь поесть.

Долго ищу ключи от квартиры. Отыскиваю их в корзине для грязного белья, долго чешу затылок. Он отзывается очередным приступом зуда, и я, подавив желание с досады плюнуть, выхожу.

Коридор тёмный: стало быть, перегорела лампочка. Улица, напротив, объята светом: солнце в зените, жарит так, что хочется сбрить всю шерсть на теле и залезть в ванную с ледяной водой. Жаль, ни парикмахера нет рядом, ни тазика. Какое там! Даже тени выгорают, жмутся бледными кляксами к домам. Наивные, они думают, стены их защитят. Впрочем, меня-то они как раз и прикроют...

Прохожих почти нет. Оно и ясно, кому ж охота в такой час гулять на солнцепёке. Только редкие парочки спешат мимо меня в парк в надежде укрыться под кронами деревьев, да пегасы тщетно пытаются пригнать облачка, чтобы скрыть ими разящую синеву неба. Облачка тают, и слышится пегасья ругань.

— Эй, наверху! — кричу я. — Дождика не найдётся?

Теперь оскорбления летят в мой адрес. Смеюсь. Голова утихает, но чувствую, это ненадолго. Ветра нет, пыль душными комочками вздымается под копытами. Кажется, ею, этой тускло-жёлтой плёнкой, покрыто всё. Очередной мой шаг цепляет чуть больше песка, он попадает в мордочку. Я чихаю, глаза слезятся. Какой денёк, а!

Я заворачиваю в переулок. Там блаженная прохлада. Вру, конечно, прохлады нет и в помине, но всё-таки становится полегче. Я выдыхаю, прислоняюсь к крошащейся кирпичной стене. Лениво шевелятся мысли. Гляжу на другую улицу, куда мне нужно выйти, и содрогаюсь: над землёй стоит марево. За что небо ненавидит этот городок? Да, наверное, ни за что. Просто хочет его убить. Ведь всякий здоровый любящий желает смерти тому, кого любит. Видимо, небо очень нас любит.

— Ну что за настрой? — говорит кто-то сбоку от меня. — А если бы ты сказал это вслух?

Я поворачиваюсь и вижу принцессу Селестию. Она смотрит на меня, я смотрю на неё. Она ослепительно белая, резко контрастирует с этим пыльным солнечным деньком и грязными стенами. Я жмурюсь, привыкая, потом открываю глаза. У неё пестрящаяся всеми цветами грива, которая развевается на несуществующем ветру. Эфемерная грива.

— И что бы было? — спрашиваю я.
— Что-нибудь плохое, — говорит она и подходит ко мне. Я вытягиваю шею, чтобы наши взгляды были на одном уровне, но не помогает: Селестия высокая, а я низкий.
— Бог должен быть всезнающим, — говорю я. Она смеётся.
— Но я не Бог. Да и когда это Бог давал прямые ответы?
— Пожалуй, никогда. Но ты можешь это изменить.
— Увы, я не Бог. Кобыла, которой больше двух тысяч лет, — да, но не Бог, — говорит она и качает головой, как бы ставя точку в этом споре.
— И зачем же ты нужна, если ты не Бог?
— Чтобы помочь тебе, — говорит Селестия и снова смеётся. У неё хрустальный смех, прямо как я и представлял.
— Ну и пошла к чёрту, — говорю я и иду к выходу из переулка.
— Иисус ведь тоже не был Богом, — замечает Селестия и нагоняет меня.
— Знать бы, кто такой Иисус, — говорю я, останавливаясь. Жара усиливается, и выходить на солнце совершенно не хочется. Лучше останусь тут и поболтаю с Селестией. Головная боль накатывает мягкими волнами, её поцелуи топорщат мой загривок.
— А кто такой чёрт?
— Действительно, кто это такой?
— Вот видишь! — восклицает она. — Ты уже научился уходить от вопросов. Настоящий Бог.
— И чего ты хочешь? — спрашиваю я. Она сильно меня утомляет.
— Я? Ничего, — говорит она. — А вот ты хочешь жить.
— Все хотят жить.
— Но ты — особенно, — говорит она и абсолютно не подобающим для принцессы образом подмигивает.
— Вот как. И почему это?
— Сейчас ты валяешься на задворках Мэйнхеттена с пробитой головой и истекаешь кровью. В таком положении всякий хочет жить.
— Ого, — говорю я. Обвожу копытом окрестности. — А это?
— Агония, — поясняет она. Замечает мой недоумевающий взгляд, поясняет. — Ну, когда подсознание перед смертью пытается себя обмануть, оно пичкает умирающего картинками, которые запомнило, пока жило. Слышал выражение "вся жизнь промелькнула перед глазами"?
— И это всё, значит, ненастоящее? Искусственное? — спрашиваю я и, получив утвердительный кивок в качестве ответа, плюю себе под ноги. Плевок выглядит реальным, незыблемым. — Дерьмовое у меня подсознание, значит. Такую погоду злейшему врагу не пожелал бы перед смертью.

