[code]БЕСКОНЕЧНО МАЛАЯ ТРЕТЬЕГО ПОРЯДКА. ИСПОДЛОБНЫЙ. ЧЕРЕЗ ПАРАПЕТ.

     Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых  лампочек...  или
нет,  нет  --  не  там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном
уголке  на  дворе  Древнего  Дома,  --  она  сказала:   "послезавтра".   Это
"послезавтра"  --  сегодня,  и  все  --  на  крыльях,  день  -- летит, и наш
"[Интеграл]" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного  двигателя,  и
сегодня  пробовали  его  вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для
меня каждый из них -- салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
     При первом ходе (= выстреле) под дулом  двигателя  оказался  с  десяток
зазевавшихся  нумеров  из нашего эллинга -- от них ровно ничего не осталось,
кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь,  что  ритм  нашей
работы  не  споткнулся  от  этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и
наши станки -- продолжали свое прямолинейное и круговое движение все  с  той
же  точностью,  как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров -- это едва
ли одна стомиллионная часть  массы  Единого  Государства,  при  практических
расчетах      --      это     бесконечно     малая     третьего     порядка.
Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
     И мне смешно, что вчера я мог задумываться -- и даже записывать на  эти
страницы  -- о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это --
все  то  же   самое   "размягчение   поверхности",   которая   должна   быть
алмазно-тверда -- как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
     Шестнадцать  часов.  На  дополнительную прогулку я не пошел: как знать,
быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
     Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены --  мне  далеко  видно
вправо  и  влево и вниз -- повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие
одна другую комнаты. И только по голубоватой,  чуть  прочерненной  солнечной
тушью  лестнице  медленно  скользит  вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны
шаги  --  и  я  вижу  сквозь  дверь  --  я  чувствую:  ко   мне   прилеплена
пластырь-улыбка -- и затем мимо, по другой лестнице -- вниз...
     Щелк  нумератора.  Я  весь  кинулся  в  узенький белый прорез -- и... и
какой-то незнакомый  мне  мужской  (с  согласной  буквой)  нумер.  Прогудел,
хлопнул  лифт.  Передо  мною  --  небрежно,  набекрень  нахлобученный лоб, а
глаза...  очень  странное  впечатление:  как  будто   он   говорил   оттуда,
исподлобья, где глаза.
     --  Вам  от  нее  письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы
непременно -- все, как там сказано.
     Исподлобья, из-под навеса -- кругом. Да никого, никого  нет,  ну  давай
же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
     Нет,  не  один: из конверта -- розовый талон, и -- чуть приметный -- ее
запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее -- письмо, чтобы прочитать
это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
     Что? Не может быть! Я читаю еще  раз  --  перепрыгиваю  через  строчки:
"Талон...  и  непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас...
Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."
     Письмо --  в  клочья.  В  зеркале  на  секунду  --  мои  исковерканные,
сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку -- --
     -- "Просила, чтоб непременно -- все, как там сказано".
     Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня,
и я, кажется,  сделаю  так,  как  она  хочет. А впрочем... впрочем, не знаю:
увидим -- до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
     В зеркале -- мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня  у
меня  нет  докторского  свидетельства:  пойти  бы  ходить, ходить без конца,
кругом всей Зеленой Стены -- и потом свалиться в кровать -- на  дно...  А  я
должен  --  в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы
два часа -- два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
     Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата -- не металлический,
как обычно, а какой-то мягкий,  мохнатый,  моховой  голос.  Женский  --  мне
мелькает  она  такою,  какою  когда-то  жила маленькая -- крючочек-старушка,
вроде той -- у Древнего Дома.
