Мясо

Лето стояло жаркое, сухое. В небе парил орел – большой и жестокий.
- Орел злая птица, - сказала мне сестра. - Он убивает слабых, питается их кровью. Вот и шулма как орел: тоже убивает слабых. Убийство ей в удовольствие. Человек не должен быть таким. Ты понимаешь, Санджи?
- Понимаю, - сказал я. - Но мне как-то пофигу.
К словам сестры я прислушивался крайне редко. Такой уж был у меня возраст.
Я подхватил мешок с кизяком, и мы с сестрой пошли обратно в хотон. Топлива на сегодня мы собрали достаточно.
А где-то далеко в степи табунщик Салакин проводил взглядом орла и вздохнул. Он был хорошим охотником, наверное, лучшим в хотоне, однако и ему летом не везло на добычу. Салакин подумывал даже подстрелить орла. Мясо несъедобное, конечно, но хоть какое-то удовольствие от охоты.
Салакин поднес ладонь к глазам и стал смотреть на солнце, почти не щурясь. Внезапно вдалеке мелькнула тень. Салакин насторожился. Он быстрым, мягким шагом подобрался к добыче. Ею оказался журавль - но журавль необычный: легкий, воздушный, почти что призрачный, с черно-золотым оперением и венчиком пуха на голове, напоминающим корону.
Салакин хищно улыбнулся.
Он наложил стрелу на тетиву и вдруг остановился, задумавшись. Жалко было убивать столь красивого журавля. Да и боязно: мало ли что, вдруг это не журавль - а шулма, страшная степная ведьма, в обличье птицы. Но азарт оказался сильнее. Салакин спустил тетиву.
Журавль тонко вскрикнул, как ребенок, забил крыльями, пытаясь оторваться от земли. Стрела попала ему в основание шеи. Кровь испятнала блестящее оперение. Салакин выстрелил еще раз, и журавль упал.
"Жалко", - подумал Салакин.
Когда он принес тушку в хотон, то первым делом показал ее старому Цедену. Тот был нашим мудрецом. В свободное время Цеден пил араку, не просыхая, а свободен он был всегда.
Увидев мертвого журавля (Салакин отрубил тушке голени и голову, чтобы нести было легче), Цеден вдруг разволновался:
- Это Журавлиная Дева! Три тысячи обитаемых миров, это же Журавлиная Дева!
- Это хорошо? - струхнул Салакин.
- Журавлиная Дева! - еще раз прокричал Цеден, и сразу успокоился. - Да, вполне. Кто съест ее мяса, тот станет бессмертным. По крайней мере, так говорится в легенде.
Поднялся шум.
- Салакин, друг! – воскликнул загорелый Эрдени.
- Салакин! - влез табунщик Баатр.
- Дружище Салакин! Салакин! Возлюбленный мой Салакин! Салакин! Салакин!
Жена Салакина, Элистина, схватила мужа за локоть и оттащила в сторону.
- Слушай сюда, - сказала она. - Мяса в журавле не так уж и много. Со всеми делиться будем, сами в пролете окажемся. Давай так: две трети нам с тобой, нашим детям, ему, - она коснулась своего изрядно отяжелевшего живота, - потом одну шестую папе в Тяминский хотон, и уж только потом раздадим оставшееся. Все понятно?
- Да подожди ты, - отмахнул Салакин. - Цеден, а сколько нужно мяса съесть, чтобы стать бессмертным?
- Немного. Кусочек размером с человеческий глаз, - старик широко улыбнулся. - Надеюсь, мне достанется? Ведь это я опознал журавля. Без меня бы никто бессмертным не стал.
- Ага. Никто, кроме нашей семьи, - кисло произнесла Элистина.
Но никто ее не слушал.
Стали делить. Делили шумно, всем хотоном. Салакину пришлось за этот день выслушать немало хорошего - и табунщик он замечательный, и воин прекрасный, и сказки рассказывает великолепно, и даже суп из барана готовит отменный. Супом, который готовил Салакин, можно было спокойно травить паразитов - но об этом как-то забыли.