Голова слегка кружится. Во рту появляется терпкий железный привкус, я долго раздумываю и в конце концов решаю, что это привкус крови. Картинка перед глазами слегка плывёт, но я сосредотачиваюсь, и всё выравнивается. Ноги слегка дрожат. Они-то уже поняли, что скоро придёт время умирать, а мозг ещё не осознал, ещё не примирился с концом. Дрожь от ног передаётся всему телу, но я на удивление спокоен. Вся ситуация  кажется мне чересчур нереальной.

— Я скоро истеку кровью?
— Вперемешку с мозгами, — говорит Селестия. Она зевает.
— Какая-то ты не принцессная.
— Это всё потому, что я и не принцесса. Я часть тебя, часть твоего я, подсознательный страх смерти. Надо сказать, у тебя хватило вкуса облечь меня в изящную оболочку, хотя жить две с лишним тысячи лет ради этого момента, мягко говоря, утомительно.
— Хм? — отзываюсь я, пытаясь переварить то, что мне рассказали. Стучу копытом по стене. Стена прочная. Стучу копытом по земле. Земля неподвижна, разве что поднимается облачко пыли. Всё слишком надёжно, чтобы я умирал, делаю вывод я.
— Ну, пришлось проработать ситуацию, так сказать. Создать мир, воплотить меня, заставить меня править кучу времени страной, которая существует в мозгу умирающего единорога... То ещё удовольствие.

Я выглядываю на улицу. Улица пустынна. Куда-то упорхнули пегасы, закрытые ставни на домах вгоняют в тоску. Впрочем, куда больше в тоску вгоняет то, что я скоро умру. Палит солнце, обжигает нос, я недовольно фыркаю. Дорога раскаляется, и я прячусь обратно в спасительную тень. В заднюю часть черепа бьёт таран, едва опрокидывая меня на землю. В ушах начинает звенеть. Боль почти сразу схлынула, но не до конца. Я чувствую её где-то внутри. Она расползается, её щупальца лезут всё дальше.

— И что теперь? — спрашиваю я.
— Жди, — говорит Селестия. — Рано или поздно всё это закончится для нас обоих.
— Скучно. — Я гляжу на её подтянутое тело, и меня посещает игривая мысль. — А у тебя тело... Гм... Полностью соответствует реальной Селестии?
— Пошляк, — говорит она и поворачивается задом. Откидывает хвост, и я с грустью убеждаюсь, что за ним ничего нет. Всё гладко, словно наждачкой прошлись. — Убедился?
— А то, — вздыхаю я. — Может, хоть историю расскажешь?
— Хочешь послушать про людей? Мы о них уже говорили. Помнишь, чёрт, Иисус?
— Давай о них. Они настоящие?
— Не более, чем я, — говорит Селестия. — Они часть твоего детского мирка, куда ты прятался, когда пьяный отец избивал тебя с матерью. Отголоски эскапизма живучи, знаешь ли. Особенно в подсознании, такая уж это хитрая штука. А вот сейчас они и повылезали наружу.