     Древний Дом... и все сразу -- фонтаном -- снизу, и мне нужно  изо  всех
сил  завинтить  себя,  чтобы  не  затопить  криком  весь аудиториум. Мягкие,
мохнатые слова -- сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то --  о
детях,  о детоводстве. Я -- как фотографическая пластинка: все отпечатываю в
себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп --
световой отблеск на громкоговорителе; под ним -- ребенок, живая  иллюстрация
--  тянется  к  сердцу;  засунут  в рот подол микроскопической юнифы; крепко
стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат  внутрь  --
легкая,  пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка --
я отпечатываю: вот теперь голая нога --  перевесилась  через  край,  розовый
веер пальцев ступает на воздух -- вот сейчас, сейчас об пол -- --
     И  --  женский  крик,  на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа,
подхватила ребенка -- губами -- в пухлую складочку на запястье, сдвинула  на
середину  стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый -- рожками
книзу -- полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это --  О.  И
я,   как   при   чтении  какой-нибудь  стройной  формулы,  --  вдруг  ощущаю
необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
     Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела
глаза от стола с ребенком, глазами -- в меня, во мне, и опять: она, я и стол
на эстраде -- три точки, и через эти точки  --  прочерчены  линии,  проекции
каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
     Домой  --  по  зеленой,  сумеречной,  уже  глазастой  от огней улице. Я
слышал: весь тикаю -- как часы. И стрелки во мне -- сейчас перешагнут  через
какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно,
чтобы кто-то там думал: она -- у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до
ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами -- не хочу, и все.
     Сзади  --  знакомая,  плюхающая,  как  по  лужам,  походка.  Я  уже  не
оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей -- и  потом,  наверное,
будет  стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в
мою комнату -- пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
     Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.
     Когда я поднялся в комнату и  повернул  выключатель  --  я  не  поверил
глазам:  возле  моего  стола  стояла  О.  Или,  вернее, -- висела: так висит
пустое, снятое платье -- под платьем у нее как будто уж  не  было  ни  одной
пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
     -- Я -- о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне
нужно -- сегодня же.
     Я  пожал  плечами.  Я  с  наслаждением  --  как  будто она была во всем
виновата -- смотрел на ее синие, полные до краев глаза -- медлил с  ответом.
И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
     -- Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.
     --  Так  значит...  (улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу). Ну,
очень хорошо! Я сейчас -- я сейчас уйду.
     И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На  столе  еще  лежит
скомканный розовый талон [той]. Я быстро развернул эту свою рукопись -- "МЫ"
--  ее  страницами  прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от
О).
     -- Вот -- все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит  такое  что-то
неожиданное...
     Голос -- тень голоса:
     --  А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула
-- и вы...
     Синие блюдечки -- через край, неслышные, торопливые капли -- по  щекам,
вниз, торопливые через край -- слова:
     --  Я  не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я
хочу -- я должна от вас ребенка -- оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
     Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас --  --
Я заложил назад руки, улыбнулся:
     -- Что? Захотелось Машины Благодетеля?
     И на меня -- все так же, ручьями через плотины -- слова:
     --  Пусть!  Но  ведь я же почувствую -- я почувствую его в себе. И хоть
несколько дней... Увидеть -- только раз увидеть у него складочку вот тут  --
как там -- как на столе. Один день!
     Три точки: она, я -- и там на столе кулачок с пухлой складочкой...
     Однажды  в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом
верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу --  точки-люди,
и  сладко тикнуло сердце: "А что, если?" Тогда я только еще крепче ухватился
за поручни; теперь -- я прыгнул вниз.
     -- Так вы хотите? Совершенно сознавая, что...
     Закрытые -- как будто прямо в лицо солнцу  --  глаза.  Мокрая,  сияющая
улыбка.
     -- Да, да! Хочу!
     Я  выхватил  из-под  рукописи розовый талон -- той -- и побежал вниз, к
дежурному. О схватила меня за руку, что-то  крикнула,  но  что  --  я  понял
только потом, когда вернулся.
     Она сидела на краю постели, руки крепко зажаты в коленях.
     -- Это... это ее талон?
     -- Не все ли равно. Ну -- ее, да.
     Что-то хрустнуло. Скорее всего -- О просто шевельнулась. Сидела, руки в
коленях, молчала.
     -- Ну? Скорее... -- Я грубо стиснул ей руку, и красные пятна (завтра --
синяки) у ней на запястье, там -- где пухлая детская складочка.
     Это  --  последнее.  Затем -- повернут выключатель, мысли гаснут, тьма,
искры -- и я через парапет вниз... [/code]