Я же стоял в сторонке и изнывал от собственного бессилия. Наша мать Шавдал, целительница, женщина в хотоне известная и уважаемая, как назло, сегодня уехала к брату в соседний хотон. Сестре, как незамужней девушке, неприлично было принимать участие в подобных сборищах. Младшему брату, Манджи, было всего три года, и вопросы бессмертия его трогали мало. Я же - кривоногий, коротко стриженный мальчишка - крутился сначала среди делителей, ныл и канючил; потом, получив весомый тычок от табунщика Баатра, отошел в сторону.
"Вот несправедливость! - думал я при этом. - Вот уроды!"
Разочаровавшись во всем мироустройстве, я вернулся в нашу кибитку, сел в угол и стал грызть засохшую лепешку. Было жарко, и на меня садились мухи. Я отгонял их лепешкой, злился и мысленно взывал к матери.
"Ты женщина, но ты сильная. Победи их всех, быстро, мощно!" - думал я.
А затем полог раздвинулся, и в кибитку вошла сестра. Выражением лица у нее было непроницаемым. Сестра села на связку одеял, взяла связку бараньих позвонков и стала молча перебирать их.
- Что случилось? - не выдержал я.
- Я попросила мяса для Манджи, - с тем же непроницаемым видом произнесла сестра. - Мне отказали. Сказали, что девушке лучше не открывать рта. Что лучше не позориться. Сказали, что я дура!
С неожиданной яростью она запустила связкой позвонков в стену, после чего прижала руки к лицу и расплакалась.
- Вот уроды! - закричал я. - Цагана, не плачь! Не плачь, дура, я их сейчас проучу!
Я выскочил на улицу, нашел табунщика Баатра и без лишних слов набросился на него. Баатр стукнул меня раз, другой, затем пнул меня, упавшего, и рассмеялся:
- Полежи, остынь.
Мать вернулась только под вечер. Узнав от мрачной сестры, что произошло, она зло произнесла:
- Всем дали, а моих детей обделили. И это Салакин, у которого вся скотина бы передохла, если бы не я! Салакин, чьих детей я сама принимала! Что за день-то за такой! Зачем я вообще к брату поехала? Ох, это шулма меня на такой поступок подбила, не иначе. Пойдемте, - велела она нам. - Будем от Салакина справедливости требовать.
Мы пошли все вчетвером: рассерженная донельзя мать, рядом сестра, потом я, и я держал за руку Манджи, которому было все равно, куда мы идем и зачем.
"Интересно, а как мать будет с Салакином разговарить? - беспокоился я. - Вдруг ее дурой обзовут, как сестру? Что мне тогда делать? Дать в морду Салакину? Но тогда матери мяса точно не дадут... Как поступить?"
Я был в моральном тупике и больно дергал Манджи за руку всякий раз, когда он останавливался, чтобы поковыряться в очередном куске кизяка.
Салакин нам не обрадовался.
- Шавдал, журавля давно уже нет. Съели его, съели. Раньше надо было приходить, - сказал он. - Ты уж извини.
- Салакин, - сказала мать.
- Мне очень жаль. Раньше надо было. Извини.
- Салакин.
- Мне правда жаль!
- Салакин.
- Тебе же говорят, что всё! Ты что, с первого раза не понимаешь?! - вмешалась Элистина.
- Салакин, - повторила мать.
В этом было нечто жуткое. Салакин, Салакин... Мать произносила имя табунщика с таким отстраненным, равнодушным видом, словно не женщина говорила, не моя мать, мама, а какое-то неведомое чудовище.
Я сжался, опасаясь глядеть на нее.
- Салакин, - повторила она.
И Салакин, к моему ужасу, сломался.
- Жена, - еле слышно произнес он. - Отопри сундук.
- Нет, - испугалась Элистина.
- Это кусочек для будущего ребенка, Шавдал, - тихо пояснил Салакин, и вдруг резко повысил голос. - Жена! Отдавай мясо Шавдал! Хватит с нас... хватит с нас и четверых бессмертных детей.
Элистина расплакалась. Потом все же открыла сундук и отдала матери сморщенный кусочек журавлиного мяса. И пробормотала проклятие.
Мать оглядела их расстроенным взглядом. Получив желаемое, она сразу как-то уменьшилась в росте.