Меня передёргивает. Земля под нами нагревается всё больше, её жар передаётся моим копытам. Я постоянно переступаю с ноги на ногу.

— Обойдёмся без... экскурсий в моё прошлое. Давай о людях, — говорю я.
— Ладно, ладно. В целом они такие же глупые существа, как пони. Это я как правитель с двухтысячелетним стажем говорю. Пожалуй, что и поглупее будут. Ну, копошатся на своей планете, Земле, воюют и молятся. Всю свою историю только и делали, что воевали и молились. Сперва отдельными племенами, потом странами, потом блоками. В перерывах рассуждали о своей природе, о том, почему молятся и воюют. Ничего хорошего от болтовни не выходило, потому что от рассуждений у людей болела голова...

Я вздрагиваю.

— ...и они начинали воевать и молиться вдвое усерднее, а заодно и всё построенное разрушали. Потом они изобрели газеты и стали читать про то, как в других странах люди молятся и воюют. Постепенно чтение газет вышло на первый план. Оно и блуд. Так что люди стали читать газеты и блудить. Если было мало газет и блуда, воевали и молились. Такой вот простенький быт. Иногда они изобретали всякие штучки и называли их прорывами, революциями.

— Скучный мирок, — говорю я, прислушиваясь к себе. Я пытаюсь понять, сколько ещё мне суждено прожить и хорошо ли то, что боль исчезла совсем. Зато земля нагревается всё сильнее. — Так кто такие Иисус и чёрт?
— Те, кому они молились, — отвечает Селестия. Она распахивает крылья и с наслаждением потягивается. Её рог царапает стену.
— А я мог представить Землю? — спрашиваю я. — Так, чтобы она была как настоящий? Ну, как это место?

По стене напротив меня стекает густая капля камня. Она похожа на пластилиновую. Я не уверен, что камень может так плавиться. Я нервничаю.

— Наверное, — говорит Селестия. — Представил же ты меня, а я себя чувствую настоящей. У мозга пони очень много потенциала, который раскрывается перед смертью.
— Хорош же из тебя помощничек!

Она не отвечает. Я с возрастающей тревогой смотрю, как тают дома. Скоро солнце доберётся до нас.

— А что будет, если я представлю, как на Земле кто-нибудь придумал нас? Если я полезу глубже в себя?
— Ну, время там помедленнее течёт, если ты этого пожелаешь, — говорит Селестия. — Хочешь оттянуть смерть?
— А кто не хочет! — восклицаю я. — Итак, я придумываю Землю, на ней кого-нибудь посещает идея про страну пони, а потом...

Я останавливаюсь, размышляя. Солнечный луч опаляет рог Селестии, и она пригибает голову.

— Потом я переселяюсь туда. Волевым усилием или ещё чем. Скажем, с помощью магии. Правда, запомню ли я это всё? А, неважно!
— А потом тебе разбивают голову в переулке, — подводит черту Селестия. — Рано или поздно ты всё равно умрёшь, а с тобой умрут и все нафантазированные тобой миры.
— Ну и что? Как будто там есть о чём жалеть, — говорю я. Селестия хмыкает. Она выглядит прекрасно, озарённая светом, я поневоле любуюсь ею и даже отпускаю неловкий комплимент.
— Рад, что ты оценил красоту своего инстинкта самосохранения. Ещё увидимся, — прощается она и исчезает.

Я закрываю глаза. Понятия не имею, как это всё работает, но если я не хочу сгореть, то придётся поднапрячься. Ведь тогда я проживу — или буду думать, что прожил, — на пару мгновений больше в бесконечно далёкой сейчас реальности.

Я изгоняю из головы все лишние мысли и начинаю творить.