- Извините, Салакин, Элистина, - грустно сказала она. - Но это ради моих детей.
Дома мы все обступили заветный кусочек. Даже Манджи проявил к нему интерес.
- Как бы его разделить? - задумалась мать.
- Нельзя делить, - сказала сестра. - Никак нельзя.
- Посмотрим.
Мать позвала Цедена. Приманенный запахом араки, старик вошел в нашу кибитку, сел на почетное место и обвел нас добродушным взглядом.
- Разве нельзя его разделить так, чтобы на трех человек хватило? - спросила мать с надеждой.
- Никак, - погрустнел Цеден. - В легендах упоминается только кусочек размером с человеческий глаз. Меньше - никак.
Мать изменилась в лице.
Цеден ушел, а она выстроила нас перед собой и стала думать.
- Мам, - начала сестра, но та сделала жест: помолчи. Сестра покорно смолкла.
- Цагана. Ты мой первенец, - наконец произнесла мать. - Ты первый ребенок, которого я родила и взрастила. Я совершила много ошибок по юности лет, но тебя я никогда не считала ошибкой. Ты для меня особенная. Ты - моя кровь и плоть.
Цагана опустила глаза.
- Санджи, - мать посмотрела на меня. - Ты - моя радость, моя опора. Ты для меня самый любимый ребенок. Никого я не буду любить так, как тебя. Ты - мое сердце.
Неудобно было слушать такое. Я тоже опустил глаза.
- Манджи, - мать взяла его на руки, и он засмеялся. - Ты моя надежда. Мое будущее, мое грядущее. Ты - моя душа.
Она вздохнула.
- Не могу я никого из вас выбрать.
"Как жаль, что кусочки такие мелкие, - думал я. - Матери не пришлось бы выбирать, будь мяса побольше".
Мне было ужасно жалко ее. И Салакина жалко, а больше всего мне было жалко Элистину.
И я принял решение.
Мне оно далось без труда - я был молод, глуп... Возраст, что тут и говорить.
- Не нужно мне мясо, - буркнул я.
- Но... - мать растерялась.
- Не нужно, и все тут.
- И мне не нужно! - сказала Цагана. - Пусть лучше Манджи...
- Не нужно! - в восторге закричал Манджи. - Не нужно, не нужно, не нужно! Бвяябум.
Конечно, он просто повторял за нами. Но у матери слезы побежали по щекам.
- Я... - начала она, и не смогла дальше говорить.
А потом она ушла и вернулась уже без мяса и заметно помрачневшая.
- Я отдала его Элистине. А она не только не поблагодарила меня, да еще и гадостей наговорила, - буркнула мать обиженно. - Странные бывает люди.
Мы дружно рассмеялись.
Мать приготовила чай, мы поели лепешек и холодного мяса, и легли спать. Через неплотно прилегающий полог в кибитку проникали насекомые, монотонно жужжа. Цагана быстро заснула, свернувшись калачиком. Манджи всё перебирал бараньи позвонки; затем, громко зевнув, заснул и он. Заснула и вся стень. Заснул и я.
...Проснулся я от того, что мать прижала меня к себе и крепко-крепко обняла.
- Мам?.. - сонно пробормотал я.
- Санджи, - столь же сонно произнесла она. - Не расстраивайся. Вы станете бессмертными. И ты, и Цагана, и Манджи тоже... Но не сейчас. Когда-нибудь. Я обернусь черно-золотым журавлем, ты подстрелишь меня, ощипаешь и в котел... Только у тебя хватит на это духу. Сестру накормишь, брата, - она зевнула. - Но не сейчас. Когда-нибудь потом...
- Но ты нам нужна, мам, - запротестовал я, все еще сонный.
- Нужна я вам... Кому нужна мать-шулма? - спросила себя мать, и усмехнулась. - Я вас очень люблю. Спи.
- Мам...
- Все, надоел. Спи. Спи.
- Когда-нибудь...
- Да спи же ты, несносный ребенок!
И я заснул, подчинившись ее голосу.
Выбора не было.
Никакого.
- Когда-нибудь... - прошептала она в темноте. - Когда-нибудь.